Родители начали достойную жизнь. С моим рождением отец получил квартиру в доме номер 17 по Церковной улице (ул. Блохина). Ранее в этом доме располагался Институт востоковедения АН России.
Фасадные квартиры были розданы профессуре и по Церковной улице, и по Любанскому переулку. Я останавливаюсь на этом доме потому, что его строил архитектор Полешко. Потолки около 4 м, очень белые. Лепнина по карнизам. В каждой комнате печь, наподобие камина, но не камин. Изразцы от комнаты к комнате не повторялись и поражали своей изысканностью. Дом-памятник до сих пор стоит и крепнет.
Именно в этом доме, в квартире № 3 я начал самостоятельную жизнь. Отец очень много работал, поэтому гости посещали нас только по субботам. Кто-то приходил раньше, кто-то позже, но дом бывал полон гостей. Никогда не забуду, как Корней Чуковский подбрасывал меня до потолка. Я визжал от страха и радости, что каждый раз он меня ловит. Они с отцом были очень дружны, вместе с А. М. Горьким организовали издательство «Всемирная литература». Там издавалось всё. Книги были без переплётов и очень дешёвые. Идея издательства — увлечь Россию не лозунгами, а настоящей литературой.
В нашем доме по субботам собирался весь цвет науки: академики Щерба, Крачковский, Алексеев, Конрад и многие другие. «Субботники» проходили многолюдно и шумно. Но всю неделю в доме стояла тишина и был строгий распорядок дня: отец возвращался из Университета около шести вечера, и начинался неторопливый обед, который длился около часа. Родители разговаривали по-французски, когда им это было нужно, а в общем шёл разговор по-русски.
Отец очень любил семью и был рад общаться с детьми, при всей его неимоверной занятости. После обеда у него был «мёртвый час». Никто не смел повысить голос. Ровно через час мы шумною ватагой врывались в его кабинет, где он отдыхал на диване, наваливались на него, и устраивалась «куча мала». Потом он играл с нами и в прятки, и в другие игры до девяти часов. В девять дети укладывались спать. А отец садился за свой громадный стол и работал до глубокой ночи. Так он изнашивал своё сердце, но причин к его разрыву было, кроме работы, предостаточно.
Атмосфера в семье была настолько глубоко пронизана любовью и уважением, что до сей поры ничего подобного я не видел. Утром папа, побритый и аккуратно одетый, подходил к своему месту за столом, протягивал руку маме, произносил: «Воnjour, Лидочка», — и садился за завтрак. И это было всегда, изо дня в день.
Наша мама, с появлением детей, была вынуждена оставить работу, а когда семья перебралась в большую квартиру из шести комнат, была нанята домработница Оля, которая помогала по хозяйству, а с появлением меня, была приглашена моя дорогая нянечка, София Еремеевна, человек исключительной доброты и мудрости. Речь её была наполнена народными афоризмами, поговорками и прибаутками. В войнах начала двадцатого века она потеряла мужа, а позже троих сыновей. И вся её любовь и память об утратах была сосредоточена на мне. К сестрам она тоже относилась с добротой и нежностью, но я оказался на первом месте в её чувствах и поступках.
В детстве всё воспринимается как должное, как само собой разумеющееся, и только с годами начинаешь понимать и оценивать роль и значение близких людей. Няня была глубоко религиозным человеком, но назвать её святошей, наверное, было бы не правильно. Её врождённая мудрость, при полной неграмотности, позволила ей вписаться в семью образованных, интеллигентных людей так гармонично, что отец в ней души не чаял и очень высоко ценил её человеческие качества.
Вспоминаю, как сёстры, уверенные в том, что няня не знает циферблата, спрашивали: «Няня, который час?» В ответ следовало: «Часы — часами, а время — по солнышку», — при этом очень редко ошибалась в определении времени в пределах четверти часа. Няню нельзя было не любить, так она своим расположением влияла на всех нас. Она прекрасно знала все полевые цветы, травы, научила нас разбираться в грибах.
Летом семья всегда выезжала на дачу. В 1928 году родители снимали дачу в Луге. Тогда это было большое сельское поселение. Запомнилась река Луга. По ней ходили буксиры с баржами и ещё какие-то пароходики. Река завораживала своим полноводным видом, гудками судов, обличием речных «моряков». Лето было солнечное, тёплое, и природа благотворно влияла на детей.
Вспоминаю разговоры взрослых о том, что место это замечательное, но добираться до него из города слишком долго. Паровоз тащил вагончики около четырёх часов. Вагончики были деревянные, обитые дощечками, в быту прозванными «вагонкой». Поскольку отец по долгу службы должен был бывать на заседаниях Академии наук, т. к. он с 1923 года был членом-корреспондентом, ему приходилось ездить в город. С Лугой решено было распрощаться.
На следующее лето мама сняла дачу в Сиверской. До неё езда занимала всего два часа. Дача располагалась в трёх километрах от станции. Но проблем никаких не было. У хозяина была лошадь, и в любое время экипажик с шатровым тентом быстренько доставлял на станцию. Вот тут-то мы впервые в жизни познакомились с настоящим моряком.
Николай Афанасьевич, наш хозяин, был участником восстания на броненосце «Потёмкин». Он носил морскую форму, морская фуражка и трубка обожествляли его фигуру в моих глазах. Его жену звали Прасковья Кузьминична. У них был большой участок земли и два дома. Один, двухэтажный, с застеклёнными верандами и многими комнатами, они сдавали на лето, а сами жили в большой просторной избе. Коров, овец, поросят и несметное количество птицы двое немолодых людей содержали в порядке и чистоте. Работали с раннего утра. Но вечером, умытые и одетые, прогуливались, заходили к соседям или принимали гостей в свою хату.
Нянечка всегда была с нами, и ещё мама пригласила одну даму, Веру Владимировну, которая занимала нас разведением редиски, клубники и ещё каких-то незамысловатых растений.
На втором этаже большого дома был кабинет отца, где он много работал в уединении. Но иногда звал меня посмотреть, как возвращаются коровы с пастбищ в посёлок. Из его комнатки был выход на застеклённую веранду. Это великое искусство цветного остекления веранд и дверей было очень распространено после появления стекольного завода в посёлке Дружная Горка, совсем недалеко от Сиверской.
Мы с отцом с высоты второго этажа наблюдали, как огромное стадо коров, телят и овец таяло, расходясь по своим хозяевам. Главное в наблюдении было, какого цвета корова идёт впереди стада. Если красная, то завтра будет хорошая погода, если чёрная — жди ненастья. Когда папочке нужно было продолжить работу, он меня поднимал на руки, и я дотрагивался ручонкой до потолка, это был верх удовольствия — рукой достать потолок!
Лето, проведённое на даче Николая Афанасьевича, оставило в памяти много воспоминаний. На большом участке вдруг появились грибы, и даже белые. Белки прыгали по густым соснам, занимавшим часть участка. Мимо невысокого забора шли какие-то люди и предлагали всякую всячину: рыбу, мясо, творог, сметану, масло, сливки, молоко, овощи, яблоки и т.д.
Разносчиками продуктов часто были подростки. Мама с ними разговаривала, интересовалась, где они учатся зимой, чего бы они хотели в своём будущем. Чаще всего ответы были односложные, но иногда попадались очень заумные ребята, и о них вечерами между родителями шла дискуссия. Отец — европеец по образованию и общему настрою мировоззрения, увлекшийся востоковедением, страстно любил Россию.
В обрывках их споров, в которых я ничего не понимал, проглядывала какая-то тревога. Наверное, он, изучив историю и этнографию многих народов, предвидел очень многое, что впоследствии и стало подтверждаться.
У маминой компаньонки, Веры Владимировны, была дочь, высокая, стройная, намного старше нас, по-видимому, ей было лет 14 или 15. Однажды, в очередной её приезд к нам на дачу, я увидел и услышал совершенно непонятный мне ритуал. Ольга, Мила и Верочка встали в круг среди соснового борка и хором поклялись встретиться через семнадцать лет семнадцатого июля. Клятву они произнесли три раза. Поскольку я был младшим, меня в эту компанию не брали, да я и не понял сути этой клятвы. А ведь это была серьёзная зарубка в жизни трёх девчонок. Кто из них был инициатором этой клятвы, не знаю, но, думаю, Вера. Всё, что происходило на даче в Сиверской, стало светлой памятью в голове четырёхлетнего мальчишки.
Городская жизнь не предоставляла никаких особенных впечатлений. Довольно однообразная обстановка в доме, на улицу – только за ручку. Однако иногда я выходил с нянечкой, нас отпускали в храм князя Владимира и после молебна прогуляться по садику напротив школы, построенной Иваном Андреевичем Крыловым для своей дочери. Наступала минута свободы и счастья.
Мы бегали вокруг фонтана, свистели в травку, а потом было самое главное. Весь угол начала Большого проспекта принадлежал обществу «Водник». В основном они торговали рыбой, но у них были и другие отделы, в том числе кондитерские. За прилавками ходили громадные мужики в фартуках и каких-то повязках на голове. Няня туда не заходила, а давала мне либо медные три копейки, либо, при особом расположении духа, медный пятак. Я входил в магазин, подходил к прилавку и протягивал монету. Продавец, перегнувшись через прилавок, разглядывал меня. Если я ему нравился, он командовал: «Подставляй подол!» — и насыпал мне горсть конфет, пригоршню печенья или пряников и ещё что-нибудь впридачу. А если я ему не нравился, мог дать щепотку конфеток — и всё. Вот какую демократию принесла нэп. Вспоминаю те годы с благоговением.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/13/1847