Кука

Есть люди оптимисты по натуре. Что бы ни происходило вокруг них, они всё воспринимают с радостью. Такая, к примеру, моя сестра Оксанка. Ну, во-первых, Оксанка – жаворонок. С первыми лучами солнца она начинает порхать и весело чирикать. За что в детстве мне неоднократно хотелось убить её подушкой. А во-вторых, Оксанка – редкостный оптимист. Все события у неё подразделяются на замечательные, просто хорошие и, в самом крайнем случае, на: «да ладно, переживём!». Мне кажется, если бы Оксанку вдруг схватили какие-нибудь... ну, не знаю... какие-нибудь адепты, скажем, Ордена Скорбных Меланхоликов, что ли, они бы все мозги свои с ней вывихнули. Она бы их просто извела на допросах своим оптимизмом и верой в светлое будущее. И даже когда, вконец озверев, они поволокли бы её вешать, даже тогда она бы чирикала, не переставая, щебетала до самого последнего момента, до того, как на её шее затянули петлю. Да и то, я думаю, на этом бы дело не закончилось. Потому что, даже после того как эти скорбные меланхолики с облегчением выбили бы из-под неё табурет, даже тогда она всё равно бы не успокоилась, всё равно бы назло врагу станцевала напоследок ногами в воздухе что-нибудь жизнеутверждающее. Гопак какой-нибудь. Пополам с твистом.
А есть люди совершенно противоположные по натуре. Не, я не о нытиках. Нытик обыкновенный – это вполне себе обычный тип. Девяносто девять процентов всего населения время от времени ноет. Это нормально. Я, например, тоже не против иногда поныть. Тут что-то типа обряда. Поноешь немножко, поскулишь, пожалуешься на судьбу – глядишь, и выклянчишь у этой самой судьбы какой-нибудь пирожок. Козинаку какую-нибудь. Так что я не про нытиков. Я сейчас про тех, кто пессимист по своему внутреннему устройству. По своей жизненной философии. О тех самых скорбных меланхоликах, не к ночи они будут помянуты. То есть о том типе граждан, у кого стакан всегда наполовину пуст. Кто корку обрезает даже с батона, а туалетную бумагу складывает вчетверо. Узнать их просто: на их лице всегда отражается вся мировая скорбь. Еврей у Стены Плача – просто фонтан радости по сравнению с ними. И что характерно, чем больше они ноют и жалуются на жизнь, тем больше им от этой жизни достаётся. Тем больше на них сыплется шишек и всяких других, по большей части твёрдых и угловатых, предметов. То есть бывает, что человек не с той ноги встал, ну, день у человека не задался. А у этих все до единого дни такие, не задавшиеся. Вся жизнь у них не задавшаяся. Получается, они, вообще, не с той ноги родились. Скорбные меланхолики, одним словом.
Но это всё так – общая философия. Я же сейчас – о конкретной личности.
С чего всё началось? С Дня взятия Бастилии. Не знаю, откуда пошла эта традиция, но мы на работе всегда отмечаем День взятия Бастилии. Ну, повелось так. И французов среди нас нет, и в Париж из нашего отдела пока ещё никто не ездил (кроме Босса, конечно). А вот День взятия Бастилии отмечаем регулярно. То есть каждый год. И в этом году тоже отмечали. Всё, как положено: шашлыки, хорошее вино, гитара. И место у нас есть традиционное – на правом берегу Охты, как раз напротив пляжа. Пляж этот – место в Питере известное, в погожий летний день, да ещё ежели выходной, там народу – не протолкнуться. А у нас тут: берег высокий, камыши и дно илистое. Так что сюда только такие, как мы, забираются. Да и попасть сюда, кстати, непросто – дорога проезжая километрах в двух кончается. Так что – или пешком, или с того берега вплавь. Ну а нас на наше место всегда Пахомыч забрасывает. На своей моторке. По старой дружбе. И мы, ясное дело, старика не забываем – канистру пива ему всегда выкатываем. Как он любит – «Балтику», «четвёрку».
Короче, перехожу к делу. Сидим это мы у костра, никого не трогаем, разговоры разговариваем. Солнышко греет, птички поют, от мангала духом шашлычным тянет – там Толян, наш главный специалист по шашлыкам, колдует. В общем, всеобщая благодать и благорастворение воздухов. Или воздусей – не знаю, как правильно. Сидим это мы, в общем, беседуем, слюнки в предвкушении шашлыка глотаем, и тут Белый толкает меня локтем в бок – ощутимо, кстати, так толкает – и говорит: «Гля, бро, никак сапиенс тонет!». И рукой в сторону реки тычет. Ну, мы все посмотрели – и правда, тонет. Причём действительно сапиенс. Он с пляжа, видать, на матрасе надувном уплыл, а матрас этот у него на середине реки сдулся. Бывает такое с матрасами. Особенно с теми, что «мейд ин чина». Раньше, помнится, братья-китайцы матрасы делали двух- и даже трёхсекционными. А потом заморачиваться перестали и гонят теперь матрасы с одним соском. Чтоб, значит, в одну дырку дуть, не задумываться. Так что раньше, когда матрас вдруг неожиданно сдувался, он сдувался не весь, на одной целой секции до берега ещё можно было вполне догрести. Сейчас же шансов нет. Как говорится, умерла так умерла. Если матрас сдулся – это всерьёз и надолго. Чаще – навсегда. А сдуваются они регулярно. Братья-китайцы в этом деле тоже впереди планеты всей. Как у нас в конторе говорят: поломка без причины – признак мейд ин чины. Мы с Белым, пока в универе учились, каждый год летом в Геленджик ездили – нанимались на пару месяцев спасателями. А что, во-первых, целый день на пляже, а во-вторых, ещё и деньги за это получаешь. Так мы с Белым за пять лет своей пляжно-спасательской деятельности этих горе-матрасников повидали не один десяток. А некоторых из них и реально спасать приходилось. То есть на полном серьёзе.
Вот и тут. Смотрим – барахтается гражданин, с матрасом своим полуживым борется и к берегу пытается грести. К нашему, поскольку к нашему уже ближе. Но грести ему не особо удаётся, поскольку матрас его уже, скорее, не полуживой, а полумёртвый. А плавать без матраса гражданин, похоже, не умеет вовсе.
Короче, переглянулись мы с Белым и с берега друг за дружкой в воду попрыгали. Поскольку шашлыки шашлыками, а смотреть, как люди тонут, мы с Белым спокойно не можем. Надо полагать, это у нас уже профессиональное.
Дальше – детали. Как спасали, как тащили. Это всё мелочи. Не впервой. Вытащили, кстати, обоих. И утопленника этого полуживого, и матрас его. В матрас он, надо сказать, вцепился намертво. Не оторвать было. Так что, хрен с ним, вытащили вместе с матрасом. А нам что? Нам не привыкать. Воды он, сапиенс этот, нахлебаться успел порядочно, но сознания не терял. Отбивался до последнего. Есть такое свойство у тонущих – от спасителей своих отбиваться. Ну, или тащить их за собой на дно. За компанию, значит. Чтоб, надо полагать, там, на дне, веселее было. Тем не менее вытащили мы эту сладкую парочку, матрасню эту недоделанную, вытащили, на бережку разложили, сидим, сохнем. На утопленника своего ненаглядного любуемся. Утопленник этот, кстати сказать, оказался парнем нашего примерно возраста, длинным, худым, носатым. Сильно худым и ну очень сильно носатым. Прям перпендикуляр какой-то. Так вот. Отдышался маленько этот перпендикуляр, глаза открыл, обвёл взором мутным пространство и первым делом носом своим длинным на меня нацелился. И говорит вдруг человеческим голосом: «О! – говорит. – Сиськи!».
Да, совсем забыла. Если что, я – девушка. Зовут меня Алёна. Двадцати пяти лет, по профессии – инженер-конструктор.
Так вот. «Сиськи!» – говорит этот обморок. И взглядом в мои эти самые сиськи упёрся и смотрит, не моргает. Ну что. Ну, сиськи. Поскольку девушка – имею право. Мы ведь с Белым с обрыва сиганули в чём были. Он – в одних плавках, а я – в плавках и в майке, поскольку верх от купальника у меня на кусте висел. Сушился. Майка, естественно, намокла. Всё, что под майкой, – проступило. Ну, Белому-то не впервой. Он меня всякой видел. А этот взглядом так сразу и прикипел. И ладно, было бы там что-нибудь особенное. Памелла Андерсон там какая-нибудь была. Или Анна Семенович. Или хотя бы моя сестра Оксанка с её третьим размером. А то – так, первый размер, от силы полторашечка. Я-то по этому поводу никогда не комплексовала. Мне, как говорится, хватает. Но тут почувствовала себя прям какой-то ущербной.
«Чего, – говорю, – уставился? Глаза сломаешь!» А он смотрит и смотрит, ну просто оторваться не может. И, что характерно, взгляд у него не... как бы это сказать... не мужской, что ли, то есть не похотливый, не раздевающий, знаю я такие взгляды, а печальный такой, чуть ли не жалостливый. То ли ему себя стало жалко до слёз, что он до сих пор красоты такой никогда не видывал, а учитывая последние события, мог и вовсе не увидеть. То ли он меня, сиротинушку, пожалел, что вот я, бедолага, со своим первым размером живу на этом свете, горе мыкаю, пропадаю. Короче, мне аж не по себе стало. Встала я и ушла переодеваться. Ну его! Залезла в палатку, майку мокрую стащила с себя, в рюкзаке шарю, рубашку ищу и вдруг чувствую – щёки у меня горят. Потрогала – мама дорогая! Точно, прям огнём полыхают. Ничего себе, – думаю, – чего это со мной? Никогда такого не было. Нет, было, конечно. Когда я за Серёгой Колесниковым в десятом классе бегала, тогда, помнится, не только щёки у меня горели. Я тогда вся огнём горела. Хоть ты пожарных вызывай, с брандспойта туши. Но ведь горела – перегорела. И я сейчас не та. И Колесников, сука, женат уже давно. На мымре какой-то очкастой женился, в Москве они живут. А щёки – вот они – полыхают. Эй! – говорю я себе. – А ну-ка, перестань! Чего это ты?! Это ты, что, из-за того, что на тебя этот обморок посмотрел?! Перпендикуляр этот полупритопленный? Тебе что, мужского внимания не хватает?! Да ты посмотри вокруг – какие ребята у тебя в конторе! Да по сравнению с ними этот дайвер неудавшийся – просто пустое место!
И правда, надо сказать, что ребята у нас в конторе подобрались – один другого лучше. И красавцы все, и спортсмены. Про мозги я вообще не говорю – дураков к нам в контору не берут. В общем-то, и девчонки у нас – ничего. Про себя говорить не буду, а что Маришку взять, что Светика – девки на загляденье, всё при них. И ведь, что характерно, парни у нас – золото, девки – брильянты, а ведь ни одной пары так и не сложилось. Во всяком случае, за те три года, что я в конторе работаю. Про нас с Белым я не говорю. Мы и в универе вместе учились, и в контору вместе пришли. Всё у нас было, и всё у нас давно кончилось. Кроме дружбы, конечно. Вот, говорят, мужчина и женщина дружить не могут. Рано или поздно у них всё равно дело до койки дойдёт. И после этого они либо женятся, либо врагами становятся. Бред! У нас с Белым до койки дошло, прошло, вернулось, опять прошло, и, кто его знает, может, ещё когда вернётся. А дружим мы с ним вот уже восемь лет и будем дружить ещё сорок восемь. И даже если он женится, а я замуж выйду, я уверена, мы с ним друзьями останемся. А может, кто знает, будем и семьями дружить. Не то что с этим уродом Колесниковым! Я ведь ему тогда – всё! Я ведь ради него была готова землю рыть и железо грызть! Я ведь ему, подлецу, не только девственность свою отдала, я ему всю нашу с Оксанкой общую коллекцию японских марок отдала, что нам от деда Зямы досталась! Все восемь огромных кляссеров! Там же куча марок была ещё довоенных! А пять штук – даже девятнадцатого века! Знающие люди говорят, что такую коллекцию по нынешним временам можно было бы запросто на трёхкомнатную квартиру сменять. Причём не в Шушарах каких-нибудь, не у чёрта на куличках, а в центре, хотя б на том же Васильевском. А я их – раз! Бери, Серёженька, дарю, мне для тебя ничего не жалко! И ведь взял, морда бесстыжая! Глазом не моргнул. Может, кстати, он за эти марки и квартиру себе в первопрестольной купил. Кто знает? Оксанка тогда меня чуть не убила. Месяц со мной не разговаривала. Потом, правда, простила – пожалела дуру несчастную, влюблённую.
Так вот, я про нашу контору. Пять парней (не считая Босса) и три девчонки. И ни одной пары. Не, были поначалу какие-то ухаживания, мимолётные романы, я бы даже сказала – романчики, шуры-муры всякие, но всё как-то со временем устаканилось, утряслось, и сейчас мы все – просто одна компания. Клёвая компания, прямо скажу. И работаем вместе, и отдыхаем. И как-то не надоедаем друг другу. Может, как раз потому, что никому ни от кого ничего не нужно. Ведь от чего больше всего устаёшь? От того, что пыжишься показать окружающим, ну, или кому-то одному конкретно, какая ты красивая и умная. Особенно, если не слишком ни то, ни другое. А когда тебя все и так, как облупленную, знают, и слабости все твои, и прелести, тогда и пыжиться нечего – работай себе спокойно и другим работать не мешай. «Так как же ты расслабляешься, Гиви? – А я не напрягаюсь!» Вот и мы так: работаем – не напрягаемся и отдыхаем – тем более не напрягаемся. И отношения у нас самые что ни на есть замечательные. Мальчики с нас пылинки сдувают, лишний раз наклониться не дают, чтоб, скажем, упавшую ручку поднять. Я про ночную работу и не говорю. Ночное машинное время между парнями расписано всё до минуты, они нас туда и близко не подпускают. Говорят: не женское это дело – ночью пахать. Мол, от бессонных ночей лишние морщинки появляются. Заботливые. Ну, и мы, ясен пень, в долгу не остаёмся. То тортик какой соорудим. То чай особенный заварим. Ведь тут как, если к тебе по-человечески, то и ты готов луну с неба достать.
Что-то я отвлеклась. Я ведь про День взятия Бастилии рассказывала. Про спасённого утопленника. Так вот. Вернулась я к костру, глянь – утопленник этот уже там сидит. Живее всех живых. Сидит, завёрнутый в Ромкино одеяло, и, знай себе, шашлык наворачивает. Оказывается, пока я в палатке размышлениям да воспоминаниям своим предавалась, поспел шашлык, и наши уже вино откупорили и разливают. Ну, я сразу тут как тут. Со своей кружкой любимой наперевес. Разлили, чокнулись, сидим пьём, шашлыком закусываем. Толяна нахваливаем – шашлык у него, как всегда, получился на пять с плюсом. Ахтунгу этому носатому тоже налили. Нам что, нам не жалко. Налили, кружку ему подали, он в неё одним глазом заглянул, понюхал своим носом замечательным и вдруг – глыть-глыть! – в три секунды всё вылакал! Мы аж переглянулись. У нас ведь рюмок да бокалов нет, у нас всё по-простому, по-походному – кружки жестяные поллитровые. Но вино всегда хорошее, такое вино не то что крупными глотками, его цедить по капельке надо, смаковать. А он всё выглотал, как воду простую. Ну ладно, что ж, бывает. Может, человеку стресс снять надо. Как-никак он каких-то полчаса назад ещё в «Титаник» играл, ракам в глаза заглядывал. Ну, Альберт ему снова – кружку до краёв. Этот опять заглянул, понюхал и снова – глыть-глыть! Ну, мы тут вообще прифигели. За полторы минуты чуть ли не литр восьмилетнего «Шамбертена» в себя всосать – такого мы ещё не видели. Я поняла – сейчас что-то будет. И не ошиблась. Минуты две-три эта прорва носатая сидела, смотрела стеклянными глазами в огонь, губами молча шевелила. А потом лицо у него поплыло, губы интегралом загнулись и из глаз слёзы потекли. Прям ручьём. Оглянуться мы не успели, а он уже ревёт, что твой детсадовский карапуз, аж заходится. Кружку пустую уронил, слёзы и сопли по всему лицу тонким слоем размазал, икает, всхлипывает и, что характерно, опять же в меня рукой тычет и лопочет чего-то. Ну, я сначала не разбирала, что он там бормочет, а потом общий смысл до меня дошёл. Так вот, этот герой-подводник, оказывается, выступал в том смысле, что вот он – бедный, несчастный, жизнь у него не удалась, всё у него не эдак, всё наперекосяк, что вот встретил он девушку своей мечты, любовь свою, может быть, единственную встретил и вместо того, чтоб по-геройски её у бандитов каких-нибудь отбить или, скажем, из машины горящей вытащить за секунду до взрыва, да что там говорить, пусть даже в метро её встретить или просто на улице, но – стильно одетым, гладко выбритым, парфюмом благородным благоухающим, так нет же, всё наоборот, он сам был этой девушкой из реки спасён и потому предстал пред ней не отважным сахарозубым мачо, как бы не так, а предстал он пред ней неприглядным полуутопленником: голым, мокрым, противным, тиной вонючей перемазанным, ничего, кроме законного отвращения или, что ещё хуже, жалости бабьей, не вызывающим и вызвать не могущим. И как, мол, теперь ему, бедному-несчастному, быть и что ему делать? А под девушкой своей мечты орёл этот подмокший, как вы поняли, меня подразумевает. Даже не то что подразумевает, а вот так вот прямо и конкретно пальцем в меня тычет. Нифига себе! – думаю я себе. Мне вот ещё такого счастья только и не хватало! Я прям спала и видела, чтоб в меня такой вот утюг водоплавающий с первого взгляда втюрился и девушкой своей мечты назвал. Меня аж затрясло. А наши все – ничего, проглотили всю эту его галиматью. Всю эту бодягу слезливую. И не только проглотили, а даже больше – все к нему кинулись, все стали его наперебой утешать. Что, мол, ничего, всё пройдёт, всё образуется, и что, дескать, не такой уж он на самом деле противный, и сразу видно, что парень-то он, в общем, неплохой, вот только день у него сегодня неудачный выдался, это ничего, это у всех бывает, и самое лучшее, парень, это тебе сейчас лечь поспать, а вот когда поспишь, тогда всё и образуется, и солнышко будет ярче, и небо голубее, и любовь ты свою ещё встретишь, и встретишь как полагается – во всём белом и на белом коне, а вот и спальничек у нас тут в тенёчке постелен, ложись-ка вот сюда, голуба, и подушечка вот есть надувная тебе под голову – а-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю... Короче, уложили они сообща этого обморока под куст, пледом сверху прикрыли. Светка свою подушку надувную не пожалела, ему под голову подсунула. Разве что мух от него не отгоняют. Я, естественно, во всей этой канители участия не принимала. Ещё чего! По мне, так его, долбодятла носатого, гнать надо взашей отсюда. Пинками гнать – пусть пёхом топает до са;мого Питера. Как приплыл – пусть так и топает: голым и босым. Или уж, на крайняк, Пахомыча с моторкой вызвонить, чтоб он эту буратину непотопляемую обратно на тот берег переправил – с глаз долой, как говорится, из сердца вон. Чего с ним возиться! Приплыл тут, понимаешь, на матрасе своём драном, праздник людям испортил, всех перебаламутил. Вина одного французского тысячи на три, наверное, выжрал. И мы за все эти доблести ещё и жалеть его должны! За ушком ему чесать и колыбельные петь!.. Ничего этого я, конечно, вслух не сказала, сидела, как сыч, возле костра, вино пила и шашлык трескала в одну харю, пока все наши вокруг утопленника своего ненаглядного танец гостеприимства танцевали.
Ну всё, станцевали, угомонились, пришли обратно к костру вино своё недопитое допивать и шашлык остывший дожёвывать. На меня, заметила, поглядывают, но вслух ничего не говорят. И правильно, между прочим, делают. Это я с виду сижу спокойная и беззаботная. А внутри у меня – о-го-го! Внутри у меня всё клокочет так, что аж крышка приподнимается. Свисток в любую дырку вставь – оглохнешь. Настроение – на войну посылать можно. Причём одну – сама справлюсь. Меня в таком состоянии лучше ни о чём не спрашивать, а ещё лучше – вообще не трогать. Ну, и никто, слава богу, не тронул.
И как-то постепенно всё наладилось. Происшествие это дурацкое, ну, не то чтоб совсем забылось, а как-то на второй план отошло. Кармен новый анекдот рассказал. Не помню сейчас, про что. Помню только, что очень глупый анекдот был, но дико смешной. Поржали. Альберт второй ящик вина вскрыл. Толян из остатков мяса вторую очередь шашлыков замастрячил. В общем, наладилось всё, в колею вошло. И я подуспокоилась маленько. Маришка за гитарой в палатку сходила. Пришла, сидит, подстраивает. Солнышко, птички. Ветерком с речки потянуло. Всё – опять лепота и благорастворение воздухов. Опять же «Шамбертен» внутри бродит, на лирический лад настраивает.
Наладила Маришка гитару, обвела всех взглядом своим васильковым и спрашивает: «Ну что, народ, что поём?» «Как что? – говорит Белый. – Конечно "Пиратскую"!» Это традиция у нас такая – с «Пиратской лирической» начинать. Что-то типа гимна своеобразного нашей компании. Респект, кстати, Окуджаве и Филатову. И все как-то сразу повеселели, загомонили, заёрзали. «Ага, – говорят, – давай, Маришка! Давай "Пиратскую"! Давай нашу любимую! Давненько мы её что-то не пели». Ну, Маришку два раза просить не надо. Устроилась она поудобнее, гитару в коленку упёрла, чёлку поправила, пальцы на грифе в аккорд «до» расположила. «Ну что, – говорит, – готовы? Рванём?» «Отож! – говорим мы. – Готовы! Ещё как рванём!» Я даже кружку свою с остатками «Шамбертена» под кустик отставила, чтоб не мешала, чтоб, значит, рвануть так рвануть – по нашему, понимаешь, по-пиратски. Все ушки навострили, воздуху в грудь набрали, на Маришку смотрят, отмашки ждут. А Маришка что-то всё медлит и медлит, никак не начинает. И смотрит куда-то мимо всех. И глаза у неё всё округляются и округляются. «Что, – подначивает её Альберт, – опять первую строчку забыла? "В ночь перед бурею на мачтах..." Эх, ты, – говорит, – склерозница!» А склерозница вдруг говорит дрожащим голосом: «Ой, мамочки, а где?!..» И пальчиком нам за спины тычет. Мы, естественно, все хором повернулись. Смотрим: и правда, – «мамочки!», и правда, – а где?! Спальник расстеленный под кустами лежит, плед скомканный лежит, а ни утопленника нашего, ни Светкиной подушки надувной – нет, как и не было!
Повскакивали мы тут, на берег высыпали, смотрим – картина маслом: метрах в десяти от берега утопленник наш с подушкой надувной борется, как Нахимов со всем турецким флотом. Подушки эти, надо сказать, обладают одним любопытным свойством. Они, вообще-то, предназначены для того, чтоб на них спать, а не для того, чтоб на них плавать. Там даже наклеечка есть с соответствующей надписью. На пяти языках, между прочим. Включая русский. Поэтому, когда они намокают, покрытие у них становится дико скользким. Прям как маслом облито. И в воде на ней удержаться очень и очень непросто. А уж если ты с неё соскользнул, то назад взобраться – дело вообще почти нереальное. Вот наш ихтиандр и бьётся с подушкой – аж волны по всей реке идут. Стремления ему, конечно, не занимать, руками по воде лупит так, что будь он в молоке, давно бы уже масло взбил. «Офигеть! – говорит Белый. – Впервые в жизни вижу, чтоб человек два раза за один день тонул. Я, помнится, назвал это чудо природы сапиенсом. Так вот. Беру свои слова обратно». Альберт небритость свою почесал и тоже впечатлениями делится: «Ставлю, – говорит, – последнюю бутылку "Шамбертена", что ватерполист этот до ворот свой мячик не догонит». Ну и Толян от них не отстаёт, тоже свои три копейки вставил. «Клянусь пейсами моего дедушки, – говорит, – такого стиля плавания я отродясь не видывал. Предлагаю назвать его: "стиль Му-му". В память о прославленной первооткрывательнице». Короче, на юмор всех почему-то пробило. Хотя ситуация-то, если разобраться, вовсе даже не смешная. Пока мы тут все зубоскалили да в остроумии упражнялись, «ватерполист» наш «мячик» свой за камыши мало-помалу угнал. И вдруг этот «мячик» из-за камышей выскакивает и спокойненько так, тихой уточкой, плывёт по течению. А за камышами – всё, тихо, ни всплеска, ни бульканья.
Вот тут нам стало не до смеха. Вот тут с берега уже все попрыгали. Кроме, разумеется, Светика – она у нас плавать не умеет. Попрыгали, короче, за камыши заплыли, а там – никого и ничего! Всё, амба – туши свет, сливай воду! Ну что, стали нырять. Хорошо, там глубина метра три всего. Да и течение не сильное. Кармен его первым нащупал, в смысле утопленника нашего, на поверхность поднял, тут же сразу все налетели, в шесть секунд на берег его выволокли, ну, а на берегу уже мы с Белым его в оборот взяли. Беломраморного нашего. Прошёл он у нас по полному кругу. По всем предписанным в подобных случаях процедурам. С выдавливанием воды через колено, с массажем грудной клетки, с искусственным дыханием. Всё честь по чести. Минуты через две начал наш утопленник признаки жизни подавать: задышал, заперхал, заклекотал. Потом – все дела, как положено, – с рвотой, икотой, ползаньем на четвереньках и с боданием прибрежной растительности. Увидели мы по новой и наш «Шамбертен», бестолку употреблённый, и Толяновский шашлык – порции две примерно, – также не на пользу пошедший. Ну, поползал наш дважды спасённый, порычал на лягушек, потом затих. Лежит, глазами лупает – бледный, грязный, облёванный. «Тятя, тятя, наши сети...», – короче.
Альберт присел рядом с ним на корточки, за плечо, илом перемазанное, потрогал и говорит ему ласково: «Мил человек, – говорит, – ты хоть скажи нам, как тебя зовут? А то такими темпами, чую, хоронить тебя нам придётся. А что на могилке твоей писать – неизвестно. Так ты нам поведай, открой, – говорит, – сию тайну». Ну, тут садко наш самозваный ещё раз прокашлялся и говорит, тихо так, невнятно: «Кука». «Как-как?!» – переспрашивает Альберт. «Кука!» – говорит потерпевший уже громче и вновь закашлял, заперхал, заклекотал. Мы переглянулись. «Ну, Кука, – развела руками Маришка. – Ну, бывает. Что тут такого? Подумаешь!» Да и вправду, – ничего тут такого крамольного нет. Мало ли, как человека кличут. Кука и Кука. У нас вон тоже, поди, все мальчишки на кличках. Повелось у нас так. Девчонок по имени зовут, а пацанов – по кличкам. Вот Толян у нас, он ведь вовсе никакой не Анатолий. Он – Женя. По фамилии Толли. Евгений Толли. Фамилия такая. Отсюда и Толян. И Альберт наш вовсе не Альберт, а Боря. А Альберт он потому, что шибко умный. Прям Эйнштейн. Про Кармена нашего я уже и не говорю. Если разобраться, то никакой он вовсе не Кармен, и к Бизе оперному никакого отношения не имеет. Он – Кар-Мэн – человек-машина. Во-первых, считает он, как вычислительная машина, – ему никакой калькулятор не нужен. А во-вторых, Жорик (а так зовёт его мама) – мотоциклетный фанат. Мне кажется, он даже спит со своим мотоциклом. Увидеть Кармена без мотоцикла – всё равно, что увидеть кентавра без... этой... ну, вы поняли, без фюзеляжа. Жорик даже сюда, на Охту, единственный из всех нас приезжает не на лодке Пахомыча, а на своём звероподобном «эндуро». Гоняет он на нём, конечно, по-чёрному. Смотреть страшно, как он на нём гоняет. Голову он когда-нибудь на этой своей «эндуре» свернёт. Гаишникам на радость, а нам и маме своей на огорчение. Ну, Белый – это Саня Белов. Тут всё просто. А пятый парень в нашем отделе – Рома Лямин, по кличке, разумеется, Ля-минор. Да! Есть ведь ещё Босс! Он ведь у нас тоже Босс не потому, что он босс. Точнее, – не только поэтому. Он у нас, к тому же, – Босов. Эдуард Андреевич. И не будь он по фамилии Босовым, Боссом мы его вряд ли бы величали. А называли бы мы его так же, как во всех других отделах называют начальников, – по имени-отчеству. У нас в конторе, в общем-то, панибратство не приветствуется.
Ну вот. Опять я отвлеклась. Я ведь про праздник рассказывала, про День Бастилии. В смысле, – её взятия. Короче, сами понимаете, праздник у нас удался. Два утопленника за один день – это уже перебор. Это, как сказал Толян, даже для Дня ВДВ многовато.
Остаток дня Кука просидел у костра. Икая. Икота на него, надо сказать, напала знатная. Ажно подбрасывало парня. Маришка было сунулась к нему с водой, но страдалец воду пить отказался. Наотрез. Надо полагать, в реке напился. Так и сидел: в огонь таращился и икал. Ну и нам остаток воскресного отдыха испортил. Какой уж тут отдых, когда рядом с тобой сидит оживший труп, зомби этакое, в плед замотанное, и на всю округу с неравными промежутками: «Эк!!.. Эк!! Эк!!..» Чуть дождались мы Пахомыча с его моторкой. Я, во всяком случае, чуть дождалась. Вещи в моторку покидали, Куку эту икающую загрузили и на тот берег поехали. На пляж.
Солнце на тот момент уже за лесом спряталось, и на пляже, сами понимаете, не было уже почти никого. Одна компания ещё мячик пинала, да парочка, метрах в ста от них, вяло переругиваясь, песок просеивала. Кто-то там у них что-то потерял – то ли колечко, то ли серёжку.
Кука из лодки выпрыгнул и побежал свои вещи искать. Походил по пляжу, носом своим круги почертил и назад вернулся. В кедах и в майке. Ни джинсов своих, ни куртки с кошельком и телефоном, он, разумеется, не нашёл. Оно и понятно. Питер, он хоть и культурная столица, но вещи свои без присмотра здесь тоже оставлять не рекомендуется.
«Ну что, – говорит нам Альберт, – не бросать же его здесь. Голого и без денег». Ну, тоже верно. Ещё старик Экзюпери в своё время сказал, что мы в ответе за тех, кого со дна реки достали. «Залазь! – говорит Куке Пахомыч. – До города довезу».
Ну, Кука по воде к лодке подошёл, через борт стал переваливаться и вдруг застрял. Лежит на животе и ногами дрыгает. Точнее, одной ногой. «Ну ты что там, паря? – говорит Пахомыч. – Ночевать так собрался? Перелазь уже весь!» А паря эта только смыкается да на животе елозит. Да пыхтит, как ёж. «Господи! – говорит мне Белый. – Вот смотришь иногда на человека и думаешь: неужели у его отца это был лучший из сперматозоидов?!» С минуту он ещё за Кукиными телодвижениями понаблюдал, а потом не выдержал, встал, ухватил его поперёк туловища и в лодку перевалил. Что-то при этом затрещало. Кука охнул, сел на полу и за ногу схватился. А из-под пальцев у него кровь чуть ли не фонтаном! Оказывается, на борту у лодки Пахомыча обшивка слегка отошла, и этот чудик кедом за отставший металлический лист умудрился зацепиться. И Белый – разумеется, из лучших побуждений – рванув, ему левый кед порвал да попутно ещё и лодыжку по самое не могу распетрушил. Хорошо, у Пахомыча аптечка на моторке оказалась. Забинтовали Куке ногу почти до колена. Две упаковки бинта истратили. Сидел он до самых «Химиков» в моторке тихий, бледный, бинтом в сумерках отсвечивающий. Даже икать перестал.
Ну, на «Химиках» вылезли. Вещи выгрузили. Пахомычу «спасибо» сказали. Кука тоже вылез. Стоит на причале: в плавках, в майке до пупа и с ногой забинтованной. Стоит, молчит, нос опустил, в глазах тоска собачья. Что делать? Пахомыч крякнул, полез куда-то в недра своего катера и вытащил на свет божий офицерские галифе. С красным кантом. Пахомыч у нас, к слову сказать, отставной прапорщик. Стал Кука эти галифе на себя напяливать – а нога забинтованная в штанину не пролазит. Пришлось одну штанину по колено отрезать. Посмотрели – куда одна, туда и вторая – и другую штанину по колено ножом отхватили. Стало быть, для симметрии. Толян мелочи ему отсыпал – на маршрутку. И пошёл наш утопленник под фонарями: хромой, в обрезанных галифе, бинтом, как флагом, белея. Альберт ему вслед посмотрел и говорит: «Не знаю, – говорит, – кто этот сосуд скорби по жизни, но как человек он явно не говно. Что он нам всем сегодня дважды наглядно продемонстрировал». Все тогда тоже посмотрели Куке вслед, но никто не засмеялся и Альбертову шутку не поддержал – уж больно, наверное, этот, удаляющийся сосуд скорби печально выглядел. «М-да...» – неопределённо сказал Белый. Маришка вздохнула. А я даже и вздыхать не стала. Бестолку здесь вздыхать. Ежели человек прирождённый неудачник, ежели он, понимаешь, скорбный меланхолик – тут вздыхай не вздыхай, делу не поможешь.
На том День взятия Бастилии и закончился. Я думала, что и история эта закончилась вместе с ним. Однако не тут-то было.
В следующую субботу – как говорится, в день шестой – возвращаюсь я вечером домой от кого-то из наших, точно не помню – то ли от Ля-минора, то ли от Светика, – и обнаруживаю дома необычное действо. Вовсе несвойственное нашему дому. Некий, понимаешь, оригинальный перфоманс: в гостиной включены все светильники до единого, на столе скатерть праздничная постелена, а за столом моя маман, Оксанка и чудо это носатое – Кука собственной персоной. Сидят, чаи попивают и чинно беседуют – ну, прям дипломатический приём какой-то. Или файф-о-клок у британской королевы. Короче, опять, как и в минувшее воскресенье, картина маслом. Только тогда, помнится, маринизм сплошной был, «Ай-да-вазовский» в полный рост – холст, размах, морская баталия. А тут на какого-нибудь «Петрова-Винищева» уже больше тянет, поскольку, сами понимаете: комната два на два, скатерть и натюрморт. Я Куку только по носу и узнала – гладко причёсанный, в наглаженном стильном костюме и – мама дорогая! – при бабочке. Эта бабочка меня окончательно доконала. «Привет! – говорю. – А что это тут за встреча в верхах такая? Что за новоявленная Антанта у нас тут вдруг образовалась?» Кука меня как увидал, сразу вскочил, стул свой опрокинул и давай вокруг меня на цырлах танцевать. А матушка моя чашку отставила, головой так покачала укоризненно и говорит: «Ай-яй-яй, Алёнушка, что ж ты о геройствах своих нам ничего не рассказала?» И елея в её голосе, что у дьякона на архиерейском приёме – хоть блины жарь. Ничего себе! – думаю. – Геройства у меня уже какие-то нарисовались! «Что за геройства?» – спрашиваю. «Ну как же, – говорит маман, – ты ж человеку жизнь спасла! Из реки его достала! Нам тут Станислав очень красочно всё описал». Ага! – думаю я себе. – Он у нас, оказывается, ещё и Станислав! «Очень приятно! – говорю. – А Станислав вам здесь случайно не рассказал, откуда он, к примеру, узнал мой адрес? Или он меня по запаху нашёл? По следу вынюхал. Своим замечательным носом». Тут уж и Оксанка в разговор встряла. «Фи! – говорит. – Лёка! Ты порой бываешь совершенно невыносимой!» Но я уже и сама поняла, что палку перегнула. «Ладно, – говорю я Куке, – извини. Это я от неожиданности... Но, правда, как ты меня нашёл?» «Да, действительно, – заинтересовалась и Оксанка, – как?» – она-то от меня вкратце всю эту историю знала. Ну, Кука поначалу поупирался, отшутиться пытался, не хотел говорить. Но мы с Оксанкой вдвоём – это страшная сила. Мы на нём с двух сторон, как бульдоги, повисли и не слезли до тех пор, пока он всё нам не рассказал, пока на блюдечке всё не выложил.
Оказывается, этот хитроумец, этот питерский Бержерак, на следующий после памятных событий день отыскал в «Химиках» лодку Пахомыча, заявился к нему с пузырём огненной воды и обменял оный у Пахомыча на телефон Толяна – единственного человека из нашей компании, номер которого знал наш отставной хорунжий. Тем же вечером Кука позвонил Толяну и попросил у него телефон Белого. Толян дал, легенда была железной: спасённый жаждет припасть к ногам своего спасителя. Потом Кука затаился и ждал до вечера пятницы, а в пятницу, уже после шести пополудни, позвонил Белому, представился и, рассыпавшись в благодарностях, пригласил своего спасителя в кабак – как говорится, отдать долги, ну, и заодно окропить пивом иссохшую душу. Белый, который ещё со студенческих лет был истовым адептом церкви Святой Халявы, согласился практически без раздумий.
Кука повёл его не куда-нибудь, а в «Кронверк», и там – на верхней палубе, с видом на вечернюю Неву, под светлый, как мёд в сотах, «Хольстен» и под горячих и красных, как закат над Африкой, раков – размякший Белый выболтал коварному искусителю и мой телефон, и мой адрес, и добрую половину всей моей биографии. «Я даже знаю, Алёна, что у вас в следующую субботу день рождения, юбилей...» – закончил Кука своё повествование и, скромно потупившись, выжидательно замолчал. Наживка была заброшена, и моя маман её немедленно заглотила. «Разумеется, вы приглашены, Станислав, – обрадовала она Куку и самым пошлым образом подмигнула мне. – Да, Алёнушка?» Я, конечно, запыхтела, как ёж перед случкой, но деваться было некуда. «Разумеется», – пробурчала я и, наградив матушку взглядом Великого Инквизитора, ушла в ванную – мыть руки...
 Всю следующую неделю матушка ела мой мозг столовой ложкой – «настоящий джентльмен» Станислав покорил её, стосковавшееся по приличным мужчинам, сердце. Такое количество родительских поучений и сентенций я слышала последний раз лишь после эпопеи с моим школьным грехопадением. Послушай её, так я должна была бросить всё и бежать с «настоящим джентльменом» в загс уже на следующий после моего двадцатипятилетия день. Я отбивалась, как могла, надеясь, что после дня рождения вся эта история как-нибудь сама собой утрясётся и завянет. Что любопытно, Оксанке моей Кука тоже понравился. «Он прикольный, – сообщила мне моя сестра. – И очень даже не дурак. И чувство юмора у него – будь здоров». Ну, насчёт Кукиного чувства юмора я, в общем-то, никогда и не сомневалась, – утонуть два раза за один день мог только человек с выдающимися юмористическими способностями. Я сообщила об этом Оксанке. «Дура ты, – сказала мне моя сестрица. – Дура набитая. Когда уже ты научишься отличать говно от шоколада?» И правда, когда? – подумала я и даже не стала с Оксанкой ссориться...
На день рождения пришло человек пятнадцать. В основном, – родственники. Конторским своим я сказала, что домой ко мне переться нечего – в воскресенье устроим повторный праздник на нашем месте, на Охте. Поэтому из молодёжи в субботу на юбилее были мы с Оксанкой, моя школьная подруга Наташка и Белый. Ну, и Кука, который Станислав.
Кука зашёл в квартиру следом за букетом, который он принёс. В том смысле, что букет был такой, что Куку за ним почти не было видно. И это были лилии! Представляете? Одни только лилии! Огромный букет из розовых и белых лилий, обрамлённых рускусом и робеленой и щедро припорошенных мельчайшей гипсофилой. Я дар речи потеряла, когда увидела этот букет. Это было произведение искусства, а не букет. Можно всю жизнь прожить и не узнать, что такие букеты бывают. Я, вообще, обожаю лилии. Это, можно сказать, мой любимый цветок. Лилии и орхидеи. Так что после такого букета меня УЖЕ можно было брать тёпленькой. Но Кука меня добил. На глазах у изумлённой публики он достал из кармана пиджака носовой платок, развернул его на манер провинциального фокусника и протянул мне на ладони... нэцке. Самое настоящее нацукэ-катабори! Девятнадцатый век, слоновая кость. «Монах с мечом». Я даже знаю, где он его купил. Я сама видела эту фигурку в «Антикварной лавке» в Калашном. Я там весь прилавок слюной закапала, пока стояла смотрела на этого монаха. Правда, мне его было «не укусить» – стоил «Монах» ровно три моих зарплаты. И вот теперь он лежал передо мной на Кукиной ладони. Я взяла его дрожащими руками и обалдело посмотрела на Куку. «Ну, чаво уж там, цалуй», – сказал Кука и, наклонившись, подставил мне щёку. Деваться было некуда и я, привстав на цыпочки – господи! какая всё-таки жердина! – облобызала его, гладко выбритую и, кстати, недурно пахнущую ланиту.
Кстати, в тот вечер мне, зная мою маленькую слабость, подарили ещё три резных скульптурки. Оксанка преподнесла хоть и недорогого, но очень милого самшитового нэцке-Кота. Белый презентовал бронзового Хотэя – весёлого и пузатого, как дирижабль. А дядя Рубен, ничтоже сумняшеся, торжественно вручил мне чуть ли не полуметровую нефритовую статуэтку императора Мэйдзи, искренне принимая её за нэцке начала прошлого века. Всё это, разумеется, были новоделы, и Кукин «Монах» выделялся среди них, как благородная борзая среди милых, но беспородных дворняг. Он сразу стал центральной фигурой моей – кстати, не такой уже и маленькой – коллекции. Я водрузила его на свою коллекционную полку и потом, на протяжении вечера, то и дело подходила к ней и, взяв скульптурку в руки, снова и снова рассматривала её и гладила пальцами и чуть ли не целовала.
Разумеется, о том, что я обожаю лилии и собираю нэцке, Кука узнал от Белого на «Кронверке». Надо отдать Куке должное – извлекать информацию из пьяных собеседников он научился замечательно. Будь он разведчиком – цены бы ему не было!
Весь вечер Кука был в ударе. Он рассказывал анекдоты (кстати, свежие!), показывал фокусы (вполне оригинальные) и один раз даже подпел дяде Рубэну вторым голосом в караоке (между прочим, достаточно чисто). Он разбил два блюдечка, облил чаем себя и своего соседа, несчётное количество раз ударился различными местами о мебель и дверные косяки и, плюс ко всему, выходя на балкон, умудрился оборвать штору вместе с карнизом. Но всё это получалось у него настолько походя, весело и где-то даже лихо, он настолько не зацикливался на своих промахах и огрехах, что выглядело это всё совершенно естественно, как будто так и надо. Мы с Белым только сидели и обалдело переглядывались.
Гости, насколько я заметила, от Куки были в восторге (ну, разве что кроме дяди Жоры, которому Кука как раз и попортил чаем брюки). Матушка моя, так та, вообще, сияла, как начищенный самовар, – как будто Кука был её воспитанником и только что успешно выдержал экзамен в престижный колледж. Оксанка и та, улучив момент, кивнула мне на Куку и показала два больших пальца. Я же, при всём своём желании и при всей благодарности за чумовой подарок, восторгаться Кукой просто-напросто не могла. Я всё ещё видела его: нелепого, голого; грязного, как мысли грешника; ползающего по прибрежному илу с бледным перемазанным лицом и натужно рычащего на ни в чём не повинных охтинских лягушек.
Уходя, Кука клюнул меня носом в щёку и спросил: дозволено ли будет ему мне позвонить? «Звони, конечно, – сказала я. – Записывай телефон... А, ну да, ты же знаешь. Ты же в "Кронверке" Белого расколол. Как орех». «Да, – не без некоторой гордости подтвердил Кука, – знаю». «Ну, что ж, – сказала я, – тогда тем более...»  Почему «тогда тем более» я не знала и поэтому замолчала. Кука ещё немного подождал, потоптался в дверях, потом щёлкнул каблуками, мотнул по-фельдфебельски башкой, сделал налево кругом и, в последний раз ударившись плечом о косяк, канул в ночь.
Звонить он мне начал с понедельника и далее звонил по два-три раза в день целую неделю – приглашал на свидание. Я отбрыкивалась как могла. Во-первых, в понедельник Босс подкинул нам задачку, над которой мы все дружно свихнули себе мозги: сидели всю неделю в конторе до позднего вечера, ругались до хрипоты, выпили два кулера воды в виде кофе, но так ничего путного и не придумали – в пятницу Босс посмотрел на жалкие плоды наших усилий, обозвал нас слабосильной командой и приказал думать дальше. А во-вторых... А во-вторых, я просто не знала, как себя с Кукой вести. Нет, он уже не был мне противен, как раньше, он действительно оказался, как говорила Оксанка, прикольным, и было в нём что-то такое-этакое... неординарное, что ли. Да и невероятные его подарки обязывали. Если уж и не вешаться сразу на шею, то хотя бы проявить вежливую благосклонность. Но вот, ей-богу, не могла я придумать, как себя с ним вести. С любым из наших, из конторских, я чувствовала себя свободно и раскованно, потому что мы были друзьями. С любым парнем на улице я чувствовала себя свободно и раскованно, потому что я его знать не знала и чихать на него хотела. А Кука был, как говорится, ни то, ни сё. И своим он ещё не стал, и совсем чужим язык назвать его уже как-то не поворачивался.
В общем, дотянула я кое-как до субботы. Думаю: ладно уж, деваться некуда, выходные есть выходные – сам бог велел на выходных решать личные проблемы; позвонит – пойду.
А он не позвонил.
И в субботу не позвонил. И в воскресенье не позвонил. И в понедельник не позвонил тоже.
А во вторник утром Белый мне говорит: «Ты б сходила, навестила своего крестника, а то он там совсем потух, как бы не помер от огорчения». «Кто потух? Куда сходить?» – не поняла я. «Ну, Кука твой в больнице лежит. В Мариинской. Ты б сходила к нему. А то он мне уже весь мозг по телефону вынес». «Кука?! В больнице?! – офигела я. – Что это с ним? Съел что-нибудь?» Белый только головой покачал. «Ну, ты, бро, как святая, ей-богу! Перелом у него. Руку он сломал. А ты что, не знаешь, что ли? Он, можно сказать, из-за тебя в больницу и загремел». Вот это новость! – думаю я. – Блин! А я, как всегда, обо всём последняя узнаю! «Рассказывай! – говорю Белому. – Это как так может быть, чтобы из-за человека руку сломали, а человек об этом ни сном, ни духом? Выкладывай, – говорю, – всё как есть. Со всеми подробностями выкладывай!» Ну, Белый и выложил.
Оказывается, три недели тому назад Куку попёрли с работы. Да, совсем забыла сказать: Кука по профессии – айтишник, специалист по «железу» и сетям. Так вот, работал он до последнего времени сисадмином в одном достаточно известном банке и умудрился он там, в этом банке, ни много ни мало, а уронить сервер. Уронить в прямом смысле. На пол. То есть ухнул на бетон всю головную стойку, со всеми её кишками и причиндалами. С грохотом и звоном. С последующими короткими замыканиями и многочисленными локальными возгораниями. Как он умудрился обрушить привинченную к полу стальными болтами полутонную конструкцию, об этом, наверное, знает только он сам. Но дело, собственно, не в способе. Дело в результате. Один только прямой ущерб от в одночасье разбитой и погоревшей аппаратуры составил чуть ли не «пол-ляма». Американских денег, между прочим. И вот, пока банковское начальство, сбежавшись на шум и дым и вырвав у себя всю растительность по всему телу, стояло над этой, учинённой Кукой, «красотой» и думало, что ему теперь с этой самой Кукой делать: то ли казнить её немедленно, то ли предварительно кастрировать тупыми бараньими ножницами, в банк – как это обычно бывает,  совершенно неожиданно – нагрянула полиция. В виде отдела по борьбе с экономическими преступлениями. И затребовало у банковского начальства всю документацию, включая жёсткие диски. «А вот! – сказало начальство, кивая на всё ещё дымящиеся компьютерные останки и покрываясь лёгким румянцем поверх смертельной бледности. – Берите! Всё берите, ничего не жалко!» Полиция потопталась вокруг обгоревшей груды железа, попинала её носком ботинка и поинтересовалась, кто автор этой замечательной инсталляции. «Я», – тихо сказал Кука, пряча за спиной последний из использованных огнетушителей. Полиция уважительно посмотрела на него и отбыла прочь, а банковское начальство, переведя дух, немедленно Куку уволило. Без выходного пособия, но и без штрафов и вычетов. Так что на момент своих знаменитых охтинских заплывов Кука был вполне официальным безработным...
«Так откуда этот официальный безработный такую кучу денег достал мне на подарки?! – возопила я, прерывая плавный рассказ Белого. – Он что, наследство получил?! или у него папа Рокфеллер?!» «Вот в этом-то всё и дело, – говорит Белый. – В этом-то как раз собака и порылась...»
Чтобы сразить меня сногсшибательными подарками, Кука, как оказалось, взял кредит. Да не один, а сразу три – в разных банках. Брал он там, где давали, не глядя на личность просителя, а значит, – под огромный процент. И надо ему теперь, естественно, эти кредиты отдавать. А он – безработный. Он, конечно, разослал своё резюме в триста тридцать три места, но резюме – это штука долгая, ответ на резюме можно ждать и месяц, и два, и далеко не всегда этот ответ бывает положительным. А деньги нужны были уже прямо сейчас – драконовские проценты росли прямо на глазах. И Кука решил наскоро подработать. По специальности подработать у него не получилось – никто на его объявления о вакантном айтишнике не клюнул, и сам он ничего подходящего в чужих объявлениях тоже не нашёл. И он пошёл туда, где предлагали деньги: а) относительно большие; б) быстрые и в) налом, то есть – в ремонтно-строительную бригаду.
В бригаде с Кукой разбираться долго не стали и, за неимением у него каких-либо ремонтно-строительных навыков, отрядили в разнорабочие. Кука не возражал.
Работником он оказался хоть и старательным, но никудышным. Может, потому, что слишком старательным. Бригада ремонтировала какую-то дохренакомнатную квартиру на Пестеля. Всю неделю Кука по двенадцать часов в день исправно таскал кирпич, месил раствор и выносил мусор. А в начале второй недели бригадир, видимо, проникшись, доверил старательному разнорабочему снести межкомнатную перегородку. Окрылённый высоким доверием, Кука в старании превзошёл сам себя и для начала сломал выданную ему кувалду. Ему выдали вторую. Её он тоже сломал. Бригаде стало интересно. Бригадир съездил домой и привёз Куке третью кувалду. Свою личную Неубиваемую. Цельнометаллическую. И тогда Кука сломал себе руку...
 «Мариинская – это которая на Литейном?» – прервала я Белого. «Ну да, – говорит он. – Угол Жуковского... Ты бы отпросилась у Босса, чтоб пораньше уйти, а то там после девятнадцати уже не пускают». «Ага! – говорю я. – Так меня Босс и отпустил! Тут работы выше крыши, а ты мне предлагаешь к Боссу отпрашиваться идти. Да он меня вдоль перекусит!..» «Ошибаетесь, Алёна Викторовна, – слышу вдруг за спиной, оборачиваюсь: Босс стоит, собственной персоной. – Ошибаетесь, – говорит. – Боссы – тоже люди, и, как отмечает мой друг, поэт: нечто человеческое нам тоже не чуждо. Разумеется, сходите навестите вашего друга. Работа – это, конечно, важно, но не всё на свете измеряется работой. Есть в этом мире ещё и сочувствие, и милосердие. Так что можете идти, Алёна Викторовна. С пятнадцати часов я вас не задерживаю». Сказал и пошёл. Я только головой покачала на эту высочайшую аллокуцию. Три года я работаю в конторе и в первый раз услышала, чтобы Босс кого-то куда-то отпустил. Наоборот, мы в отделе всегда твёрдо знали, что для нашего Босса единственной уважительной причиной преждевременного ухода сотрудника с работы является только его, этого самого сотрудника, преждевременная смерть. «Конец света! – говорит Маришка, которая присутствовала при этой невозможной сцене. – Если б своими глазами не видела, ни за что бы не поверила. Воистину, боги сошли с ума!»...
До Мариинской я добралась меньше чем за час. Там тоже всё поначалу пошло как по маслу: и в регистратуре не отшили, и халатик свежевыглаженный выдали, и даже до двери палаты проводили.
Я перед дверью этой постояла, с мыслями собралась, пакет с бананами из руки в руку переложила и, постучавшись, вошла. И офигела. Смотрю и вижу. На первой же от дверей койке сидит Кука. Сидит, как положено, в больничной пижаме, лыбится неизвестно чему и двумя забинтованными руками мне два «фака» показывает. Меня увидел, лыбу с лица снял, но «факи» показывать не прекращает. Я от растерянности даже поздороваться забыла. И Кука тоже застыл. Сидит, свою неприличность мне навстречу выставил и молчит. И краснеет. Сначала щёки у него зарозовели, потом уши, потом весь заполыхал. Хоть прикуривай. И всё молча. И я молчу. Короче, немая сцена, «Ревизор». Хорошо, один из Кукиных «сокамерников» инициативу проявил. Подскочил ко мне, пакетик принял, под локоток взял и до ближайшего стула проводил. Я и села. И очнулась. Палату оглядела и наконец поздоровалась. И со мной поздоровались. Их там, больных, по-всякому загипсованных, ажно шесть человек оказалось. Включая Куку. Этот, который меня на стул усадил, – тоже с гипсом на руке – мне и говорит: «Вы – должно быть, Алёна. Нам Ку... э-э... Станислав про вас много всего хорошего рассказывал. Разрешите представиться: Родион. Можно просто Радик...» – и ножкой по линолеуму: шарк-шарк. Я его оглядела: лет слегка за сорок, щуплый, плешивый, в мятом спортивном костюме, из расстёгнутой молнии на груди чёрная кучерявая растительность выбивается – видимо, та, что с головы сбежала. В общем, – типичный Радик. «Вот что, Радик, – говорю я ему, – не знаю, что тут вам про меня эта жертва врачебной ошибки наговорила, но вот объясните вы мне, как культурный человек культурному человеку. Это что, у вас тут так принято – всем входящим неприличные жесты демонстрировать? Или вы тут играете во что-то на желание?» И на Куку головой киваю. А Кука уже на тот момент не то что красный, а интенсивно малиновый. Как гребень перевозбуждённого петуха. Но «факи» свои тем не менее никуда не убирает – так перед собою и держит. «Ах, что вы, Алёнушка!.. – лысый Радик даже замахал на меня руками и, кстати, зря это сделал – застарелым потом от него и так разило за версту. – Что вы! Какие могут быть игры?! Это же гипс! Это его загипсовали так. Это у него переломы такие». «Закрытый перелом проксимальной фаланги среднего пальца», – со знанием дела сказали сбоку. Я посмотрела. Вещал пожилой полный дядька на койке у окна – единственный из всех незагипсованный и единственный из всех, лежащий на животе. «Вот! – говорит плешивый Радик, простирая здоровую длань к вещуну. – Слышите? Артур Арнольдович знает, что говорит. Он сам – в прошлом врач. Хоть и ветеринар». «Ладно, – говорю, – убедили. Гипс так гипс. И проксимальная фаланга, – говорю, – дело святое... Но я вот чего ещё не пойму. Мне на работе сказали: Кука руку сломал. Руку! Одну! А он тут сидит с двумя... э-э... жестами наперевес. Ему тут что, вторую руку для симметрии загипсовали? Из соображений общей эстетики?» Ну, мужики в палате тут начали посмеиваться. А Радик вокруг меня так и затанцевал, так крыльями и захлопал, – я даже поморщилась. «Вы совершенно правы, Алёнушка, – воркует, – поступил он сюда действительно с одним переломом. Вторую руку он уже здесь...» «Родион Евгеньевич!» – говорит тут Кука и встаёт. Но лысый Радик от него только отмахнулся, уж больно хотел он мне про Куку всё в цветах и красках рассказать, всю правду-матку выложить, аж пробулькивал от нетерпения. «...Вторую руку он уже здесь, в больнице. Он когда к нам в палату зашёл с этим своим... неприличным жестом, мы, конечно, все заинтересовались – что да как? Он нам историю про кувалду и рассказал... Вы знаете эту историю, Алёнушка?» «Знаю, – киваю я, – продолжайте, Родион, я вся внимание». «Ну вот... – Радик обдал меня очередной волной запахов и продолжил: – Рассказал он нам эту историю, а мы что-то засомневались. Это как же так – бить в стену кувалдой, а сломать руку? Не поняли, – говорим, – покажи, как так можно? Молоток у нас тут в палате как раз лежал; мы в тот день молоток и гвозди у завхоза попросили – стол починить, а то рассохся весь, рассыпаться начал...» «Радик! – тут опять говорит Кука. – Не смей! Слышишь?!..» Но тут за рассказчика обитатели палаты вступились. «Давай-давай, Евгеньич, – говорят, – рассказывай. Ещё раз поржать охота. Кука, а ты не выпендривайся! Страна должна знать своих героев!» «Да, – говорю я, – продолжайте Родион Евгеньевич. Чего уж тут  скрывать. Как говорят немцы: что знают двое – то знает свинья». Ну, а лысо-кучерявого Радика и просить-то не надо было, он и так аж захлёбывался от нетерпения. «Так вот, – говорит, – дали мы ему этот молоток и говорим: показывай. Ну, он сперва, конечно, покобенился, а потом показал. Взял молоток в левую руку да по косяку ка-ак врежет! Косяк – вон, гляньте – в щепки, а он молоток выронил, руку между ног зажал и орёт...» В этом месте своего рассказа лысый Радик присел на корточки, загипсованную руку выставил вперёд, а здоровую сунул себе промеж ног, сделал плаксивое лицо и тоненько заверещал: «Мама!! Мамочка!! Да нахрена ж ты меня родила такого?!..» Палата сотряслась от хохота. Мужики ржали в голос. А ветеринар Артур Арнольдович только всхлипывал и причитал: «Тише вы!.. Ой, тише! Копчик же у меня! Мне ж смеяться больно!..» Получилось всё это у Радика действительно потешно, и я поймала себя на том, что тоже улыбаюсь. «Представляете, Алёнушка? – Радик вскочил и опять затанцевал вокруг меня. – Представляете?! Нахрена, кричит, мамочка, ты меня родила?..» «Представляю, – говорю, – это я очень даже хорошо себе представляю...» Смотрю я на этого Радика, а он цветёт и пахнет. Доволен, значит, что эффект произвёл. «Сволочь ты, Радик! – говорит тут вдруг Кука, причём очень даже спокойно говорит; я на него глянула – мама дорогая, а он уже не красный, а белый весь, как полотно. – Сволочь и трепло!» А потом дверь плечом толкнул и в коридор вышел. И тихо в палате стало. «Э-э-э... – говорит Родион Евгеньевич неуверенно. – Чего это он?.. Никак обиделся?» «Да, – говорю я, – чего это он, в самом деле? Пойду посмотрю...»
Вышла я из палаты, головой покрутила, увидела Куку в конце коридора – и за ним. Догнала уже у самой лестницы. «Кука, – говорю, – ты чего? Остынь. Не по делу, – говорю, – психуешь». А он сперва помолчал, а потом на лестницу кивнул и говорит: «Уходи». Я даже не поняла сначала. «Куда, – спрашиваю, – уходить?» А он: «Совсем уходи... И не приходи больше. Никогда». Я на него посмотрела – он стоит, губу кусает и на меня не смотрит. «Я ведь уйду», – говорю. Он молчит. «Уйду, – говорю, – и не приду больше. Никогда. Слышишь?» Он молчит. «Ну, ладно, – говорю, – смотри, как хочешь. Хозяин-барин». Он молчит. «Ладно, – опять говорю, – пока. Выздоравливай. Приятно оставаться», – и по лестнице вниз пошла. Сначала медленно пошла, потом быстрей, а потом через ступеньку запрыгала.
Очнулась уже возле метро – даже не помню, как до станции дотопала. Стою и думаю – куда ехать? Времени ещё только полпятого. И поехала на работу.
Наши, когда меня увидели, малость офигели. Белый спрашивает: «Ты чё, бро? Тебя ж до завтра отпустили!» «Отвянь! – говорю. – Не до тебя». Светик тоже высунулась: «Алёнка, ты что, никуда не поехала, что ли? А как же Кука?» «Да отстаньте вы от меня! – говорю. – Что вы ко мне привязались?! Поехала, не поехала – кому какое дело?! Хочу – еду, не хочу – не еду! Понятно?!» «Понятно, – говорит Светик. – Что ж тут непонятного? Конечно, понятно» А тут и Босс нарисовался – куда ж без него? «Алёна Викторовна, – говорит, – я же вас на сегодня отпустил. Или вы передумали? – а потом посмотрел внимательно и спрашивает: – Что-то случилось?» «Ничего, – говорю. – Ничего не случилось... А даже если и случилось. Вам-то что? Какая вам разница?! Сотрудник на рабочем месте? На рабочем. Делом занят? Занят! Что вам ещё надо?!» Босс помолчал, губу пожевал, а потом говорит: «Вы правы, Алёна Викторовна. Мне, как руководителю, от вас больше ничего не надо. Пожалуйста, продолжайте работать, не буду вам мешать». И вышел.
Ну, я на своё место плюхнулась, в монитор уткнулась и так и просидела, ничего на этом мониторе не видя, до тех пор, пока все не разошлись. Только когда у Босса в кабинете свет погас и когда наша уборщица, тётя Катя, стала у себя в подсобке вёдрами греметь, я тоже встала, комп отключила и домой пошла.
Спала я или не спала в ту ночь – не помню. Наверное, всё-таки совсем не спала, потому что чувствовала себя наутро, как побитая собака. На работу пришла, а работать не могу – колотит меня всю и вроде как даже подташнивает. Пошла на кухню, кофе себе сделала и стою за стойкой – делаю вид, что пью, хотя саму от одного запаха кофейного мутит. Минут через двадцать пришёл Белый. На меня покосился, но ничего не сказал. Сварил себе тоже кофе и сел у меня за спиной. Я через минуту про него и забыла. Вдруг чувствую – берут меня за плечи, крепко так берут, и разворачивают. Белый. Смотрит в упор, как он это умеет, и говорит: «Ну, всё, хватит, выкладывай давай!» Вот тут меня и прорвало. Уткнулась я ему в грудь, реву, а сама сквозь слёзы спрашиваю: «Белый, я, правда, дура?!.. Правда? Скажи!.. У меня что, правда, мозгов совсем нет?!..» А он меня по голове гладит и утешает: «Правда, бро, правда... Ни одной извилины... Ни единой... Темно, гулко и тараканы бегают. Если б дятлы знали, сколько у тебя в голове тараканов!..» Ну, вот так постояли мы в обнимку, я проревелась, малость успокоилась, а Белый мне и говорит: «Иди к Боссу». Я на него посмотрела удивлённо. «Ты уверен?» – спрашиваю. Он кивает: «Уверен... Только сопли подотри малость и иди». «Убьёт он меня, – говорю. – Как пить дать убьёт». «Авось не убьёт, – говорит Белый. – Ну, а ежели убьёт... Ты же знаешь, – коллектив у нас дружный, скинемся по сколько надо и похороним не хуже других». «Добрый ты», – говорю я ему. Ещё постояли. «Ладно, – говорю. – К Боссу, так к Боссу. Двум смертям не бывать... Всё, пошла умываться»...
К Боссу в кабинет я зашла уже совсем даже ничего: умытая, накрашенная и с блеском энтузиазма в глазах – как и положено образцово-показательному работнику. «Эдуард Андреевич! – говорю с порога. – Вы меня простите за вчерашнее. Вела себя, как дура. Сорвалась с цепи, бешеная муха покусала, и вообще. Впредь не повторится. Можете казнить, но лучше помилуйте... И ещё... Отпустите меня сегодня с работы пораньше. Опять. Причина та же. Попытка вторая. Первая не удалась». Босс голову от бумаг оторвал, ручку по столу покатал – есть у него такая привычка – хмыкнул и говорит: «Знаю я этих мух, Алёна Викторовна. Сам в своё время натерпелся... Ну что ж, всякое бывает, не с роботами работаем, все живые люди. Инцидент будем считать исчерпанным... Вторую попытку разрешаю. Как и вчера, с пятнадцати часов можете быть свободной... А пока ступайте, Алёна Викторовна, работайте. Там вчера Лямин интересную идею предложил. Я бы даже сказал – многообещающую. Постарайтесь вникнуть», – и опять в бумаги свои зарылся.
Вникнуть в многообещающую идею Ля-минора я даже и не пыталась – так и просидела до пятнадцати часов, как на иголках. В пятнадцать сорвалась. Возле турникета меня нагнал Белый. Буквально за шиворот поймал. «Слушай, бро, – говорит, – мы тут с пиплом посоветовались... Короче, узнай у Куки, сколько он банкам должен. То есть общую сумму на текущий момент. Мы скинемся, его кредиты погасим, а он потом нам всё вернёт. Только не спеша и без процентов. А то он пока из больнички выйдет, пока работу найдёт, они его по миру пустят. Квартиру ещё, чего доброго, отберут». И смотрит на меня своими карими глазами. А я и сказать толком ничего не могу. «Белый... – говорю. – Белый...» А он мне: «Всё, всё, не начинай всё сначала. У меня рубашка на груди до сих пор ещё не высохла». Ну, я у него на шее всё равно малость повисела, обцеловала его всего и понеслась. Но не в Мариинскую сразу понеслась, а к себе домой, на Гражданку, – у меня к тому времени уже созрел определённый план.
Для начала забежала я в «Магнит», потом – в «Три пескаря», потом – домой. Слава богу, дома никого не оказалось – никто мозг расспросами выносить не стал. Приготовила я всё, в сумку запихала и снова – на метро. Всё бегом, поскольку время уже поджимало.
В Мариинской я по уже натоптанной тропе: по лестнице на второй этаж, налево, по коридору и к палате. Стою перед дверью, дыхание перевожу и вдруг меня, как током, ударило – а вдруг его уже там нет?! Перевели куда-нибудь, выписали да мало ли чего! Ну, я сразу дверь и рванула. И выдохнула. На месте! Сидит на кровати и жесты свои неприличные себе на колени положил. Голову поднял, меня увидел и лицом как-то сразу закаменел. Я ему головой кивнула, мол, выйди, и дверь обратно прикрыла. Выходит. На меня не смотрит. «Слушаю», – говорит. Но уши красные. Я ему, как ни в чём не бывало: «Привет, – говорю. – Пива хочешь?» Он не понял, голову повернул. «Какого пива?» – спрашивает. «Разливного, – говорю. – Чешского. Светлого. Холодного. С горячими креветками. Хочешь?» А сама – невинность невинностью: глазки вбок, губки бантиком. Он помедлил, потупил малость. «Хочу, – говорит. – И что?» Я сумку приоткрыла, ему показываю: «Вот, – говорю, – в высоком термосе – пиво. Холодное. В плоском – креветки. Горячие... Прям здесь будешь трескать, или пойдём куда?» Тут до него дошло. На меня посмотрел – уже нормально посмотрел, а не исподлобья – носом шмыгнул и говорит: «Не, не здесь. Здесь только пиво покажи – ничего самому не достанется... Пошли вниз, тут скверик есть – там на скамеечке посидеть можно».
Устроились мы в скверике замечательно. Скамеечка прямо возле центральной аллеи. Больные фланируют, медсёстры по своим делам пробегают, врачи. На нас никто внимания не обращает. Да и что на нас внимание обращать – картина идиллическая: жена кормит своего покалеченного мужа. Два термоса, стаканчики, пакетики разные, судочки. Я креветки чищу, ему прямо в рот отправляю, пивом холодным из стаканчика ублажаю. Он поначалу стеснялся, а потом ничего, втянулся, привык, даже командовать начал: «Пиво... Креветку... Ещё креветку... Теперь опять пиво...» До девятнадцати часов мы как раз уложились, – оба термоса пустые, хоть вылизывай. Он встал, плечом рот утёр, посопел маленько, а потом говорит: «Я думал, я тебя никогда не прощу, но... С тобой всё так просто, Алёнка... Алёнка, ты... Ты...» «Ладно, – говорю, – чего там, проехали... Только ты учти, я ведь каждый день приходить не смогу, у меня начальник строгий». У него аж снова уши порозовели. «Я понимаю, – говорит. – Каждый день и не надо. Ты хоть раз в неделю приходи. По выходным хотя бы...» Вот так мы говорим, а сами в корпус идём. Я его до палаты проводила и только тут про задание Белого вспомнила. И тут же у палаты Куке всё вывалила. У него глаза сразу, как у бешеного таракана, стали: да вы что! да не надо! да я сам! Я ему говорю: «Ты фигнёй не страдай. Ты сам пока всё выплатишь, они тебя за долги рабом на галеры продадут. Тем более, ты сейчас: а) безработный и б) инвалид. А нам не в тягость. Как говорится, нам всё равно, а тебе приятно...» Он хотел ещё что-то сказать, но тут на нас медсестра налетела: «Девушка, время посещения уже десять минут как закончилось! Давайте на выход! Давайте, давайте! И не забудьте халат сдать!.. Куковин! А вы – на ужин! Бегом! Вас там ждать никто не будет!» «Ладно, – говорю я Куке, – я пошла. Завтра ещё зайду, тогда сумму скажешь. И усвой: сейчас не война, геройствовать не обязательно». А потом шагов десять ещё прошла, обернулась и добавила: «Не скучай тут без меня, Стас!»
Через три недели Куке сняли гипс с левой руки. И почти сразу выписали домой. Я за это время приходила к нему раз десять. А в одну из суббот мы завалились к нему всей толпой. С пивом и креветками по моей методе. Мы там всю Мариинскую на уши поставили! Нам даже полицией грозили. Но мы – люди мирные, мы и без полиции ушли.
Выписали Куку во вторник, но навестила я его после выписки только в пятницу. У нас как раз всю эту неделю был аврал – сдавали проект. Идея Ля-минора всё-таки выстрелила. Сначала мы долго вокруг неё топтались, всё не знали, за какой конец ухватить. Идея вроде классная, но ведь её же надо практически реализовать. А потом Альберт алгоритм решения предложил – и дело пошло. Всё-таки голова у него – будь здоров! Эйнштейн, одним словом. Ну и, разумеется, наш Босс своё веское слово сказал. Он ведь у нас программист от бога! Такой код сочинил, что программа наша ласточкой полетела. Но работы всё равно всем хватило. За глаза и выше. Мы в последние дни из конторы почти и не уезжали. А Толян так тот реально ночевал на рабочем месте – ему дальше всех домой ехать, он ведь у нас в Стрельне живёт, так он решил вовсе с дорогой туда-сюда не заморачиваться. Наконец в пятницу с утра Босс взял все наши наработки, уложил их в кофр, перекрестился на принтер и уехал к Генеральному. А мы остались из угла в угол ходить да в «сапёра» играть. Вернулся Босс только после обеда. Довольный, как слон. Встал перед нами, руки за спину заложил, с пятки на носок покачивается и жмурится, что твой кот. Мы-то по его виду понимаем, что вроде всё хорошо, но любопытство всё равно разбирает. «Ну что, – спрашиваем, – Эдуард Андреевич? Как всё прошло? Что сказал Генеральный?» «Слушать сюда, гвардия! – говорит Босс, он, когда доволен, всегда на такую вот полуармейскую терминологию переходит. – Наш проект принят. Причём принят без каких-либо условий и доработок. Можете считать, он уже в производстве... От Генерального вам привет и наилучшие пожелания. И ещё премия. В размере... ТРЁХ месячных окладов!.. Тихо!.. Ти-хо!.. Погодите! Дайте досказать... И от меня лично вам тоже... строгая благодарность и тоже премия. В размере одного оклада... Да погодите вы! Хватит орать! На улице орите... Всем, кроме премии, даю по два отгула. Так что жду вас всех на работе... в среду в девять ноль-ноль. Всё. Всем спасибо, все свободны». Последние слова он говорил, уже летя к потолку. Качали мы его, как олимпийского чемпиона. Я думала, мы им потолок пробьём.
К Стасу на квартиру я приехала часам к пяти. Я тогда у него первый раз дома очутилась. Квартира у него однокомнатная, но в центре и в «сталинке»: помещения большие, что комната, что кухня, что ванная, и потолки – под четыре метра. Ему эта квартира в наследство досталась. От тётки его – между прочим, актрисы БДТ. Срач он, правда, в квартире развёл страшный. Хотя оно и понятно – с одной рукой как ты порядок наведёшь? Ни посуду толком помыть, ни полы. Ну, я почти до полуночи у него по дому и шуршала – блеск наводила. В общем, навела. И у него так и осталась. Сначала до утра, а потом и до среды. И всё у нас было хорошо. И днём было хорошо, и ночью. И рука его загипсованная нам не слишком мешала. Кстати, сразу после нашего затяжного медового уик-энда, в среду, у него и с правой руки гипс сняли.
А потом у нас так и повелось: пять дней я – в режиме «дом-работа», а с вечера пятницы до утра понедельника – у него.
На работе я вида, что у меня что-то изменилось, старалась не подавать. Старалась выглядеть, как обычно. Ну, и никто, вроде, никакого специального внимания на меня и не обращал. Только Белый один раз отловил меня в коридоре тет-а-тет и спросил: «Ну что, бро, тебя, похоже, можно поздравить?» «С чем?» – спрашиваю. Он такой: «Ну как, дело-то, наверное, к свадьбе?» Я на него в упор посмотрела и говорю: «Саня, – говорю, – когда мы с тобой почти полгода, как муж с женой, жили, мы про свадьбу разве говорили?» Он плечами пожал. «Нет», – говорит. «Так что ж ты, – говорю, – меня сейчас загсом пугаешь? Или ты считаешь, что ты – это ты, а Кука – это что-то совсем другое? Что-то особенное?» Он хмыкнул, в затылке почесал и отошёл. И всё.
И дома всё это время была тишь да гладь. Маман моя, кажется, даже дышать в эти дни перестала. Ни одного вопроса за всё время не задала. Ни прямого, ни косвенного. Надо полагать, спугнуть боялась. Оксанке тоже не до меня было – она сама в это время роман с каким-то брюнетом крутила. Так я и жила – от пятницы до пятницы.
Вот и в эту пятницу я сразу после работы к Стасу поехала.
Странности начались ещё в парадной. Захожу я с улицы, а там запах винный стоит, хоть закусывай. Во, – думаю, – кто-то бутылку до дома не донёс. Вот ведь огорчение человеку! Причём, что характерно, пахнет не какой-нибудь дешёвой бормотухой, а вполне себе приличным вином. То есть витает в подъезде не какое-то там плодово-выгодное амбре, а некий, я бы даже сказала, дух аристократизма. И тут же сразу источник этого духа обнаружился: на первых же ступеньках, у стены, стоит картонный ящик. Шампанское. И лужа от него по всей лестничной площадке. Я пригляделась – ничего себе! – «Veuve Clicquot» – «Вдова Клико», брют. Вот ведь, – думаю, – тетеря какая-то безрукая целый ящик «Вдовы» грохнула. А оно сейчас самое дешёвое – тысячи три за бутылку! И сразу же про Куку подумала – его стиль! А потом думаю: да не. Не может быть. Он и так сейчас в долгах, как в шелках. Куда ему шампанским баловаться. Тем более таким дорогим. Не до жиру... Короче, пока я таким образом размышляла, до четвёртого этажа дошлёпала – Кукина квартира как раз на последнем этаже. Дверь ключом открыла, зашла – никого. Странно, – думаю. Стас обычно на первый же шорох из комнаты навстречу вылетал – меня встречать. Смотрю: его кроссовки на месте – значит, дома. Странно, – опять думаю. Ну, босоножки скинула, в комнату прохожу. Сидит на диване. Нос повесил и сидит. На меня посмотрел. «Привет, – говорит, – проходи». И опять давай половицы изучать. У меня аж сердце ёкнуло. «Стас! – говорю. – Что случилось?..» И тут смотрю – на столе бутылка шампанского стоит. «Вдова Клико», брют. «Так это всё-таки ты! – говорю. – А я ещё сомневалась... Это что, всё, что осталось? Одна бутылка от целого ящика?!» Кука голову поднял, на бутылку посмотрел задумчиво и говорит: «Одна. Единственная... Но это всё – фигня. Это – мелочи...» «Ничего себе мелочи! – ору я. – "Вдовой Клико" полы в парадном помыть! Не крутовато ли?! И вообще, – ору, – ты чего это деньгами швыряешься?! Тебе ребятам долги отдавать, а ты тут "Вдовой Клико" балуешься! Нашёл время барствовать!..» А он помолчал и говорит: «Для шампанского есть повод... Точнее, был... А разбитые бутылки – это фигня. У меня тут посерьёзнее неприятности». Господи! – думаю. – Если разбитый ящик «Вдовы Клико» – фигня, то что ж тогда у него случилось?! Умер кто, что ли? Села я рядом, за руку его взяла. «Давай, – говорю, – исповедуйся». Ну, он всё и рассказал.
Оказывается, моё затяжное мозгоклюйство принесло наконец свои плоды. Я ведь Куку все эти недели, как бензопила, пилила. Мол, как можно так жить? Пора, мол, как-то выбираться из этих, из скорбных меланхоликов. Контролировать себя как-то надо. Шаги свои просчитывать. Жизнь свою, в конце концов, строить, а не плыть по течению... продуктом жизнедеятельности. Ну, короче, ела я ему мозг, что твой зомби. И своего таки добилась. Решил он на этой неделе жизнь свою круто поменять. И для начала сделал две глобальные вещи: купил упаковку мусорных пакетов и месячный проездной. Для незнающих Куку это может показаться смешным. Но я, например, понимала, что шаги, им совершённые, были действительно эпохального свойства. Ведь Кука до сего дня старался везде и всюду ездить по-студенчески, «зайцем»: в свои без малого двадцать семь лет скакал через турникеты, бегал от контролёров, что при его «везучести», сами понимаете, сплошь и рядом заканчивалось неприятностями разной степени тяжести. А мусор Кука сыпал прямо в ведро, отчего оно у него, даже пустое, вечно благоухало, что твой сыр «рокфор». За «а» последовало «б». В качестве следующего шага Кука обратил внимание на свою жизненную безопасность. Он записался в бассейн, в группу начинающих, чтоб, в конце концов, научиться плавать. И решил сделать ксерокопии всех своих наиболее важных личных документов. Собрал он эти документы, сложил их в папочку и повёз к себе на работу, где был бесплатный ксерокс. Да, забыла сказать, Кука к тому времени уже устроился по специальности. И что интересно, трудоустроить Куку помогла моя маман. Её подруга, Жанна, – начальник отдела какого-то крупного НИИ. Вот моя матушка и пристроила туда Куку. Администратором локальных сетей. На очень даже неплохую зарплату. Не, диплом, конечно, дипломом, знания знаниями, но, как говорит Пахомыч: блат в наше время ещё никто не отменял.
Так вот. Запихнул Кука документы в папочку и поехал в этот свой НИИ. А поскольку он никогда в жизни никуда с папочками не ездил – ну, не было у него такой привычки, он всё своё барахло всегда в карманах таскал, – то добрался он до института уже без папочки. И где он оную профукал – то ли в автобусе оставил, то ли в метро – он, разумеется, напрочь не помнил. Так что, благодаря своему ротозейству и дырявой башке, лишился он одномоментно и паспорта, и свидетельства о рождении, и диплома.
«Охренеть! – только и смогла сказать я. – И как ты теперь?» Он только плечами пожал. Потом встал с дивана, к окну подошёл. Постоял там, на подоконник опёршись, окрестности поизучал, а потом говорит тихо, типа сам с собой разговаривает: «А почему бы и нет?.. Ну не может же быть, чтоб ВСЁ плохо...» Я спрашиваю: «Чего не может быть? Что ты там бормочешь?» А он вдруг поворачивается так решительно. «А вот чего!» – говорит. Подходит к шкафу, открывает дверцу и давай там копаться. Чуть ли не по пояс туда залез. Выныривает, а у него на шее – галстук. Прям поверх майки. И галстук такой – я таких отродясь не видела: широкий, зелёный, атласный, с жёлтой пальмой и коричневой обезьяной на этой пальме. «Нравится?» – спрашивает. Я говорю: «Отпад!». А он: «Это – стилягский. Начало шестидесятых. У тётушки в шкафу раскопал, – и на шкаф кивает. – А самое интересное, знаешь, что? Галстук-то мужской, а тётушка моя незамужняя была. Представляешь?» Я говорю: «Так может, ты слабо копал? Может, там, в шкафу, если хорошенько поискать, и скелет тётушкиного любовника найдётся? В качестве приложения к галстуку». Он говорит: «Очень может быть. Если хочешь, потом вместе поищем». А сам идёт в другой угол комнаты, к серванту, достаёт из-за стекла два фужера – тоже старинные, голубоватого хрусталя – и ставит их на стол. Потом откупоривает шампанское, причём, что характерно, достаточно ловко откупоривает – ни капли не пролил, и наполняет фужеры. Я спрашиваю: «Обмываем галстук?.. Или тризна по утраченным документам?» Он молчит. Весь загадочный такой. Снова идёт к серванту, выдвигает ящик и достаёт оттуда шкатулку. Небольшую – с ладонь. Издалека похоже на резную слоновую кость. Теперь и я уже тоже молчу – заинтриговал. А он подходит ко мне, опускается на одно колено и протягивает мне эту шкатулку. «Это – тебе», – говорит. Я хмыкнула, шкатулку с его ладони взяла – точно, слоновая кость – тяжёленькая. «Что там? – спрашиваю – Ещё одно нэцке?». Он говорит: «Открой». Я открыла. В шкатулке на чёрном бархате кольцо лежит. Одно. Золото с изумрудом. Хотя точно не знаю – я в камнях не разбираюсь. Знаю, что изумруды зелёные, вот и кольцо – с зелёным камнем. «Где взял? – спрашиваю. – Тоже тётушкино наследство?» «Ювелирный бомбанул, – отвечает, шутит, стало быть. – Примерь». Ну, я примерила. На безымянный палец как раз налезло. Он говорит: «Не на ту руку. Обручальные на правой носят». Я говорю: «Так то ж обручальные...» – и заткнулась. Дошло до меня. Всё срослось. И кольцо, и галстук этот его стилягский, и слова его странные. И шампанское. «Стас... – говорю. – Стас, ты что, серьёзно?» Он говорит: «Серьёзней не бывает. Пойдёшь за меня замуж?» Я говорю: «Конечно нет!» Его как по лицу ударили. «Почему, – говорит, – "конечно"?» А у самого голос хриплый, как в форточку подышал. Я говорю: «Да потому!». Он: «Почему?!» Я говорю: «Да потому!.. Да потому хотя бы!.. Ну, как я за тебя, за обормота, замуж пойду, если у тебя даже паспорта нет?!..» Он говорит: «Ну, паспорт же когда-нибудь будет...» А я ему: «Паспорт, может быть, когда-нибудь и будет. А я твоей женой – никогда!» Вскочила, кольцо с пальца стащила, на стол кинула – и к дверям. Он кричит мне вслед: «Алёнка! Стой! Не уходи! Ты же пожалеешь потом!..» Или что-то такое, в таком роде, я толком не расслышала. Я – босоножки в руку, даже надевать не стала, за дверь выскочила – и вниз...
Вечером я ему позвонила – боялась, как бы он там чего с собой не сотворил. Он ответил – голос бодрый. Не, ничего, – думаю, – живой. И к суицидам, похоже, не предрасположен. Малость у меня отлегло. «Алло! – говорит он в трубку. – Кто это?.. Говорите... Алло! Вас не слышно!..» А потом помолчал, подышал и спрашивает: «Алёнка, это ты?..» Я молчу. Он тоже молчит.  А потом кашлянул и говорит: «Алёнка, ты знай, всё, что я тебе сказал, – всё всерьёз... Всё, до единого слова. Ты меня поняла, Алёнка?.. И ты учти: я тебя жду. Каждый день жду... И всю жизнь буду ждать...» Ну, я тут трубку и положила.
И знаете, что я думаю? Думаю, придётся мне за него всё-таки замуж выходить. Нет, вы сами рассудите. Ведь он же без меня пропадёт, эта балда безрукая. Этот скорбный меланхолик. Пропадёт к чёртовой матери. Без вариантов.
Или как?