Мне рассказали, как однажды Пугачев ехал мимо копны сена. Маленькая комнатная собачка выбралась из сена и с лаем бросилась под ноги лошадей. Он приказал разметать копну, под ней прятались две барышни. Их тут же повесили...
Уже читая архивные материалы, с трепетом касаясь пожелтевших документов, я продолжал спрашивать себя, почему, ради чего я обратился к Пугачеву? Ведь не было недостатка в темах, кое-что даже начато и теперь бог знает, когда за него возьмусь. Ответ находил один: нельзя отворачиваться от современности, игнорировать ее.
Мой нынешний интерес к Пугачеву - это попытка заново осмыслить то, что еще в начале 20-ых годов я впитал, слушая Пестеля, Михаила Орлова, Охотникова и других.Их горчие споры о роли народа в истории производили огромное впечатление, мысли кипели в голове, но я, в сущности,тогда был не готов к диалогу. В 825-ом году написал "Годунова"и теперь мог бы участвовать в спорах на равных, но -увы- спорить не с кем. Вообразить, что из Сибири вернутся Пущин, Лунин, Сергей Волконский, те, с кем можно бы обсуждать эту тему, - нет, не могу этого вообразить! Я - один. И мне интересен Пугачев, его мятеж, в сущности - начатая им война против крепостного права.
А что сейчас у нас? То же крепостничество, что и 60 лет назад, - и вот его следствия - "холерные" бунты, солдатские восстания... Пугачев объявил освобождение от крепостной зависимости, - и тысячи стекались под его знамена! Я читал донесения начальников и изумлялся: он начисто разбит, спасается бегством с десятком казаков, - глядь, через неделю у него опять тысячи сторонников.
Царь недавно говорил о нынешнем плохом положении дел. В Старой Руссе, в новгородских военных поселениях происходят сильные возмущения, более ста человек - генералов, полковников, офицеров уже зарезаны со всеми утончениями злобы... Живыми зарывали в землю... Действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников. Эти и им подобные события носятся в воздухе, и трудно надеяться, что все обойдется. Реформы, реформы - как не понимать их срочной необходимости для страны?
Я написал Елизавете Михайловне, что женюсь на косой и рыжей мадонне (Натали чуть-чуть косит, и это ей очень идет), и она с героическим самоотвержением, достойным любимой дочери Кутузова, стала обо мне хлопотать! "Если бы Вы захотели получить какую-либо должность, она была бы Вам предоставлена"... "Ваши друзья станут разрываться ради Вас на 46 тысяч частей..." и прочее.
Долго обдумывал свое положение и круг возможных занятий и, наконец, написал Бенкендорфу, что хотел бы получить доступ к архивным материалам времен Петра и Екатерины. Вскоре меня зачислили в министерство иностранных дел (откуда выключили перед ссылкой в Михайловское) и дали разрешение рыться в архивах с тем, чтоб со временем я написал историю Петра.
Над историей Петра уже начал и буду продолжать работу, но это огромный труд, это надолго. А сейчас меня интересовал Пугачев и его время. К Следственному делу о Пугачеве меня не допустили. Поэтому задачей сделалось узнать, что удастся, и написать о простом казаке, который сумел чуть не пол-России поднять против правительства.
Я было сделал набросок биографии Пугачева, но скоро превратил эти листки в закладку. Чтобы лучше понять этого человека, думаю показать его в общении с представителем другой среды, - с дворянином. Так возник замысел романа, герой - офицер Башарин, чья судьба пересекается с судьбой Пугачева. Башарин в степи, во время бурана, спасает башкирца, потом, при взятии крепости пугачевцами, башкирец спасает Башарина - вот завязка действия.
Чтобы не испугать власти своим интересом к славному мятежнику, я воспользовался именем Суворова, (он был привлечен к подавлению восстания уже в конце и потом еще целый год оставался в крае, наводя там порядок); и просил позволить ознакомиться с донесениями Суворова и прочими документами. Также сообщил, что пишу роман, действие которого происходит в Казанской и Оренбургской губерниях, и хотел бы посетить эти края. (Вообще-то, как только погрузился в материалы о событиях мятежа, твердо знал, что сумею выбраться туда, где гуляла пугачевщина, чтоб подышать этим воздухом. Если мне не разрешат - уеду без их разрешения, как в 29-ом году уехал на Кавказ).
Мне любезно предоставили отпуск на четыре месяца для посещения Казанской и Оренбургской губерний. И я поехал.
Сначала - в Москву. В книжной лавке встретил Николая Раевского. "Собачий сын,- сказал он мне с нежностью,- почему ты не зашел ко мне?" "Скотина, - отвечал я ему с чувством, - что ты сделал с моей малороссийской рукописью?" После сего поехали мы вместе, он держал меня за ворот всенародно, чтоб я не выскочил из коляски. Рассказал ему, почему принимаюсь за Пугачева, и мы провели вместе весь день. Назавтра Нащокин устроил мне прощальный торжественный обед со стерлядью, шампанским, жженкой и молитвами, усадил меня в коляску, и я выехал на большую дорогу.
Утром 2 сентября приехал в Нижний. Сюда Пугачев не дошел, но близко был. Остановился я в номерах, окнами на Кремль. Постоял на Ивановском спуске, откуда в 1611 году Кузьма Минин говорил с народом, осмотрел дом, где останавливался Петр I, побывал в доме, где жил Карамзин и его посещали Батюшков, мой отец и дядюшка Василий Львович, - и вечером выехал в Казань.
Ночь провел в коляске, ехал Большим Московским трактом, вдоль правого берега Волги. Утром в селе Чугуны, на почтовой станции, разговорился с одним стариком, который помнит: когда приближались пугачевцы, генерал Кар бросил свое войско и уехал в Москву. Это соответствует тому, что я читал о Каре.
Записал рассказ старика в дорожную записную книжку. У меня их с собою две. И еще со мной рукопись "Истории Пугачева" - сугубо предварительная, зато вся от начала до конца подлинная, - это результат моего изучения архивных дел за 1772 - 1774 годы.
На следующей почтовой станции, в Васильсурске, нашел знающих людей и услышал рассказ о расправе пугачевцев с начальником инвалидной команды полковником Юрловым. В записную книжку внес вторую за день запись: Пугачев повесил Юрлова за смелость его обличения - и мертвого пугачевцы секли нагайками! Жена Юрлова спасена крестьянами.Слышал от старухи, сестры ее, ныне живущей милостыней.
Рано утром 5 сентября от смотрителя почтовой станции, где-то уже за Чебоксарами, опять услышал о том, как Пугачев приказал повесить двух барышень, прятавшихся от него в копне сена.
Вечером на пароме переправился через Волгу и уже в темноте въехал в Казань.
6 сентября утром в гостинице неожиданно увидел Баратынского, он здесь проездом.
Ехал в Суконную слободу и думал о Баратынском. Всегда, когда разговариваю с настоящими поэтами,возникает в голове особый фон - те их стихи, которые я особенно люблю. Вот из его "Признания":
Притворной нежности не требуй от меня,
Я сердца моего не скрою хлад печальный,
Ты права: в нем уж нет прекрасного огня
Моей любви первоначальной.
Я в Суконной слободе, - из нее 60 лет назад пугачевцы прорвались в Казань. В трактире Горлов кабак - любопытная встреча с рабочим Бабиным. От своих родителей, очевидцев осады, знает много интересного. Потом пошел в город, нашел и осмотрел те места, о которых говорил Бабин, а позже на большом листе записал все, что слышал от него.
В Казани был любопытный случай. К Пугачеву привели пастора реформатского вероисповедания, и самозванец узнал его: этот пастор всегда подавал милостыню нищему арестанту в цепях, - который вскоре объявил себя Петром III! Бедный пастор ожидал смерти, но Пугачев принял его ласково и пожаловал в полковники. Спустя несколько дней пастору как-то удалось вернуться в Казань.
Едва Пугачев переправился через Волгу, тотчас все западное Поволжье восстало и предалось ему. Знаю, что когда Екатерине доложили о взятии Казани и перенесении бунта за Волгу, она думала сама ехать в край, где усиливалось бедствие и опасность, и лично предводительствовать войском. Еле удалось ее отговорить. Императрица не знала, кому поручить спасение отечества, пока ее выбор не остановился на графе Панине.
Вечер провел я с Баратынским.
Наутро, провожая Баратынского, встретился с известным казанским профессором медицины и ученым г-м Фуксом. Он знает много ценных для меня вещей, этим одолжил меня очень, и я рад, что с ним познакомился.Слушая его, я узнавал читанное мной перед поездкой: например, как военные приемы Пугачева затрудняли использование против него артиллерии. У бунтовщиков были хорошие лошади, и едва начинался обстрел, отряд мигом разлетался, рассыпался по степи. Массой они собирались только, пока не видели пушек.
Потом на дрожках, один, поехал я к Троицкой мельнице, где Пугачев стоял лагерем перед штурмом Казани.
Передо мною расстилалось Арское поле. 60 лет назад, 12 июля, на заре, по нему двигались возы сена и соломы, между ними пугачевцы везли свои пушки. Толпа крестьян, подгоняемая казацкими нагайками, сумела занять предместье города. В Суконной слободе суконщики сопротивлялись и возле Горлова кабака поставили пушку. Но пушку разорвало, башкирцы пустили тучи стрел, и суконщики отступили. Казань стала добычей мятежников. Они бросились грабить дома и купеческие лавки, вбегали в церкви, обдирали иконостасы, на улицах резали всех, кто им попадался в немецком платье. Надев на себя женское платье и поповские стихари, разбойники с криком бегали по городу и зажигали дома.
Вдруг Пугачев приказал всем отступить и вернулся в свой лагерь.(Г-н Фукс рассказывал об этом с горячностью участника событий, хотя им не был). Огненное море разлилось по городу. Настала ночь, ужасная для жителей, все они собрались в крепости. Никто не спал. Казань, обращенная в груды горящих углей, дымилась и тлела во мраке. С рассветом жители стояли на крепостной стене, ожидая нового приступа. Но - вместо пугачевских полчищ они увидели приближающихся гусар - отряд Михельсона! Никто не знал, что накануне Михельсон имел жаркое дело с Пугачевым и разбил его.
Переночевав на месте сражения, еще перед рассветом, Михельсон пошел к Казани. Навстречу ему попадались кучи грабителей, они пьянствовали целую ночь на развалинах сгоревшего города. Их рубили и брали в плен.
Прибыв к Арскому полю, Михельсон встретил пугачевцев: их толпа кинулась на него с воплями и визгом, как у них было заведено. Они были разбиты. Казань была освобождена. Жители теснились на крепостной стене, чтобы взглянуть на своего освободителя.
Но 15 июля Пугачев вернулся и устремился на Михельсона. Его войско состояло из 25 тысяч всякого сброда. Облака пыли, дикие вопли, шум и грохот возвестили их приближение. Яицкие казаки стояли в тылу и по приказанию Пугачева должны были колоть своих беглецов. Отряд Михельсона состоял из восьмисот человек. Все было кончено в одно мгновение. Напрасно Пугачев старался удержать свои рассыпающиеся толпы, они бежали. - Все это я представлял себе один, в тишине, стоя на пустынном Арском поле...
Наконец, вернулся в город и долго осматривал казанский Кремль. Вечером был в гостях у Фуксов. Хозяин повез меня к старому купцу Крупенникову, который был в плену у Пугачева. Во всех городах пугачевцы захватывали казну - Крупенников видел наваленные один на другой мешки медных денег. Еще у него осталось в памяти, как быстро ходил Пугачев, - спутники за ним следовали чуть ли не вприпрыжку.
Познакомился с супругой Фукса. Это blue stockings, сорокалетняя несносная баба с вощеными зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов с двести, как ни в чем не бывало. Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхвалил ее красоту и гений. Я так и ждал, что принужден буду ей написать в альбом, - но бог миловал, однако она взяла мой адрес и стращает меня перепиской и приездом в Петербург. Муж ее умный и ученый немец в нее влюблен и в изумлении от ее гения.
8-го, перед отъездом из Казани, я написал домой, что возился со стариками, современниками моего героя, объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что посетил эту страну.
9 сентября добрался до Симбирска, и - наконец-то! - письмо от жены. Немного успокоился, но все-таки надо торопиться: ужасно скучаю по дому, да и дел там много.
А сегодня был с визитом у губернатора и, проходя через залу, оказался окружен барышнями, собравшимися на урок танцев. В углу играли две скрипочки. Нечего делать, достал из кармана револьвер, чтоб не мешал, положил на подоконник, и сделал с каждой милой барышней по несколько туров вальса.
Два дня провел близ города, в имении братьев Языковых. Самого поэта не застал, зато познакомился с его старшим братом, Петром Михайловичем, он мне очень понравился. Чувствую, что готов полюбить его, как люблю Плетнева и Нащокина. Он прекрасно знает историю Поволжья и многое о пугачевщине.
В Симбирске, рассказывал Петр Михайлович, пленного Пугачева
привезли прямо во двор к главнокомандующему графу Панину. Граф стоял на крыльце, окруженный своим штабом. "Кто ты таков?" - спросил он у самозванца. "Емельян Иванов Пугачев", - отвечал тот. "Как же смел, вор ты, назваться государем?" "Я не ворон, - возразил Пугачев, изъясняясь по своему обыкновению иносказательно, - я вороненок, а ворон-то еще летает". (Бунтовщики распустили слух, что между ними находится Пугачев, но предводительствует ими государь Петр III). Панин заметил, что слова Пугачева поразили народ, толпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал клок бороды. Пугачев стал на колени и просил помилования.
От Петра Михайловича получил ценный подарок - рукописную книгу, список хроники академика Рычкова "Описание шестимесячной осады Оренбурга". Я уже знаком с ее содержанием, но чтоб иметь ее - об этом не мог и мечтать.
Выехал из Симбирска поздно вечером, намереваясь ночь провести в пути и спать в коляске. Ехал по главной почтовой дороге в Оренбург, она идет по правому гористому берегу Волги. Однако для моей легкой коляски дорога оказалась совершенно неподходящей. К тому же перед лошадьми на рассвете проскочил заяц. Черт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить! Но принужден был вернуться в Симбирск.На станции стали закладывать мне лошадей.Гляжу - нет ямщиков,один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи,решился ехать другой дорогой. Заснул, просыпаюсь утром - что же, не отъехал я и пяти верст! Гора, лошади никак не взвезут,около меня человек 20 мужиков. Черт знает, как Бог помог, - наконец взъехали мы, и я воротился в Симбирск. Дорого бы я дал, чтоб быть борзой собакой, уж этого зайца я бы отыскал.
Все бы ничего, одно меня сокрушает - мой человек. Свет-то мой Никита! А у этого тон московского канцеляриста. Глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и на станциях называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только.
Снова у губернатора, днем осматривал город, наносил визиты,вечер провел у Юрлова, сына полковника, жертвы Пугачева.
При прощании с губернатором получил от него ,подарок - географическую карту Екатеринославской губернии 1821 года и на ее обороте сделал надпись: "Карта, принадлежавшая императору Александру Павловичу. Получена в Симбирске от А. М. Загряжского".
И только 15 сентября на рассвете выехал из Симбирска, уже по другой дороге - вдоль левого низменного берега. На переправе через Волгу сделал в тетради рисунок и подписал: "Смоленская гора. Смоленская церковь, дом Карамзина. 15 сентября 1833. Волга."
Еду к Оренбургу. Действия тогдашнего начальства края не назовешь удачными. Так губернатор Оренбурга, сам того не желая, очень усилил Пугачева. В остроге содержался злодей по прозвищу Хлопуша, 20 лет он разбойничал в здешних местах. Губернатор вздумал через него переслать Пугачеву свои увещевательные манифесты. Хлопуша клялся все исполнить, был освобожден, отправился к мятежникам и сделался одним из ближайших сподвижников Пугачева. Ему были поручены грабеж и возмущение уральских заводов, и он снабжал пугачевцев самым ценным: пушками, ядрами и порохом.
Столько важных вещей уже выслушал, даже боюсь, как бы что незаписанным не осталось. Вот и это: Пугачев был на берегу Волги. К несчастью, там же оказался известный астроном академик Ловиц со своей экспедицией. Взявши его в плен, Пугачев спросил, что он за человек? Ловиц ответил, что он наблюдает течение небесных светил. Пугачев приказал его повесить "поближе к звездам", что и было тотчас исполнено.
В Сорочинской крепости долго беседовал с 86-летним казаком Попковым. Он помнит, как взбунтовавшиеся казаки говорили: "То ли еще будет! Так ли мы тряхнем Москвою?"
Пугачев был предприимчивый и очень деятельный мятежник. Он стремился с необыкновенною быстротой, отряжая во все стороны свои шайки. Не знали, в которой находится он сам. Настичь его было невозможно. Он скакал проселочными дорогами, оставляя в городах и селах трех-четырех возмутителей, которые с легкостью набирали новые шайки.
Пугачев не знал грамоты. Его "подписи" на указах - просто каракули. Но своему окружению не раз говорил, что "умеет писать на двенадцати языках чужестранных".
Однако его указы, написанные в грубых, но сильных выражениях, выгодно отличались от манифестов того же оренбургского губернатора: Пугачев говорил с большим красноречием, ярко и образно, тогда как письма Рейнсдорпа и сегодня скучно и трудно читать и понимать.
Самозванец объявил народу вольность, отпущение всех долгов и повинностей, истребление дворянского рода, замену судей ("у нынешних многие неправды") и беспошлинную раздачу соли.Близко ли к мятежным краям, далеко ли от них - по всей России быстро распространялись вести о возмущении, и весь черный народ был за Пугачева. Между прочим, шайки, которые устремлялись во все стороны, пьянствуя и грабя церкви, казну и имущество дворян, - никогда не касались крестьянской собственности.
18 сентября я приехал в Оренбург, остановился у губернатора. Встретился с Владимиром Далем - он предложил показать все памятные места города и окрестностей. События шестимесячной осады Оренбурга я хорошо знал из летописи Рычкова и архивных документов. Здесь, на месте, надеялся послушать самих очевидцев.
Даль повез меня за 7 верст от Оренбурга, в старинное казачье село - Бердскую слободу. Здесь, в Берде, была главная ставка самозванца, отсюда он водил отряды на приступы к Оренбургу, а его атаманы отправлялись в походы к Уфе, Самаре и Казани. Здесь же размещалась и Военная коллегия повстанцев, из нее рассылались указы и манифесты. Все население Берды было "приклонно" к Пугачеву.
В Берде нас ожидали собраннные заранее старики. Мне показали дом, в котором жил Пугачев, или "дворец", как его называли казаки.
Он стоит на Большой улице, откуда открывается прекрасный вид на реку Сакмару, - она подходит совсем близко к дому, - на озеро и лес. Для Пугачева весь дом изнутри был оклеен золотой бумагой (пугачевцы разграбили торговый караван, шедший из Бухары).
Целое утро я слушал рассказы одной старухи с характерной фамилией - Бунтова. Она прекрасно помнит и самого Пугачева, и все события. 13-летней девочкой она приносила присягу "государю".
Пугачев сидел в креслах перед избой. По бокам его сидели два казака, один с булавой, другой с серебряным топором. Люди подходили к нему, кланяясь и крестясь, и целовали ему руку.
Рассказала Бунтова, как, будучи разбиты, несколько человек пугачевцев вбежали в избу с криками: "Давай, старуха, рубашек, полотенец, тряпья!" и начали все рвать и перевязывать друг другу раны. Старики их выгнали дубьем.
На мой вопрос, каким был Пугачев, одна 80-летняя казачка ответила: "Грех сказать, на него мы не жалуемся, он нам зла не сделал". Это отношение к Пугачеву неизменно слышал во всех воспоминаниях. Иногда мне прямо с сердцем говорили старики: "Для тебя он Пугачев, а для меня - государь Петр Федорович!" Стоило проехать тысячи верст, чтобы такое услышать.
Не раз приходилось слышать и о своеволии окружавших Пугачева истинных вожаков бунта - яицких казаков. Старики, - дети участников мятежа, знавшие наизусть все, связанное с Пугачевым, - рассказывали: Пугачев ничего не начинал без ведома и согласия своего ближнего окружения. При народе они ходили за ним без шапок и били ему челом, но наедине вместе пьянствовали и, сидя в одних рубашках, распевали бурлацкие песни. Если Пугачев упрекал их в жестокости к пленным, то слышал в ответ: "Мы не хотим, чтобы ты наших злодеев, кои нас разоряли, с собою возил, ин-де мы тебе служить не будем!"
Своему любимцу, Михаилу Пьянову, Пугачев жаловался: "Улица моя тесна, ребята мои вольничают", - это признание Пугачева врезалось мне в память, я услышал его от младшего сына Пьянова, (у него Пугачев был посаженным отцом на свадьбе).
Перед тем, как отъехать из Бердской слободы, Пугачев обычно ходил по улицам и бросал народу медные деньги, то же делал и по возвращении.
Когда прибежал после сильного поражения, то, опасаясь пьянства и смятения, велел разбить бочки с вином, стоявшие около дворца. "И вино так и потекло по улицам", - вспоминают старики.
А при первом появлении Пугачева в Берде испуганный народ собрался в церкви. Пугачев тоже вошел, перед ним все расступились. Он прошел прямо в алтарь, сел на царский престол и сказал вслух: "Как давно я не сидел на престоле!" - признаюсь, услыша это, я хохотал.
Случился и еще повод для смеха, я узнал о нем позже, когда вернулся в Оренбург. В Берде старухе Бунтовой за ее рассказы и песни о Пугачеве, что спела по моей просьбе, дал я червонец. Едва мы уехали, соседки запугали ее: беседовала-де она с антихристом, разве не видела, что у него не ногти, а длинные когти? Интерес к Пугачеву тоже казался опасным, и утром казаки и Бунтову,и ее червонец повезли к начальству, где, слава богу, все благополучно разъяснилось.
20 сентября мы с Далем отправились в Уральск, он же - до указа Екатерины - Яицкий городок, "первое гнездо бунта". Ехали вдоль правого берега реки Урал (до указа Екатерины - Яик). В крепости Татищевой встретились с очевидцами событий. 83-летняя Матрена Дехтярева многое помнит, во время взятия крепости Пугачевым ей было 23 года. Комендант Елагин сопротивлялся отчаянно, но гарнизонные казаки передались мятежнику. С Елагина, человека тучного, содрали кожу, злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны. Я спросил о судьбе дочери Елагина, жене коменданта Нижне-Озерной, капитана Харлова. (Бедный Харлов накануне взятия крепости был пьян, но из уважения его храбрости и прекрасной смерти я не скажу об этом в своей книге).
Матрена хорошо помнит Елизавету Харлову: она была красавица, маленького роста, "круглолица и черноброва". Пугачев сделал ее своей наложницей и помиловал ради нее ее 7-летнего брата. Окружение Пугачева не могло долго терпеть таких милостей к дворянству: сестру и брата застрелили, перед смертью они сползлись и, обнявшись, умерли. Тела их долго лежали в кустах.
Записал рассказ и о взятии Нижне-Озерной. Харлов, уже истекающий кровью, был приведен к Пугачеву. Передавшиеся Пугачеву солдаты гарнизона стали просить за своего доброго коменданта. Но яицкие казаки, предводители мятежа, были непреклонны. Тут же повесили и татарина, капрала Бикбая. Взошед на лестницу, он спросил равнодушно: "Какую петлю надевать?" "Надевай, какую хошь", - ответили казаки. Рассказчик закончил так: "Сам я не видел, а другие говорили, будто бы тут он перекрестился".
Не раз выслушивал подробности женитьбы Пугачева на 17-летней Устинье Кузнецовой. Отец и мать не хотели ее выдавать: "Она-де простая казачка, не княжна, не королевна, как ей быть за тобой? Да и матушка государыня еще здравствует..." Из архивных документов я знал, что жениться на новой жене Пугачева убедили ближние казаки.
Многие из тех, с кем я беседовал, не видели Пугачева, но знали все от родителей и вообще от старшего поколения.. Я всех оделял деньгами, а женщинам еще дарил платки.
21-го сентября, в вечеру, мы с Далем приехали в Уральск, бывший Яицкий городок. Вот теперь я в тех самых местах, - в официальных документах они именовались "начальным гнездом бунта", - откуда, как из жерла вулкана, на пол-страны разлилось возмущение.
Пугачев пришел под Яицкий городок с толпою в 300 человек. Им были уже захвачены (или сдались ему) семь крепостей. И всего только через две недели он имел до 3 тысяч пехоты и конницы и 20 пушек! Это войско потянулось к Оренбургу.
От Оренбурга до Яицкого городка 250 верст. Мы с Далем ехали через те же крепости, по которым шли пугачевцы, (теперь это села).
Все они невелики и похожи одна на другую: казачьи дома низенькие, по большей части сплетенные из прутьев, обмазанные глиной, с соломенными крышами и огорожены плетнями. В каждой крепости есть деревянная церковь, дом коменданта, караульня. Вокруг - бревенчатый тын с двумя воротами. Везде вокруг нас собирался народ, мы представлялись казачьему начальству, для нас созывали стариков, и начинались воспоминания.
В Уральске я осмотрел старинную часть города: пятиглавый собор Михаила Архангела, у его стен собирался некогда казачий круг; Соборную крепость - ее раньше окружали земляной вал и стены - ныне от того и другого остались развалины. В этой крепости гарнизон в тысячу солдат выдержал многомесячную осаду.
Героизм этих солдат трудно передать словами. Ночью половина гарнизона всегда стояла в ружье, другой позволено было только, сидя, дремать. Стычки с осаждавшими, сытыми и часто пьяными, происходили ежедневно. В сутки выдавали на человека только четверть фунта муки. Не было уже ни круп, ни соли. Вскипятив артельный котел воды и забелив ее мукою, каждый выпивал свою чашку - такова была их насуточная пища. Люди совсем обессилили. Нашли род глины, отменно мягкой, варили из нее какой-то кисель, пили его. Бунтовщики, взбешенные их упорством, кричали гарнизону, что Оренбург, Уфа и Казань уже сдались, и требовали покориться Петру III. Осажденные питались глиной уже 15-ый день, некоторые едва держались на ногах. Решили завтра идти на вылазку - не чтоб победить, это было уже невозможно, - чтоб умереть честной смертью воинов...
Но утром часовые, стоявшие на крепостной стене, вдруг увидели смятение среди казаков, они бегали, прощались и куда-то выезжали толпами. "Все это нас так ободрило,- говорил очевидец, - будто мы съели по куску хлеба". Скоро осажденные поняли, что бунтовщики разбиты и бегут. Однако днем их толпа пошла к крепости - снова приступ?! Нет! Это бунтовщики вели связанными своих начальников и громко молили о помиловании... Жители города бегом несли осажденным ковриги хлеба, от них же гарнизон узнал об освобождении Оренбурга и о скором приближении отряда Мансурова.
Сохранился каменный дом атамана Толкачева, который руководил осадой Яицкого городка; в этом же доме останавливался Пугачев, приезжая из-под Оренбурга во время его осады; здесь же праздновали свадьбу Пугачева с Устиньей Кузнецовой. Неподалеку- обветшалое здание войсковой канцелярии, в его "особливом покое" сидел Пугачев после ареста и давал свои первые показания. Именно в Яицкий городок привезли его сообщники и сдали начальству.
Меня сопровождали казаки, потомки современников моего героя, они без устали давали мне сведения о днях минувших. Слушая их, я обошел берега Яика, то есть Урала, Старицы и Чагана; эти реки омывают городок с трех сторон.
Казаки дали в мою честь два обеда, крепко подпили за мое здоровье и, как почетного гостя, угостили свежей икрой. Для этого мы толпой забрались на плот у самого берега Урала, под плот заранее подвели плетеный из ивы садок с живыми осетрами и севрюгами, сквозь щель их баграми достали, тут же освежевали, вынули икру, чуть посолили, и - ничего подобного я не ел! - получилась лучшая закуска к крепким казачьим напиткам.
В Уральске, где все дышит историей, я и завершаю свое путешествие. Еду в Болдино. А уж чувствую, что дурь на меня находит - я и в коляске сочиняю, что
ж будет в постели?
Там, в уединении, достану из дорожного сундука рукопись "Истории Пугачева", - подготовил ее еще до поездки и возил с собой. Дополню ее тем богатством, которое обрел в Поволжье и на Урале, слушая, что сегодня говорят в народе о недалекой кровавой эпохе нашей истории, - столь выразительно прозванной - пугачевщиной.
Воображаю, какой неожиданностью будет для царя и Бенкендорфа, что я привезу не роман, ради которого они выпустили меня из-под своего неусыпного надзора на целых 4 месяца, - я привезу "Историю Пугачева", написанную по архивным материалам и по живым свидетельствам очевидцев мятежа. Чего доброго догадаются: мой интерес к Суворову, был всего лишь прикрытием, чтобы заполучить документы о знаменитом мятежнике, и опять я вызову их недовольство. Ну это, как получится, там увидим.