Не торопись умирать!

   

               

    Немного о страхе.
Страх! Что это такое? Говорят: «У него нет чувства страха, он – бесстрашный». Бесстрашных людей нет. Всё зависит от обстоятельств. И страх – не чувство, а состояние организма. В целом,  страх – состояние мерзкое, толкающее на глупые, безрассудные,  а порой, подлые поступки. Но бывает страх, который приводит и к благородным поступкам. Страх за себя бывает унизительным. Страх за жизнь других, за жизнь ребёнка, даже за жизнь животного, например, на пожаре, ведёт к бесстрашию.

   Ну, это – так. 
   Я вспомнила одну историю, что произошла много-много лет назад, и оставила неизгладимый след в моей душе.

   Однако, начну я с воспоминания о некогда прочитанной книге Ладислава Мнячко «Смерть зовётся Энгельхен». Ирония судьбы – смерть ангелочек. Но, Ладислав Мнячко говорит, что так действительно было.

   Он пишет о концлагере, если я не ошибаюсь, находившемся в Польше. И там работал, если можно так сказать, правой рукой лагерного начальства Энгельхен. Это он придумал газовые камеры и многое другое, чтоб уничтожать, причём зверски уничтожать десятки или сотни тысяч людей.

   Когда Красная Армия освободила Польшу и этот лагерь смерти, то из начальства оказался арестованным только Энгельхен. По суду ему грозила смертная казнь. Сидя в камере, ожидая своей участи, слыша, как сооружается виселица, он задумался.

 Как, почему он вырос таким жестоким. Ведь он был хорошим мальчиком, чутким и эмоциональным? И пришёл к выводу, что во всём виноват его отец, то есть отцовское воспитание. И он написал, как бы покаянное откровение: о своём детстве, и дальнейшей своей жизни.

   Я постараюсь коротко, очень коротко, изложить его версию. Итак, он рос очень послушным, романтичным мальчиком в семье, где непререкаемым главой был отец. Семья была обычная, немецкая. Отец был НЕМЕЦ, настоящий немец: очень пунктуальный и очень требовательный, чем он очень гордился.

   И сына он воспитывал таким же. Для мальчика было сущим адом это воспитание. Отец требовал неукоснительного выполнения любого поручения. Иначе, ребёнка ждало наказание. Наказания были разными: и очень тяжёлыми и не очень. Главное – это неизвестность наказания. Это угнетало мальчика и пугало.
 
   Например, пошёл ребёнок за булками и засмотрелся на что-то. Отец чётко знает, сколько времени должен сын потратить. Опоздал, значит, зевал где-то. Следовательно, должен быть наказан. Отец говорил в этих случаях: «Ты понял, что заслужил наказания? Я подумаю, когда и как тебя наказать». И ребёнок мучается  от неизвестности.

 Как его в этот раз накажут? А вдруг, так, как в прошлый раз? Он старается заслужить своим дальнейшим поведением, если не прощения (этого почти не случается), то, хотя бы смягчения наказания. Он старается изо всех сил. И, иногда добивается успеха.

   Когда началась Великая Война, его в Армию не взяли. Назначили на какую-то должность в концлагерь, который только ещё организовывался. К работе он относился с выработанным в нём рвением, и очень скоро получил повышение по службе.

   Тут он развернулся во всю: главное – заслужить похвалу. А какая за это цена, его не волновало. Он придумал травить людей простыми выхлопными газами. Причём, сделал в газовых камерах окна, которые изнутри не видны, но, глядя в которые снаружи, можно наблюдать за агониями умирающих.

    Он придумал повесить душевые рожки, чтобы смертники думали, что идут мыться. Он гордился тем, как начальство смеялось, когда люди приготавливались к мытью, и вдруг на них направлялся газ. Смотреть на удивлённые лица несчастных, было для них одно удовольствие. Энгельхена хвалили, и он старался.

    Он придумал, чтобы у покойников рвали золотые зубы и сдирали скальпы сами будущие жертвы, которым говорилось, что за такую работу они будут помилованы. Он придумывал всё более «совершенные» газы, которые бы действовали дольше, чтоб его начальство дольше могло наслаждаться агониями умирающих.

    Сам он  старался не смотреть, так как был очень впечатлительным. И вот сейчас, в ожидании исполнения приговора, он оправдывал себя, так как он, якобы,  не был жестоким, а просто был воспитан очень исполнительным - с одной стороны, и его мучил страх перед возможным наказанием – с другой стороны. То есть, наказанием являлась отправка на фронт, если он будет плохо справляться со своими обязанностями. А фронта он боялся пуще всего.


   Однако, вернёмся к тому случаю, о котором мне хотелось рассказать.
   Мы жили в стандартном городке. Так называлась эта часть города Сталинабада, который ещё только-только становился городом. Городок был действительно «стандартный». Это, как теперь называют – микрорайон.

 Два ряда домов типа казарм: длинные одноэтажные корпуса шли с небольшими разрывами. Разрывы нужны были для того, чтобы жильцы квартир, расположенных по другую сторону здания, могли выходить в общий двор.

     Да, не очень понятно. Корпуса были с глухой продольной стеной. По одну сторону от этой глухой стены располагались квартиры с выходом к глухому забору; по другую – такие же квартиры, но с выходом на улицу, или во двор. Вот для тех, чьи квартиры выходили к забору и были оставлены проходы – разрывы.

    Квартиры представляли собой комнаты площадью около 16-ти кв. м. с одним окном и дверью, выходившими под навес, который считался верандой. Левые корпуса, что были с верандами, представляли собой ведомственные квартиры разных учреждений. В таком корпусе жили мы по соседству с нашей любимой тётей Ядей – маминой сотрудницей.
 
    Напротив, то есть правые корпуса в основном занимали представители богемы: артисты разных театров: от Оперного, до национального музыкального коллектива. В этом ряду корпусов жила моя лучшая подруга Таточка Дроздова. Её мама Ольга Михайловна Смирнова работала в русском драматическом театре.

   В этих корпусах не было веранд. В каждую квартиру нужно было подниматься по крылечку, довольно высокому: ступенек на 6 – 7. Между корпусами было пространство, называемое двором. Там были посажены хиленькие деревца, цветы. Между деревцами и цветами располагалась уборная на 4 или 6 очков, то есть дырок. С одной стороны красовалась красная  буква «Ж», с другой, соответственно, буква «М».
 
    А ещё по центральной аллее располагались две колонки: одна – недалеко от нас, другая – в начале городка. Воду надо было качать, поэтому, после работы там собирались женщины: помогали друг другу накачивать воду, делились семейными радостями и проблемами, которые решались коллегиально.

    Где-то в году 1939-ом появилась в нашем городке новенькая, некая Лариса Борисовна. Её сразу стали называть: « Лара, Ларочка», ибо она сразу приглянулась всем соседям. Женщина была высокого роста, статного телосложения, с огромными улыбающимися глазами под тяжёлыми длинными ресницами.
 
   Аккуратный, некрашеный ротик в улыбке обнажал великолепные белые перламутровые зубки. И всю эту неописуемую красоту подчёркивали рыжеватые слегка вьющиеся пышные волосы. Они были длинными. Лара заплетала их в пушистую косу и как-то специфически и очень красиво укладывала  на голове.
 
   Она была настолько хороша, что бабы, не смущаясь, высказывали ей свои восторги. А тут ещё изумительный характер: всегда в меру весёлая, очень приветливая, в меру разговорчивая, она, к тому же, умела и поддержать, и подбодрить, и утешить, и посочувствовать. А что ещё женщинам нужно?

  Не прошло и нескольких месяцев с момента поселения в городке Лары, как бабы заметили, что она беременна. Первая реакция: «Как же, без мужа!» Она прибыла к нам с дочкой, но без мужа. Тогда таких «безмужних» было, ой, как много. И был неписанный закон: про мужа не спрашивать.

 Если умер, или сидит в тюрьме за растрату, за взятки или как спекулянт, женщина сама расскажет. Если молчит, то зачем спрашивать. Итак, всем ясно, где он. Репрессии уже к этому времени сильно сократились, но ещё нередки были эти трагические случаи.

   Дотошные бабы уже вычислили, что беременность Лары соответствует по времени с поселением к нам. Значит, как она забеременела, так её с работы и попёрли, а, стало быть, и с прежней квартиры. Теперь к тёплому к ней отношению добавилось сочувствие и жалость.

   У неё была очень хорошая дочь. Видно было, как она любит маму и старается ей помочь. А Ларе приходилось всё труднее и труднее. Она приходила с работы поздно вечером, уставшая настолько, что не могла разуться. Она валилась на постель и лежала, как мёртвая.
 
   Девочка кидалась к матери, стаскивала с ног обувь, укладывала её ноги на кровать. Бежала разжигать керосинку, чтоб согреть маме чаю. Потом, очень бережно, приподнимала мамину голову и поила её горяченьким чайком. Лара, немного отлежавшись, вставала, готовила еду, которую приходилось готовить ежедневно, так как холодильников по тем временам ещё не было.

   У Лары была единственная подруга, верная и надёжная – Катя. Когда-то они вместе работали, а вот теперь стали соседками. От неё-то женщины и узнавали о её отношениях с дочерью. О её какой-то страшной беде. А жизнь Лары с приближением родов всё усложнялась. Наденька – дочь её выбивалась из сил. Восьмилетнему ребёнку нужно было принести продукты: лук, картошку, капусту, свёклу, хлеб.

    Она не могла справиться с длинной сетчатой авоськой, которая волочилась по земле. Ей приходилось ходить в магазин по нескольку раз на день. Надо было сделать уроки – училась она хорошо, но как ей это доставалось! А ещё полы! Вытряхнуть половики! И главное – натаскать воды!

   Хорошо, что колонка была против их квартирки. Наденьке наливали полведра воды, и она тащила, колотя ведром по косточкам у стопы. Было очень больно. Косточки у неё были вечно распухшие. Ведро большое 12-ти литровое, оцинкованное. Она его переставляла через каждые два-три шага.

 Потом – крыльцо. С трудом, то стоя на ступеньке, что выше, она втягивала ведро на следующую ступеньку, то, стоя на той же – она поднимала это тяжёлое для неё ведро.
 
   Никогда, никого не просила помочь. Однако, женщины частенько отбирали у неё ведро, наполняли его до верха,  несли и ставили его на крылечке. Тогда у Нади появлялись слёзы, сквозь которые она благодарила сердобольную женщину. Но, если обычно им хватало ведра, то есть двух половинок, то с рождением братика, этого оказывалось мало.

   С рождением ребёнка жизнь Лары превратилась в сущий ад. Но это  только то, что они видели, а всем было понятно, что она скрывает, что-то очень и очень серьёзное.

Женщины говорили ей: «Почему ты работаешь до восьми- девяти часов? Это – нарушение конституции. Обратись в профком! В горисполком! Ты же так не выдержишь. Смотри, на кого стала похожа! Ребёнка надо кормить. А, не дай бог, молоко пропадёт, что будешь делать?»
 
    Да. Через неделю после родов она вышла на работу. Идти далеко, а ей приходилось таскать с собой ребёнка. Прошло пять или шесть месяцев и ей отказали в яслях. Куда деть ребёнка? Наденька сказала матери, что она сможет за братиком присмотреть. Вот дочка! Лара сцеживала молоко, оставляла девочке.

     Наденька опускала молоко в холодную воду, которую она теперь носила кастрюлькой. Так же хранила купленное молоко и то, что давали в детской кухне. Она научилась готовить манную кашку, которой докармливала ребёнка.

     Она пыталась даже с ним гулять, то есть выносила его «на воздух». Для этого она огородила крыльцо. Помыв пол на крыльце, она застилала его разными тряпками, потом одеяло, потом клеёнку и пускала туда малыша. Малыш рос крепеньким, здоровеньким и очень симпатичным. Женщины, проходя мимо, давали ему пряник, который он с удовольствием мусолил.
 
    В выходной у Лары была огромная стирка. Она то и дело ходила к колонке. Надо было на неделю всё перестирать, высушить, перегладить. Женщины жалели её, но она помощь не принимала.

   - Да, что вы, бабоньки! Сами вон утомившиеся! Справимся мы с Надюшкой. Спасибо всем!
   Шло время. Наступил май 1941-го года!  Лара перестала ходить на работу. Глаза потухли. Женщины видели, что они заплаканы. Спрашивали у Кати, что стряслось? Но та только горько качала головой.

   - Не знаю, бабоньки, ничего конкретного. Знаю, что беда с нашей Ларочкой.
А Ларочка, вдруг немного повеселела, вроде как приняла какое-то важное решение, и стала прощаться со всеми соседками.

   - Простите меня, если, что не так было, - обращалась она к очередной женщине, - и прощайте.
   - Да Вы что? Уезжать собрались? Куда? Или секрет?
   - Да нет секрета. Просто сама ещё толком не знаю, куда.

      Был конец мая 1941 года. Мы  Таткой, моей подружкой очень хотели быть школьницами.  Мы просто бредили этим. Нам было по семь лет, но мы были уверены, что нас в школу возьмут, и мы будем школьницами. Мы часто обходили школу вокруг. Это – школа!

   Мамы купили нам портфели, и мы, привязав бантики к косичкам над ушами, шли к школе. Когда звонил звонок, и вся детвора высыпала на улицу, мы смешивались с ними и так, в компании с ребятами, чувствуя себя почти школьниками, шли домой.

    Вот и в этот раз мы, смешавшись с толпой школьников,  гордо вышагивали, рядом с ними. Постепенно от нашего большого коллектива стали отделяться те, кому направо, и те, кому налево: двое отделились, ещё трое и т. д. И остались мы, как обычно, втроём. Надя шагала быстро, целеустремлённо. Мы едва поспевали за ней.

   Но, что это? Около её крылечка толпа народа. Надя с криком: «МАМА! МАМОЧКА!» устремилась к дому. Но, женщины преградили ей дорогу.
   - Наденька, нельзя тебе туда. Подожди немного. Сходи к тёте Кате (хотя тётя Катя была здесь).   
   - Наденька, - говорила другая. – Пойдём ко мне. Я тебя компотиком угощу.

   Но, Надя оказалась сильной девочкой.  Она растолкала всех женщин, буквально, раскидала их и ворвалась в комнату. Говорили, что она кинулась к братику, другие, что к матери. Мы слышали лишь душераздирающий крик ребёнка. Нашлось несколько мужчин. Им удалось вынести её из комнаты и унести куда-то к соседям.

    Мы с Таткой толкались в толпе, ничего не понимая. Потом, обратили внимание, что люди залезают на цоколь и смотрят в окно. Нас охватило ужасное любопытство. Мы тоже попробовали залезть на цоколь. Интересно, что они там видят? Я –то была девочкой спортивного склада, а Татка – голубых кровей. Девочка нежная.

    Но ей очень хотелось увидеть то, что видели другие. Нутром мы чувствовали, что это интересно. Я подсадила Татку. Она встала, на цоколь, ухватилась за решётку и помогла мне, подтянувшись, добраться, наконец, до окна. Я слышала, как Татка пропищала: «Ой, Лорка».

     Но больше я ничего не видела и не слышала, кроме того, что предстало перед моим взором. Я вцепилась мёртво за решётку. Оттащить меня было невозможно. Я смотрела в комнату, сначала ничего не видя и ничего не понимая. А потом я впилась в это жуткое зрелище и не могла оторвать взгляда.

     Посреди комнаты на клеёнке лежала женщина. Она была без головы. Голова лежала рядом, как если бы женщина лежала на боку. В животе у женщины торчал нож. На кровати сидел малыш примерно полутора лет. При нас он сполз с кровати и стал ползать по матери. Он весь перемазался кровью. Он не плакал. А всё ползал и ползал: то к голове, то по животу.

    Меня стягивали за ноги. Я висела только на руках, но не отпускала прутья решётки и всё впитывала и впитывала эту ужасную картину. Татку уже стащили, а я бы и рада слезть, но мои руки как будто судорогой свело. Наконец, меня тоже стащили. Кто-то за что-то меня бранил, но я ничего не воспринимала.

    Наконец, восприятие чего-то происходящего, интересного вывело меня из шокового состояния. Наконец, приехала милиция, ещё какая-то машина, женщину, а это была Лара, прямо на клеёнке перенесли в машину, что-то долго писали. Катя показывала какое-то письмо. Наконец, квартиру опечатали, но как-то условно, потому что дали Кате ключ.

    Катя забрала мальчика и ушла к себе. Событие это долго муссировали, спорили, плакали. Снова и снова заставляли Катю повторять историю последних лет жизни Лары

   А история, прямо скажем, неординарная. Жила Лара с красавцем мужем душа в душу. Он работал правой рукой какого-то шишки. Всё у них было: приличная квартира в доме правительства. Сам дом ещё был по тем временам одноэтажным. Зато квартира была двухкомнатная с верандой и погребом.
 
    Шёл 1938 год. Его не арестовали, как его друзей – бог миловал. А вот начальство сменилось. Так же спокойно начался и следующий год, но только не для Лары. Новый начальник влюбился в неё и стал её домогаться. Естественно, что Лара отказывала ему: ведь она замужняя, любит мужа.

   Как-то она бросила фразу: « Разве можно такое делать при живом муже?» Начальник рассмеялся: «А при неживом можно?» Как будто, просто шутка, но…. Приехал «Воронок» и мужа увезли в неизвестном направлении. Враг народа! Её выселили из квартиры, конфисковали все вещи. Хорошо, что ещё эту комнату предоставили.

    Но за эту комнату, она, якобы, должна была благодарить начальника – «благодетеля». А он стал всё настойчивее. Мужа- то нет, ничто не мешает. Когда Лара сказала, что она не может выполнить его требования:
  - Это не возможно. Вернётся муж, как я ему буду в глаза смотреть? Что я ему скажу?

  - Он не вернётся. Я позаботился об этом. Не беспокойся. Его уж и в живых нет.
    Лара чуть в обморок не упала. Еле выстояла.
  - Тем более, - сказала Лара. - Какой же надо быть змеёй, чтобы спать с убийцей мужа? Теперь это, тем более, невозможно.
  - Ничего, сама приползёшь, змея подколодная.

    Начал он с того, что уволил её с прежней работы. Перевёл на малооплачиваемую. Тут Лара обнаружила, что беременная. Беременных совсем выгонять с работы было невозможно по закону. Но теперь он потребовал, чтоб она после работы убирала в его квартире, готовила. Вот она и стала приходить с работы в восемь и в девять часов вечера.
 
   Он всё время наблюдал за ней. Ему доставляло удовольствие смотреть как женщина на последних днях перед родами (а у неё уже был декретный отпуск на основной работе), ползает по полу, вытирая пыль под кроватями. Одним словом, издевался.

   Но самое худшее началось после родов. Он стал домогаться всё настойчивее. Лара была женщиной не хрупкого десятка, не в пример ему, брюхатому. Она отшвыривала его шутя. И тем самым, видимо ещё больше раззадоривала. И что интересно: он не пытался её изнасиловать, он требовал её согласия. Зачем?

   Так продолжалось до последних дней. Ему хотелось, чтоб она сдалась, не выдержала тех условий, что он ей создавал. Наступило время, и арсенал его подлых ухищрений был исчерпан. Лара всё выдержала. Начались угрозы. Он сказал Ларе, что написал на неё кляузу.  Дело рассмотрено, и ей надо ждать «Чёрного ворона».
 
   Несколько дней он говорил, что, если она выполнит его требования, то он заберёт назад «заявление». Она плюнула ему в лицо и сказала, что лучше быть расстрелянной, чем лечь к нему в постель. «Вонючка мерзкая» - добавила она вгорячах.

   Придя домой, стала она анализировать ситуацию, и пришла к выводу, что он так и сделал. И началось нервное ожидание машины. Она не спала ночами: всё прислушивалась, не тарахтит ли где-то далеко мотор подъезжающей машины. Уже не спала несколько ночей, а «Воронка» всё нет.

    Может быть, его и не будет? Но, что делать, если у неё уже неделя прогула. По тем временам, это было почти преступление. Её, конечно, уже уволили по статье с волчьим билетом. Потом мысли вновь возвращались к его угрозе. Она вспоминала его лицо,его глаза, его голос, и понимала, что он не шутил, и рано или поздно, но «Воронок» приедет за ней.
 
   Говорят, что смертники, сидя в камере, иногда не выдерживают: начинают требовать скорейшего исполнения приговора. Так и Лара. Она только хотела, чтоб эта мука быстрее кончилась, чтоб скорее её увезли.

    Но, в одну из бессонных ночей её поразила мысль – страх. Страх за детей, за будущее детей. Что с ними будет? Ведь они будут детьми врагов народа. Не врага народа, а врагов. У них оба родителя - враги народа. Как они будут с этим жить? Что  с ними будет? «Нет, - думала она. – Я не должна на детей повесить такое клеймо. Я должна умереть, как честный гражданин Советского Союза» .

    Теперь она не хотела, чтоб «Чёрный ворон» пришёл быстро: ей надо было успеть сделать много дел. Она ходила целыми днями к колонке и у всех просила прощения. Прощалась. Потом привела квартиру в порядок: всё вычистила, перемыла.
 
    Потом написала подробное письмо Кате, где описывала причину своего поступка и давала ей указания: где и сколько лежит денег и облигаций, из которых часть уйдёт на похороны, часть на содержание детей, пока она их не устроит в детдом. Благодарила за всё и просила от её имени попросить прощения у тех, с кем ей не пришлось встретиться.

   Утром она отдала Кате письмо и просила не вскрывать до перерыва. Потом отправила дочку в школу и велела домой не торопиться. Когда девочка ушла, она ещё долго думала, перебирала фотографии. Уничтожила письма. Надела самую свою праздничную одежду. Так же нарядно одела сынишку.
 
   Постелила на пол вымытую вчера клеёнку, посадила ребёнка подальше от края кровати, то есть у стенки. Легла  и стала перепиливать горло. И почти полностью перепилила, но, видимо, она решила, что этого мало и воткнула нож в живот. Как она смогла это сделать с отпиленной головой, так и осталось загадкой.

   Катя на работе не находила себе места: её не покидала тревога. Она не выдержала и, нарушив требование подруги, начала читать записку. Не дочитав до конца, она заскочила в кабинет начальства, не умея ничего толком объяснить. Начальник, пробежав глазами записку, тут же отпустил её с работы.
 
    Катя помчалась. Хоть город и маленький был тогда, но бежать пришлось не менее получаса. Когда она прибежала, всё было кончено.  Надо бы забрать ребёнка, но в квартиру не попасть. Заперто изнутри. Катя стала кричать, звать на помощь. Сбежались, люди. Кто-то побежал за милицией.

    Когда приехала милиция, Катя дала им почитать записку, и оказалось, что в конце записки написано, где взять ключ. Ну, всё продумала. Вот выдержка! Пришла дочь, её кое-как увели, мальчика, который уже был весь в крови, Катя завернула в простыню и унесла к себе домой.

    Квартиру опечатали, но так, чтоб Катя могла туда заходить. Надо было забрать детские вещи. Катя, у которой не было своих детей забрала себе и Наденьку, и мальчика. Никаких оформлений по удочерению и т. д. тогда не было. Просто, записала она их на себя. Так и жили они у неё, пока не выросли.
   Это было 30-го мая! А 22-го июня началась война. Всё в стране перевернулось.  И, возможно, её никто не осуждал, и начальника могли призвать в Армию. Во всяком случае, ему уже было бы не до неё. Куда торопилась? Всего 22 дня бы потерпела, и была бы жива.
Поторопилась. Страх! Страх за будущее детей сделал её бесстрашной!



P. S.
   Я всегда и из всего делаю для себя выводы. От Энгельхена я усвоила, что детей надо, если они этого заслужили, наказывать сразу. Самый страшный для организма стресс, разрушающий всё – это длительный стресс. Проверено на себе.

   И, самое главное, очень важное, с моей точки зрения. Не давать детям смотреть всякие ужасы. Особенно, связанные с кровью. Я сама хорошо запомнила тот урок. Я знаю, как люди всегда готовы бежать и смотреть на, задавленного машиной, человека. Я слышала, как люди разочарованно говорили: « А, что? Труп уже увезли?»

    Жаль, не увидели изуродованного человека.  Когда я с детьми попадала в подобные ситуации, то всегда говорила: «Пошли, пошли отсюда скорее». А потом старалась их чем-нибудь отвлечь.  И, слава Богу, их никогда не тянуло смотреть всякие ужасы.
 А мне, стыдно признаться, иногда хочется посмотреть на валяющегося в крови человека. Это – влияние того случая. Я убеждена в этом.

   Сейчас, телевизор воспитывает злобное поколение, жаждущее крови и зрелищ. Куда катимся?