6. СЕВЕРНЫЙ УРАЛ
Дорога на Северный Урал была действительно непростой. Пассажирские поезда шли долго, с частыми остановками, а в Новосибирске и в Свердловске были пересадки. На пересадках я обычно сидел с вещами и с маленьким Женей, а тётя Шура бегала по билетным кассам, оформляла какие-то документы и узнавала, где можно получить питание по дорожным карточкам. Их можно было отоваривать только на пересадках, и за время езды суточные талоны этих карточек у нас скапливались.
В Новосибирске талоны отоварили в железнодорожной столовой, расположенной в стороне от вокзала. Мы ожидали получить какие-нибудь продукты, а вместо них нам выдали целое ведро кукурузной каши и полведра солёной горбуши.
По дороге в столовую меня поразила магазиная витрина, уставленная головками сыра, «колясками» колбасы, кусками ветчины, - она так напоминала довоенное время. Только приглядевшись, я понял, что всё это не настоящее, а искусно выполненные муляжи.
Много хлопот нам доставляла санитарная обработка, без которой не пускали на поезда. Приходилось идти в специальный санпропускник (привокзальную баню). Каждый снимал там одежду, через рукава и штанины надевал её на большое кольцо из толстой проволоки, сцеплял кольцо и сдавал его в «прожарку», где одежда обрабатывалась раскалённым воздухом для уничтожения возможных насекомых. После бани каждый получал кольцо со своей одеждой, которая была ещё горячей, пахнущей горелым. А некоторые пуговицы оказывались расплавленными.
В конце мая 44-го мы прибыли в город Краснотуринск. На маленьком вокзальчике нас встретил невысокий плечистый мужчина с крепкой лысой головой и крупным носом. Это был дядя Христьян, Христьян Хорст - муж тёти Шуры. После объятий и приветствий, он погрузил наши вещи на телегу, помог взобраться нам. Сев рядом, он подобрал вожжи, и лошадь тронулась. Ехали долго, через весь город. Остановились у одноэтажного деревянного барака, в котором нам предстояло жить.
Старинный посёлок Турьинские рудники только недавно был переименован в город Краснотуринск. Недалеко от старой части города рос Новый город и сооружался Богословский алюминиевый завод (сокращённо БАЗ). Уже стояли первые кварталы Нового города, работала электростанция и действовал глинозёмный цех. Рабочие его были приметны – их лицо и одежду покрывала красная пыль глинозёма, из которого получают алюминий.
Вокруг Краснотуринска располагалось несколько лагерей ГУЛАГА. В одних - с колючей проволокой - отбывали «сроки» заключённые, в других лагерях (с такой же колючей проволокой) находились немцы-трудармейцы, у которых вообще не было «сроков». И заключённые, и трудармейцы были рабочей силой «БАЗстроя», строительной организации НКВД, возводившей промышленные объекты и жилые дома.
Дядя Христьян находился в одном таких из лагерей. В 44-м году трудармейцам, имевшим дефицитные специальности, стали делать некоторые поблажки. Дядя Христьян был таким специалистом (он работал вагранщиком в литейном цехе), и его расконвоировали - разрешили жить за пределами лагеря и позволили вызвать к себе семью. Но он был обязан приходить каждый день в «свой» лагерь, чтобы отметиться и получить дневную пайку хлеба.
Барак, в котором мы поселились, был рабочим общежитием, и вскорости тётя Шура стала здесь работать комендантом.
Теперь я меньше занимался с маленьким Женей – он подрос и у тёти Шуры было больше времени за ним присматривать. Главной моей обязанностью было доставать дрова для нашей плиты и корм для козы, которую завели для Жени. С дровами было проще – кругом были стройки и я притаскивал оттуда доски и разные обрезки и рубил их на дрова. Сложнее было с кормом для козы. Летом я пас её по канавам и обочинам дорог и иногда рвал для неё траву, а зимой подбирал остатки сена на грузовых платформах на соседней станции или там же надёргивал сено из сложенных в штабели сенных тюков. Мне так часто выговаривали за нехватку корма, что однажды я решился и унёс со станции целый тюк сена. Я не знаю, сколько весит такой тюк, возможно, это были какие-то мелкие тюки, но факт остаётся фактом – я, одиннадцатилетний мальчишка, взвалив на спину, приволок тюк домой. Объяснить это можно ещё и тем, что меня подстёгивал страх – я боялся, что появится стрелок с винтовкой, только что завернувший за угол.
И ещё одна обязанность была у меня – я продавал на базаре котелки и кастрюли, которые дядя Христьян делал тайком на работе. Вместе с литейщиком он отливал эту посуду из остатков дюралюминия в вагранке, а отливки обтачивал им знакомый токарь. Из дюралевого листа вырезались крышки, которые выбивались вручную. Потом я начищал их наждачной бумагой. Посуда получалась отличной. Блестящая, с толстой стенкой, она была лучше заводской, которой, кстати сказать, и в продаже-то не было.
Я ходил по базару с кастрюлями и котелками на руках. Покупали хорошо. Однажды небольшой котелок купил у меня важный лилипут из гастролирующего театра – для меня это было событием!
И была проблема с одеждой – она сильно обрепалась и, к тому же, я из неё быстро вырастал. Но всё это как-то образовалось – дядя Христьян принёс откуда-то солдатские штаны, а с наступлением холодов – серую ватную телогрейку (такую носили заключённые). Но сложнее было с обувью. Мне сказали, ордера на обувь дают в управлении алюминиевого завода. Я запасся справкой, в которой стояло, что мои родители находятся в трудармии, и отправился в управление завода.
Когда через годы я прочитал у Маяковского:/Я тыкал мандат, прикрывая «Известия» и упирая на то что «ВЦИК»/, я вспомнил свои хождения с этой справкой. Я тоже «тыкал» справку, прикрывая «труд» и упирая на то, что «армия». И ордер мне дали и заветные ботинки я получил.
В Краснотуринске я впервые познакомился с буднями «лагерного города». Мимо нашего барака ежедневно проезжали на стройки колонны открытых грузовиков, в кузове которых сидели на полу заключённые ( или трудармейцы - отличить их было трудно), а за деревянным щитком у кабины стояли солдаты с винтовками. Иногда проходила пешая колонна заключённых, окружённая вооружённой охраной с собаками. И приходилось видеть, как на помойках роются «доходяги» – опухшие лагерники-дистрофики, среди которых были и заключённые, и трудармейцы. За территорию лагеря их выпускали, так как работать они не могли, а где их застанет смерть, охране было всё равно.
Обычным явлением для города были заборы с колючей проволокой и вышками по углам. Окружали они не только лагеря, но и строительные площадки, где работали заключённые и трудармейцы. За таким забором я побывал в трудармейском лагере, в котором отмечался дядя Христьян – несколько раз он брал меня с собой. А через проходную меня пропускала хорошо его знавшая охрана.
Когда я пришёл туда впервые, было дневное время и лагерь был пустым. Меня поразили царившая в нём чистота и порядок. По обе стороны главной дорожки ровными рядами стояли аккуратно побелённые бараки. Побелены были и молодые деревца перед бараками и низкие оградки вокруг пустых весенних клумб. Все дорожки были чисто подметены, скамейки тоже были покрашены в белое. Это напоминало порядок больницы или какого-то необычного кладбища.
Ещё меня удивило, что пайка, которую получил дядя Христьян, была с довеском, пришпиленным к булке деревянным колышком, а в хлебораздаче, где мы получали хлеб, заготовленные пайки (с колышками и без них) лежали навалом на полу.
О том, что существуют какие-то «лагеря», в которых люди «сидят», я впервые услышал ещё в Тюхтете. К тёте Шуре приходил «на чаёк» бледный, аккуратно одетый в старенькую одежду мужчина. Женщины говорили, что он недавно вышел из какого-то «лагеря» и в Тюхтете находится в ссылке. Ещё говорили, что он сидел по какой-то «58-й статье». Я осмелился и спросил, за что он сидел. Он ответил:
- Ни за что.
Я ему, конечно, не поверил...
Я не переставал мечтать о школе. Первого сентября 1944 года в школах начались занятия. Я упросил тётю Шуру и пошёл в школу, в четвёртый класс. Недели через две дядя Христьян потребовал, чтобы я бросил учёбу, так как он «не собирается кормить дармоеда». И для меня всё пошло опять по кругу - Женя, дрова, коза, сено, котелки и кастрюли.
Так прошла зима. Весной 1945 года я, наконец, взбунтовался и сказал, что хочу учиться и уйду в детский дом. Наш барак собирались сносить, и тёте Шуре давали квартиру с удобствами и место в детском саду для Жени. Возможно, поэтому мне не очень-то и возражали - без меня могли уже обойтись.
Я взял свои документы и отправился в ГОРОНО (городской отдел народного образования) проситься в детский дом. Работавшие там женщины сказали, что помочь не могут - в городе нет детского дома. Я сказал, что никуда не уйду и, если надо, буду здесь ночевать. Я устроился на деревянном крыльце здания ГОРОНО и просидел там целый день (со мной была интересная книга – сборник рассказов Павла Бажова «Малахитовая шкатулка»).
Вечером, видя моё упорство, мне сказали, что завтра куда-нибудь определят, а сейчас я должен идти домой.
На другой день одна из этих женщин повезла меня в интернат, который находился в городе Карпинск (недалеко от Краснотуринска). Но интернат был переполнен и меня не приняли. Пришлось опять вернуться домой. На третий день мне дали направление в детский приёмник, купили билет и посадили в поезд, идущий до Серова.
* * *
Много лет спустя (в 1958 году) я был на Северном Урале в командировке. Жил я тогда в Караганде, работал в должности горного инженера-проектировщика, учился в вечернем институте, имел семью. Вместе со мной был молодой инженер-железнодорожник Анатолий Алексеев. Стояли морозы, и на нём был грубый, чёрный, с лохматым воротником полушубок, подаренный ему каким-то деревенским родственником. В этом полушубке рослый, тёмнолицый и бровастый Алексеев был похож на опереточного разбойника.
Мы с ним проехали несколько городов, были в Свердловске, в Нижнем Тагиле. В Карпинске я рассказал ему про тётю Шуру. И мы решили найти её. На рейсовом автобусе отправились в соседний Краснотуринск. С большим трудом, через отдел кадров алюминиевого завода, мы всё-таки отыскали тётю Шуру.
Жила она в однокомнатной квартирке в центре Нового города. Мы застали её вместе с Женей, которому уже исполнилось 16 лет. Похудевшая и постаревшая тётя Шура, как мне показалось, не столько обрадовалась, сколько удивилась моему приходу. Она рассказала, что вскоре после моего ухода дядя Христьян бросил её и ушёл к молодой. Она сошлась с каким-то узбеком, который увёз их в Среднюю Азию. Она не смогла вынести тамошний климат, ребёнок, который там родился, умер, и её еле спасли. Вместе с Женей она вернулась в Краснотуринск. Устроилась она мотористкой в хорошо оплачиваемый, но вредный для здоровья глинозёмный цех. Ей дали квартирку, где они живут до сих пор.
Женя оказался незнакомым для меня подростком, что-то отрывисто бросавший матери и, почему-то, сквозь зубы разговаривавший с нами. С трудом в нём угадывался тот симпатичный мальчик, которого я когда-то нянчил.
Я рассказал ей о себе, но тётя Шура слушала меня с недоверием. В разговоре она несколько раз повторяла, что все эти годы думала, что я пошёл в уголовники. При этом она опасливо поглядывала на мрачноватого Алексеева.
Уже провожая нас, она сказала, что и сейчас не верит, что я не уголовник. Переубедить её мы так и не смогли...