Из романа «СерьЁзные люди», 2012 г.
Серьезный литератор рано или поздно начинает ощущать себя одиноким среди людей. Нарастающее с годами понимание тщетности своих усилий донести до современников неотложную необходимость изменений в устройствах жизни индивидуумов, семьи и людских сообществ, воспитания и образования подрастающего поколения, производственных отношений, структуре государства, межгосударственных решений и действий – таковы нередко причины того, что в нижнем течении реки жизни одиночество серьезного литератора становится чувствительнее, острее, пронзительней. Его начинает преследовать неотступное желание либо расстаться с жизнью, либо уйти от знакомых, близких и прочих в какую-нибудь пУстыню или пустЫню. Читатель может вспомнить имена русских поэтов и прозаиков (а также советских), кои искали смерти и находили ее от пули противника, или сами лишали себя жизни, или сбегали, куда глаза глядят.
А вот Генрих фон Клейст и Акутагава Рюноске, немецкий писатель начала XIX века и японский начала ХХ-го. Быть может, не все знают об их трагическом конце, в общем-то, в молодые годы. Одиночество, прежде всего одиночество, неотвратимо привело их к развязке, а предрасположенность к сдвигам психики и обстоятельства личной жизни лишь ускорили ее, усугубив опять-таки одиночество.
Но самое поразительное явление – Лев Толстой. Граф, помещик, имеющий возможность делать, что душа пожелает. Хочешь – книгу пиши, хочешь – деток учи, хочешь – землю паши. Череда прославивших его романов, повестей и рассказов. Властитель умов. Полная семья, жена, дети, внуки. Живи и радуйся! Ан нет! Почтенным старцем, втайне от всех, скрылся из дому, простудился, слег и скончался на станции Астапово, которая потому-то и стала известной культурному миру – и во веки веков. Знать, в окружении великого человека и писателя, не было никого, с кем он мог бы общаться не формально, не поверхностно, но душа в душу. Недаром Толстой задолго до Астапово заметил и отметил публикацию очередной новеллы Мопассана: «Я не знаю более хватающего за сердце крика отчаяния….» В откровении, непреднамеренном, спонтанном, в ночной прогулке с приятелем, герой новеллы, которая так и называется – «Одиночество», приводит фразу из письма Флобера женщине-другу: «Все мы живем в пустыне, никто никого не понимает». Мопассан считал Флобера своим учителем.
«Все мы!..» – это литераторы, признанные выдающимися еще при жизни. А в каком же аду тогда живут и творят те, которых не признают хотя бы сколь-нибудь заметными!
Трагедия непризнания произведений серьезного литератора или забвения еще при его жизни – пожалуй, самая жестокая из писательских трагедий.
Герман Мелвилл, мужественный, сильный и стойкий человек, был известен как литератор до своих сорока, а последние 30 лет, не надеясь на литературные заработки, почти не занимался творчеством и проработал мелким таможенным чиновником. Вскоре Америка забыла его, те самые три десятилетия не вспоминала о нем, живом, и даже не заметила естественной кончины своего великого писателя в 1891 году.
Другой пленник пера, поэт Пауль Целан, внутренне устроенный по-другому, к тому же творивший на немецком языке в окружении французской языковой среды, чуждой для него, не выдержал непонимания и непризнания и в 1970 году утопил себя в парижской Сене.
Да, в этой жизни, если и не быть моряком, китобоем, пиратом, ковбоем, вором в законе, олигархом, министром, президентом, то, как минимум, надо уметь плавать. Хотя, конечно, те из литераторов, кто в воде не тонет, могут воспользоваться другими способами. Но разве отречение писателя от творчества под гнетом быта и уход в чиновники – не равнозначны самоубийству?
И Мелвиллу, и Целану Время воздало и воздает должное.
Постсоветское время для литераторов постсоветского пространства – из ряда вон. Оно, начавшее официальный отсчет со сговора ТРОЙКИ в августе 1991 года в Беловежской пуще и уже оставившее позади более двух десятков лет, упразднило для литераторов, отменило напрочь эти пережитки прошлых эпох – непонимание, непризнание, писательская трагедия. Взамен внедрило нечто простое и тяжелое, как лом, – ПРИЖИЗНЕННОЕ НЕБЫТИЕ писателя. Против лома, как известно, нет приема, кроме, как другого лома. Но в бывших среднеазиатских союзных республиках заживо погребающий лом особенно неумолим, будто стопудовый. Особенно к русскоязычным литераторам, творящим в условиях своей изоляции и гегемонии ГОСУДАРСТВЕННОГО языка. Особенно к тем из них, кому органически претят В СВОЕМ ТВОРЧЕСТВЕ течения текущего литературного процесса – и доминирующие, и модные, и крикливые, и претенциозные, и высосанные из пальца, и трансцендентальные, и самодовольные. К тем, кто не приемлет навязанных и навязываемых извне манер и ценностей. Кто остался на позициях русского классического реализма и понимания роли литератора как обличителя пороков и борца против несправедливостей в людях и обществе. Кто не может подлаживаться под авторитетные правила, мнения и требования. Кто считает, что окружающий мир достоин отображения не только фантастическими, ирреальными декорациями и инсталляциями, но и таким, каков он есть на самом деле. Кто ищет свои пути для самовыражения…
Быть подальше от стопудового лома, не зацикливаться на своем ПРИЖИЗНЕННОМ НЕБЫТИИ, не обращать на него внимания, – единственный для такого литератора прием во имя спасения СВОЕГО ТВОРЧЕСТВА.
Угрозы для личной свободы и даже жизни остаются, но мы их здесь оставим в стороне.