Стали замечать, что две собаки хозяев, Улан и Белка, начали выть по ночам под окнами нашего дома. Причём не просто выть, а при этом выталкивать землю от себя и таким образом делать ямки. Однажды влетела птичка в окно, и её никак не могли выдворить на волю. Кто-то из взрослых во сне описался. Кому-то снилось сырое мясо и т. д. Шёпот по этому поводу я слышал, но наша мама никогда, ни в каких разговорах на эту тему не участвовала.
И вот наступило 17 августа 1931 года. Мама была в городе по хозяйственным делам, а отец должен был поехать на заседание Академии наук. Наш хозяин Бабушкин запряг пролётку и повёз отца, заодно встретить маму, приезжающую тем же поездом в Сиверскую. Отец более мягким был с сёстрами, а ко мне «телячьих нежностей» не проявлял, а в это утро он как-то по-особенному со мной прощался. Несколько раз по-целовал, чего раньше не было. Я не придал этому никакого значения, и мы с Васей продолжили наши детские дела.
Прошло какое-то время, едет наш хозяин на бричке. Сзади едут мама и отец. Подъезжая к даче, мама закричала: «Папочка умер! Папочка умер!» Мы ничего не понимаем, все в панике. Нас кто-то из взрослых схватил в охапку и не пускал. Отца вытащили из пролётки и положили на газончик, на землю. Сразу появился врач — профессор, живший рядом и бывший у отца на дне рождения 20 июля, т.е. меньше, чем за месяц. Отцу долго-долго делали искусственное дыхание, массаж сердца и ещё что-то, но вердикт профессора был — разрыв сердца.
Когда отец приехал на станцию, встретился с мамой. Он ей сказал: «Что-то мне нехорошо, вот здесь давит», — и показал на грудь. Мама уговорила его не ехать на заседание, мол, без тебя обойдутся. После некоторых колебаний отец сдался, и они поехали на дачу. На полпути и на полуслове он схватил мамину руку и сказал: «Au revoir, Лидоч¬ка». На этом его жизнь оборвалась, в 47 лет. Он ни¬когда не был у врачей, никогда ни на что не жаловался, и вот, в одну секунду, ушёл в вечность. Мне было шесть лет, и я всё помню в самых душераздирающих деталях. С этого дня наша жизнь и весь её уклад сделали крутой поворот в сторону тяжёлых испытаний, нужды и борьбы за выживание.
Гроб с телом отца был запакован в дощатый ящик и в отдельном товарном вагоне перевезён в Ленинград. Гражданская панихида проходила 19-го в вестибюле здания Академии наук. Было много выступлений коллег отца, в том числе долго и горячо говорил Николай Яковлевич Марр. Наконец процессия двинулась в сторону лютеранского Смоленского кладбища. Почему-то катафалк был красный, а лошади чёрные.
Двигаясь за гробом, я слышал возгласы из толпы прохожих: «Видать, крупного большевика хоронят». Отец никогда не состоял ни в каких партиях, а занимался только наукой. Народу, шедшего на похороны, было очень много. Процессия растянулась на целые кварталы. Заунывно играл духовой оркестр. Могила отца была приготовлена в пятидесяти метрах от входа, по левой дорожке.
Во второй половине дня вернулись домой. Мама находилась в полной прострации от неожиданного удара судьбы. Но это было только начало. Масса вопросов встала во весь рост перед ней. Что делать с громадной квартирой, на что её содержать и отапливать? Как прокормить семью, не имея никаких сбережений? Что делать с незаконченными трудами отца, написанными на трёх языках: французском, монгольском и русском? И много других.
Следующий удар был каким-то особенно пакостным. Группа соратников отца выступила с ходатайством о назначении пенсии вдове академика Владимирцова, оставшейся с тремя малолетними детьми. Эти вопросы решались тогда в секретариате Академии наук. Учёный секретарь Академии наук Тубянский вынес решение: «Трудоспособная вдова буржуазного учёного академика Владимирцова не имеет права на получение пенсии». Мама кинулась искать работу, но всё было тщетно. Её никуда не брали. По-видимому, Тубянский, мало известный в науке, был партийным глазом в секретариате Академии наук.
Однако, свет не без добрых людей.
Откуда ни возьмись, появился Николай Николаевич Комаров, человек военный, решительный и умелый. Его семья жила в Стрельне, а он работал в Ленинграде. В то время городской транспорт был на высоком уровне, но так или иначе, дорога отнимала массу времени. Не знаю, через кого, но он вышел на переговоры с мамой. Он предложил перегородить квартиру таким образом, что ему отходили две самые большие комнаты: кабинет отца 40 м2 и спальня родителей 28 м2 с частью коридора и выходом на парадную лестницу. Нам оставались четыре комнаты площадью 85 м2, с огромной кухней, ванной и туалетом. За получаемую площадь он брался сделать ремонт всей квартиры. Выхода не было, и мама согласилась. Кроме того, всю юридическую часть оформления он взял на себя. Так был решён первый вопрос. Наша домработница Оля покинула нас, но осталась другом семьи на долгие годы. Нянечка Софья Еремеевна сказала, что никогда не покинет нас, пока жива, и будет вести всё домашнее хозяйство, освободив маму от всех забот по этой части, чтобы она могла заниматься важными вопросами.
Разделение квартиры и одновременный ремонт произошли довольно быстро и качественно. Не всё поместилось из освобожденных комнат, и началась распродажа имущества. И очень кстати, так как семье жить было не на что. Мама начала готовить к изданию рукописи отца. Всё в доме держалось на нашей дорогой нянечке.
С конца 1931-го года рынок опустел, многие магазины закрылись, а в оставшихся почти ничего не было. Была введена карточная система. В свободной торговле, помню, была вобла и фруктовое желе без сахара. Однажды появилось изобилие дичи: тетерева, глухари, куропатки и рябчики. Но это было один раз. Так и мы впервые узнали, что такое голод, в отличие от старшего поколения, для которого это было не впервой.
В работе над рукописью маме огромную услугу оказал Цебен Жамцаранович Жамцарано, который в течение двух лет занимался с ней монгольским языком. Это был коренной монгол, с которым отца свела судьба в одной из первых экспедиций в Монголию, ставший его учеником и большим другом. Это был очень способный человек, быстро освоивший современный русский и, впоследствии, ставший профессором университета.
В 1932 году ни о какой даче не могло быть и речи. К тому же был голод. В довершение всего, город заполонили разорённые крестьяне, избежавшие кто пули, кто высылки в Сибирь. На бирже труда, куда мы с няней заглядывали, идя на Сытный рынок, во всех залах вповалку лежали оголодавшие люди в ожидании любой работы.
Наша мама получила приглашение от одной из её тёток в город Ессентуки, где было ещё не так голодно. И мы вчетвером впервые отправились в далёкое путешествие.
Поезд № 21 «Ленинград—Минеральные воды» шёл трое суток. Дома осталась одна няня и кот Мурка. Имя было дано по ошибке в его кошачьем младенчестве. Поездка на юг была огромным событием в нашей жизни.
Пригласившая нас тётя Тоня работала начальником метеостанции, расположенной на площадке возле казённого одноэтажного дома с террасами. Огромный участок, по периметру которого стояли строения одно-, двух- и даже трёхэтажные. Забора то ли не было, то ли он густо оброс акацией. На участке росли старые деревья грецкого ореха, старые заросли сирени, фруктовые деревья и много прочей растительности. Чувствовалось, что всё это принадлежало одному хозяину, а теперь только кое-где был наведён относительный порядок.
Для детворы были идеальные условия при проведении всяческих игр с приключениями, так как мест, где можно было спрятаться, было предостаточно. Кроме нас троих, был парень Толя, на два года старше меня, а через месяц появился мой друг детства Вася Виноградов с мамой. Так что компания для выдумок и разных игр была полной.
Эта поездка была первой в нашей жизни, где самым ярким впечатлением был совершенно непривычный климат. Тихое и мощное солнце, почти всегдашнее безветрие, буйная растительность, гвалт птиц в начале лета, змеи в тамошнем загородном лесопарке, лес начинался через дорогу от крайних домиков в Ессентуках. Увлекательные поездки в Железноводск, Пятигорск, Пятигорский провал. Величественная панорама Бештау. Всё это впечаталось в семилетнюю душу навсегда.
Тётя Тоня была очень образованным человеком не только в своей области метеорологии, но и в геологии, и в истории земли. Её увлекательные беседы с нами — детьми, да и со взрослыми я вспоминаю как великую благодать, подаренную нам волею судьбы.
В Ессентуках находился очень интересный Цандровский институт. В него приезжали толстяки всех мастей. Для нас, мальчишек, они все были одинаковые. И вот, под руководством Толи, мы приходи¬ли к огромному зданию этого института и слышали невероятный грохот, доносившийся из глубин здания. Окна были глухо занавешены, и увидеть, что там происходило, нам никак не удавалось.
Однако, через несколько дней Анатолий придумал: «Берём маленькую подушечку-“думочку” и с её помощью выдавливаем нижнюю шипочку стекла почти без шума». Так и сделали. Стащили у взрослых подушечку, пришли к Цандровскому институту в самый разгар грохота в здании, выдавили небольшое стёклышко, и перед нами открылась отвратительная картина толстых тел, трясущихся на разнообразных станках, по слухам, сгоняющих излишний жир с переевших людей.
Наверное, я впервые тогда ощутил «классовую» неприязнь к сытым среди голодных.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/17/1919