Посвящается всем, кто вели меня к вере,
прежде всего родителям, которые первыми рассказали мне о Боге,
и Крынцу Николаю Михайловичу, чья увлеченность Библией увлекла и меня
Предисловие
Перед тем, как вы начнете читать эту повесть, хочу сказать о ней несколько слов. Предназначена она для подростков в церковной среде. Этим определяется, во-первых, относительная простота и даже наивность изложения, во-вторых, возраст главного персонажа – Гриша здесь старшеклассник.
Перед публикацией этой книжечки я дал ее почитать десятку своих друзей и знакомых. Одним из первых вопросов почти каждого из них был следующий: Гриша – это ты? Возможно, тот же вопрос возникнет и у вас, поэтому отвечу на него на первой же странице.
И да, и нет. Гриша – собирательный образ подростка или молодого человека, входящего в церковь «из мира». Мне хотелось, чтобы «дэвээровцы» смогли понять своих сверстников из неверующих семей.
Многое в Грише от меня, некоторые истории, произошедшие с ним, произошли сначала со мной. Большая часть его ощущений – это мои ощущения, возникавшие у меня 18-20 лет назад, когда я робко входил в церковь.
Но ряд историй я позаимствовал у моих братьев по вере. Услышав где-то рассказ, подходящий к образу Гриши, я спрашивал у рассказчика позволения включить это повествование в свою книжечку. Кажется, ни одного отказа не получил.
Таким образом, практически все (или почти все) истории, приведенные на последующих страницах – реальны. Они происходили с верующими, живущими между вами, и в этом заключается некоторое своеобразие моей повести.
Предвосхищаю еще один вопрос, который может возникнуть по прочтении «Гадкого утенка»: а что было с Гришей дальше? В двух словах на этот вопрос, как вы понимаете, не ответишь, и у меня есть желание рассказать об этом в двух следующих повестях – одна будет посвящена жизни Гриши в христианской молодежи, другая – его вступлению в брак и опыту семейной жизни.
В этих будущих книжечках мне хочется на примере нескольких персонажей проследить, как складывается жизнь у верующих юношей и девушек, когда они ходят путями Божьими, а также показать, что происходит, когда они от этих путей уклоняются.
Подростком я церковной жизни повидал мало, а вот юность моя целиком прошла в церкви, и в зрелый, семейный этап жизни я вступил тоже христианином (в браке на момент написания предисловия к этой повести я провел вот уже почти 11 лет). Поэтому для второй и третьей частей трилогии материала у меня найдется, скорее всего, побольше, чем для первой.
Конечно же, для осуществления этих замыслов необходима помощь Божья, и воплотятся они лишь в том случае, если Ему будет угодно.
Возможно, кому-то из читателей будут созвучны переживания Гриши. Напишите мне об этом по электронной почте: alex.ryshow(собака)gmail.com. Может быть, вы даже расскажете мне какие-то истории из вашей юности, которые могли произойти с Гришей, и так может случится, что они найдут себе место на страницах последующих повестей.
Завершая предисловие, хочу напомнить слова Иисуса Христа: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Мар.2:17). Сколько бы мы не росли духовно и не исправлялись, пока мы на земле, в нас остается «болезнь» греха. Будем это сознавать – не утратим чувства нужды в Иисусе как Враче. Посчитаем себя здоровыми и сильными – рискуем остаться без Него.
Чтобы на небе стать прекрасными лебедями, подобными совершенному Сыну Божьему, надо сегодня на земле сознавать себя гадкими утятами.
Глава первая. Три конфеты
– Что там у тебя, посмотрим... Так, пятьсот, семьсот, маловато будет. А у меня, сейчас проверю… полторы тысячи. Еще бы кто доложил…
Сидя на корточках у входа в магазин, Вовка и Гриша, мальчишки лет девяти-десяти, сосредоточенно перебирали помятые купюры, раскладывая их на кучки. На полторы тысячи много не купишь, поэтому они подняли вихрастые головы и стали озабоченно вертеть ими по сторонам. Тут Вовка завидел вышедшего из-за угла паренька в синей футболке и свистнул:
– Толян, давай сюда.
Тот и так направлялся в магазин, поэтому мимо них не прошел бы.
– Деньги есть? – деловито спросили его Вова и Гриша после взаимного приветствия.
– Ну, допустим, есть, – протянул Толя, покосившись на лежащую под камнем стопку мелочи. – А что?
– Выкладывай, все сложим и купим конфет.
Толя потоптался, посопел, но все же полез в карман, долго рылся в его недрах и наконец извлек на свет две синенькие банкноты. Лицо его омрачилось, видимо, он хотел вытащить другие купюры, но отступать было нельзя, и он передал их Вовке. Тот схватил деньги, приложил их снизу к пачке из-под камня, послюнявил грязные пальцы и принялся считать.
– Четыре двести, все, пошли!
Через несколько минут довольные ребята вышли из магазина, расселись кто на перилах, кто на ступеньках и зашуршали обертками. Каждому досталось по три конфеты с изображением самолета на фантике и гордым названием «Аэрофлотские».
Вдруг Гриша прервал затянувшееся молчание и, причмокивая блестящими губами, сказал:
– Слушай, Толька, а вот ты ходишь на эти ваши, как там, собрания, ну, баптистские которые. В Бога, значит, веришь. А вот пусть твой Бог, если Он есть, сделает так, чтобы у тебя в кармане было три конфеты, а не две.
Гриша, конечно, видел, что Толя две конфеты положил в карман, а одну отправил в рот, и был уверен, что ему удалось ловко подколоть «бахтиста», как называл Толика Славка из второго подъезда.
Толя поначалу смутился, даже конфету сосать перестал, но потом широко заулыбался, почесал для виду затылок, демонстративно подвигал нижней челюстью, чтобы подтвердить: вот мол, одна конфета во рту. Затем он запустил руку в карман, вытащил ее сжатой, поднес кулак к гришкиному лицу, повернул и медленно разжал пальцы. На белой ладошке красовались… три конфеты.
Гриша разинул рот от удивления. Немую сцену прервал хохот Вовки, который хлопнул Толю по плечу и сказал:
– Здорово мы его надули! Гони назад конфету!
Толя прыснул и, возвращая Вовке конфету, которую тот незаметно переправил ему перед этим в карман, подтвердил:
– Облапошили так облапошили.
Эту историю еще долго рассказывали во дворе дома номер 50 на улице Кирова, добавляя к ней все новые и новые подробности. А когда Толя через время спросил Гришу, о чем тот подумал в первый момент, когда увидел три конфеты, Гриша помолчал и признался:
– Я тогда подумал: «Вот это да! Неужто Бог и в самом деле есть? Надо быстрее попросить, чтобы тут появился мой новенький черный Мерседес».
Прошло несколько лет, но Грише этот случай врезался в память. Тогда он впервые столкнулся с идеей существования Бога, хоть это и было связано с шуткой. Поэтому когда его одноклассник, все тот же Толик, со все такой же копной нестриженных волос однажды в школьном коридоре вручил ему листочек, названный им «трактатом», и позвал на свое «бахтистское» собрание, он не отмахнулся сразу. Сказал, что подумает.
И стал думать. Дома, съев самостоятельно разогретый суп (родители на работе), он вытащил из брошенного под стол портфеля помятый листочек и вчитался. «Все люди согрешили… Возмездие за грех смерть… Иисус Христос умер за нас…». Новые и непривычные мысли. Гриша покрутил листик в руках – ничего особенного, полоска бумаги, сложенная несколько раз, на лицевой стороне фотография человека, в раздумьях охватившего голову.
Почему-то вспомнились те три конфеты в синеньких обертках и мысль: «А если Бог есть?» Гриша продолжал смотреть на трактат. Язык, которым он был написан, напоминал тот, которым сложены книжки девятнадцатого века в потертых изданиях с желтыми страницами из школьной библиотеки.
Он смотрел на листок и одновременно уже сквозь него, потому что память подсунула следующее воспоминание. Ему семь лет, он идет по сосновому лесу, размахивает ведерком с грибами и кричит: «Бог, где Ты? Тебя нет!» А такой же неверующий, как он, друг Митька уговаривает уняться и не кричать так. Митькино лицо перекошено от страха, а Гриша разошелся, он кричит пуще прежнего, Митька испуганно хватает его за руку…
При этом воспоминании Гриша вздрогнул, словно ему вдруг стало зябко, и снова подумал: «А если Бог есть?»
Если Бог есть, то каково Ему было смотреть на этого мальчишку, который орал Ему в лицо дерзкие глупости? Каково Ему было смотреть на Гришу, когда он… Краска стыда залила лицо подростка, когда беспощадная память – или это была совесть – калейдоскопом развернула перед ним мозаику других воспоминаний, одно другого грязнее.
Гриша наклонился и поднял выпавший из рук листик с изображением бородатого мужчины, схватившегося за голову. «Если ты сознаешь себя грешником, встань на колени и в сокрушении помолись Богу, попроси у Него прощения за все содеянное зло. Он давно ждет этого и после твоей молитвы даст тебе мир и пошлет в твое сердце Духа Святого, Который будет тебя учить жить дальше правильно».
«Грешник», «сокрушение», «содеянное зло» – в кругу Гриши никто такими словами не пользовался, но почему-то сейчас их значение было ему совершенно понятно, более того, он был внутренне согласен с ними и ему хотелось перечитывать их снова и снова. Он так и сделал – перечитал листок несколько раз, останавливаясь над выделенными жирным шрифтом цитатами из Библии.
После этого он отложил листок и сам обхватил голову, уперев локти в стол. «А если Бог есть? Если Он есть, что тогда?» Образ маленького мальчика, который вызывающе кричит в небо «Бог, тебя нет!», встал перед глазами Гриши, и из его глаз брызнули слезы.
– Прости меня, Бог, прости, прости, я не знал, что говорил, прости, ведь Ты есть… Гриша сполз на колени и сквозь слезы прочитал вслух молитву, которая была написана на последней страничке трактата, в каждое слово вкладывая душу. В конце сбивчивой молитвы он сказал «аминь». Когда подросток поднялся на ноги, это был тот же Гриша и одновременно уже не тот. В его сердце стучала мысль, которая теперь будет его постоянно сопровождать: «Есть Бог».
Глава вторая. Кроссворд
Гришина семья жила в пятиэтажке из кирпича, который когда-то сверкал белизной, как улыбка двухлетнего малыша, а сейчас стал желто-серым, словно зубы курильщика. Местами стены были изъедены кариесом корявых надписей и бурых пятен. Воздух в подъездах стоял прогорклый и затхлый. Через каждый этаж тянулся длинный коридор, утыканный дверями узкокомнатных квартирок.
Из-за соседней девятиэтажки солнце в окна Гришиной комнаты заглядывало только тогда, когда в гулком коридоре начинали хлопать двери, принимая хозяев после рабочего дня. В косых вечерних лучах комната на время преображалась, стены раздвигались, и порой Грише казалось, что она превращается в капитанскую рубку из романов Жюля Верна.
Через стенку располагалась квартира дяди Вани, художника. Художником, а иногда даже свободным художником (Гриша не понимал, что это означает) он звал себя сам, на самом деле, он был простым учителем рисования в школе, в которую ходил Гриша.
Жил дядя Ваня один, и Гриша часто без стеснения заходил к нему, постучав три раза в коричневую дверь. Дверь эта покосилась и выглядела так, словно стоит на одной ноге. Случалось, что дядя Ваня стучал первым, только не в дверь, а в стену между квартирами. Стук этот означал, что старший друг зовет Гришу на чай с карамельками или печеньем.
– Мольберты-конверты! – закричал художник, когда Гриша заглянул к нему по условленному сигналу. – Приветище-человечище, заходи, не пить же чай одному.
Да, была у дяди Вани такая особенность: вворачивать тут и там цветастые рифмованные восклицания. Ему казалось, что речь так выглядит красивее, а ребят в школе эта его манера оживляла и веселила. Вообще он был украшением школьной жизни, непонятно, как он затесался в когорту чопорных и отстраненных от учеников учителей. Бывают ведь картины, которые не соответствуют своим рамам, так и дядя Ваня ну никак не вписывался в рамки школьных порядков.
Еще он частенько приправлял свои высказывания русскими пословицами и прибаутками. Потрепанный сборник пословиц и поговорок был одной из немногих книг на его книжной полке. Дядя Ваня был высокого роста, волосы его были вечно растрепаны, борода (что за художник без бороды!) неухожена, перемещался он резко и отрывисто, при этом руки и ноги его иногда неожиданно меняли курс движения.
Поздоровавшись, Гриша уселся на кухне у накрытого газетой стола, на котором уже стояло две кружки с чаем, одна без ручки, другая – что пониже – с коричневыми подтеками. Придвинув к себе побитую кружку, Гриша насыпал в нее сахар из поллитровой банки с мутноватым стеклом и принялся его размешивать.
Дядя Ваня сгреб с другой табуретки и со стола помятые газеты и бросил их на подоконник, где уже лежало несколько изжелтевших кип периодики. Художник любил отгадывать кроссворды и львиную долю своей учительской зарплаты тратил на всевозможные издания, в которых они публиковались.
Вот и сейчас, расчистив край стола и насыпая себе сахар, он морщил лоб и шевелил губами, видимо, перебирая варианты. Наконец, он обратился к Грише:
– Столица Гондураса, вторая «е», последняя «а», двенадцать букв, случайно не знаешь?
– Случайно знаю: Тегусигальпа, – улыбнулся Гриша, – мы сегодня на географии проходили.
– Пешки-орешки! Григорий, ты гений, – художник подскочил и бросился к подоконнику, вытаскивая из-за уха карандаш. Ложка зазвенела по давно не мытому полу, собирая ворсинки и песок, но дядя Ваня даже не посмотрел в ее сторону. Он спешил заполнить клеточки толстым грифелем.
– Если бы это не звучало так смешно, я бы не запомнил, – признался Гриша.
– Отлично, три слова осталось. Полезный предмет – география, – сияющий дядя Ваня возвратился к столу. Пошарив по нему, он встал за чистой ложкой и через мгновение наконец отхлебнул крепкого чая.
– Ну, рассказывай, – посмотрел он на Гришу. – Ба, да у меня же сухарики есть. Дядя Ваня снова подскочил, порылся в стоявшем все на том же подоконнике черном пакете и выудил оттуда шелестящую упаковку. Та была мокрой, и к ней приклеился чек. Сняв его, художник стал изучать написанное.
– Написано «Пирожок», а ведь я не покупал пирожков. А может, купил да забыл... – дядя Ваня порылся в пакете и сел, нахмурившись. – Или хотел купить, заплатил да и оставил… А пирожки сейчас были бы кстати.
Он еще раз посмотрел в чек и расплылся в лошадиной, как говорили у него за спиной в школе, улыбке:
– Тьфу ты, написано ведь: «Кассир Пирожок». Бывают же фамилии! Ладно, о чем это мы?.. А чего ты светишься, как лампочка Ильича? От радости и от веселья и у старика красна келья; а я думаю: чего это в моей келье так светло сегодня…
Дядя Ваня в первый раз посмотрел Грише в лицо и удивился необычному его выражению. Мальчик замешкался, не зная, что отвечать, а дядя Ваня, не замечая Гришиного промедления и не дожидаясь ответа, уже тараторил дальше:
– Знаешь, говорил я сегодня с Бабарыкиным и с Пеночкиным, ну, с физруками нашими. Но говорил по отдельности, сначала с Бабарыкиным, в учительской, а потом уже с Пеночкиным, в столовой. И оба мне по очереди пересказали их разговор с Васнецовым, они все трое шли вместе с остановки в школу утром. И вот Бабарыкин, когда я журнал в учительскую заносил и там в дверях с ним сшибся, пел дифирамбы, какой Васнецов молодец, как здорово он придумал про поход на каникулах, как о семиклассниках своих радеет… А Пеночкин на большой перемене облил меня чаем в столовой, растяпа, и объяснял, что Васнецов де все перед директрисой выслуживается и для этого только поход и выдумал. Вот терпеть такого не могу, так Пеночкину и сказал: «Была б свинья, а лужа будет». Лужу он свою нашел.
– А он что на это? – мало поняв из этой сумятицы, спросил Гриша, но дядя Ваня будто не слышал вопроса и, макая сухари во вторую кружку чая, уже рассказывал новую историю:
– Кочки-цветочки, а вчера что приключилось. Мы же по воскресеньям выезжаем иногда порыбачить. Так вот, уже на подъезде к реке поймали гвоздь колесом и стоим все у машины, затылки чешем: домкрата-то нет, как колесо снять и запаску поставить? И тут идет Ванька Петров, который баптистом заделался, я его по деревне помню, еще когда он нормальным мужиком был, и вот подходит он и, значит, узнал про беду нашу и заявляет: «Были бы вы верующими, помолились бы и дал бы вам Бог разуму, что делать. Ну что, подсказать вам?» Я хотел его прогнать, да не успел, Сергеич говорит: «Подскажи». Он нам: «Вы вот колоду вместо домкрата подложите и яму под колесом выкопайте, тогда сможете колесо снять». И вправду, сделали мы, как он сказал, и поехали дальше.
– А что, дядя Ваня, вы про Бога думаете? – спросил Гриша, воспользовавшись удобным поводом перевести разговор в интересное ему русло.
– Да ничего не думаю. Я в такое время рос, когда этой науке не учили. А что? – дядя Ваня встал, открыл форточку и так остался стоять у подоконника, разминая длинные тонкие ноги.
– Просто я теперь точно знаю, что Бог есть. – Сказав это, Гриша почему-то смутился, не зная отчего.
– А откуда ты это точно знаешь, к тебе что, ангел прилетел на вертолете и рассказал?
Гриша не нашелся, что ответить. Про это он не думал еще, как другим объяснить то, что сам наверняка знал.
– Не прилетал, но знаю. И мне чего-то так стыдно сегодня за свои грехи было, что я Ему молился.
Дядя Ваня сам был человеком чудаковатым, к чужим странностям поэтому относился терпимо. Обычно он не видел аномалии в том, отчего другие махали руками и приходили в ужас. Однако сейчас его брови заскочили на лоб, а опустилась через время только одна.
С задумчивым выражением лица он вытащил из-за спины газету, свернул ее в трубку и стал энергично отстукивать по ноге какую-то мелодию. Остановившись, он опасливо спросил:
– Это что же, теперь наша дружба коту под хвост, ненависти на запивку?
– Нет-нет, мне у вас хорошо, – поспешил заверить старшего товарища Гриша.
Художник заложил руки за спину и несколько раз прошелся широченными шагами по кухне, словно меряя ее по диагонали. Наконец он хлопнул газетой по столу и изрек:
– Жизнь, братец, это такой кроссворд, попробуй разгадай. И у каждого свои клеточки… Нам с тобой, видать, не по пути, кроссворды у нас разные. Но смотри: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Назвался груздем, полезай в кузов. А таким нахалом, как Петров, не будь, понял?
– Понял, – улыбнулся Гриша.
Глава третья. Урок русского
Младший брат Гриши Васенька до обеда учился школе, в первом классе, после обеда гостил у бабушки, а вечером возвращался домой вместе с мамой. Гриша брата своего нежно любил и наслаждался вечерними часами, когда семья собиралась за столом, а Вася без перерыву рассказывал школьные и бабушкины новости. Сейчас он неожиданно заявил:
– Мне надо срочно худеть!
Мама с улыбкой посмотрела на любимца семьи:
– Ты совсем не толстый, даже наоборот...
– Это ты так говоришь, а девочки из класса говорят, что я тяжелый в общении!
Все дружно засмеялись, а папа попробовал объяснить младшему отпрыску, что такое «тяжелый в общении». Папа у Гриши был добрый, он многое позволял сыновьям и обычно защищал их от требовательной мамы.
Васенька доел макароны, вытер рукавом пухлые губы и крикнул, хлопая себя по животу:
– Все, наелся я, теперь у меня пузо до пятого подъезда.
Как ни хорошо было за столом, но Грише надо было садиться за домашние задания. Он все уроки уже сделал, оставался только русский язык. Вздохнув, он отправился к своему письменному столу в детской комнате.
Письменные упражнения не заняли много времени. Когда Гриша закрыл последнюю тетрадку и глянул на настенные часы с надписью «Лондон» и силуэтом башни Биг-Бен – подарок бабушки – он обнаружил, что еще успеет почитать Новый Завет. Евангелие лежало тут же на краю стола.
Эту маленькую книжечку в мягком переплете ему вручил незнакомый подвижный дедушка с детским лицом, когда Гриша впервые в жизни пришел на богослужение по адресу, указанному на подаренном Толиком буклетике. Гриша очень стеснялся тогда и чувствовал себя в Доме молитвы неловко, он страшно переживал по поводу того, что не будет знать, куда пройти и где сесть, как себя держать и что делать.
Но когда он зашел во двор Дома молитвы, первым, кого он встретил, был Толик. Тот поначалу стушевался, а потом познакомил его со стоявшими рядом ребятами и провел в молитвенный дом, посадив рядом с собой.
Оказалось, что сюда ходит еще несколько подростков из их школы, и все это немного успокоило Гришу. И все равно, он чувствовал себя здесь, как человек, который впервые надел новый костюм и двигает руками и ногами, пробуя рукава и штанины, чтобы узнать – жмут они ему или подходят в самый раз.
Все его здесь удивляло: и та слаженность, с которой верующие вставали, садились, опускались на колени, пели и говорили «аминь»; и необычное убранство помещения с библейскими текстами на стенах, высокими потолками и необычной тумбой впереди, называвшейся, как он позже узнал, кафедрой (что-то похожее в школе в кабинете биологии стоит).
Но больше всего его поразило не это, и даже не проповеди и не пение хора (хотя ничего подобного он раньше не слыхал), а лица. Они были разные – миловидные и невзрачные, краснощекие и дряхлые, упитанные и костистые, но все эти лица объединяло что-то невиданное Гришей прежде – вдумчивость, вдохновенность, ясность. По сравнению с ними лица людей на улице выглядели тускло и сумрачно, Гриша остро ощущал этот контраст по дороге домой.
После трех-четырех посещений его взгляд стал выхватывать в Доме молитвы отдельных людей, а поначалу все сливались для него здесь в один ковер лиц с повторяющимся диковинным узором, и каким же светлым, веселым, выразительным был этот ковер!
Когда он продвигался к дверям после того первого своего собрания, стремясь поскорее отсюда выбраться и переварить, осмыслить впечатления в привычной обстановке, к нему подошел беловолосый дедушка с детским выражением морщинистого лица, неожиданно обнял его, поцеловал и всучил в руки книжечку в красной обложке со словами:
– Владей и читай, и да благословит тебя Бог!
Несмотря на необычность этого пожелания и самого обращения (его никогда не целовали не то что чужие люди, но даже родители), Грише не было неудобно с этим дедушкой, напротив, ему хотелось постоять с ним, что-то спросить, но что – не приходило на ум, слишком он был переполнен чувствами, мыслями и ощущениями. Дедушка отошел сам, а Гриша с Новым Заветом в руках скоро оказался за пределами двора Дома молитвы.
Прошло несколько недель, и он прочитал уже треть Евангелия. Рассказ о жизни Иисуса захватил его. Что было необычным: восхищаясь образом Христа, он заметил через время, что и сам ведет себя по-другому, возвышеннее смотрит вокруг, уважительнее разговаривает с людьми, осмысленнее и дольше молится (после того памятного дня, когда он прочитал подаренный Толиком трактат, он стал иногда молиться, и постепенно это стало его внутренней потребностью). Никакая другая книга прежде не влияла так на Гришу.
Отложив тетрадь по русскому языку, он погладил потертую обложку Нового Завета, собираясь сесть с ним на диван под настенной лампой, как вдруг его взгляд упал на учебник русского языка, лежавший подле тетради. В голове выросла ясная мысль: надо выучить все правила из этого учебника до самого конца. Гриша попытался отогнать мысль – новых правил на завтрашний урок не задавали, старые он хорошо знал, и какой толк в заучивании тех правил, которые еще не проходили на уроке?
Но мысль не уходила, а стала отчетливее, очевиднее: обязательно надо выучить все правила. Гриша перевел взгляд на Новый Завет, потом снова на учебник, встряхнул головой, словно пытаясь отбросить что-то. Сердце билось учащенно, а взгляд не отрывался от учебника.
А что, если это Дух Святой его побуждает зачем-то выучить правила из учебника? На последнем богослужении как раз была проповедь о водительстве Духа Святого, а после собрания Гриша осмелился спросить Толика, что такое водительство. Тот не ответил, его неопределенный взгляд скользнул куда-то вверх в сторону, а потом Толик отвел товарища к кафедре, к пресвитеру Геннадию Львовичу. Гриша чуть слышно повторил свой вопрос, а старец с добрым благообразным лицом усадил его на скамеечку и долго терпеливо объяснял, что Дух Святой хочет водить нас по жизни.
Вздохнув, Гриша взял учебник по русскому языку, за двадцать минут повторил старые правила, а следующие полтора часа до сна учил все остальные. Ночью во сне перед его взором проходили синие рамочки с правилами, и проснувшись, Гриша обнаружил, что очень хорошо помнит то, что учил вчера. Тем не менее, после завтрака он еще пятнадцать минут повторял заученное, а потом побежал в школу.
Урок русского языка был сегодня вторым по счету. Вела его Елена Сергеевна, суховатая раздражительная женщина, которая в этом месяце невзлюбила Гришу. За что – ему было невдомек, вроде бы, и вел он себя нормально, и на уроках отвечал не то чтобы лучше всех, но и не хуже крепких хорошистов.
Причина же заключалась в том, что Елена Сергеевна, которая в советские времена была ярой коммунисткой, проведала о его обращении в веру. Казалось бы, Гриша никому об этом не рассказывал, но со стороны была заметна произошедшая с ним перемена. Он перестал шумно смеяться, не бегал с ребятами за тир, где те втихаря курили на переменах, прямее и светлее смотрел…
Более же всего его выдавало то, что иногда он доставал из портфеля свою маленькую книжечку с красной обложкой и читал ее. Подросток, который увлеченно что-то читает, разительно выделялся на общем фоне сверстников, и скоро многие – сначала одноклассники, а потом и учителя – узнали, что же он читает.
Когда Елена Сергеевна краем уха услышала в учительской о парне, который без стыда раскрывает на переменах Новый Завет, она решила проучить его, высмеяв перед всеми. И сделать это она собиралась именно сегодня. Через минуту после звонка, окинув бегающим взглядом класс и для виду глянув в журнал, она крикнула:
– Устюгов, с тетрадью к доске.
Не подозревая о готовящейся экзекуции, Гриша взял тетрадь и прошел вперед, встал перед классом, чуть повернувшись к учительскому столу.
– Отвечай последнее правило, – взвизгнула Елена Сергеевна, проверяя тетрадку Гриши в поисках зацепки.
По классу прошел шумок: повторение правил не было задано, и встревоженные школьники, знакомые с неуравновешенным характером учительницы русского языка и литературы, зашуршали страницами.
– Ну, чего молчишь, не учил что ли? – надрывно крикнула Елена Сергеевна, удовлетворенно поворачиваясь к Грише и предвкушая наслаждение от его публичного унижения. На языке у нее крутились готовые сорваться презрительные слова в адрес его веры, но Гриша встрепенулся и спокойно рассказал последнее правило.
Елена Сергеевна тут же велела ему пересказать еще другое правило, потом то правило, которое изучали месяц назад. Когда Гриша без запинки ровно ответил и его, она раздосадованно перелистнула учебник на несколько десятков страниц вперед и спросила то правило, которое они еще не проходили.
Класс притих. У всех вытянулись лица, когда Гриша все тем же размеренным чеканным голосом рассказал неизученное правило. Легкая хрипотца выдавало его волнение, в остальном он держал себя как обычно, без возмущения и жалоб. Лицо Елены Сергеевны передернулось, она стала сыпать вопросами, листая учебник все дальше и дальше, и надо было видеть написанное в ее глазах изумление с примесью бессилия…
При игре в настольный теннис есть такая стадия, когда один игрок с силой наседает на другого, задавливая его одним неберущимся ударом за другим. Приходит момент, когда мячик метается с одной стороны на другую с такой скоростью, что становится невидимым, и зрители наблюдают за этим, боясь пошевельнуться и ожидая неминуемой развязки.
Такой развязки ожидали сейчас в девятом «Б». Бесконечно продолжаться эта партия не могла, и приближающийся проигрыш Елены Сергеевны становился все более очевидным. Наконец она рухнула на стул с воплем:
– Марш на место… Стой, тетрадь забери…
«Есть Бог, есть», – подумал счастливо Гриша, возвращаясь к своей парте.
И Он не молчит, Он говорит с ним, Он ведет его Духом Святым. Вот что такое водительство.
Глава четвертая. Счастливые
Летом свет настырно, ослепительно заливает все извне; осенью он ненавязчиво струится изнутри листьев, накопленный в них за предыдущие месяцы. Осень Гриша полюбил давно, лет в восемь. Наверное, в те долгие часы, когда он неотрывно следил через окно за дождем, а тот все не переставал и не переставал.
Или тогда, когда сидел на ступеньках под листопадом, дожидаясь маму. Он приходил к ней на работу делать домашние задания, а пока она была занята, наблюдал за танцем пятипалых рыжих кленовых листьев. Он все ждал, когда же на деревьях закончится листва, и хотел непременно увидеть этот момент остановки воочию: вот они падали листья, падали, и вот они закончились. Но листья не кончались, они сыпались и сыпались, иногда задевая мальчика за щеку или руку и распространяя такой особый прелый запах осени.
Может быть, оттого Гриша осень полюбил, что тогда впервые встретился с подобием бесконечности, и так оно его поразило, прямо-таки заворожило… Вот стоит дерево, здесь начинается и здесь кончается, а листья с него падают и нет им конца. Есть в этом что-то от вечности, о которой ему тогда никто не рассказывал.
От троллейбусной остановки к Дому молитвы Гриша шел не спеша. В утренние воскресные часы улица была не такой, как среди недели. Кажется, даже запах не тот. Обычно спешишь в школу, в магазин, в библиотеку или еще куда – и не замечаешь, как маленькими шажочками наступает осень. А в воскресенье идешь и диву даешься – вдоль бордюров уже лежат сметенные дворником ворохи желтых листьев; под оголившимися деревьями стало будто просторнее; небо насупилось и сдвинуло свинцово-синие брови туч; а ветер все куда-то спешит, словно опаздывает и ему нельзя останавливаться, дует и дует, подгоняя пешеходов в спину. В воздухе висело предчувствие скорых холодов. Прохожие, одетые еще по сентябрю, с досадой передергивали плечами.
Дом молитвы был открыт. Бабушка Фрося уже поправила песенники на рядах, обошла цветочные горшки и сейчас сидела возле пианино под колонкой. Гриша тихонько прошел к привычному месту на третьем с конца ряду, под окном. До собрания оставалось сорок минут, и в Доме молитвы было тихо.
Через некоторое время дверь скрипнула. Вошли двое старичков – муж и жена. Гриша не знал их имен, но успел заметить, что они всегда ходили вместе, неспешной походкой, держась за ручки. Они были похожи, как похожи все люди, прожившие долго в браке. Дедушка прошаркал к стоявшему в углу на стульчике чайнику, налил в стакан водички, медленно выпил, вернулся к ожидавшей его бабушке, и они чинно поплыли на свои места – рука об руку.
«Счастливые, наверное», – подумал Гриша. – «Все у них так ладно, спокойно». Не знал он, что Кузнецовы, такой была их фамилия, каждое утро и каждый вечер плакали во время молитвы большими стариковскими слезами о своем сыне Витьке – горьком пьянице, от которого ушла жена с дочкой. Рабочих мест он сменил больше, чем Гриша окончил классов, и нигде больше двух недель не задерживался – кому работник-алкоголик нужен.
В детстве его не водили на собрание, папа занимал высокую должность на заводе и сам в Дом молитвы наведывался изредка, да и то, постоянно озираясь на подходе – не заметит ли кто из сослуживцев. В советское время запросто могли снять с хорошей работы за посещение богослужений.
А вот по потертому деревянному полу отстучали звонкую дробь ножки маленькой девочки лет шести. Затем в дверь просунулась копна рыжих волос с непослушными завитушками, это был Петька Карасев, Толик познакомил Гришу с ним пару недель назад. Карасевы жили через два дома от Гриши, и ребята уже несколько раз возвращались с собрания вместе.
Увидев, что из мальчишек здесь есть только Гриша, Петька исчез. Вошли его родители – нарядно одетые и хорошо пахнущие. Гриша снова вздохнул: «Хорошо им. Везет же Петьке: у него верующие родители, ему не надо красться из дома на цыпочках, направляясь на собрание. У них дома все вместе молятся, песни поют каждый день, наверное».
На самом деле, Петька отнюдь не считал, что ему повезло с родителями. Как раз на этой неделе он особенно завидовал своим неверующим одноклассникам, которые взахлеб рассказывали про новую компьютерную игру, в которой надо было проходить сложный лабиринт и сражаться с чудовищными монстрами.
Петька только слушал, разинув рот, а похвастаться ему было нечем: папа наотрез отказывался устанавливать на ноутбук подобные вещи. Поэтому Петька чувствовал себя глубоко несчастным и подумывал, к кому из одноклассников попроситься под каким-нибудь благовидным предлогом в гости, чтобы испробовать заветную игру.
А песен у Карасевых дома не пели, наверное, с тех самых пор, когда молодая мама закачивала малышку Полину, напевая «В синем небе звездочка первая качается». Петькины родители не могли объяснить, что стало с их семьей: когда-то они оба были в молодежи главными заводилами и весельчаками, все пророчили их звездному союзу безоблачное будущее, но через некоторое время после свадьбы они с удивлением обнаружили, что семейная жизнь состоит не только из радужных и веселых моментов, а умение терпеть и прощать в браке поважнее способности шутить и улыбаться по-американски. К сожалению, никто из них этим умением не отличался, обычно каждый считал себя правым и ждал, что это другой должен идти ему навстречу, поэтому их семейная ладья давно дала серьезный крен.
До начала собрания оставалось двадцать минут, и Дом молитвы потихоньку заполнялся, а нарастающий гул разговоров постепенно добирался до самых дальних уголков. У входа остановилось несколько девушек, с шумным смехом обсуждавших недавнюю поездку. Гриша невольно залюбовался их открытыми жизнерадостными лицами, но потом ему стало неловко и он отвел взгляд. Счастливые…
Девушки в церкви разительно отличались от его накрашенных одноклассниц, соревновавшихся в том, кто наденет юбку покороче. Раньше ему по нраву были развязность и бесцеремонность школьных подруг, теперь же их улыбки казались ему деланными, а манеры – бесстыдными. После разговора с ними он чувствовал себя запачканным, как человек в чистой одежде, которого обрызгает машина, а потому сторонился их; к тому же он недавно почувствовал, что разговаривать им стало почти не о чем.
Увы, щебетавшие на крыльце сестрички на самом деле очень уж счастливыми не были. Лида, которая была выше и шумнее всех, вчера вечером закрылась в ванной и не меньше двадцати минут критически осматривала свое лицо в разных ракурсах с помощью двух зеркал. Ей особенно не нравился нос – как ей казалось, длинный и смешной. Ах, если бы можно было сделать его короче хоть на полсантиметрика, при этом приподняв и закруглив кончик! Эта мелочь не давала ей покоя уже на протяжении нескольких месяцев, приводя иногда в настоящее отчаяние.
А уши, уши, они не слишком оттопыриваются? Вчера она мерила их деревянной линейкой, а сейчас незаметно приглядывалась к ушам подружек. А веснушки… Нет, определенно, на фоне остальных девушек она страшная дурнушка. Но виду Лида не подавала, стараясь спрятать за маской веселости душившие ее комплексы.
Верочка стояла посередине и вела себя потише других. На ней была василькового цвета блузка и серенькая юбочка. В этом году ее скромный гардероб не пополнился ни одной новой вещью, если не считать маек, кофт и юбок, из которых выросла ее старшая сестра. Как она от этого страдала, втайне завидуя девочкам, щеголявшим в обновочках раз в месяц или два! Недавно в школе кто-то приклеил к ней кличку Мышка. Только бы об этом не узнали в церкви…
Стоявшая с краю Дина как раз рассказывала про семью, у которой они ночевали на недавнем подростковом общении в соседнем городе. Ее послушать, так это самая скупердяйская семья в округе: на ужин поставили им сухую картошку с капустой, а спать уложили на жестких диванах.
Рассказа этого Гриша (к счастью) не слышал, до него доносились только обрывки заливистого смеха, но все вокруг, от малышей до старичков, включая этих солнечных девушек, казались ему блаженными небожителями, ангелами с белоснежными душами. У него еще держалась пелена, которую Господь предусмотрительно накидывает на глаза всем новообращенным, чтобы те не отшатнулись от церкви, встретившись в ней с пороками и недостатками.
Вздыхая о счастье других, Гриша чувствовал себя только наблюдателем, но не участником этой необычайной, высокой жизни. Так дети из бедных семей жадно подсматривают за сытой и веселой жизнью сверстников из семей богатых, удивляясь привычности и будничности, с которой те пользуются своими благами. Себя он чувствовал жалким утенком, завистливо смотрящим из-под куста смородины за ширококрылым полетом белых лебедей…
Продолжение здесь:
Главы 5-8 http://www.proza.ru/2016/02/11/1447
Главы 9-11 http://www.proza.ru/2016/02/11/1451