Для Маруси было важно, чтобы вода, которой мылся пол, была чистой и менялась несколько раз.
Она тщательно мыла полы у своей мамы, у свекрови, натирала деревянные мостки до сияющей желтизны веником. Это было особое волшебство – одна босая нога упиралась в пол, а другая, вцепившись в веник, с усердием терла, шуровала им пол. И пол мгновенно преображался, забывая, что скинул пыльный тулуп, сиял, раздвигал стены и впускал солнце. Пахло свежим деревом, колодезной водой. Распахнутое окно застенчиво прикрывалось нежным ситчиком, а маленький кусочек тюля бесстыдно выглядывал наружу. Пол с достоинством принимал домотканую полосатую дорожку. То ли потому, что она была невыразимо цветная, то ли потому, что от нее пахло рекой, дорожка покорно раскатывалась по полу. И пол сразу становился важным, чувствовал ответственность и примолкал. Дорожка доверчиво прижималась к нему. И это было их время, когда никто не мог помешать им чувствовать друг друга. Дорожка рассказывала о том, что узнала от реки, от ветра, от луга. Пол сопел ей в такт и поглаживал бока. Дорожка успокаивалась, цвета находили нужный оттенок солнца. И все погружалось в невесомость.
Маруся переодевалась в цветной сатиновый халатик, садилась на лавочку возле дома, скрестив руки на коленях так, как сидела ее мама, как сидела ее свекровь. И смотрела с улыбкой в сад.
Аня мыла пол, подоткнув халат с боков, чтобы полы халата не мешали ее длинным ногам быстро передвигаться по дому. Прибуркивала, мол опять мужики поразбросали свои тряпье. Аня мыла каждую щель, порог, за порогом, каждый уголок. Еще бабушка говорила ей, что пол надо мыть хорошо, особенно углы вымывать – тогда и замуж пойдешь. Замуж пошла рано. И все мыла и мыла. И почему-то за всеми, не только за своими. И в чужих домах сноровка осталась – она приходила, хозяйским взглядом окидывала дом и бралась за уборку полов, как будто никто не мог это сделать лучше ее. На выпрямленных с выпирающими венами ногами она маленькими ручками махала тряпкой. И та на удивление подчинялась ей, отжимаясь каждый раз до нужной капли. Что за судьба, - посмеивалась Аня, - все только грязь у всех убираю. Но упрека в этих словах не было: ни себе, ни судьбе, ни домам. Даже наоборот, это был текст с подчеркиванием чего-то важного в ее жизни и ее самой в жизни других. Поводы были разные: свадьбы, похороны, встречи и расставания. А Аня мыла. Смывала пену с событий. Обрыдло все, - говорила она, продолжая мыть. И события становились обрыдло-обыденными. И даже операция на ногах тоже приобрела оттенок повседневности. Вены уже не так были видны под немного удлинившимся халатиком, но пульсировали каждый раз, когда полы халатика и оживающие полы исполняли только им ведомую мелодию.
Аня вымыла руки. А сейчас будем пить чай, - сказала она, - с блинчиками. И стала месить тесто.
Валентина Павловна мыла полы каждое утро. Такая вот медицинская привычка – стерильно подготовить дом ко дню. Она уже давно не работала, но привычка осталась. Валентина Павловна никого не впускала в это священное действие, даже квартирантов. И вовсе не потому, что те что-то где-то не домоют, а потому, что тогда она не сможет начать день. Жаркое или холодное утро, при собственном ознобе или жаре полы Валентины Павловны, как боксы для шприцев тщательно вымывались. Она улыбалась вставными зубами, щурилась и в мгновение ока обегала с тряпкой дом. Физкультура, - говорила Валентина Павловна, поддерживая боевой дух в доме. Она принципиально не держала в доме веник – ни для уборки, ни для всяких примет. Основной приметой был чистый пол, не знавший ковров, лишних тумбочек, коробок и всякого другого фетиша, которым обычно наполнен дом. Крашеный дощатый пол не успевал запылиться, не успевал нажить чувства и мысли. И даже постоянно открытая дверь во двор не могла помешать этой стерильности.
Валентина Павловна куда-то дела тряпку, тазик. С медицинской привычкой тщательно вымыла руки и насыпала гречку на противень. Здоровый завтрак для мужа оповестил об окончании утреннего ритуала.
Зинка мыла полы постоянно. Рано утром, когда все еще спали, она надевала синий халат и выходила с ведром и шваброй в подъезд и принималась за чистку лестниц. Это был ее подработок. Маленькая юркая Зинка, шагая за пролетом пролет, обдумывала, как сегодня что-нибудь сэкономить. И платье надо, и туфли, и сыну в садик. Зинка не чувствовала усталости. Ее не напрягало каждое утро вставать ни свет, ни заря, тащить ведро с водой по этажам. Это был ее час. Обходя подъезд за подъездом, проходя мимо чужих квартир, она сейчас была самой главной в просыпающемся доме и от нее зависела чистота дороги из этого дома в мир. Зинка это знала и в глубине души гордилась собой, своей предприимчивостью и даже своим синим халатом. Ей не шло слово уборщица, не шло и «техничка». Зинка оставалась собой. Молодая, задорная, предвкушающая встречу с каким-нибудь очередным кавалером, она была золушкой, спешащей успеть до боя часов вернуться домой. И она успевала. Успевала помыться, завести сына в садик и бежать на конфетную фабрику, где начинался ее день. По дороге она обдумывала, как пронесет залитый в форму шоколад, как перебросит его через забор, а потом по дешевке продаст квартирантам. А сама на выручку купит себе какую-нибудь безделушку и помчится на свидание. А полы дома вымоют квартиранты.
Зоя была большая и грузная. Казалось, что ее маленькая квартирка все время уменьшалась, когда Зоя что-нибудь приносила в дом. А в дом она приносила всегда, каждый день. Присматривая в социальной службе за старушками, Зоя умудрялась выгадать кусочек себе. И кусочек к кусочку все складывала в холодильник, в тумбочки. Дверцы постоянно распахивались, не вмещая припасы, а Зоя все несла и несла. Она любила ковры и коврики. Они были у нее повсюду: на полу, на диване, на стульях…закрывая пол, они скандировали о Зоином благополучии. Она не голытьба. Не сиротинушка. Она столичная дама. И Зоя это твердила своими кульками и сумками кухонному столу. Прикрытый пол молчал. Он давно согласился с ее укладом и собственной укладкой. Он даже перестал чихать от пыли, чтобы соответствовать Зоиному представлению о красоте. В какой-то степени он в душе жалел ее – полы она то все равно мыла, но у старушек. Разные полы. Корявые полы. С потрескавшейся краской, скрипучие и проваливающиеся. Порой ей приходилось вытряхивать обесцветившиеся лохмотья, которые когда-то назывались коврами. Зоя, стараясь позабыть про отвращение к прохудившейся жизни, быстро вытряхивала их, пробегала тряпкой по мерзкому полу, набрасывала остатки цветов на пол и бежала прочь. Магазины переключали Зою. Из них она выходила не спеша, важно неся другую жизнь. Она не могла все это съесть и припасти на зиму. И отдать кому-то тоже.
Зоя поставила на остановке пакеты наземь, прижав их ногами, чтобы не рассыпались. Достала листки, клей и стала клеить объявления. Она возьмет себе какую-нибудь заочницу на проживание с питанием. Так, ненадолго. На время. Зоя улыбнулась и села в автобус.
Светлана сложила остатки еды в тарелку и поставила под кровать. Какая разница куда и какая разница, что кому-то есть разница. Ну и что, что общага. Достала книжку и стала читать. Ее не смущал слой пыли под кроватью. Она была равнодушна и к пыли, и к полу, и тем, кто населял комнату. Это был не принцип, не взгляд на жизнь. Это было отсутствие в жизни Светланы всего того, что принято называть жизнью. Ей это было не надо. Она не замечала немытые полы, не мытые волосы. Пропускала мимо мелькающие взгляды, лица, тела. Пропуск был выписан только книгам и билетам в оперу, которую Светлана научилась слышать. Ее регулярно навещала мать, чтобы присмотреть за ней – вдруг пропадет куда-нибудь и деканат опять будет ее разыскивать. Ну и чтобы вымыть полы. Матери не было ни стыдно, ни обидно. Ей было больно. Она знала диагноз, знала, что никто не сможет помочь ее дочери, кроме нее самой. Поэтому бросила работу, открыла фирму, чтобы покупать дорогостоящие лекарства, чтобы поддерживать жизнь в ребенке. Она с любовью, не спеша, опустившись на колени, мыла пол на седьмом этаже в комнате общежития. Потом перешла в коридор блока, а затем на этаж. Ей было не в тягость мыть пол, слившийся в нечто однородное, бесконечное. С мытьем пола она как будто выравнивала, выравнивала жизнь своей дочери, чужих девочек, свою. Она не замечала никого и, видимо, ее тоже не замечали. Она готова была вымыть пол всех общежитий на свете, чтобы помочь своему ребенку.
Светлана сидела на кровати и читала книгу. Кожура фруктов упокоивалась под кроватью.
Лариса блюла порядок. Свой порядок – у себя дома, у других. Она все знала, как и почему, где, что и как должно лежать, стоять, на каком месте и на каком расстоянии. Она следила за каждым углом – а вдруг там пылинка. И пылинка обнаруживала себя. Тогда Лариса бралась за уборку. Пылинка говорила Ларисе, мол ты теперь за главную, давай шуруй. И как самый важный труд в своей жизни Лариса ценила уборку. С детства привыкнув к деревенским полам и укладу, она сохраняла ему верность и в городской рабочей общаге. Она служила им, а они ей. Лариса хорошо знала, что можно смыть, что вымыть, а что промыть. Где и когда. И у кого. Тряпочек было много. Выстиранные, вываренные в специальных растворах. Все это было частью ритуала уборки – грязи, пыли или чужого счастья и радости. И Лариса не гнушалась смывать чужое счастье. Под разным предлогом она стерилизовала чужие дома, то вкрадываясь робко и незаметно, то влетая и размахивая тряпкой. И даже когда ее не просили, и даже когда останавливали. Она намывала себе радость и счастье, которых, как ей казалось, не хватало, которых, по ее мнению, у других было больше, чем у нее.
Она собрала свои тряпочки, опустила в кипящую воду, засыпала отбеливатель. Надо еще накрутить котлет, - подумала Лариса и пошла в магазин за мясом.
Галя тщательно следила за чистотой полов. За их убранством, наверное, даже больше. Ковры должны были соответствовать обстановке помещения и обстановке внутри нее самой – Гали. И помещение всегда хоть чуть-чуть, но не дотягивало до внутреннего уровня. Галю это сокрушало, как были уже давно сокрушены ее мечты, надежды, планы. Она достаточно профессионально разбиралась в полах, в коврах, в домах. Ей, с ее эстетическим вкусом на склоне лет пришлось драить чужие дома. Но что смягчало эту участь – достаток домов, пусть и не дотягивающих до ее эстетического вкуса, но все-таки с налетом претензии на богатство и вкус. В этих домах Галя то брезгливо рассматривала трофеи, привезенные из других стран, давая собственную оценку и со знание антиквара обнаруживая подделку, то восхищалась какой-нибудь вещицей. Предметы были частью уборки и придавали полам величавость, помпезность, наделяли полы силой. Хотя те и так были дубовые паркетные и не нуждались ни в чьей дополнительной оценке. Они знали себе цену. Знали, что просто проигнорируют простую тряпку. И прикосновение к ним рассматривали как за честь отданную натирающему их. Но Галя и здесь находила изъян. Она не могла допустить, что чьи-то полы будут лучше ее полов, пусть и внутренних, пусть скорее прошлых, чем будущих.
И на своих полах она не могла допустить изъяна – не переносила, когда кто-то долго ступал по ним. Ей казалось, что ступают по чему-то ее сокровенному, по тому дну, которое она тщательно укутывает коврами. Она набралась смелости и покинула дома с претензией на эстетику, сказав себе, что карма отработана. Теперь она проводила чистку своих полов, убирая следы случайных прохожих в ее доме. Она закатывала глаза, подносила руку к груди и выдавливала стон, соизмеримый с чем-то тяжелым и спрятанным внутри. Она говорила, что так продолжаться не может, что она не может спать, смотреть телевизор, пить спокойно чай и вообще… и в этом «вообще» звучало: «щели», «щели». Щели давали о себе знать. Нет, не те, по которым она ходила, а те, которые ходили по ней. Галя любила на расстоянии…своих полов. И все принимали эту любовь, и это расстояние.
Галя повернула ключ в замке и отправилась смотреть новый ковер, получше прежнего, замызганного чужими следами.
Анна полы мыть не любила. Как все надоело, - постоянно твердила она. – А ну пошла отсюда, - ругалась на кошку, но тут же хватала ее, зацеловывала и качала на руках. Анна застилала газеткой полы в коридоре, чтобы меньше песка было. И всяк входящий молча понимал, для чего газетка и, соглашаясь, ставил на нее свою обувь. Ей хватало кошек, которых она отыскивала по району, готовила им еду, складывала ее в пластмассовые коробки и банки и развозила. Потом мыла емкости, мыла бутылки, которые собирала по дороге, чтобы потом сдать и накупить еды кошкам. Ей было не до полов. Свою комнату она застелила где-то раздобытым ковром, перед которым каждый раз разувалась и, сходя с которого на балкон, обувалась. Анна могла много раз за день разуться – обуться, сохраняя везде свою особую чистоту. Комната сына вымывалась перед его приездом. Анна и себе не разрешала входить в нее, а если и нарушала этот запрет, то также, как и перед своим ковром снимала обувь.
Анну знал не только ее двор. Каждый давал что-нибудь «на кошек» -а вдруг продаст. Анна, не стесняясь, брала все. Потом отскребала, отстирывала, отмывала. Что-то оставляла себе, что-то везла на барахолку, что-то складывала в коробки на балконе до лучших времен. До лучших времен ждали и полы, которые Анна берегла, хоть и перевезти, и переслать их было невозможно.
Анна достала инсулиновый шприц, дрожащей рукой укололась и заплакала.
Вера была спец по чужим полам. Любви у нее к ним не было. Была данность – были даны чужие полы. И их просто надо было мыть. Порой, чтобы не возмущались сожители, порой, чтобы не зарастать в грязи. Прилив любви к мытью полов наступал с ожиданием гостей. Вера чередовала: пол – салат – пол – пирог. Это вносило разнообразие в скучное занятие – мытье полов. Где-то Вера слышала, что мытье полов прерывать нельзя, но слушаться, тем более непонятно кого, было не в ее натуре. И Вера мыла по-своему. Ко всему, она любила часто выбрасывать тряпки сразу после того, как пол приобретал божеский вид, считая, что тряпка собрала все и смысла ее мыть нет никакого. Смысл утрачивался все больше, когда гости не приходили. И тогда Вера на зло полам, на зло своему ожиданию ходила по ним в обуви, утаптывая свои слезы и ненужную чистоту. Вера старалась не вспоминать полы ее домов, где любовь была настоящей, где последним аккордом уборки были пироги и букетик цветов. Конечно, можно было этот аккорд организовать и в чужом доме, но букетик оказывался ни к месту. И Вера обманывала себя, что ей неинтересны дома, полы, что только дорога со своей пылью и есть ее дом. Она перестала надеяться, что когда-нибудь у нее будет дом, и полы, и коврик, и тряпка. А еще, может быть, занавески и почему-то из разноцветного ситчика, за которым Вера обязательно поедет в Иваново.
Вера попросила завернуть дешевый ситчик – авось подойдет для шторок и тогда чужое жилье на какое-то время станет домом. А нет, сошью сарафан, - подумала Вера. И эта мысль придала ей силы.