Запомнились в 1929 и 1930 годах очень снежные зимы в Ленинграде. На нашей улице, да и на соседних, были организованы снеготаялки. Они представляли собой огромные баки, под которыми горели метровые дрова. Талая вода вытекала по трубе прямо в люк. Возле снеготаялок ютились беспризорники, они же подкладывали дрова. Дворники на больших санях подвозили снег к этим огнедышащим бакам. Мальчишки, немного старше меня, с удовольствием помогали дворникам. Моя зависть не имела границ, так мне хотелось поучаствовать в этих приключениях. Но об этом я даже не смел мечтать.
Суровая зима сменилась радостной весной. Мама поехала в Сиверскую, чтобы снова договориться с Николаем Афанасьевичем о съеме дачи на всё лето. Однако всё сорвалось. Николая Афанасьевича раскулачили. Всё отобрали и выслали в неизвестном направлении. Дома конфисковали. Маме посоветовали идти в направлении Новосиверской и попытаться снять дачу на хуторах. Так она и сделала. Хозяин хутора, по фамилии Ряминен, имел большой надел земли, выданный ему «по едокам». Семья состояла из родителей и шестерых детей: одна старшая дочь и пять сыновей.
Когда мы весной приехали на эту дачу, то нам была предоставлена только что срубленная громадная изба. Помню чудесный запах свежей древесины. Сами хозяева жили в старом доме. Парни спали на сеновале. Вся семья вставала очень рано и дружно работала по хозяйству и в поле, которое начиналось чуть ли не от порога дома.
Старшей Ольге было лет 20, а младшему Пете было девять лет. Мы с ним сдружились. Рядом с усадьбой протекала речушка Орлинка, впадающая в реку Оредеж. Петя научил меня ловить мелкую рыбёшку, в основном для нашей любимицы Мурки. За полями начинался лес, в котором позже появилась земляника, малина, а ещё попозже грибы, и моя дорогая нянечка научила меня в мои пять лет разбираться во всех грибах. Жизнь на хуторе была гораздо интереснее, чем на обустроенной даче.
Весь процесс посева, посадки овощей и картофеля проходил на моих глазах. Жнивьё срезали, вязали в снопы, скирдовали, вручную обмолачивали цепами, обрабатывали веялкой с кожаными фартуками с деревянной ручкой. Затем большую часть урожая засыпали в мешки и увозили в счёт погашения на¬лога. Однако большая дружная семья жила хорошо. Старшие парни по воскресеньям одевали костюмы, обували блестящие калоши и уходили в Сиверскую, где показывали кино и были танцы.
Возвращались поздно, и назавтра бурно обсуждали всё увиденное и разные впечатления. Так жила обрусевшая чухонская семья. Дом был «полная чаша». Много всякого скота и птицы. И, конечно, лошадей. Я впервые увидел жнейку, сенокосилку и другой инвентарь на конной тяге. Но рожь и пшеница почему-то убирались только вручную. Косили сено, овёс и ещё что-то, не помню, а к хлебным злакам было особое отношение: чтобы ни один колосок, ни одно зёрнышко не пропало. Всё увиденное и усвоенное запало в душу на всю жизнь. Лес был дремучим и полон загадок. Впервые увидели ёжика. Впервые увидели гадюку и, в панике, бежали к дому всей семьёй. Так горожане были воспитаны. А ведь змей не надо бояться, они сами боятся людей и норовят скорее ускользнуть от них.
Лето 1930 года оставило массу впечатлений и пищу для раздумий во взрослом будущем о жизни нашей деревни.
Зима 1930—1931-го годов не отличилась яркими событиями. Начал понемногу читать. Отец подарил мне сначала одну книжку — «Лааче», а вскоре «Робинзон Крузо». Лааче — это имя мальчика, который примерно в моём возрасте потерялся в тайге на восточных склонах Северного Урала. И все его невероятные приключения были описаны автором с подробностями, которые мог знать только сам автор книги. Русский малоизвестный автор мог составить конкуренцию великому Киплингу, напи¬савшему «Маугли». Книгу я, к сожалению, утратил вместе со всем, что было у родителей.
Робинзон Крузо стал кумиром для меня, как и для сотен миллионов людей, живших после опубликования этой книги. К шести годам я мог с запинками продекламировать «Руслан и Людмила» — это самая любимая мною поэма Пушкина по сей день.
Осенью 1930 года старшая сестра Ольга поступила во второй класс 13-й средней школы Петроградской стороны. Зима прошла, как обычно: «за ручку»; мальчишки постарше, уже на коньках, цеплялись крючком за редко проходящие грузовики и мчались за ними, изредка высекая искры из выступающих из-под снега булыжников. Мои эмоции, вызываемые всем увиденным, переполняли меня через край, и я постоянно терзался: «Почему я так мал?» А время тянулось медленно-медленно.
Автомобили в городе были большой редкостью, особенно легковые. На всех перекрёстках Петроградской стороны стояли вереницы извозчиков. Их было так много, и они и их лошади были так кра¬сивы, как на картинках русских классиков. Во-первых, сами лошади: красные, белые, вороные, пегие, серебристые орловские рысаки, пятнистые и многие другие. А извозчики, пришедшие в разговорном языке на смену ямщикам, были настоящими артистами, хотя разнообразием одежды отличались лишь в де¬талях. На всех были тулупы, подпоясанные красными кушаками. Тулупы бледно-песочного цвета с белоснежными воротниками и отворотами. На головах папахи разные: чёрные, серые, белые. На оглобле каждой лошади, ждущей пассажира, висела торба с овсом. Причём подвешена она была так, что лошадь, вытянув губы, могла достать только самую малость овса, иначе бы она съела всё зараз. Экономика...
В сильные морозы горожане мало разъезжали по городу, и извозчики грелись по-особенному: одни хлопали себя по предплечьям огромными рукавицами, другие играли «в петушка». Стоя на одной ноге, наскакивали друг на друга и сталкивались плечом, кто дальше отлетит. Этой «грелкой» пользовались кто помоложе.
Заиндевевшие ресницы лошадей и их глаза запомнились на всю жизнь. Очень любил их запах и всю эту замечательную картину. По сей день сожалею, что всё это безвозвратно ушло в прошлое.
Наступила очередная весна, 1931 года. Ольга перешла в 3-й класс. Отец трудился на нескольких должностях в Академии наук и в Университете, к тому же его назначили директором Азиатского музея. Храню газету «Студенческая правда» от 24.01.1929 года, где опубликованы кратенькие статейки об избрании но¬вых академиков, в том числе отца. На этих выборах академиками стали А. Е. Фаворский, А. Н. Самойлович, Н. И. Бухарин и другие известные в те времена учёные.
Настала пора позаботиться о даче. Мама снова поехала в Сиверскую, чтобы договориться с семьёй Ряминен, а вернулась вся в слезах, чего с ней никогда раньше не случалось. Запомнил её рассказ. Осе¬нью 1930 года всем единоличникам было предложено вступить в колхоз. Хозяин сказал, что их семья из восьми человек уже и есть бригада. Но вступление в колхоз почему-то было связано с обязательным переездом с хутора в посёлок. Ряминен категорически отказался, говоря, что дом только что построили. А что ждёт на новом месте — неизвестно.
В самом начале зимы, в конце ноября, приехали «добрые молодцы» с ломами, разнесли печи в обоих домах и уехали. Потом свели со двора скотину. Старшая дочь Ольга вышла замуж за военного и куда-то уехала, старший сын Андрей ушёл в Красную армию, Петю забрали в детдом. Остальные парни ударились в бега. Судьбы их и их родителей неизвестны.
Всё это мы переживали как собственное горе, ибо за прошлое лето так привязались к этой дружной, работящей, доброжелательной семье и не могли себе представить, что семьи нет, и уже никогда не будет. Я ревел вместе с мамой, потому что потерял Петю, с которым очень сдружился. Наверное, для меня это была первая потеря в человеческом плане. Когда сейчас вспоминаю те годы, хочется схватиться за голову: что нужно было сделать, чтобы пятилетние дети плакали, ничего, по существу, не понимая.
Так или иначе, Сиверская стала близкой и родной, и наша мама пошла по этому посёлку искать прибежище для семьи на лето. Не помню, с одного раза или с двух, но нашла в центре посёлка, совсем недалеко от Оредежа домик для семьи у стариков Бабушкиных. Они с удовольствием сдавали свой домик, а сами на лето переселялись в «сарайчик» с печкой. По нынешним временам, у них была отличная «времянка».
По соседству снимали дачу наши самые близкие друзья — семья Виноградовых. О них немало будет сказано ниже, не раз и не два. Домик, снятый мамой, был одноэтажным, но очень вместительным. У нас была детская, у родителей спальня, общая столовая, а у отца был крошечный, но отдельный «кабинет». Он представлял из себя маленькую угловую комнату с окном на заросли сирени. Этого для него было вполне достаточно, чтобы не отвлекаться от работы.
Лето 1931 года было последним летом изобилия. Разносчики продуктов приносили к порогу дома всё, что нужно было для жизни. Абсолютно все продукты были высочайшей свежести. В ушах до сих пор стоят призывы: «Кура, рыба, свежая рыба! Молоко, творог, сметана, сливки! Овощи, зелень, ягоды!». Всё стоило копейки. Хлеба никто не предлагал. Тусклые воспоминания воспроизводят в памяти возмущения взрослых о каких-то заборных карточках, как потом выяснилось, предвестниках голода 1932—1933 годов. Мы жили — не тужили. Особенно я, мы с Васей Виноградовым были в дружбе с очень раннего детства, а теперь жили на даче по соседству, что ещё мальчишкам нужно? Вечером он приходил к нам и устраивал побоище подушками. Мы с Васей и противницы Ольга с Милкой — мои сёстры. Били друг друга с остервенением, но не больно. Всей детской гурьбой ходили купаться на Оредеж под строгим наблюдением Васиной бабушки Таисии Ивановны Яковлевой.
Но вот природа стала нам подавать сигналы о грядущей беде...
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/13/1886