(рассказ)
А была та зима снежной. Замело поля и дороги - света белого не видать. Вот и прорыли в снегу траншеи - от колодца к колодцу, вдоль улицы, по ним и шныряли ребята в школу и обратно. Хаты замело до труб.
Иван Иванович торопился домой со школы. Накормить надо было собаку и корову, печь протопить, воды принести. Затем ждать бабушку с работы и отца с войны. Что-то задерживался отец, не вертался после победы. Бежал Иван Иванович, прикидывая, с чего начинать дела-то. Сперва - вода... или всё-таки печь? Это если корова не заревёт... как заревёт, как заревёт, всё бы она пила да ела. Вроде она не корова, а королева.
Хат не видно было, и жильё выдавало себя запахом дыма да всякого-разного печёного-варёного. От подворья Петуховых зайчатиной так и дохнуло... Иван Иванович притормозил - до чего же вкусный этот запашистый дурман... Да-а, у дядьки Алешки зайцы из петель не срывались. Вот и разило от его двора на всю траншею. Васька с Колькой, детвора его, примчатся домой, а обед - вот он: если не на столе, так в духовке.
Тётка Алёна вместе с бабушкой Ивана Ивановича в колхозном амбаре протравливали семена, готовились к весне, к посевной. Конечно, тётка Алёна расстроилась бы, узнав, что её детей наказал Пётр Андреевич, учитель истории: поставил их после уроков стоять в угол. Не балуйтесь, баловники. Учиться надо, в школе все учатся. Хулиганчики то ж.
Морозец давил, поторапливал.
По ступенькам в сугробе Иван Иванович сбежал во двор. В сенях раздалось радостное и нетерпеливое повизгивание. Розка! Заскрипев низом, открылась дверь. Собака бросилась на грудь, обдав хозяина сладковатым запахом любви к людям.
- Соскучилась!- улыбнулся он, погладив собаку по загривку.
Слабый свет едва проникал в окна хаты. Из экономии зажигать семилинейку Иван Иванович не стал. Дома и слепой ходит без палочки. Смахнул с ботинок снег, забросил сумку с учебниками на кровать. Хищно и упруго что-то упёрлось в ногу и, словно извиняясь, назвало себя: "Мя-у..." Жрать просит, бездельник, мышей полно, а ему - мя-у... Хотя, может быть, кот поздоровался, всё может быть. И тут безо всякого сомнения на то, чего хотела она, взревела корова... Хата вздрогнула. А ведь ещё и не поднялась, заревела, едва стукнув коленями о пол. Передохнув - и ещё громче: я и не поеная, я и не доеная, да ещё и голодная...
- Счас, Зорька!- крикнул он ей.
Хата хранила тепло - утреннее ещё, бабушкино. Сперва Иван Иванович отправился к корове. Зорька потянулась к нему мордой, блеснула глазом, боднула рогом, потёрлась. Он бросил в ясли охапку кукурузных стеблей, похлопал корову по облезлому боку.
- Наедайся, давай. Вот напою, а бабушка вернётся - подоит.- Доить корову Иван Иванович не умел. Может, стеснялся, а может, побаивался, она и бабушку привечала хвостом.
Ведро с углем и растопкой поставил у печи. Отправился трубу проверить: не забило ли снегом? Розка не отставала, а то и опережала его, зная, куда направит он следующий шаг. Наверху Иван Иванович взглянул в сторону Петуховых: струйка дыма поднималась там из снега. Ох, Петухов, Петухов... Нравился Ивану Ивановичу дядько Алёшка,- за что, кто его знает за что. Ни за что нравился. С войны вернулся, скорее всего за это: с войны надо возвращаться. Нет более главного правила и забывать его нельзя ни одному солдату.
Дымоход был чист. Печь не топилась, и вокруг трубы не было ямы: подбежал, зыркнул и все дела. Друзья-приятели вернулись в хату.
Затем Иван Иванович наносил воды из колодца, затопил печь... или не затопил? - вроде затопил, холода не испытывал, лампу, из экономии керосина, зажигать не стал, это точно: глаза ослепли заметно. Вот за это - за основательность и сноровку, за трудолюбие и выносливость хуторяне звали-величали его по имени-отчеству. Ему-то была понятна подоплёка снисходительно доброго их отношения к себе, но он помалкивал. Присев к столу, вдруг почувствовал, как он был голоден. Наверно, в таком вот состоянии люди решаются на что угодно. Раскрыл дверцы стола - пусто. Ни картошины, ни свеклы, ни кукурузного початка. Куска макухи - и то не было. Придёт бабушка, возможно, принесёт чуток муки кукурузной, испечёт хлеб, подоит Зорьку. Вот и ужин. И завтрак... Слегка закружилась голова: на зорькино молоко раскрывать рот не приходилось - забирали в поставку. А если вернётся отец? Неужели... И осенила его дерзкая мысль: петли надо проверить! Не ожидать же воскресенья, чтобы засветло отправиться на охоту, а не в школу. Хорошо б, но как одному... зимний день - насмешка, а не день, уже начинало смеркаться.
Эх, Петуховы, Петуховы... угораздило братьев отличиться на уроке истории, может, и уговорил бы их пойти в степь. Милое дело - вместе. Может, всё-таки... что всё-таки? Сердце пошло ходуном, как хата при реве коровы... И следом нарисовалась в уме картина: бабушка испекла хлеб, а он приносит зайца! "Живём, бабушка Аксютка!"- кричит сердце Ивана Ивановича и зовёт, торопит в степь. Нельзя тянуть время, делать всё лучше скоро. Вовремя - тогда не опоздаешь. Что удерживало его? Страх? Домашнее задание? В школе ещё всё он выполнил: и задачи порешал, и упражнение записал, и проверил. Розка царапала дверь, поскуливала, похоже, звала на охоту. А он... испугался волков, темноты испугался, чего тут бояться - так и пожадничают на него волки... Да выскочить из тепла на холод - и то смелость нужна. В степь никто не ходил один ночью. Да. А если вернётся-таки отец? Это они с бабушкой привыкли перебиваться с макухи на свёклу... Кукуруза - роскошь... Иван Иванович вздохнул и решился: будь что будет, а зайца он принесёт. Чего тут раздумывать, вон как несло заячьим духом от подворья Петуховых... Заяц - роскошь, а не еда, заяц - роскошное счастье в тоскливую пору.
В дверь поскрёб кот Степан, поохотился. Влетел с мышью в зубах. Фыркнул, швырнул жертву на пол, запрыгнул на печь, облизывался, делал вид, будто совсем позабыл о мышке. На печь? Ну да, на печи сидит ведь. Не обжёгся б. Розка, обманутая безразличием кота, из сеней голодно смотрела на сивый комок. Комок силился приподняться. Уже и приподнялся. И она взвизгнула, как бы мышь не юркнула в нору, не оставила Степана с носом. Померещилось спасение и жертве, но в самый последний миг кот выгнул спину рядом с мышью, свалил её лапой. Иван Иванович и собака понимающе переглянулись.
Он перемотал портянки, натянул пальтишко, шапку и шагнул в сумерки сарая. На ощупь отыскал самодельные лыжи, вышел во двор. В голову ударило: закрыл ли вьюшку в печи? Вернулся - а печь и не затоплена... Ну дела, таким рассеянным Иван Иванович ещё не был. Что даром тепло разбрасывать? Бабушка на работе. Приладил лыжи. Осмотрелся. Да какие тут сумерки? Светло кругом. Вполне сносно и не страшно. Лыжи тяжеловаты у него, и он позавидовал дядьке Алёшке: у Петухова лижи были фабричные. На таких лыжах Иван Иванович враз обернулся бы к терновнику. Да что, и Петухов - мужик что надо. И на ногу скор, и научил Ивана Ивановича ставить петли, и место указал, где поставить удачливей. Зайцы попадались, на зайчатину Иван Иванович и лыжи выменял, а то где бы раздобыл он и такие-то...
Смеркалось всё ж, ох, темнело. Мгла окружала, исподволь запугивала. "Ну, дьявол,- огорчался Иван Иванович,- и чего это все боятся темноты? И холода, и голода, и школы, и войны... и всего-то боятся..." У терновника обнаружил он свежий лыжный след... Ещё ничего не зная, подозрение нанесло ему первую рану: след фабричных лыж... Зачем быть ему здесь, возле петель Ивана Ивановича? "А-а-а..." Что ему тут за нужда, его петли были вон аж где, на той стороне балки - огромной как сто траншей в снегу... "А-а-а... ага..." Вот и заячья шерсть по лыжному следу... живого, что ли, подхватил он зайца? Вот и петля... затянутая и пустая. И примятый снег от пойманного и украденного зайца... Ук-рал... Поэтому и несло зайчатиной от его хаты...
Всё сходилось. Всё, кроме одного: за что Иван Иванович любил Петухова? Кого это он любил? Вора? Но раньше ничего такого, что выдавало дядьку Алёшку за плохого человека, не замечалось. Заяц - первое... Ну и Васька с Колькой... но они не в счёт. Они лишь позорили отца и не больше того. За плохие мысли о хорошем человеке Иван Иванович набросился на себя: "Дерьмо ты, Ванька, а не охотник. У охотника из петель зайцев не крадут". Но волнение не проходило: зайца-то унесли. Призадумался. Возвращаться с пустыми руками или на чужое "благородство" ответить не менее почтительно? О потёмках, о морозе, о голоде он позабыл. Занимало его теперь другое, основательное. По лыжному следу было понятно: Петухов от терновника повернул к хутору, значит свои петли он не проверял, сделать крюк в добрый километр посчитал излишним. Как? Рискнуть? Но если ночью не выпадет снег, по следу Петухов поймёт, кто наведывался к его петлям. И что тогда? А если в тех петлях, за балкой, ничего нет? А если он заблудится? А если ветер... Ветер! Иван Иванович обратил внимание на то, что ветер спокойно дул в спину, что, повернув назад, ветер ударит ему в лицо... Ох, и ударит... когда он повернёт на ветер.
- Ветра бояться,- выкрикнул кому-то Иван Иванович,- в степь не ходить!
И всё кругом преобразилось. Степь ахнула, застонала. Дробным звоном вздрогнули обледенелые стебли бурьяна, зашумело широко и распахнуто. Задышало, заскулило в голос. Словно просило: "Вернись, Иван Иванович!" И откуда всё это подленькое берётся как раз в тот момент, когда ты перестал сомневаться и сделал выбор? И вообще... Что? Да то, что если отец погиб на фронте, то не надо величать мальчишку по имени-отчеству. Не надо у детей отнимать детство, им надо жить в этом возрасте столько, сколько положено, чтобы обижаться, ошибаться, шалить, вот как Васька и Колька Петуховы. Что? Смутился душой Иван Иванович, вот что. А обида толкала его к ещё большему испытанию.
Ветер дул в ту сторону, где стояли петли Петухова. Иван Иванович не притормаживал, и, верная, куда бы он не повернул, бежала следом Розка. Ветер набирал силу. Сквозь старенький воротник, сквозь шапку и нестриженные волосы проникало ледяное дыхание зимы. Ехал он долго. Пора бы и балке быть, но балки всё не было. Пугали мысли про ненасытных волков. И там наследили, и там. И там разорвали, и там сожрали... Жестокость гуляла по степи, по жизни, по страху.
Поднималась пурга. Лучше повернуть. Конечно, лучше. И в тот самый момент, когда он собирался повернуть, его подхватило и понесло вихрем. Бросило, как Степан мышку... "Балка! Ах ты, Ванька,- рассерчал Иван Иванович.- как быстро ты носишься на лыжах. Тебя не остановишь, тебя и ветер не догонит..." Сердце ёкнуло и зашлось, дыхание перехватило. В ушах засвистело. Он скользил вниз, а лай Розки доносился с другого склона балки. Обогнала. Иван Иванович чуть не прослезился, тронутый преданностью собаки: нет, это не кот, кот аристократ, а собака - друг, помощник, одной они понятной им мысли.
Выбрался наверх, а там свежие сугробы. Что в них найдёшь? В темноте? Иван Иванович почувствовал могильный холод. Пропади оно всё пропадом. Почему он не вернулся, пока была сила, а главное - пока не украл? Ветер леденил его или мысль о том, что сейчас он будет красть? Видят его или нет, неважно, сам себя он видел: скукоженный, дрожащий, противный даже Розке. "Эх, Ванька... ехай порожняком домой... снег заметёт следы..." Да, лучше всего не вымазываться и перед Петуховым. Как оно получилось? Вроде не хотел, а поехал. Вроде и можно было жить, а скорей всего придётся замёрзнуть в снегу... Сам на сам. Розка - друг по-собачьему, а не по-людски.
Лыжа во что-то упёрлась, Иван Иванович упал. Обжигало щёки. Розка жалась к нему, согревала, но влажный след её языка зализывало холодом. А поверху хлестало и хлестало, гудело и выло. И вспомнилось лето. И среди солнечного дня - отец. "Наследник?"- смеясь, спросил кто-то. Отец, соглашаясь, вкладывая в слова какой-то особенный смысл, весело отвечал: "Наследник. А у тебя такой?" "Копия!" "Тогда всё в порядке". "Да, всё в порядке..." В этих будто бы ничего не значащих репликах звенела связующая нить продолжающейся жизни... Это говорил не его отец, это говорили два бойца, один из которых подхватил его на руки, а другой спросил: "Наследник?"- твой, мол? И поднявший на руки солдат называл его своим сыном. А потом - самолёты, выстрелы, винтовочная и автоматная грызня, взрывы снарядов и бомб,- и всё было нацелено в сердце Родины. И как прикрыть её огромное сердце своим - любящим, но крохотным...
Иван Иванович потянулся к камню под ногами... это была тушка зайца. Он освободил её из петли, встал, опустил в сумку, нырнул во тьму - в бездну балки.
- Петухов зайца не получит!- старался он перекричать вьюгу.
И продолжал думать, за что любил он Петухова? Что в нём было такого дорогого? Вот тебе на!- возражал себе. Всегда, бывало, и развеселит, и поможет, и делу научит, и накормит, какой бы оравой к нему не набегала ребятня. Вот оно - коварство человеческое: сверху добренький, а на самом деле... "Эй, братва, жрали?- спросит.- Садитесь, хорошо, что к обеду нагрянули. Кто смел, тот два слопал!" Чего "два", чего? Кто его знает - чего. "Трескай,- и по голове потреплет,- не подводи отца, отец на тебя надеялся..."
И на войне то ж... Сколько их будет, войн? Вся история людей - сплошная война. Бесконечная, одна другой лютее. Иван Иванович не знал ещё тогда, что за все тысячелетия человечество не воевало двести с небольшим лет. А пятёрку по истории получил. Он рассказывал о победах великого греческого флотоводца, чей военный гений обернулся против него самого: ему пришлось покинуть Грецию и найти убежище у врагов. А когда враги потребовали измены, он покончил с жизнью. "И это была,- пояснил классу Пётр Андреевич,- самая крупная победа..." После вызывал к доске Ваську Петухова, попросил рассказать о подвиге греческого победителя, Васька ответил с вызовом: "Я не учил..." "Как так?" "Так никак, нет учебника..." "Уточнил бы у отца?" "Ага, уточняльщик... ни бэ, ни мэ..." "Чем он не устраивает вас? Ремень жалеет?" "Они с Колькой оба кручёные..."- не сдержался Иван Иванович, заступился за дядьку Алёшку Петухова. Кого защищал? Маленький, а дурной.
Пулька шлёпнула его по носу, упала на парту. Это Колька пустил её из резинки. Учитель заметил и поставил братьев в угол на два часа после уроков.
Заяц постукивал по спине. Подобно полученной пятёрке, не радовал он Ивана Ивановича, вроде напоминал всё время: ты украл, украл, украл... Да, метель заметёт следы, никто не догадается, никто - а сам? Забудешь ли, как из чужой петли вытаскивал зайца? Не поздно ли запоминать? Покалывало ослабленное: вот-вот и замёрзнет... Или не попадёт в хутор... И впереди, и вокруг мрак, упругое холодное течение снега по воздуху. И дальше мерещилось самое позорное: весной обнаружат его с краденным зайцем в сумке... Что скажет бабушка Аксютка? Другого и не скажет: "Нет внука, но и то был не внук..."
Каждый шаг давался трудней и трудней. То в одном, то в другом боку словно жгло огнём. Розка во тьме звала за собой. Не замерзала только проворнее мыши мысль. Вот так отомстил Петухову. Дурной, набитый дурью.
Вдруг что-то произошло - во тьме, в буране, он не понят ч т о... Вспомнилось, какие бои - жестокие, бессмысленные - прокатились над родной его степью, и это воспоминание не покидало, объединяя с павшими здесь солдатами. Воскресшие - они спешили на помощь. Теперь вместе с ними был и его отец. И никакой метели - стало солнечно и безопасно. Отец подхватил сына на руки, спросил у бойца, своего товарища, такой ли у него наследник? И засмеялся, услышав утвердительный ответ. Отец вынес его к родной улице. Пахло дымом, домом, домашним теплом. Вдруг отец куда-то пропал. Вновь загудело, замело.
Иван Иванович, проваливаясь, полетел так, как летел на лыжах по склону балки. Только какие тут могли быть балки? Он ударился плечом о камень, заячья тушка хлопнула по голове. Он потерял сознание, а когда пришел в себя, рядом ощутил Розку. Собака лизала ему лицо, терлась, согревала. Были они в яме. Камень, о который ударился Иван Иванович, дышал теплом. Это была труба! По медной окантовке наверху он понял, чей это был дом: только у соседа труба обтянута медной шиной.
- Петуховы!- грозно закричал Иван Иванович.
К себе отсюда он добрался бы с закрытыми глазами. Бабушка Аксютка, конечно, разыскивает его. "Здесь я!"- что есть силы кричал он. Отцепил лыжи, но поднялся не вдруг, тушка зайца казалась весом с телёнка. "Эй, Ванька,- вздохнул престыжино,- отдай зайца, не связывайся..." Он представил, как зайдёт в хату, как отдаст зайца, как его будут приглашать к столу, как станут угощать мясом, но он... бросит зайчатину Розке, а сам и не взглянет на Петуховых.
- И от чая откажусь...- шумел он у трубы.
Просторный двор Петуховых очищен от снега. В сугробе нарезаны широкие ступени, их утоптали, посыпали жужельницей. Мирный свет струился сквозь замороженные стёкла. Устойчивый запах зайчатины злил Ивана Ивановича. "Ворюги!- не унимался он, одёргивая себя: - Не так громко, не так громко, Ванька, услышат ещё..." Он поставил лыжи в стене, огляделся. Розка, перерезанная желтой полосой, сидела на ступеньке. Он позвал её, но собака осталась на месте. Обиделась? С чего б?
Толкнув дверь, Иван Иванович шагнул в сени. Его окутало обжитым теплом. Как много запахов в жилом доме! Собачьи, коровьи, птичьи, запахи стен, запахи предметов на полу и на стенах. Сделал шаг, другой, пошатнулся. Всполошились куры, заблеяли овцы. "Га-га-га..."- откликнулись гуси. Открылась дверь, два потока - холодный понизу и тёплый поверху - заклубились в дверном проёме.
- Кто тут? Ты, Алёшка?- спросила тётка Алёна и прикрикнула на гомонящую живность: - Цыц! Чтоб вы поперевыздыхали. - И отступила перед белым Иваном Ивановичем.- Вы посмотрите, а он вот...
Иван Иванович зашёл в хату, хотел легко поднять сумку с зайцем, хотел сказать: берите, ваш!- и не проронил ни слова. Ничего сказать он не мог, челюсти его не разжимались. Даже мысль, словно не его, подсказывала, что и в степи он не кричал, а лишь думал, что кричит. И Розка не послушалась его потому, что он не позвал её. Он был обморожен. Пытаясь сбросить с плеча сумку, упал на земляной пол с каменным стуком.
- Больше нашего!- заговорили Васька и Колька, увидев зайца.
- Куда нашему, Ванюха охотник...
- Я говорил: придёт,- батя не поверил...
- Это я говорил... но он всё равно не поверил... Неверующий Фомин.
- Сам ты...
- Это ты сам...
Из прериканий братьев Иван Иванович понял, что дядько Алёшка отправился в степь на поиски ребёнка. Из петель Ивана Ивановича он вытащил двух зайцев, одного отдал бабушке Аксютке, когда она вернулась с работы, когда кинулась внука искать...
- Вы это... Вася,- напомнила детям тётка Алёнка,- бабушке надо б гуркнуть, переживает же...
Иван Иванович оттаивал медленно. С ноющей, как иглами, колющей болью отходили скулы, уши, пальцы. Почувствовал не сразу, что его руки и ноги опущены в воду. Кончики пальцев причиняли невыносимую чужую боль, это входило через них в его тело тепло.
Но зимний ли холод самая большая в жизни неприятность? А вода? Чем объяснить, что в ледяной воде руки и ноги обжигало жаром? Что-то заставляло его краснеть, каяться запоздалым раскаянием. "Как я мог... как только я мог подумать такое о дядьке Алёшке? Как только я мог..." И задыхался от боли, вызванной переживанием о бегущем в степи человеке. Каково ему там? Что там можно найти в несущей снег со скоростью ветра тьме? И тут пришёл к нему и на всю жизнь сохранился в нём ответ, за что любил он Алексея Алексеевича Петухова: ни за что. Так побежал бы в степь отец. Так поступил бы тот солдат, что поднимал его на руки.
Он засыпал, улыбаясь и радуясь тому, как удачно всё же сложился этот зимний день. Старался запомнить, что он непременно скажет друзьям, братьям Петуховым: если день начался с пятёрки, то, не смотря ни на что, закончится отличным сном.
(фото на Яндекс.Картинки)