Дис. Глава 10. Объяснение

Тима Феев
                Антон проснулся поздним утром. На улице было уже совсем светло и солнце, поднявшееся высоко над деревьями, ярко светило сквозь так и не зашторенное еще с вечера окно комнаты. Часы, которые ночью так страшно тикали, вызывая одним своим звуком всякие нехорошие предчувствия, показывали теперь уже почти половину одиннадцатого. «Ого, — сказал Антон сам себе, — и как это я умудрился так долго проспать?» Он действительно был немало удивлен, что все-таки смог, несмотря на все ужасы минувшей ночи, каким-то чудом уснуть. Хотя, наверное, все это и нельзя было назвать вполне нормальным сном. Если только вообще не нервным обмороком, который как раз сном без сновидений и завершился. Об этом говорила хотя бы сама та поза в которой он спал, — полусидя. Видимо, тогда еще, посреди ночи, он как сидел на своей истоптанной и измятой постели, так, даже не разогнувшись, и завалился головой на подушку. Сама же подушка была сейчас немного влажной, причем явно не от пота. Антон, похоже, плакал этой ночью и прямо во сне. Измотанные запредельным напряжением нервы все-таки давали о себе знать.
Но теперь все было совсем по-другому. Наполненная яркими лучами просторная комната, посвежевшая голова и даже какое-то игривое настроение. Все это было так непохоже на то, что происходило вчера. Антон бодро потянулся и встал. Он еще какое-то время осматривался по сторонам, словно не до конца веря в реальность происходящего, а также в то, что все ужасы минувшей ночи остались позади. И тут он вдруг опять почувствовал, и снова почти инстинктивно, что на него кто-то смотрел. Однако на этот раз Антон не испугался. Видимо, и у страха тоже есть какой-то свой непреодолимый предел, когда человек уже просто не может боятся больше. Так и он, уверенно и очень спокойно посмотрел сначала в тот злополучный угол комнаты, потом в другой угол, за шкафом, потом в дверной проем, а затем в окно. И точно, чуть повыше подоконника, затененные косым выступом от угла дома, на него смотрели два прищуренных зеленоватых глаза. Но эти глаза были совсем не такими, как ночью. Это были глаза добродушные, озорные и радостные. Антон буквально подскочил к окну:
— Люн, — едва не закричал он, — когда с высоты своего роста разглядел всю девочку целиком. Она, похоже, пряталась там у стены, решив немного подшутить над ним.
Девочка же, увидав, что ее наконец обнаружили и более того очень ей рады, также выпрямилась и, немного приподняв правую руку, приветливо помахала ему в ответ. Антон тут же быстро прошел через коридор на кухню, а за ней уже и на терраску, где открыл входную дверь. Однако девочки на пороге не оказалось. Тогда он вышел прямо босиком во двор на мощеную камнем дорожку, что шла по его участку вокруг дома. Но и у окна девочки тоже не было. «Вот уж еще, — как-то внутренне заулыбался Антон, — она тут теперь в прятки со мной играть будет». После чего все таким же быстрым шагом вернулся назад к себе в комнату.
То, что он там увидел, его несколько озадачило. Нет, он был даже очень сильно удивлен, если не сказать, — шокирован. Люн уже сидела в его комнате за столом и разглядывала стекла, которые он подобрал этой ночью в поле.
— Слушай, кротик, — начала она спокойно и без малейших предисловий, — подари мне один такой камень, — она указала на кучу стекол на столе. — Уж больно они у тебя красивые.
— Это простые стекла, Люн, — возразил ей Антон с легкой укоризной, — и они не стоят ничего. Но если хочешь, то бери. Бери их все.
— Спасибо, — ответила девочка вежливо, — но я только одно на память возьму, можно?
Антон пожал плечами. А затем подошел к столу, сел напротив нее и, подперев одной рукой голову, с чувством произнес:
— Ты даже не представляешь себе, как я тебе рад!
На это девочка как-то недовольно фыркнула, после чего посмотрела немного в сторону, в окно. Однако щеки ее, несмотря на такую неодобрительную реакцию, все же слегка порозовели в тот момент, явно свидетельствуя, что такое простодушное признание было ей очень приятным.
— Ты даже представить себе не можешь, — продолжил Антон, с трудом сдерживая буквально накатывавшие на него подобно морским волнам эмоции, — что со мной вчера было!
— А что с тобой было? — осведомилась Люн спокойно. Она явно умела владеть собой, отчего и не позволила эмоциям разыграться. — Ты мне лучше вот что скажи, кротик, — продолжила она все тем же прохладным тоном, — почему ты никому не помог вчера, я же просила.
На это Антон не нашелся, что ответить. Он лишь в немом изумлении смотрел на Люн и как-то глупо хлопал глазами. Ему очень хотелось рассказать ей все, или даже нет, просто выпалить ей то, что произошло с ним этой ночью. Однако слова буквально застряли у него в горле. К тому же, несмотря на свою относительную молодость, он все-таки был уже вполне состоявшимся мужчиной, почти взрослым. Поэтому немного засомневался, стоит ли ему пересказывать ей все то, что, возможно, было просто ночным кошмаром.
— Люн, — произнес он наконец, — давай лучше о чем-нибудь другом поговорим. Да вот о тебе хотя бы. Ведь ты мне так ничего толком и не рассказала вчера. А мне все же интересно узнать, что это такое было и почему я теперь вижу тебя.
— Так ты обо мне или о себе все же хочешь поговорить? — осведомилась Люн, слегка улыбнувшись. Она, конечно, совсем не сердилась сейчас на Антона за то, что он не исполнил ее просьбу. Ведь она не могла не понимать, что хотя он и не был вполне обыкновенным человеком, но все же он и не был таким как она. А значит те события, произошедшие всего-навсего несколько часов тому назад, не могли не оказаться для него сильнейшим потрясением. — Тут вот что, — продолжила она все так же спокойно после короткой паузы, — то что ты видишь: и меня, и звезду под землей, да и много чего еще, не могло тебе открыться случайно. Какая-то неведомая метаморфоза произошла в тебе. Признаться, я и сама не знаю какая. И все это очень странно, — она посмотрела на Антона внимательно и задумчиво. — Однако, если оставить причины, то все, что произошло с тобой, просто нельзя назвать чем-то иным, кроме как чудом, и чудом хорошим. Потому что, согласись, лучше все-таки видеть, чем оставаться слепым.
Антон был несколько удивлен или даже озадачен такими рассуждениями. Причем, не столько именно смыслом их, который он все еще никак не мог для себя постичь, а самим характером. Ведь эта, совсем еще юная девочка, говорила с ним почти на равных и даже здраво так, умно. У нее была речь совершенно взрослой женщины, не ребенка.
— Так вот, — продолжила Люн спокойно, — вы люди, конечно многое можете видеть, по-своему. Хотя, как многое, — не слишком. Ведь даже в простом, неживом спектре, вам доступна всего лишь малая его часть, процентов десять. Все же остальное вне этих пределов вы не видите. Хотя, конечно, вы и изобрели уже много всяких сложных приборов, чтобы регистрировать и инфракрасное излучение, и ультрафиолет, и прочие, еще более жесткие или мягкие виды волн. Но все это, повторюсь, излучение неживое. Живое же вы не видите совсем. Ну вот как тебе это объяснить, — Люн на секунду задумалась и посмотрела в окно. — Вот кошка, например. Вон она идет там у тебя по огороду. Вот если взять эту кошку и посадить неподвижно, то есть сделать так, чтобы она не двигалась совсем, а рядом посадить такую же кошку, но другую, не настоящую. Ведь вы даже и не сможете отличить одну кошку от другой. Или, например, еще дерево, что растет у тебя перед окном. Ведь если сделать такое же дерево, но искусственное, то вы не сможете отличить его также. У вас совершенно отсутствует непосредственное восприятие. У вас как бы живое наглухо запечатано в неживое и неживое вы только и видите.
— А-а, — протянул Антон задумчиво, прервав это, едва ли не научное повествование, — то есть мы, люди, не видим именно живое. Но, если так, то выходит, что живое это имеет какие-то свои, уникальные свойства, что-то, что позволяет отличать его от неживого.
— Конечно, — ответила Люн. — И я ведь не случайно сейчас заговорила о невидимых областях спектра. Потому что живое, так же как и те, невидимые волны, имеет свою волну. Правда, она совсем не похожа ни на ультрафиолет, ни на рентгеновское излучение, да и вообще ни на что. Поскольку в основе своей другая. Но если тот мир, в котором вы живете, можно представить в виде колышущихся волн или мембран, то мир живой, также можно представить в виде еще одной такой мембраны, которая с неживыми мембранами иногда соприкасается. В такой вот момент как раз и рождаются люди. Поэтому вы есть не что иное, как простое соприкосновение этих двух мембран. И когда вы умираете, то мембраны эти расходятся и все. Неживое остается неживым, а живое живым. Однако, если в процессе жизни вы не тратите всю свою энергию, которая дается вам при рождении, а потом при жизни, то и после смерти, ваша, как вы ее называете «душа», все еще продолжает существовать в виде так и не распутанного энергетического сгустка. А поскольку энергия, как ты, наверное, сам знаешь, имеет вес, то такие души и притягиваются на Арон. Они там, правда, еще некоторое время могут видеть и ваше обыкновенное Солнце, и звезды, чувствовать холод и жар, не понимая при этом, что то место, куда они попали, уже само по себе есть звезда. Но потом, немного приблизившись к ее центру, они начинают чувствовать уже живое тепло и видеть живой свет. А дальше, — тут Люн как-то грустно вздохнула, — уж лучше я пока не буду тебе рассказывать.
— Ну хорошо, — наконец проговорил Антон, — пусть так. Допустим, что жизнь, это всего лишь некая, невидимая людьми мембрана…
— Очень упрощенно, — тут же поправила его Люн. — Это очень упрощенное представление, ну, чтобы понятней было. На самом же деле эта мембрана трехмерная и она везде. Она вокруг тебя, внутри, — там ее сгусток или плотно закрученный энергетический клубок. Он, правда, не круглый, конечно, а именно такой, как ты сам и есть, то есть с руками, ногами и головой, — девочка улыбнулась.
— Это я приблизительно понял, — продолжил все еще неуверенно рассуждать Антон. — Но вот ты сказала, что энергию эту, которая дается людям от рождения и поступает при жизни, можно еще и не потратить до конца. И тогда даже после смерти человек, то есть душа его так и остается в живом мире.
— Именно так. И эта душа, полная непотраченной энергии, так и блуждает по миру, если только не будет притянута гравитацией — а у живого тоже есть своя гравитация — к какому-нибудь более или менее крупному объекту. Звезде например. И там уже такая душа сгорает и обращается в свет. Который ты, кстати, и видел вчера пока я не помогла тебе.
— Да я и сейчас его вижу, — произнес Антон. — Но, конечно, уже не таким ярким. А те, значит, люди, которые, получается, израсходовали всю данную им энергию, не попадают на звезду? Они, выходит, исчезают сразу?
— Ну, не исчезают, конечно, а просто, как бы растворяются в живом пространстве, обретают покой и вечное забвение. И это счастье, уж поверь мне, по крайней мере по сравнению с тем, что испытывают души умерших, которые попали на Арон.
— Но почему же тогда не все люди расходуют свою энергию при жизни, и что это за энергия такая, кстати?
— Простая энергия ваших желаний и чувств. Чувства любви, например, или чувства долга. То есть именно того, что заставляет вас двигаться и что-либо делать. Страх, ненависть, привязанности, увлечения — все это и есть та самая энергия, которую людям так хочется потратить при жизни. А мешают им обычно другие люди. То есть общество. Или, бывает, обстоятельства всякие. Хотя, конечно, если у тебя желания добрые и благоприятные для окружающих, то тебе и намного легче. Поэтому почти все хорошие люди обретают забвение после смерти. Плохим же все дается намного сложнее. Но ведь они не виноваты, что они плохие. И тем не менее, почти все их желания остаются при жизни не исполненными и они попадают на Арон.
— А если плохой человек, например, все же сможет реализовать все свои желания при жизни. Ему что, тоже будет даровано забвение? Как-то это неправильно, по-моему.
— Ой, кротик, — Люн усмехнулась, — не путай все. Если какой-нибудь вор или насильник сможет реализовать себя при жизни, он, конечно, обретет покой. Но, скорее всего, люди ему не позволят. И он попадет в тюрьму. А там уж какая реализация? Так он и будет там сидеть, мучаясь от несбывшихся желаний и надежд. А потом на Арон попадет. Хотя я, например, — тут Люн как-то грустно вздохнула, — считаю все это очень несправедливым. Ведь злодеи не виноваты, что они злодеи. И кроме того, — что есть добро, а что зло определяет само общество. А оттого зла в мире никак не меньше добра. Общество просто делит все на хорошее и плохое. Это почти как инерционная система. Если ты движешься вместе с ней, то ты сразу хороший, если же против — плохой. И все же, даже у злодеев есть шанс. А правильно это или нет, не нам с тобой судить.
— Спасибо Люн, — Антон даже встал из-за стола, чувствуя, что разговор, по всей видимости, заканчивается. — Ты очень доходчиво все объяснила и многое мне теперь стало понятней в нашей земной жизни. Одного я вот только не могу понять. Что же я то тогда такое. И почему я теперь, — он глянул на девочку, — вот даже хотя бы просто разговариваю с тобой?
— Признаться, я и сама этого не понимаю, — Люн вновь задумчиво посмотрела на Антона. — Но, надеюсь, что и этот вопрос мы с тобой разрешим. Ведь не один же ты такой во Вселенной. Где-нибудь наверняка что-то подобное уже происходило. Быть может на других звездах или в других планетарных системах.
— А что, есть и другие такие звезды? — Антон почему-то очень удивился подобной возможности, хотя она и явно проистекала из того, о чем говорила девочка.
— Конечно есть. И их много. Не меньше, чем ваших обычных, неживых звезд. Мир полон жизни и только вы, люди, этого не видите. Вы, конечно, эндемики, то есть обитаете только вокруг Арона. Но, неужели же вам никогда не казалось странным, что вы так и не смогли найти другой жизни в космосе. Ведь он такой большой, почти бесконечный.
— Да-а, казалось, — Антон опять сел. — Все это было как-то нелогично и необъяснимо. И как жаль, что я теперь один изо всей человеческой цивилизации знаю правду. Я, конечно, могу и другим рассказать. Но кто мне поверит.
После этих слов Антон опять поднялся со стула и подошел к окну. Там он увидел свой мир: деревья, огород, забор. Облака, небо и Солнце. Но как же этот мир был теперь непохож на тот, что он знал когда-то и который, как ему казалось, понимал. Нет, он, конечно, ничего не понимал и даже не видел. «Кротик» — все время говорила ему Люн. Да, он был кротом. Слепым, несчастным и беспомощным. Как и все те миллиарды людей, живущих вокруг него на этой уютной, красивой, но такой одинокой и затерянной в бесконечном космосе неживой планете.