Блуждающие во мраке

                Глава 1


    Я взялась написать о том, что долгие десять лет происходило на моих глазах,  потому что меня и по сей день преследует суеверный страх,  стоит  вспомнить, с кем довелось жить под одной крышей; страх, который с течением времени только разрастается и всё больше мучит и гнетёт меня; страх, от которого я никак не могу избавиться. Думаю, он поутихнет, если я выплесну наконец то, что накопилось в душе, если постараюсь во всём разобраться и всё расставить по своим местам, и призраки ( очень на это надеюсь! ) перестанут донимать моё воображение тёмными ночами, - уж слишком они стали навязчивы, и я боюсь заболеть, без конца прокручивая в памяти минувшее и ничего не делая для примирения с событиями, которые потрясли меня нечеловеческими страстями, почти дьявольским эгоизмом и чуть ли ни сумасшествием. Никогда раньше не доводилось мне  сталкиваться с такими громами и молниями и, надеюсь и о том только и молюсь, никогда больше не доведётся.

    Что ж, начну, коли взялась за нелёгкое это занятие.
 
    Эта история началась  немногим меньше тридцати лет назад.

    В то далёкое счастливое время я, Эммелина Лорди, была совсем маленькой девочкой, беспечной и беззаботной, как все дети, выросшие в атмосфере всеобщей любви и заботы; родители восхищались всем, что бы я ни делала, радовались каждому моему шагу и жесту и, хоть были строги к проступкам моим и чересчур вольным шалостям, никогда всерьёз не наказывали меня и большей частью баловали. Не могу сказать, что брата моего любили меньше, но он был на два года старше меня, а со старшими всегда носятся меньше. И кроме того, в обществе принято мнение, что с мальчиками не следует слишком нежничать . И, думаю, в нашем случае это было правильно: добрый, мягкосердечный и уступчивый, Влад превратился бы в размазню, если бы мама и папа его слишком опекали.

    Мы жили здесь же, в Западном краю Южного Дорта, на окраине небольшой деревушки. Деревушка эта, названная Зелёным Логом, затеряна среди ковыльных степей и пологих холмов с выгоревшими от летнего зноя склонами и вершинами. В то время в Зелёном Логу насчитывалось около шестидесяти дворов, там были своя церковь, часовня, таверна, верхний этаж которой занимало несколько номеров старой гостиницы; четыре длинные пыльные деревенские улицы протянулись вдоль илистой речки, на низком левом её берегу.

    Наш дом стоял в четверти мили от последней деревенской хибарки.

    Как тиха, безмятежна и спокойна была наша жизнь в то далёкое мирное время, как скучаю и тоскую я по нему в ненастные зимние вечера и долгие осенние ночи...

    Бескрайние, волнующиеся под ветром ковыльные просторы; парение степного орла жарким полднем в синем небе; ленты мелких, местами пересохших синих рек, прорезающие солнечные равнины; жёлтые соцветьяя куриной слепоты и горький запах полыни; спеющие хлеба; голубые васильки во ржи; крапива и огромные лопухи у деревенских заборов; заросли камышей и осоки в низинах, около заболоченных берегов; неизвестно откуда появляющийся в воздухе по осени пух и тонкие паутинки; жар, зной, размаривающая тишина и весёлая перекличка голосов далеко в полях; огоньки костров во тьме, что разводят в степи пастухи, выгнавшие лошадей в ночное, ветер, пропахший дымом, и тоскливые крики коростеля...Дорогие моему сердцу степные приволья! Всё это с малолетства вошло в мою кровь, но никогда я не придавала своим патриотическим порывам такого значения, как сейчас, накануне отъезда...Раньше я не обращала на это внимания, смотрела вокруг и не задумывалась о возможности того, что картина вокруг меня может неузнаваемо перемениться, привычные пейзажи казались мне чем-то само собой разумеющимся, словно так было и будет всегда... Никогда мне не приходило в голову, что родные степи значат для меня так много, никогда не понимала я так остро своей нерушимой связи с ними...Но вот теперь я уезжаю. А корни мои останутся в земле, которую я покидаю навсегда, потому что больше не могу жить на ней.

    Но прочь сантименты. Так или иначе, но остаться я не могу. И что мне в земле, когда я сама на грани помешательства?..

    У меня ничего здесь не осталось. И никого. Нет больше родителей, нет единственного брата, нет любимого человека, нет друзей и нет врагов. Нет дома - его так и не отстроили после пожара. Осталось лишь двое маленьких сирот - Абрам, или Айби, как все мы привыкли его звать, сын моего несчастного брата и мой племянник, и малышка Сюзон, хоть к нашей семье, если разобраться, она не имеет никакого отношения. Я заберу их с собой на север, мне не на кого их бросить. В Нитре, столице Северного Дорта, у меня есть тётушка,единственная родственница, что ещё жива; недавно я ей написала, и она ответила, что с радостью примет под свою крышу и меня, и детей, она живёт совсем одна, так что места всем хватит. Мы уедем месяца через два, а до того нужно успеть немало: оформить документы, навести порядок в бумагах, рассчитать слуг, уладить текущие дела, решить вопрос об арендаторах и заколотить старый дом, где мы живём сейчас - продать его я не хочу, это наследство малышей, и пусть они сами распорядятся им , когда достигнут совершеннолетия.

    Сейчас вечер. Прежде чем сесть за письменный стол в гостиной нижнего этажа, я потихоньку поднялась наверх - какие странные тени отбрасывал свет свечи на тонущую во мраке лестницу и стены узкого коридора! - и убедилась, что оба моих питомца сладко посапывают в своих кроватках. Я потеплее укрыла их, поправила одеяла и вышла.

    На улице холодно, очень холодно, и сыро. Середина декабря. 1722 год. Перестану ли я когда-нибудь вздрагивать на каждый чересчур громкий звук? Перестану ли оглядываться, как испуганный вор, и красться по коридорам, и озираться на тёмные углы этого мрачного старинного дома?..

    Всего две недели назад опустили мы под могильную плиту последнюю участницу развернувшейся в этом доме кровавой драмы; похоронили её, вопреки ожиданиям сельчан, вопреки церковным и мирским обычаям, не рядом с Владом, её законным супругом, а рядом с тем, кого она любила гораздо больше мужа, больше сына, больше себя. Мысли мои то и дело обращаются к могиле Женни, и ничего я не могу с этим поделать.

    Но хватит и малодушия, пора мне взять себя в руки. Что прошло, того не исправить и не изменить, а значит, и раздумывать над этим не стоит. Жизнь продолжается, и нужно жить дальше, как бы тяжело ни приходилось нам в жизни. Каждому крест даётся по его силам, не больше, но и не меньше. Уже девятый час и совсем стемнело; а пока есть время и в доме тихо, пока ничто не мешает сосредоточиться на мыслях и воспоминаниях, пока старая служанка Энни отдыхает в соседней комнате, в кухне, я должна писать, и мне лучше не отвлекаться.

    ...У нас был просторный, светлый и очень красивый дом, заставленный самой дорогой мебелью, украшенный лепными карнизами и цветными витражами, с открытыми верандами, затенёнными вьющимися розами, и с большим белым балконом в мансарде, где в закатные летние часы мы всей семьёй любили пить чай. Дом окружали фруктовый сад и парк с прудом, античной белой беседкой у воды и прохладными аллеями из дубов, лип и вязов. Дом, как я уже сказала, стоял на западной окраине деревни, а дальше простирались пересечённые дорогами степи и степи...

    Наши предки обосновались здесь около двухсот лет назад, с тех пор родовое гнездо время от времени достраивалось, обновлялось, но несмотря на все эти новшества, в целом осталось прежним.

    Отец мой, господин Лорди, как все его звали, несмотря на свою молодость - ему в ту пору шёл всего лишь тридцать второй год, был самым уважаемым человеком в Зелёном Логу, и самым богатым. Добрый, общительный, от природы отзывчивый и чуткий, он понимающе относился ко всем без исключения и помогал всегда, если мог оказать помощь. Доброта его происходила и от довольства жизнью - он был счастлив сам и поэтому хотел видеть счастливыми других. Деревенский люд любил его, арендаторы никогда на него не жаловались, все молились на него, как на икону, и благословляли каждый его шаг.

    Когда-то в деревне жило ещё семьи две-три из древних и благородных родов, но это было давно, и к тому времени, когда мой прапрадед здесь обосновался, почти все они либо переехали, либо обнищали, разорились и поистёрлись, забыв и манеры свои, и происхождение, и став не лучше простого крестьянства.

    Но в конце семнадцатого века, на который приходится мой рассказ, Лорди не являлось единственным богатым семейством в округе. Первым - да, но не единственным. Помимо Лорди в деревне процветал ещё один человек, чья родословная имела не менее глубокие корни; это был старик Маршалл, скупец и скряга, неприятный, самолюбивый и высокомерный; жил он тем же, что и мы - банковскими процентами и сдачей своих земель в аренду, да продажей в городе выращенного на  собственных полях урожая, собранного наёмными работниками. Маршалл был старше моего отца раза в два и являл собой полную ему противоположность во всём - в привычках, во вкусах, в манерах, во взглядах, в характере.

    Старик был высоким и плотным, с седеющими чёрными волосами, с усмехающимся взглядом прищуренных чёрных глаз, с изборождённым морщинами обветренным лицом. Он редко сообразовывался с требованиями приличий; причёсывался, когда ему вздумается, одевался, как ему вздумается, чаще всего просто и скупо, как истый деревенщина, словно небрежением своим в одежде подчёркивая своё презрение к обществу и бросая ему вызов, с людьми обращался тоже как ему вздумается, далеко не всегда учтиво и вежливо. Он никогда никому не помогал, никогда ни с кем не заговаривал первым, на всех смотрел свысока и презирал, верно, всех, кроме себя самого. Конечно, его не любили за подобные качества. Этим он тоже отличался от моего доброго отца.

    Они не дружили и питали друг к другу паталогическую неприязнь, ибо Маршалл презирал моего отца и смеялся над ним, называя его дураком, мотом и пустопорожним болтуном, а тот, хоть никогда и никого всерьёз не ненавидел,отвечал ему той же горячей неприязнью.

    Думается, Маршалл просто сильно досадовал на судьбу: его сыновья, старший из которых приходился почти ровесником Лорди, никогда не пользовались в Зелёном Логу хотя бы уважением, Лорди же все любили.

    Лорди никогда не заговаривал со стариком и при встречах едва с ним здоровался, он сторонился Маршалла и не желал иметь с ним никаких дел. Но два богача в одной деревне не могут не спорить о том, кто из них первый, и невольное желание в чём-либо обставить противника жило в сердце у каждого из них.

    Всей округе было известно их негласное соперничество, и как только появлялась новая пища для разговоров, селяне с радостью чесали язычки в своих хижинах или в кабаке, но не по злобе они поступали так - просто не развито у них чувство такта, присущее более высоким сословиям, к тому же слишком мало было у них развлечений и они не видели иного интереса, как обсудить дела соседей - деревня у нас небольшая, все хорошо знакомы друг с другом и всем прекрасно известно, кто что сказал да кто что ответил.

    Ни Лорди, ни Маршалл не обращали внимания на деревенские пересуды, хоть порой - и нередко - они принимали характер далеко не совсем безобидный.

    Про жадность и злобность старого Маршалла ходили легенды.

    Два его сына, один - тридцати трёх, другой - двадцати двух лет, обладали не менее легендарной скупостью, когда дело доходило до дармовых денег; впрочем, удержать эти деньги мог лишь старший, ибо младший вёл такую разгульную жизнь, что сколько бы ему ни перепадало из отцовского кармана, денег ему всегда не хватало. А когда братья сходились вместе, неизменно случались ссоры , так как слово за слово - и они начинали делить отцовское наследство... Но ссоры эти прекратились, когда старший брат женился и уехал в близлежащий городок, насмерть рассорившись с отцом, который был против его женитьбы на девушке, чьи родители не могли похвастать ни состоянием, ни именем, ни положением в обществе. К тому времени, о котором я рассказываю, у молодой пары уже была прелестная дочурка; она была всего на полтора года младше меня.

    После своего отъезда и женитьбы Мерс Маршалл ни разу не предстал пред отцовские очи, ни разу не навестил родной дом. Со старым Маршаллом, деспотичным и привередливым, он всегда ладил из ряда вон худо, что , впрочем, не мешало ему в будущем рассчитывать на солидный куш - все отцовские земли он унаследовать не мог, так как владения его отца не были майоратными, и после его смерти обоим его сыновьям досталось бы по равной доле. Вспыльчивый и гордый, чересчур самолюбивый и независимый, Мерс не мог ужиться в одном доме со стариком, обладавшим не менее взрывным характером, а потому неудивительно, что при первой же возможности Мерс уехал и зажил самостоятельно.

    Младший, Ник, не спешил обзаводиться семьёй. Он наслаждался жизнью, веселясь, просаживая полученные у отца деньги и пропивая столько, сколько было возможно. Как и его брат, он имел весьма самолюбивый нрав, но был скорее тщеславен и глуп, чем горделив; даже самый неопытный льстец мог затуманить ему голову, да так, что тот немедленно раскошелится на угощение для нового друга, и если старший брат был умён и прижимист, то младший отличался неодолимой тягой к расточительству, легкомыслием и чрезмерной узостью интересов, что ограничивались регулярными посещениями кабака, не менее регулярными запоями и игрой в карты с такими же, как он , пропойцами. Ни единой книги не прочитал он за всю свою жизнь, кроме тех, что его принуждали в школе, и никогда не пробовал развлечься чем-нибудь полезным для души и ума.Впрочем, к чему говорить о душе, если она слепа и глуха, и об уме, который если и задумывался о чём, так только об очередной хмельной пирушке да выпивке?
 
    С Мерсом, о чём я, кажется, уже упоминала, они не ладили, так как Мерс, видя его сущность, презирал его, не скрывая своего презрения, и открыто досадовал, что когда-нибудь придётся вручить ему половину отцовских земель, чтобы он спустил их за карточным столом или постепенно разменял на спиртное. Его занятия вызывали жуткие скандалы в доме; отец бранил его, бил, пробовал внушительно поговорить - но ничто не помогало, если сын исправлялся, то ненадолго и скоро вновь срывался и возвращался в прежнее бесшабашное русло, не обращая внимания ни на мутную воду, в которую превращается его собственная жизнь, ни на топкое и вязкое дно, на котором так легко подскользнуться. И настал день, когда отец, обозлившись и окончательно потеряв терпение, вышвырнул из дома беспутного своего сына без гроша в кармане. Ник, бывший изрядно навеселе, сразу протрезвел, умолял, грозил и унижался, но всё было впустую, и тогда он в ярости накричал на отца, обозвав его последними словами, плюнул ему под ноги и ушёл. Наутро Маршалл узнал, что ночь его сын провёл в гостиничном номере, и злобно ухмыльнулся при этом известии - ведь парню даже за комнату нечем было заплатить. Нет, не намерен он был прощать изгнанника, раз тот неисправим, но какое злое удовольствие доставляло ему предвкушение, что сын приползёт к нему на коленях...

    Ник не возвратился. Ни на второй, ни на третий день после ссоры. Деньги же он выигрывал в карты - в игре ему вдруг стало несказанно везти, да и сомнительные дружки, не верившие в серьёзность намерений старика, одалживали.
    Мало-помалу старика взяла злость : гордость его задело, что сын может обходиться без него, и, прождав напрасно неделю и озлившись сверх всякой меры, решил и с ним разорвать все узы и публично заявил, что больше у него сына нет.

    На это его заявление последовал небрежный отклик - не желая сам встретиться с отцом и высказать ему лично, что именно он о нём думает, страшась возможной этой встречи, Ник пустил слух, что старик уже много раз говорил подобное, что он - обыкновенный пустобрёх и что на деле ему не хватит духу закрыть от него двери и навсегда отказать от дома; а кроме того, рано или поздно отец умрёт и владения его перейдут в руки сыновей, которые ему так ненавистны. Ник знал, что отец никогда не посмеет отписать свои земли церкви или приюту для бедных - слишком жаден он был, и не слишком почитал Господа Бога и благотворительные учреждения, чтобы отдать накопленное годами на разграбление монахам и нищим.
 
    Эти наглые речи взбесили Маршалла не только бесподобным цинизмом и вызывающим непочтением и нахальством, но главным образом правдивостью: ведь он и в самом деле не бессмертен и когда-нибудь все его земли и деньги неминуемо перейдут в руки сыновей. Когда он понял это, его ярость сменилась оцепенением и растерянностью.

    Но недолго длилась и растерянность. Вскоре другая мысль, внезапная идея спасения, вспыхнула в его мозгу. Он нашёл способ убить разом двух зайцев: сохранить состояние в надёжных руках посредством новых наследников и вместе с тем отомстить канюкам, которые ещё при жизни отца грызутся из-за наследства и распределяют между собой деньги, которые не они заработали.

    Следующим утром, не сказав никому ни слова о дальнейших своих намерениях и строго наказав старому слуге никого не пускать в дом, он уехал. Отсутствовал он около пяти дней, а когда вернулся...

    Когда вернулся и стало известно, с каким грузом, взрыв самых смелых догадок и сплетен потряс округу. Вся деревня жужжала от лихорадочного возбуждения, и на несколько долгих недель самой популярной темой для разговоров стало обсуждение последней выходки старого Маршалла, который привёз откуда-то двух грязных оборвышей и вызвался оформить на них все свои владения.

    Без сомнения, он хотел насолить сыновьям и напал на самый верный способ отомстить им: одним махом лишить самого сладкого упования на будущее и одновременно жестоко унизить их, столь явно предпочтя родной крови каких-то бродяжек, которых он сразу от души полюбил, которыми невероятно гордился, на которых нарадоваться не мог - назло всему миру.

    Да к тому же, оборвыши эти, грязные, нечёсанные, испуганные и одичалые, оказались как на подбор: мальчишка - еврей, девчонка - чёрная цыганка...


                Глава 2


    Никто не знал ни их точного возраста, ни имён, ни фамилий. Никто не знал, кто их родители, где они и почему бросили своих детей, ибо Маршалл нашёл их на одной из окраинных улиц южной столицы, в грязной подворотне, где они, видно, и жили. Никто не знал, как они жили и чем пробавлялись. Ясно было одно: они - не родственники, так как за год до появления в их жизни благодетеля мальчик подобрал свою спутницу на улице погибающей от голода и холода. Называли они друг друга именами, которые, видно, сами себе и дали - Абрам и Женни. Ему на вид было лет шесть - семь, ей - не меньше четырёх.

    Маленькие обитатели столичных трущоб!

    Они поначалу враждебно и агрессивно отнеслись к человеку, вздумавшему проявить к ним участие, словно не ожидали от него ничего, кроме подвоха. Они вырывались, кусались, царапались, норовили убежать и, не держи он их крепко, сбежали бы по дороге или в городе и вновь затерялись бы в толпах, снующим по булыжным тротуарам, где они знали каждый угол и где найти их стало бы невозможным. Маршалл, должно быть, натерпелся с ними, пока довёз их в деревню, в свой мрачный дом на отшибе.

    Первые дни он держал их взаперти, обращаясь с ними тепло и ласково, одаривая их игрушками, книжками со множеством картинок, добротной одеждой, угощая здоровой вкусной пищей и сластями и потихоньку приручая. Постепенно приёмыши пообвыклись с новым своим положением - ласка и забота возымели своё действие. Конечно, помогло здесь и то, что дети, привыкая к доброму ( для них ) старику, поняли, какое благо выпало на их долю - иметь надёжную крышу над головой, сытную еду и тёплые постели после стольких мытарств под дождём и снегом, на голодный желудок, в драном платье и в развалившихся башмаках, найденных где-нибудь на помойке.

    Старая служанка Энни отмыла их, хоть они отчаянно сопротивлялись и рвались из её рук, разбрызгивая по всему полу воду и мыльную пену, а когда она вздумала их причесать и нечаянно причинила девочке боль, пытаясь распутать её жёсткие чёрные волосы, мальчишка рассвирипел, залопотал что-то с яростью на уличном жаргоне и укусил её за руку так, что старушка взвизгнула от боли и отдёрнула пальцы. Но сердилась она недолго и вскоре уже добродушно посмеивалась:

    - Ах ты, защитник выискался!

    Задание своё она-таки выполнила : привела ребят в приличный вид.

    Абрам был крепок и высок для своего возраста, но очень худ. Его курчавые чёрные волосы лезли в глаза и за воротник, и Маршалл сам подстриг его, любя во всём порядок и аккуратность. Лицо и руки мальчишки, загорелые от солнца и ветра, были темны и грубы;  тёмные глаза глядели неприветливо, с тайной вороватой настороженностью, от цепкого его взгляда не ускользало малейшее изменение в настроении окружавших его людей. Движения его были порывисты и точны, говорил он мало и неохотно, большей частью скупясь на слова и отмалчиваясь упорно и хмуро, словно боялся высказаться и получить за это нахлобучку.

    Женни, маленькая и проворная как обезьянка, была дика и пуглива  и так же недоверчиво смотрела вокруг, как и её приятель. Её большие жгуче-чёрные глаза выделялись на смуглом лице, а их затравленно-враждебный блеск придавал ей сходство со зверьком, загнанным в угол, но непобеждённым и готовым зубами и когтями защищаться до последнего. Её длинные чёрные волосы отливали синевой, как вороново крыло. Густые и крепкие, они были так жестки, что когда старушка попыталась завить их в локоны, они сразу же распрямились и непослушными прядями рассыпались по спине и плечам девочки; вместо локонов их туго стягивали, заплетая в косы и укладывая вокруг головы, но мелкие прядки всё время выбивались на лоб и виски, затеняя лицо.

    Дети приехали в грязных лохмотьях, которые через минуту после водворения в новом пристанище были выброшены в мусорное ведро и заменены новой удобной одеждой.

    Как я уже заметила, они с трудом привыкали к своему опекуну, а в первое время так вообще сторонились его и вздрагивали всякий раз, как его видели. Маршалл, который заранее был расположен к своим питомцам, добродушно забавлялся их поведением и терпеливо старался завоевать их дикарское доверие, особенно тепло относясь к маленькой Женни, которая оказалась гораздо пугливее и нелюдимее своего старшего друга. Старания его не пропали даром, и, хоть и не скоро, но девочка постепенно сменила страх на доверие и улыбку. Впрочем, так или иначе, а по-настоящему близким и родным для неё человеком по-прежнему был только Абрам, которому она рассказывала обо всём, с которым не стеснялась быть естественной, весело смеяться и болтать, за которым ходила как на привязи. Они всё так же являлись средоточием мира друг для друга, и никто не мог вытеснить их с тех главных мест, что занимал каждый из них в сердце другого.

    Это обстоятельство, когда было обнаружено Маршаллом, вызвало у него лёгкую досаду: почему-то ему хотелось, чтобы его они любили больше, чем кого бы то ни было на свете. Однако, ему пришлось смириться со вторым местом, которое тоже не было лишено почёта - ребята понемногу оттаяли и, видя вокруг лишь доброе отношение, по-своему привязались к Маршаллу.

    А после того, как оба его сына, объединившись, нагрянули к отцу требовать объяснений, после того, как он окончательно закрыл перед ними дверь, надменно подтвердив достоверность слухов о том, что лишил их наследства, и выслушав их проклятья, исполненные негодования и ярого возмущения, его отеческая любовь к приёмышам возросла до такой степени, что напрочь перекрыла какие бы то ни было чувства по отношению к окружающим и заставила его стать ещё большим отшельником, целиком и полностью посвятившим себя воспитанию " малышей", как он их называл.

    С тех пор семья раскололась окончательно и обе стороны разошлись навсегда. Сыновья, возненавидевшие негодяя - отца, никогда не упоминали даже имени его, а отец платил им тем же и совершенно забыл об их существовании - самодовольный, отмщённый сполна, вычеркнувший из своей жизни всё, с ними связанное, и всего себя сосредоточивший на воспитании приёмышей.

    Тихо и неспешно потекли годы в его сумрачном доме с дёрновым двором и высоким частоколом; дом этот, в два этажа, под серой черепичной крышей, с узкими окнами, разделёнными частым переплётом рам, обставленный скудно, без претензии на роскошь, располагался в двух милях от деревни, с восточной её стороны, и производил гнетущее, даже мрачное, впечатление. Люди нечасто заглядывали туда - Маршалл жил уединённо и замкнуто, не любил никаких гостей и приглашал их крайне редко и неохотно, только в большие праздники, да и то не всегда.

    Приёмыши его вели столь же уединённый образ жизни, с деревенскими детьми не играли и не знались, довольствуясь обществом друг друга, на прогулки ходили вместе со стариком, в церкви к воскресной мессе появлялись с ним же или со старым, проверенным долгим сроком службы слугой. Свободные часы они проводили дома, порой выбираясь в степи или прыгая по тёмным сырым оврагам, заросшим лопухами, папоротником и кривыми ёлками.

    Маршалл всерьёз занялся их образованием. Он нанял лучшего учителя, и тот несколько раз в неделю наезжал из города и давал уроки ученикам. По слухам ( учитель оказался болтливым молодым человеком ), те не отличались особым прилежанием и усидчивостью и, только повинуясь настойчивым повелениям опекуна, неохотно зубрили учебные книжки, рассматривали карты и глобус и выводили на бумаге корявые буквы, нередко заливая их чернилами. Они находили эти занятия скучными, - но чего можно было ждать от детей улицы? Они успели изведать настоящие трудности и знали, что когда хочется есть или замерзаешь от холода, может спасти только хлеб и тёплый кров. Всё это теперь у них было, а как в такой ситуации могло помочь, знают они грамоту или нет - им было совершенно непонятно, за это ведь не накормят и не обогреют. Что чтением или письмом можно заработать на кров и пищу, да и развлечься в свободное время, и не приходило в их ограниченные головы.

    Сам не слишком усердный в религии, Маршалл с появлением в доме сирот переменился и старался каждое воскресенье бывать с ними в церкви; он прилежно воспитывал в них религиозное чувство, вернее, пытался воспитать, потому что ни особой любви, ни уважения к Богу не вынесли они из его рассказов, принудительного чтения Библии и проповедей священника, а все истории о божьей каре и о грешниках только посеяли сомнения и смуту в их души и ещё больше отвратили их от церкви. " Если этот Бог так суров, - решили они, - то, может, он не станет обращать на нас внимание, если мы не станем обращать внимание на него... ведь мы не делаем ему ничего дурного." Какие плоды могла дать эта дружеская сделка, достойная язычника? Могла ли она благотворно повлиять на души, заключившие её?..

    Они жили сами по себе, своими законами,внешне соблюдая правила, соблюдать которые от них требовалось, и внешне внимая всему, чему их учили. Они исправно посещали церковь; обедали, ужинали и завтракали по расписанию; не пропускали занятий с учителем и каялись в чересчур вольных и озорных шутках перед хозяином, когда он стыдил их.

    Мы с Владом иногда видели их в церкви и с тайным любопытством рассматривали, ведь одно время вокруг их появления в деревне долго гремели и не утихали разговоры - выпады Маршалла против своих сыновей и его неуёмное стремление побольнее уязвить их давно следовало увековечить в легендах и мифах, которые стали бы неотъемлимым достоянием той местности, где он жил. И каждый раз, когда мы встречали Абрама и Женевьеву ( так звучно окрестил её старик ), любопытство заставляло вновь и вновь оглядываться на них и тайком делиться друг с другом замечаниями и наблюдениями.

    Никто из нас тогда и не подозревал, какую роль сыграют эти двое в нашей жизни...


    Пока я живу в том же доме, где жили они. Несколько дней назад, перебирая старые книги в полутёмной библиотеке, я обнаружила за одной из полок маленький тайничок и в нём - толстую стопку бумаг, исписанных ребяческим почерком. Стопка была обёрнута в клеёнку и запечатана, но сломанная печать говорила о том, что кто-то уже открывал этот пакет: Женни или Абрам, ведь кроме них никто не знал о тайнике. Впервые наткнувшись на него, я вытащила пакет, с недоумением повертела его в руках, затем развернула клеёнку, вынула сложенные в ней листки и перебрала их, перечитывая короткие отрывистые замечания...Они содержали различные, порой бессмысленные, порой совсем неважные, на мой взгляд, сведения о жизни,которую вели маленькие авторы в этих стенах, и представляли собой дневник - или нечто, напоминающее его. Трудно назвать дневником разрозненные странички и записи разных лет, порой не помеченные ни датой, ни временем, когда были писаны. И тем не менее, много интересного открыла я, читая их...

    Они и теперь лежат передо мной, разложенные на столе. Блёклые буковки тускло выделяются на пожелтевших от времени листах, колеблющийся свет свечи освещает их ярко и придаёт какую-то резкость, отчётливость... А перечитывая их в тишине, нарушаемой лишь стуком дождя да шумом ветра в ветвях за окном, я без труда могу представить себе жизнь, ушедшую безвозвратно, жизнь, о которой живо и беспечно повествуют потёртые странички...


                * * *


    " Дядя ушёл наверх. Он рано ложится и  в восемь уже поднимается в свою комнату, предоставляя нас самим себе, пока слуги заканчивают уборку на кухне. До девяти часов мы свободны,  а в девять укладываемся спать.
   
    Мы очень любим эти тихие  вечерние часы, когда за стёклами спускаются сумерки, когда Энни опускает тяжёлые шторы в нашей темноватой гостиной внизу и можно посидеть в тени за спинкой дивана, которая полого прислоняется к стене, или поиграть в жмурки или в прятки. А ещё можно сидеть тихо-тихо у огня и слушать трескотню сверчка за печкой, и смотреть, как поблёскивают часы на каминной полке; но всегда сидеть тихо - скучно.

    Сейчас мы вновь в гостиной - я и Абрам; мы всегда проводим вечера здесь. Энни только что вышла на кухню, предупредив, чтобы мы не шумели, так как у хозяина высокое давление. Я подстелила половик и, улёгшись на тёплом дощатом полу, пишу это сочинение - от пылающего камина светло, видно каждую буковку. Абрам тут же; он расположился в старом кресле и что-то выстругивает из куска дерева - говорит, что солдатика. Причём, он и мне обещал сделать такого же, и мы будем играть!  Хорошо бы он успел сегодня..."


                * * *


    Я взяла другой лист, так как та заметка кончилась.

    " Какой холодный декабрь! Одни метели, снегопады и снова метели! Сколько снега намело, а зима ещё только-только началась! Сегодня воскресенье, и мы чуть свет отправились в церковь. Она недалеко - нужно только дойти до деревни, а там -миновать две улочки, но явились мы туда ослепшие от снега, который летел прямо в лицо, и замёрзшие на пронизывающем ветру! Я надеялась, что мы сможем отогреться в помещении...тщетная надежда! Там царил собачий холод, и стоило открыть рот, как из него вырывались клубы пара. В церкви так холодно и пусто!  Мы с Абрамом еле дождались конца мессы. А вернувшись домой, первым делом бросились к камину греться. Моё лицо совсем задубело, и даже ресницы покрылись инеем! А пальцы я смогла отогреть часа через два, не менее! Я и не помнила уже, что можно так сильно мёрзнуть!

    Я спросила Абрама, зачем люди ходят в церковь, но он в таком же неведении относительно этого, как и я. Когда-нибудь мы спросим об этом дядю Маршалла, но, боюсь, он рассердится - ведь он никогда не жалуется ни на погоду, ни на здоровье, если нужно идти в церковь, и никогда не пропускает воскресные мессы."


               
                * * *

 
    " Дядюшка - хороший человек, мы в этом уверены. Он никогда не поднимает на нас руку, лишь отчитывает, когда мы расшалимся. Например, сегодня утром мы в шутку дрались подушками, и так нам было весело, что мы скакали по кроватям в нашей детской и смеялись и нечаянно порвали одну подушку - перья белым пухом разлетелись по всему полу...

    Увидев, что натворили, мы испугались и притихли и стали дрожащими руками собирать перья и засовывать их обратно в наволочку, чтобы как-то скрыть последствия такого веселья. Но в этот самый момент вошёл дядя и застал нас за нашим занятием. Он не кричал, не топал ногами, он даже в угол нас не поставил, а ведь было за что! Мы оцепенели при его появлении и я ужасно испугалась. Но он лишь поговорил с нами, да так, что мы сами устыдились своей дурацкой выходки  и готовы были разреветься...

    Нет, Маршалл просто не способен на злое!

    И всё-таки, кое-что нам не понятно. Недавно мы подслушали ( да пусть нам это простится! ) кухонный разговор Энни, нашей служанки, с Бойном. Они говорили о том, как дурно он обошёлся со своими сыновьями, и, что какие бы у него ни были причины,  Бог когда-нибудь покарает его за жестокость, и что люди в деревне судачат про него плохое и не одобряют его. Мы знаем, что у него есть сыновья, но за все восемь лет пребывания нашего под этой крышей мы не только ни разу не видели их, ни глазочком, но и ничего о них не слышали - и это странно. Дядя никогда о них не говорит! Мы с Абрамом, конечно, отказываемся верить наговорам, ведь он так добр к нам - а мы-то ему чужие. И если он добр к чужим, разве может дурно обращаться с родными? Но всё - таки это странно, и, мы чувствуем, не всё здесь чисто! И мы даже склонны пожалеть его сыновей, если их и вправду изгнали. Это ужасно, когда тебя выгоняют из дома..."

 

                * * *

 
    " Абрам скучает, когда я пишу. Ведь у него у самого никогда не хватает терпения кропотливо посидеть над бумагами даже пять минут!

    Признаюсь, я почти так же нетерпелива. Особенно, когда дело доходит до уроков. Но это занятие - маленькие сочинения о том, что мы делаем и почему и когда, - они мне интересны и потому я уделяю им время. Зато всё, что задают писать взрослые, просто ненавижу!

    Ура! Мне удалось добиться от Абрама обещания, что и он пополнит мою коллекцию своими заметками, и, возможно, не двумя - тремя, а больше.

    Сегодня после обеда мне в голову пришла блестящая мысль - скоро Рождество! И я подумала, что нам надо установить свою маленькую традицию в этот праздник. И вот что я придумала: всякий раз, когда наступит этот день, мы с Абрамом будем писать большие заметки обо всём, что произошло за год, и обо всём, что нам хотелось бы, чтобы произошло в следующем году! А потом будем запечатывать их в отдельный конверт и читать только через год!
 
    Представляю, как будет интересно почитать их лет через пятьдесят, когда мы оба превратимся в дряхлых стариков!


    Я выложила свою идею Абраму, он согласен. Итак, теперь каждое Рождество будет нам приносить не только подарки от домочадцев, но и по два письма, о которых никто не будет знать, кроме нас! А все наши бумаги мы теперь складываем в маленький ящичек, который случайно обнаружили в стене за полкой в библиотеке. Он надёжно скрыт от посторонних глаз, и даже Маршалл вроде бы не догадывается о его существовании..."



                * * *


    " Как я рада, что лето наконец-то наступает! Снег уже сошёл почти совсем, лишь на дне оврага, за нашим домом, в прохладной тени ещё белеет несколько пятен. В роще неподалёку мы находили много подснежников, а около нашей завалинки уже вовсю пробивается зелёная травка, и небо над головой такое синее-синее, и птицы заливаются счастливыми трелями, и солнце ярко светит, и ветер - он ещё холодный, но такой свежий и чистый, какой бывает только весной!

    Земля в степи уже высохла, по оврагам журчат ручьи. И река за деревней вздулась и разлилась, подступила почти вплотную к деревне, но до нас вода не дошла - наш дом в стороне от неё. Погода чудесная, даже когда нет солнца и пасмурно.

    Ах, как люблю я степные просторы, степное приволье! Казалось бы, никогда их не покинула! Абрам говорит, это потому, что во мне - цыганская кровь, а цыгане все кочевники... Может и так. Только сам-то он тоже любит свободу - почему? Ведь в нём цыганской крови нет ни капли..."



                * * *


    Вот их лепта на Рождество следующего, 1707 года:
 
    " Уже почти два года я время от времени прибавляю страничку-другую  к своей коллекции. Абрам исполнил своё обещание и теперь у меня десятка два и его заметок. Бедный, он выводил их с такой обречённостью! Как смешно! У него был такой несчастный вид! Ну право же, будто я прошу о невозможном и очень для него неприятном!

    Сегодня Рождество; и всё кажется праздничным сегодня - и жёлтый свет в деревенских окошках, и двери домов, украшенные ленточками и еловыми ветками , и бледное голубое небо, и неяркое декабрьское солнце, светившее весь день. Дом наш внутри мы убрали веточками ели и сосны, и тёплый воздух пропитался свежестью и смолистым ароматом леса.

    А вечером у нас играют музыканты, и будет вкусный пирог, и жареный гусь, и танцы, и даже гости прибудут! Это редкий случай, когда дядя позволяет себе устроить приём... Мы взволнованы предстоящим праздником, хоть нам как-то не по душе весёлое шумное общество, и мы предпочли бы посидеть с дядюшкой в тишине и полумраке, как и в прошлое, и в позапрошлое Рождество. Но с другой стороны, когда много народа, всегда весело.

    К тому же, мы будем вместе, а это - самое главное! "
 
    " Какое бы отвращение ни питал я к перу и чернилам, идея Женни мне нравится. А впрочем, я сделаю что угодно, лишь бы доставить ей радость, лишь бы не огорчать её.

    Этот год выдался сравнительно тёплым; правда, весна затянулась, зато лето стояло солнечное и жаркое, и осень до середины ноября баловала нас хорошей погодой. Хлеба в этом году уродилось мало, но голодать никто не будет -  у дядюшки много зерна в амбарах и мешков муки в кладовой.

    Прошедший год не внёс никаких изменений в нашу тихую размеренную жизнь. Все живы-здоровы; правда, Бойна стали мучить приступы обострившегося ревматизма, а у Маршалла по-прежнему скачет давление, но в-основном он в порядке и высмеивает доктора, которого беспокоит, что иногда и сердце пациента начинает пошаливать...

    В прошлое Рождество старичок подарил нам красивого жёлтого попугая - перья так и переливались на нём, и мы учили его говорить. Но с этой забавой нам пришлось довольно скоро распрощаться, так как однажды , когда проветривали комнату, наш питомец вылетел в форточку. Мы его поймали, но он успел простыть и вскоре умер. Мы закопали его в большом горшке с дядиной любимой геранью, что стоит на подоконнике. Хм, Маршалл и не подозревает об этой "злостной" выходке! Но мы сделали это не со зла - просто на улице было полно снега, а земля есть только в цветочных горшках, - нужно же нам было похоронить где-то бедную птицу! И всё-таки жаль, что мы её лишились!

    Неделю назад Женни выдернула сама себе зуб. Он качался и сильно болел.  Мы бросили его в мышиную нору в чулане - так научила Энни. Женни такая смелая, она даже не заплакала, когда выкручивала этот проклятый зуб, хотя ей было очень больно, по себе знаю. Как хорошо, что Маршалл взял нас обоих! Но захоти он взять меня одного, я бы без неё никуда не поехал! И её бы не отпустил одну! Убил бы его, но её бы не отпустил! Женни хорошая, она у нас лучше всех.

    Сегодня дядя пригласил гостей, и вечером они прибудут. Я не люблю такие сборища, но Женни  нравятся праздники несмотря на то, что она их мало видела в своей жизни, а может именно поэтому; а меня радует всё, что доставляет радость ей, и я постараюсь вести себя хорошо. Однако, сегодня я всё-таки предпочёл бы посидеть в нашей тихой гостиной у огня, не зажигая света, чтобы Женни мне что-нибудь рассказывала, чтобы Энни гремела на кухне посудой, чтобы Маршалл уже отправился на покой... "



                Глава 3


    Жизнь обещала быть столь же безмятежной и полной мирного  покоя и довольства, но счастье, как и все земные блага, невечно, и за белой полосой непременно последует чёрная,каким бы незыблимым ни казалось доброе расположение к нам судьбы.

    Так же случилось и с новым семейством Маршалла.

    В январе 1709 года скончался сам хозяин. Скончался от сердечного удара, утром. Его нашли уже остывшим, когда пошли звать к обеду.

    Каким горем обернулась его кончина для двух сирот, которых он покинул! Они искренне его любили, хоть и не очень глубоко и крепко; они сознавали, сколь многим ему обязаны, и были от души благодарны ему за всё, что он для них сделал; они привыкли к нему и, хоть он так и не стал для них родным отцом, человеком, которому они поверяли бы все свои секреты, они искренне скорбели о нём и плакали, растерянные, подавленные, не зная, что теперь с ними будет.

    Всем было известно, как Маршалл желал распорядиться своим движимым и недвижимым имуществом, но после его смерти вдруг нежданно-негаданно выяснилось, что покойник не оставил завещания. И снова волна подозрений и сплетен накрыла округу. Кое-кто, видно, думал, что сюда приложили руку Ник и его старший братец, ведь при отсутствии завещания - а именно это и утверждал деревенский стряпчий,- всё переходило к ним, единственным законным наследникам. Намерения же покойного, не закреплённые юридически, законной силы не имели  и в расчёт не принимались.

    Многие понимали: что-то здесь не так; смутно понимали это и обделённые ребята, но что они могли сделать? Затеять тяжбу? Шестнадцатилетний мальчуган и девочка, которой не исполнилось и пятнадцати? Это было просто нелепо.

    Похоронили Маршалла в хмурый пятничный день, когда студёные ветры проносились над заснеженной землёй, сердито воя и заставляя собравшихся у свежей могилы плотнее укутываться в траурные накидки, наклонять головы и дрожать...

    На следующий после похорон день в родные края вернулись насовсем бродяга Ник Маршалл и семья его брата; и вселились братья в дом, где прошло их детство, в дом, где ещё день назад лежало в полутёмной гостиной тело их отца, в дом, который теперь принадлежал только им одним.

    И настали для несчастных Абрама и Женни тяжёлые, полные унижений и испытаний дни.

    Своей к ним привязанностью, своей благосклонностью, своим явным, демонстративным предпочтением безродных бродяжек родным сыновьям Маршалл добился лишь одного: возбудил жгучую ненависть к своим приёмышам в озлобившихся сердцах отверженных. И теперь, когда отца не стало, они вознамерились отыграться на них за каждый злобный отцовский взгляд, за каждое резкое слово, бережно сохранённое в памяти. Конечно, их не могло не оскорбить, что старик нещадно тиранил собственных детей и дорожил чужими, приёмными!

    Таким образом, любовь Маршалла, оберегавшая и служившая сиротам надёжной оградой в дни его жизни, превратилась в проклятие и навлекла на их головы много бед, когда он умер. Но навряд ли можно его за это винить - ведь он хотел как лучше, он не мог предвидеть, что случится в будущем и каким боком повернётся к ним его доброта. И никто не мог, я думаю.

    Стояла суровая зима.

    Мерс Маршалл, вернувшийся в старинный родовой дом и привезший с собой жену и дочь, сразу взялся за хозяйство и начал устанавливать угодные ему порядки, нехотя согласовываясь со своим братом, вторым хозяином. Ему не слишком приятно было делить власть с кем бы то ни было, тем более, что детьми они с братом сильно недолюбливали друг друга, ссорились по десять раз на дню и часто даже дрались.

    Ника тоже мало радовала перспектива снова жить под одной крышей, но поначалу он был вынужден запрятать поглубже свою неприязнь и постараться стать учтивым с семьёй брата. И, каким бы нежелательным ни казалось это соседство, братья примирились ( по крайней мере внешне ) и, уступив благоразумным советам стряпчего, решили не вырывать друг у друга поместье, ибо оно принадлежало им обоим.

    Но несмотря на кажущийся мир, застарелая вражда и неприязнь тайно крепли в их сердцах по отношению друг к другу.

    Оба брата сходились только в одном - в жгучей ненависти к любимцам их общего врага, которые оказались в незавидном положении после утраты покровителя. Их жизнь изменилась коренным образом. Колотушки, насмешки, побои и зуботычины посыпались на них со всех сторон; и даже малышка Лилиана, которой едва сровнялось двенадцать, видя, какое к ним отношение со стороны старших, стала безнаказанно задирать перед ними нос и часто выказывала свой капризный, неуравновешенный нрав. Сначала приёмыши не могли сдержаться и награждали обидчицу тумаками; но всякий раз, получив от них взбучку, девочка поднимала такой шум, словно началось землетрясение. Жестокие наказания, которым подвергали виноватых ( ими всегда оказывались Абрам и Женевьева ), на какое-то время отнимали у них охоту вновь распускать руки - но длилось это мнимое смирение недолго, вплоть до того момента, как Лилиане вновь вздумывалось подразнить их. Одинокие, бесправные, они старались не поддаваться на провокации и держать себя в руках, но удавалось им это далеко не всегда, а необходимость покоряться тиранам приводила их в бешенство - бессильное, оно бунтовало в их сердцах и не находило выхода, ещё больше озлобляя их.

    Первое, что сделал Мерс Маршалл - выселил их из уютных и светлых крмнат наверху. Им бросили соломенные тюфяки в одном из чуланов, прямо на грязном земляном полу. Ни окон, ни печки там не было и в помине, и зимой там царили холодные сумерки. Даже тараканы не шуршали по стенам - они не живут в холоде. Да, тараканов не было, зато водились пауки, оплетавшие углы и потолок клоками пыльной густой паутины, да крысы, шныряющие по полу в темноте... Последние безумно пугали Женни и та вскрикивала всякий раз, как слышала их омерзительное шуршание и царапанье острых коготков по утрамбованной земле. Абрам не боялся серых тварей, но страхи подруги заставляли его белеть от бессильной ярости против тех, кто вынуждает их жить в таких условиях; они не привыкли к такой жизни и не хотели к ней привыкать. У мальчика всегда был наготове башмак, чтобы запустить им в наглую серую морду и отогнать её. Когда пришла весна и оттаяли овраги, он наковырял в одном из них глину, намешал в неё битого стекла и при свете лучины тайком от хозяев замазал все норы в своём новом жилище - он не мог больше слушать жалобные вскрики Женни и видеть, как она боязливо оглядывается по сторонам.

    Хорошей и тёплой одежды и вкусной пищи, как бывало при покойном Маршалле, они больше не видели. Одевались они теперь в старьё и отрепья, ели только жидкую овсянку, пили воду или скверный чай, и по вкусу, и по цвету напоминавший помои.

    Ни о каком дальнейшем обучении больше и речи не было. О церкви - тоже; их туда никто с собой не брал. Впрочем, и сами хозяева редко заглядывали туда добровольно - не слишком чтили они Бога и его воинство, не слишком пеклись о грешных своих душах.

    Мэри, молодая жена Мерса Маршалла, красивая тоненькая шатенка с прекрасными карими глазами, легкомысленная и милая, не имела  собственных убеждений и всегда и во всём разделяла мнение любимого мужа, являясь истинной его второй половиной. Мерс любил жену так преданно и глубоко, как только был способен. Только она могла влиять на него, чем она и пользовалась беззастенчиво, если ей хотелось добиться чего-то, но добивалась она обычно лишь для себя или для дочки, а к страданиям окружающих оставалась слепа и глуха, не представляя, что кто-нибудь кроме неё способен чего-то желать или в чём-то нуждаться. Незлая от природы, она тем не менее не думала ни о ком, кроме себя и своей семьи, и не придавала никакого значения тому, как обращается с окружающими, считая, что уж её-то все должны любить, и не давая себе труда задуматься, что кому-то просто не до неё, что кого-то мучает холод или голод в то время, как сама она сыта и в тепле, а в еде и в жаре каминов для неё никогда не было недостатка. Одним словом, она вела лёгкий, беспечный образ жизни, думала только об удовольствиях и не обращала внимания на то, что не касалось её лично. Мерс боготворил своего " прекрасного ангела", называл её ласковыми именами и считал совершенством; он был нежно привязан и к малышке Лиане, как они звали дочь; потакакл всем прихотям своих любимых дам и приходил в ярость, если кто-то имел неосторожность вольно или невольно обидеть их.

    Ник постепенно вернулся к прежним своим товарищам и привычкам и стал всё чаще и чаще отлучаться из дома - выпить и перекинуться в карты в деревенском кабаке. Приходил домой он поздно ночью или на рассвете и, если был в состоянии держаться на ногах и ворочать языком, закатывал скандал, тянул дурацкие песни и колобродил до тех пор, пока взбешённый старший брат не появлялся на лестнице вместе со старым Бойном и не запирал его в каморке около кухни, чтобы не буянил и проспался. Но нередко эта мера воздействия не только не помогала, но ещё больше раззадоривала пьяного картёжника, и он бился головой о запертую дверь, сотрясавшуюся от его ударов, с разбегу бросался на неё и ревел как бык, требуя, чтобы его немедленно выпустили, так как он " в своём доме и волен делать что хочет".

    Абрам и Женни отчаянно возненавидели людей, вселившихся в дом, который они привыкли считать своим. Возненавидели за унижения, выпавшие на их долю по милости гонителей, и ненависть эта укрепилась, подпитываемая презрением, оттого что они понимали пустую, на их взгляд, сущность их натур, когда видели умиротворённую улыбку на милом лице Мэри, выражение глупого, как им казалось, счастья в глазах Мерса, любовавшегося женой, когда видели, как безнадёжно опускается Ник. Они, бесспорно, ставили себя выше господ и потому не могли не презирать их, не могли  не бунтовать втихаря, что попали под их начало - под чьё бы то ни было начало вообще.

    Одна лишь добрая старая нянька Энни жалела своих бывших воспитанников; она ведь вырастила их, знала их с малых лет. К тому же она, как и Бойн, была глубоко предана своему покойному хозяину: с кем-с кем, а со своими слугами он обращался с  редким вниманием и заботой, что особенно остро чувствовалось сейчас, когда его уже не было в живых, по контрасту с чопорными командирскими манерами новых хозяев, которые слуг-то за людей не считали и помыкали ими с раздражением и высокомерной заносчивостью.

    Ей было больно видеть, как круто переменилась судьба её подопечных, и, хоть не могла она не признать, что имение по справедливости должно было перейти к родным детям усопшего, а не к приёмным, дыхание её стало слишком часто прерываться вздохами, а руки - подносить фартук к лицу и смахивать что-то с румяных щёк. Она от чистого сердца жалела ребят, и часто, когда хозяева после ужина удалялись в свои комнаты или сидели внизу, в гостиной, которую заново отделали и обставили, отворяла дверь в чулан, впускала их в тёплую кухню и заботливо усаживала у огня, жарко полыхавшего в очаге, чтобы они могли погреться, и угощала их припрятанными пирожками или хлебом с вареньем. Продрогшие в своём тёмном чулане, голодные, ребята охотно появлялись в кухне. Они сидели в полутьме, на низеньких скамеечках, перед открытой дверцей печки, где в топке потрескивали поленья и расплавленным золотом светились горящие угли; отогревали замёрзшие пальцы и пили горячий чай или подогретое молоко с булочками, испечёнными Энни. А та, пока они ели, стояла рядом и всхлипывала, и качала головой, с несчастным видом глядя на них и жалостливо повторяя:

    - И за что ж такое-то, Господи...Дети ведь ни в чём не виноваты...

    Однажды Мерс без предупреждения зашёл на кухню и, увидев там ребят, устроил такой скандал бедной няньке, что та чуть рассудка не лишилась и едва не захлебнулась в слезах и мольбах не наказывать её слишком строго. Взбешённый, красный от ярости и возмущения, хозяин схватил детей за руки и, не обращая внимания на причитания рыдающей служанки, вышвырнул их на заднее крыльцо и закрыл дверь на щеколду, хотя шёл проливной дождь и уже наступила непроглядная темень.

    С той поры их переселили на конюшню. Там было достаточно тепло - лошади и сторожившие их собаки согревали воздух дыханием. Стояла весна, и дни уже не были такими студёными, хоть снег только ещё начал подтаивать и дули влажные ветры, от которых так легко было схватить простуду.

    Ребятам вменили много обязанностей ( хватит жить барчуками! ) , которые они должны были выполнять: зимой они должны были ухаживать за лошадьми, овцами и коровами,чистить сараи от навоза, носить воду из колодца, расчищать двор от снега; летом - трудиться на хозяйских полях, в поте лица своего отрабатывая худую крышу над головой да жалкий кусок хлеба в обед; наравне с платными работниками они обязаны были бесплатно собирать фрукты и овощи  и метать сено в стога. Не привыкшие к тяжёлой работе, они на первых порах смертельно уставали, и ещё больше возненавидели за это своих угнетателей. Они возмущались уже тем, что кто-то смеет называть себя их хозяевами; они не привыкли подчиняться чужой воле, особенно если она шла вразрез с их собственной, и тосковали по прежним дням, когда их любили и уважали, когда с ними считались и принимали во внимание их желания, когда никто не стеснял их свободы и не стоял над душой с плетью в руках.

    Не слуги и не члены семьи, приживалы, живущие милостью да щедротами, они чувствовали себя несправедливо обделёнными.

    А люди в деревне, поначалу ошеломлённые стремительным захватом братьев отцовского дома, быстро переменили своё отношение к " делу Маршалла", как была названа в народе история с приёмышами и наследством. Под влиянием пьяных россказней Ника, порочащих его отца, под влиянием его жалоб на злонравие покойного, все понемногу прониклись сочувствием к братьям, которые столько натерпелись от своего родителя. Собственно, многие задолго до того были их сторонниками, но беспутный образ жизни одного и загребущая жадность другого заставляли их сомневаться в правильности своих воззрений.

    Вся округа обсуждала скандал вокруг покойного барина и наслаждалась этим скандалом, ведь никто и никогда не одобрял злое решение старика отдать деньги в чужие руки - это была неслыханная дерзость, оскорбление не только сыновьям, но и плевок в лицо обществу, ведь никто не поступал так ни до него, ни после. К тому же, Маршалла недолюбливали, как недолюбливают простые деревенские жители богатых спесивых отшельников. Да и к подобранным им бродяжкам никто не испытывал тёплых чувств - угрюмых да нелюдимых мало кто любит. Жалеют, сочувствуют - может быть, но чтобы одобрить возможность перехода к ним больших денег совершенно чужого им человека, да ещё в обход законных наследников, какими бы эти наследники ни были!
 
    И мало-помалу деревня с симпатией отнеслась к  последним, восстановившим свои права, и приветствовала их возвращение. Правда, Ник слишком невоздержанн и не знает меры в попойках, а Мерс неучтив и высокомерен, но всё же они - родовитые дворяне, они - господа. Да и какая милая у Мерса жена, всегда всем улыбается и так любезна! А белокурая малютка с румяными щёчками и яркими тёмными глазами - все Маршаллы были темноглазыми, но такими красивыми и ясными глазками не обладал никто из них!

    Абрам и Женевьева больше ни у кого не вызывали сочувствия. Грязные замарашки, при встрече смотрящие волчатами, тотчас спешащие уйти, которым трудно даже поздороваться ...Они получили по заслугам - нечего зариться на чужое добро! Таков был единодушный вердикт деревни.

    Но они, казалось, и не нуждались  ни в ком; им безразлично было одобрение или порицание чьё бы то ни было, будь то сам Господь Бог; а общество, которое они являли друг другу, было единственным, в котором они нуждались.

    Ненавидя своих врагов и не в силах ничего предпринять, чтобы отплатить им той же монетой,они утешались тем, что строили коварные замыслы мести, когда лежали без сна долгими тёмными ночами и с горечью чувствовали, как болят рубцы, оставленные хозяйским кнутом. Совсем ещё дети, не приспособленные к жизни, лишённые возможности осуществить свои замыслы сейчас же, сию минуту, они пока лишь мечтали о том времени, когда повзрослеют, встанут на собственные ноги и будут в состоянии поквитаться с теми, кто пока был сильнее их.



                * * *


    " Мы с А. поклялись, что рано или поздно мы всё равно отомстим. Сколько бы ни понадобилось ждать! Всем отомстим: и Мерсу, и Нику, и Лилиане, этой задире и выскочке, и даже глупой дуре - Мерсовой жене! - писала в то время Женевьева; запись сделана карандашом на оборотной стороне какой-то картонки, засаленной донельзя и сильно потёртой, - мы никогда им не простим! Ведь из-за них мы постоянно мёрзнем, из-за них голодаем, из-за них спим в конюшне, на гнилой соломе, прижимаясь к собакам, чтобы было хоть чуточку теплее! В дом нас пускают лишь в самые лютые морозы зимой, да и то только в чулан возле кухни. Мы ненавидим этих извергов, без меры ненавидим!

    Проклятые мучители!

    Я пишу, сидя на пороге конюшни; дверь открыта; сейчас вечер и уже стемнело, но взошла луна - какая она сегодня яркая и жёлтая... Её свет слабо освещает страницу и позволяет писать. Я нашла в кухне обломок карандаша и берегу его как зеницу ока, ведь чернил нам теперь не достать. Да и бумаги тоже.

    Сейчас октябрь, но снега ещё нет и дни стоят сравнительно тёплые.

    Уже больше полугода прошло с тех пор, как не стало дядюшки. Как мы жалеем о нём, как я плачу по нему иногда...Он один любил нас.

    Помнится, я как-то написала, что нам кажется странным, почему он плохо обращается с сыновьями, но теперь-то мы уверены: правильно он делал! Он знал, что они гонятся только за его деньгами и ничуть не любят его самого! А мы любили его, потому и он нас любил! Абрам говорит, что ферма должна быть нашей, ведь Маршалл оставил её нам! И мы сделаем что угодно, лишь бы вернуть всё, что у нас самым бессовестным образом украли! Завещание существовало - дядюшка сам однажды его нам показывал... Наверняка они подкупили стряпчего, потому он на их стороне!
 
    Слушать невыносимо, как заговорили о Маршалле после его смерти! Тьфу! Мерзкие, противные людишки! Сплетники! Когда он был жив и здоров, они кланялись ему, и льстили, и старались всячески угодить - ведь он так богат! Конечно, не его они уважали, а его богатство, и теперь, стоило ему умереть и стать нищим -ведь у мертвецов нет денег! -стоило у этого богатства появиться новым хозяевам, как все вокруг начали дружно хаить первого и превозносить последних! Интересно, если бы всё досталось нам, к нам стали бы относиться так же, как к ним сейчас? Навряд ли было бы иначе!

     Я спросила Абрама, как он думает, что лучше: сжечь Мерса Маршалла живьём на медленном огне или отрубить ему голову, вернее, отпилить её тупым ножом? Мы посмеялись вволю, когда он сказал, что и то, и другое было бы неплохо, но он предпочёл бы кое-что получше: привязать камень к его ноге и бросить в болотную топь... или в Чёрный омут... или перебить ему руки и зашвырнуть в реку, на глубину, - пусть захлебнётся, скотина, если не научится плавать с перебитыми руками!
 
    Да, мы смеёмся. Но не так, как раньше. Теперь это злой смех, полный горечи, и издёвки, и жажды мести.

    Мы ожесточились, мы стали другими... Не знаю, куда всё это заведёт, но назад дороги нету, а значит, нужно идти вперёд и не оглядываться, чтобы не растрачивать впустую силы.

    Я заканчиваю своё глупое сочинение. Пора ужинать - уже пришла Энни с подносом.

    P.S. Мы с Абрамом немножко опасаемся, что наш тайник обнаружат, но, кажется мне, все наши опасения зря: Ник никогда не заглядывает в библиотеку, Мерс тоже не любитель развлечься чтением, а Мэри листает только лёгкие романы, которые, слава Богу, стоят совсем на другой полке."



                * * *


    Шли дни, месяц проходил за месяцем. Тем временем война между домочадцами разгоралась всё жарче, но всё ещё оставалась негласной, тайной.Братья всё сильнее теснили друг друга. На ребятах эта междоусобица отразилась усилением тиранства, так как каждый стремился выместить на ком-нибудь накопившуюся злобу - а копилось её немало.

    Раскалённая лава подходила всё ближе и ближе  к поверхности , и недалёк был тот час, когда уже начавший дрожать вулкан должен был взорваться.



                Глава 4
 
   
    Положение Абрама и Женевьевы становилось день ото дня хуже.

    Обращались с ними, как со скотом.

    Пришёл декабрь.  В доме пышно отпраздновали Рождество и Новый год - с плясками и музыкой, с роскошным обедом, с приглашёнными из города друзьями, а ребята, выбравшись под покровом темноты из своих холодных конюшен, дрожали и мёрзли на трескучем морозе, с ненавистью и завистью заглядывая в окна, наблюдая на алых шторах, наполовину задёрнутых и высвеченных изнутри сотней восковых свечей, тени веселящихся людей и слушая отголоски быстрой игры музыкантов... Свистела пурга, летел мелкий снег...

    Энни, закутавшись в шаль, тайком выбежала на заднее крылечко - вынесла им по кружке горячего кофе, по куску шоколадного пирога и целую миску дымящегося картофеля с кусками жареного мяса в подливке. Они съели всё это в кухне, где было темно и тепло и куда Энни рискнула пустить их ненадолго, моля Бога, чтобы никто из хозяев не вошёл случайно. Да на это и не требовалось молитв - что делать господам на кухне, когда в гостиной собралось общество куда более весёлое и приятное, чем общество угасающего очага и пожилой служанки.

    - У, черти... - злобно, сквозь зубы, выругался мальчик, вдруг перестав жевать и прожигающим взглядом уставившись на закрытую дверь, ведшую в гостиную, откуда слышались звуки вальса, тонкий звон бокалов  и приглушённый мелодичный смех.

    Абрам отодвинул от себя кружку, да так, что недопитый кофе расплескался по столу.

    - Спасибо, Энни, - сказал он отрывисто, словно через силу, - очень вкусно... но что-то не хочется мне больше...

    Оставшийся пирог, мясо и хлеб они забрали с собой и съели на ночь, поделившись ужином с собаками...

    ...Мы с Владом никогда не виделись с ними. Только мельком, случайно. Они хоть и вызывали в нас живое любопытство, были слишком отталкивающими в своём драном рубище, и мы даже побаивались их. Да и отец никогда бы не позволил нам даже заговорить с " маленькими негодяями". Как известно, он недолюбливал покойника Маршалла и, каким бы добросердечным ни был, не мог не порадоваться, что последнюю его волю нарушили - Лорди как состоятельного человека оскорбляло, что имение могло перейти в руки бродяжек. А новые владельцы поместья, какими бы они ни были, всё же являлись прямыми потомками древнего рода, веками владевшего той землёй.

    Отец мой и Мерс Маршалл мало-помалу сблизились, нашли общий язык и стали друзьями. Отец давно был знаком с Мерсом и всегда испытывал симпатию к нему.

    Вместе с женой и дочкой Мерс стал часто бывать в нашем доме. Принимали их с неподдельным радушием; а мы с братом радовались обществу красавицы Лилианы - мы росли совершенными затворниками и редко общались со сверстниками, ведь в деревне все наши сверстники были шумливыми и драчливыми ребятишками, лохматыми, босоногими и невоспитанными, и наша нянька, когда мы были помладше, не позволяла нам даже подходить к ним.

    А маленькая Лили, поначалу застенчивая и стеснительная, вскоре освоилась, став озорной и весёлой, и являла собой как раз то, чего нам недоставало. Всякий раз, когда взрослые пили чай в гостиной, мы втроём усаживались на ступеньках крыльца или в  уголке у камина, болтали и смеялись. Лилиана нередко рассказывала нам об ужасной  цыганке и не менее ужасном еврее, которые живут в их доме и так нехорошо ругаются, и презирают их всех, своих хозяев.

- Но я-то их не боюсь! - бахвалялась девочка, потрясая блестящими локонами и задорно смеясь, - ведь если они осмелятся тронуть меня, папа им такое устроит, такое! Он всегда их бьёт, если они огрызаются...И правильно делает! Иначе они совсем потеряют всякий стыд и всякое представление о том, кто на самом деле хозяин в доме!

    И мы смеялись вместе с ней, очарованные милой собеседницей, смеялись, слушая её бойкие рассказы, прославлявшие её храбрость и изобличавшие их тупость... Нам было хорошо и весело в нашем маленьком уютном кружке, и не хотелось разбираться, кто прав, кто виноват; Лилиана же умела так сладко злословить, что злословие её сходило за прелестные шутки, и мы от души забавлялись и тешились ими... Это было не очень хорошо с нашей стороны, но тогда нам не хотелось придавать значение подобным пустякам.

    В ту пору мне шёл семнадцатый год, Владу уже исполнилось девятнадцать. Он вырос красивым юношей с тонкими чертами лица, с густыми белокурыми волосами. Его большие серые глаза смотрели на мир мечтательно и чуть отрешённо, губы всегда таили улыбку. Скромный, обходительный и учтивый, он умел в любой ситуации оставаться спокойным и рассудительным. А юной непоседе Лилиане он, видно, представлялся сказочным принцем - с недавнего времени я начала подмечать, какие восхищённые замирающие взгляды она обращает в его сторону, если он на неё не смотрит, как вздыхает украдкой, как грустит, когда его нет рядом, и как становится чересчур оживлённой, стоит ему обратиться к ней с каким-нибудь вопросом. В свои четырнадцать с половиной она теперь старалась выглядеть старше, и одевалась, и говорила, стремясь во всём подражать взрослым.

    Владу нравилась Лилиана, он любил слушать её болтовню, любил рассказывать ей вслух старинные баллады и читать на память целые куски из литературных новинок - Лили слушала затаив дыхание, и прилежно старалась понять, о чём он говорит; но понять ей удавалось не много, потому что книги никогда не привлекали её и не вызывали ни малейшего интереса. Но его она слушала с неистощимым вниманием. Влада забавляло её поведение... Он не догадывался об истинной причине её повышенного интереса к его скромной персоне и относился к ней со спокойным покровительством, называл её " милой  девочкой "или " прелестным ребёнком" и вёл себя с ней соответствующим образом.

    Зимой отец мой и оба брата Маршалла часто охотились на болотах, что неподалёку. Влад, хоть был уже достаточно взрослым для такой забавы, никогда не присоединялся к ним, и всякий раз лицо его бледнело и перекашивалось, когда речь заходила об охотничьих трофеях: убитых лисах или подстреленных куропатках.Он не выносил вида крови и никогда не участвовал даже в разговорах об охоте.

    В Лилиане и эта его черта вызывала восхищение и обожание, она не уставала восхвалять его и твердить ( уплетая при этом кусок зайчатины в яблочном соусе ) - ах, как это благородно! Ведь убивать невинных зверюшек - дурно, жестоко, и истинно благородный человек никогда не станет такими делами заниматься, да ещё и радоваться своим победам; она старалась во всём ему подражать.

    Вместо охоты Влад предпочитал неспешные прогулки верхом по заснеженным полям. Мы с Лили часто сопровождали его, и маленький жёлтый пони девочки степенно вышагивал рядом с нашими смирными тонконогими лошадками, а её изящная амазонка из тонкого сукна, спадающая пышными складками на бок пони, прекрасно гармонировала с его длинной шелковистой гривой цвета спелой ржи. Я не очень любила верховую езду, зато Лили, казалось, её обожала.

    Вслед за зимой наступила весна, а за весной - лето. Это было второе лето пребывания Маршаллов в деревне.

    Лето радовало всех: меня - потому что я любила ухаживать за цветами в моём маленьком садике; моего брата - потому что тепло и солнце нравилось ему гораздо больше морозов и снега; Лилиану - потому что она могла красоваться перед нами в своих новых платьицах, не опасаясь, что шубка может примять кружева и оборочки и испортить её вид; а Абрама и Женни, которых я видела, изредка навещая дом подруги,  лето радовало потому, что им стало проще обходиться без тёплой верхней одежды, которой у них не было, и стало возможным ходить босиком - земля уже просохла и достаточно прогрелась. Но если мы большей частью сообразовывались с эстетическими ценностями, то они были вынуждены обращать внимание на материальные: ведь они испытывали нужду в том, о чём нам никогда не доводилось беспокоиться.

    И всё равно, сочувствовать им я не могла, какие бы доводы ни приводил рассудок, как бы туго ни приходилось им в жизни. Слишком уж они неприглядно и отталкивающе выглядели в своём рубище и слишком вызывающе вели себя. Вот если б они были слабыми и беззащитными, если б стремились вызвать жалость окружающих, если б были по крайней мере симпатичны, смиренны и услужливы, -тогда с ними и обращались бы лучше.Так нет же! Они смотрели дикими зверятами, злобными, настороженными, всегда готовыми к яростному выпаду, всегда и ко всем враждебными. А таких никто не любит  не жалеет.

    Мы весело проводили летние месяцы: устраивали пикники, катались верхом в степях и вдоль по берегу, отыскивали живописные уголки, бродили пешком, собирали в лугах букеты самых разных цветов, плели из них венки и пускали их плыть по течению... Родители наши устраивали время от времени небольшие приёмы, приглашая семейство Маршаллов на обед или на ужин; те охотно принимали приглашения, а уходя, настаивали на необходимости ответного визита.

    Долгими летними вечерами я в компании Лилианы сидела на освещённых ступеньках крыльца. Мы любовались звёздами, мерцавшими в тёмной вышине, считали огоньки светляков в чёрной траве за резными перилами и слушали печальные заливистые трели соловьёв, доносившиеся со стороны реки, из прибрежных кустов. Красивое и лёгкое было то время... Обычно если с нами не было Влада, Лилиана не знала, куда себя деть от скуки, вздыхала, зевала и громко хмыкала,выражая своё пренебрежение тёплым вечером и чудесной погодой, и неизменно портила тихое возвышенное настроение, рождавшееся в моей душе под влиянием сумерек и лёгкой провинциальной тишины. И когда мне надоедало смотреть на её кислое недовольное лицо, я вставала и уходила в дом, а она бежала в гостиную и с непролитыми слезами, с досадой усаживалась около своей матушки.

    Но Влад довольно часто чтил нас своим присутствием, ведь ему нравилось проводить время с нами. Правда, что нравилось ему ещё больше, так это чтение, и когда в доме не было гостей и не нужно было сидеть с ними, он почти все вечера проводил за книгами, в библиотеке или у себя наверху.

    ... Так неспешно и приятно текли наши дни, и один за другим приносили они благое спокойствие и беззаботное наслаждение каждым часом бытия. Из века в век в Зелёном Логу не происходило ничего из ряда вон выходящего, ничего сногсшибательного, из века в век здесь тянулась приятная малособытийная жизнь, наполненная тихими праздниками в семейном или дружеском кругу, философской отрешённостью, наблюдениями за посевом , ростом хлеба в полях и трав на лугах, за жатвой и уборкой урожая.

    Это был маленький уютный мир, живший своей неспешной, размеренной, привычной жизнью.

    Наша семья принадлежала такой жизни. И я. И Влад тоже. Мы не любили резкостей, стремительных и неожиданных перемен, крутых поворотов, риска, перехода из одной крайности в другую. Мы не были участниками в развёртывавшихся порой событиях, а хотели всегда оставаться только зрителями.И в дальнейшем мы видели перед собой такие же безоблачные горизонты и радовались, предвкушая будущее, которое бы мало отличалось от настоящего, и не ведая, что ожидает нас на самом деле.

    Видимо, спокойная жизнь землевладельцев не была создана для нас, хоть мы любили её и тянулись к ней всем сердцем. Да, покоя нам ждать не пришлось.



    Подходил к концу август, и верхушки берёз у реки уже подёрнулись золотом, но солнце пекло по-летнему, и знойная синева, раскинувшаяся над выжженными  степями, дышала июльским жаром. Сухие ветры налетали с востока,не принося ни прохлады, ни свежести. Духота царила страшная,и за весь месяц лишь однажды пролился дождь.

    На полях уже началась жатва; погода благоприятствовала этому.

    ...Однажды я увидела, как Влад вышел за ворота нашего небольшого тенистого сада и по тропинке направился через степь. Я открыла окно своей комнаты, где сидела за уроками, и с любопытством окликнула его, спрашивая, куда он идёт.

    - Прогуляться до реки, - ответил он, норовя схватить увязавшуюся за ним собаку и перекинуть её обратно в сад, но Чарли всё время уворачивался и под конец убежал далеко вперёд и остановился, поджидая хозяина.

    Я засмеялась, довольная его  хитростью, и, сбежав по тёмной лестнице во двор, побежала догонять брата.

    От сверкающей воды в реке тянуло свежим ветерком, мелкие зелёные листочки росших невдалеке кустов пыльно шелестели - их заросли располагались отдельными купами по речной долине, вдоль русла реки. Берег, по которому шли мы, был низким, вода вплотную подступала к сочным зелёным травам, которыми он порос. Я присела и, опустив руки в воду, побрызгала себе в лицо - капли были холодными, как осенью.

    - Эмми, здесь глубоко, -  предупредил Влад и оттащил меня на дорожку, - дно скользкое, илистое и неровное...Свалишься - что я буду делать?

    Мне вдруг стало не по себе, когда я представила, что могло случиться, и я, боязливо глянув на синюю водную гладь, решила держаться от неё на расстоянии. Мы медленно побрели дальше. Чарли весело и деловито бежал впереди, обнюхивая попадавшиеся на пути муравейники и вспугивая птиц, притаившихся в густых травах у тропинки.

    Слева тихо плескала река, справа тянулись пшеничные поля Маршаллов. Тяжёлые колосья сгибались, жёлтые стебли сухо шелестели, и всё поле казалось бескрайним золотым морем, по которому ходили волны от налетавшего с реки ветерка. И так как смотреть на реку мне уже расхотелось, я стала рассматривать поле.

    - Смотри, а вон и косцы! - воскликнула я, завидев неровную цепочку, растянувшуюся по дальнему краю волнующейся нивы. Их начищенные серпы сверкали, когда на них попадало солнце. Приглядевшись, я увидела высокую фигуру Абрама, а поискав глазами, без труда нашла рядом с ним Женни. Она стояла, держась за спину и отирая тыльной стороной ладони вспотевший лоб. Смуглая от природы, она казалась ещё темнее из-за загара. Её простенькое холщовое платье висело на ней мешком, оставляя открытыми руки и шею, на голове не было косынки и солнце сильно припекало её чёрные волосы, заплетённые в косу и кое-как сколотые на затылке. Абрам, заметив, что она остановилась усталая, решительно усадил её на свой пиджак, брошенный на жнивьё, и что-то сказал ей, затем взял её серп - она не хотела отдавать его и пыталась что-то возразить, - и вернулся к работе. Как я поняла, он велел ей отдохнуть и сказал, что будет работать за неё.

    Влад тоже увидел их и без особого интереса стал  приглядываться.

    Но тут случилось непредвиденное. Глинистая тропинка сделала небольшой крюк и подошла совсем близко к краю... Не заметив этого, Влад неожиданно подскользнулся и с коротким криком, взмахнув руками, упал в воду и исчез в фонтане брызг, взметнувшихся в воздух.

    Я опешила.

    По воде пошли круги, затем на мгновение показалась голова утопающего. Он попытался что-то крикнуть, глотнуть воздуха, но в горло хлынула вода и он вновь исчез.

    - Помогите! - я сорвалась с места, дрожа от ужаса, и забегала по берегу, крича и плача.

    Не помню уже, каким образом рядом оказался Абрам. Я увидела, как через поле бежит, подхватив юбку, Женевьева. Оттолкнув меня в сторону, мальчишка бросился в воду, на которой лопались пузыри и шли большие круги.

    Прошло несколько секунд, показавшихся мне вечностью, и над поверхностью показалась мокрая голова Абрама; он рывком приподнял из воды утопающего, держа его за волосы,и, отфыркиваясь, поплыл к берегу. Два сильных взмаха - и они уже на берегу.

    Перевернув Влада и положив его на своё колено лицом вниз, спаситель похлопал его по спине. Изо рта моего брата хлынула вода, он хрипло закашлялся. Через некоторое время он уже пришёл в себя и кое-как сел на траве, отирая залитое водой лицо.

    Я сидела чуть поодаль, продолжая дрожать от перенесённого потрясения. Дрожать и плакать.

    Женни истуканом застыла около меня, бледная, как полотно, с горящими глазами, вытянувшаяся в струнку, и, когда Влад пришёл в себя и Абрам поднялся на ноги, она вдруг бросилась к своему другу и срывающимся голосом воскликнула:
 
    - И ради этого полудохлого цыплёнка ты рисковал собой?!. Как ты смел... подумал ты обо мне - что было бы со мной, если бы ты... о Боже! Стоило ради него ТАК рисковать? Они же ненавидят нас, все они!

    Она обвела нас с Владом гневным взглядом вспыхивающих чёрных глаз. Абрам казался чуточку смущённым, но лицо его уже пылало и глаза светились острой неприязнью, когда он снова взглянул на спасённого им юношу. Видимо, узнав в нём Влада Лорди, он и сам пожалел о том, что вмешался, и проклял себя за доброе дело, когда увидел, кого вытащил из воды.

    - Это же чёртов дружок Лилианы, тот богач из деревни, - с ненавистью продолжала цыганка, и губы её зло сжались, -какую радость доставила бы мне его глупая гибель и её не менее глупое горе...а она горевала бы, эта идиотка Ли!..

    Я слушала её, перестав реветь и раскрыв рот - до того меня поразило услышанное. Неужели кто-то смеет так говорить?!Неужели можно желать кому-то смерти, пусть даже врагу?!. Никто не может отбирать жизнь, только Бог, который её и даёт! Нельзя желать зла ближним своим!

    Я испугалась, слушая её. Потому что никто ещё не говорил при мне с такой звериной жестокостью, с такой языческой злобой. Эти двое словно и не слышали о христианском милосердии и о радости, которую должны доставлять совершённые нами добрые дела - пусть даже по отношению к врагу... " Любите врагов своих..." Нет, клянусь, они не поняли бы этих святых слов!

    - Да чёрт с ним, пусть живёт! - вдруг с досадой сплюнул мальчишка, но его еврейские глаза посмотрели на юного Лорди с таким выражением, что мне показалось, что не будь здесь меня и не беги в нашу сторону люди с серпами, он бы с благословения своей подружки зашвырнул его обратно и охотно допустил бы его гибель.

    Он отёр лицо, выжал на себе одежду, с которой стекали ручейки холодной речной воды, и пошёл прочь, потянув за собой свою спутницу. А та всё время оборачивалась с яростью и возмущением и что-то шипела сквозь зубы, как рассерженная кошка. Её толстая и длинная коса упала на спину, так как деревянная палочка, державшая её вместо шпилек скрученной на затылке , потерялась при беге, и она со злостью перекинула косу на плечо, проклиная нас, должно быть, ещё и за потерянную заколку.

    К нам подбежали люди, стали охать, ахать, расспрашивать. Я как могла объяснила, что произошло, слишком подавленная и испуганная, чтобы сообразить, что слова мои немедленно разнесутся по округе  и что не лучшая слава покроет моего брата - совсем уже взрослый мальчик упал в воду около берега и не сумел выплыть сам...

    ...Влад долго сидел на траве, стараясь побороть тошноту, подступавшую к горлу, и преодолеть шум в ушах. Он всего лишь наглотался воды, слава Богу. Я помогла ему встать - он пошатывался, его мутило, кружилась голова, - и мы пошли к дому...

    Чарли с побитым видом плёлся сзади нас, испуганно поскуливающий, какой-то виноватый.

    Купание в холодной воде не прошло даром для Влада - он схватил воспаление лёгких и полтора месяца пролежал в постели.

    Отец наш, узнав обо всём, что произошло, схватился за сердце, вообразив, что было бы, не подоспей этот мальчишка-еврей, и даже ругать нас не стал, хотя было за что. Он послал Маршаллу записку, где очень тепло отзывался о его работнике и просил позволения как-нибудь того отблагодарить.

    Мерс Маршалл, ненавидевший мальчишку всеми силами своей души, прочитав это послание, скривился так, словно уксуса глотнул, и глаза его зажглись угрюмым бешенством. Ему было неприятно, что человек, которого он считал своим другом, способен за что бы то ни было благодарить его врага. Это было равносильно предательству.

    Но ничем воспрепятствовать он не мог, и пришлось ему скрепя сердце разрешить Лорди приехать.

    Мерс спрятал поглубже истинные свои чувства и старался улыбаться, встречая своего друга у ворот, но улыбка его вышла кривоватой и натянутой. Лорди, взволнованный целью своего визита , не  заметил  настроения хозяина и спросил, где же " наш маленький герой". Как я потом слышала от него самого, Мерс вызвал Абрама в свою роскошную гостиную, куда мальчик не заходил с тех самых пор, как похоронили старика Маршалла.

    Он вошёл и остановился на пороге - в грязной повседневной рабочей одежде, нечёсанный, насторожённый и нахмуренный. Быстро оглядевшись по сторонам и увидев вместо обычных простеньких предметов новые ковры, драпировки, плюшевые красные обивки и сверкающий хрусталь, он нерешительно замер, не смея шагу сделать из опасения что-либо запачкать.

    Мерс, сидевший на широком гладком подоконнике раскрытого окна, встал и криво ухмыльнулся:

    - Господин Лорди, -он указал на гостя, с ласковой улыбкой стоявшего у камина и смотревшего на мальчика, - желает тебе подарить кое-что, - и добавил словно про себя, - евреи падки на дармовщинку да на денежки...

    Лицо Абрама напряглось, взгляд стал колючим, руки сжались в кулаки.

    Не расслышав последней фразы и не придав значения изменившемуся лицу "юного героя", Лорди шагнул к нему и взволнованно произнёс длинную благодарственную речь, после чего вытянул из кармана золотую медаль на шёлковой ленточке и торжественно вложил её в грязную неподатливую руку.

    - Там выгравирована надпись, - с волнением добавил он, указывая на оборотную сторону, - "Абраму Маршаллу от благодарного семейства Лорди", - прочёл он вслух.

    Какое - то время Абрам тупо смотрел на медаль, словно туго соображая, что это такое и зачем оно ему нужно.

    Мало-помалу взгляд его стал проясняться и лицо залилось багровой краской стыда и ярости.

    Он резко вскинул голову и сквозь упавшие на глаза пряди грязных кудрявых волос с неожиданной злостью взглянул на дарителя. Затем вдруг развернулся и швырнул медаль в камин, прямо на раскалённые угли.

    Лорди опешил и растерянно отступил; Мерс вздрогнул и в удивлении уставился на мятежника, а тот словно сбесился.

    - Чёрта с два! - выкрикнул он, весь дрожа и сверкая глазами; щёки его пылали, голос трясся и подскакивал, - хотите ещё больше унизить меня? Чёрта с два! Думали, руки вам целовать кинусь за кусок металла?! Медаль! Что мне она может дать, ваша медаль? Что мне - носить её на шее, как идиоту, прикажете?Да никогда! Не нужны мне никакие медали и похвалы ваши не нужны! И ничего мне от вас не надо! Чтоб потом попрекали вдобавок... а сынка вашего я по инерции вытащил, по дурости своей...что-то затмило рассудок...Но я ничуть не горжусь этим поступком, я его стыжусь! Да, чёрт возьми, стыжусь его! Никогда больше не протяну руку помощи врагу! Я не имел права вмешиваться, если Богу угодно было учинить над ним расправу - не я его толкнул в воду, не мне было и вытаскивать... Я своими руками помешал свершиться правосудию, а вы тут награждаете меня за это! Не нужно приписывать мне чувств, которых я не испытываю! И благодарности вашей за то, что я считаю неизгладимым позором, а вы - мнимой добродетелью, тоже не надо! Говорю это прямо! Я не стану кривить душой в угоду вам! Сколько раз ваши дети презрительно отворачивались, случайно глянув в нашу сторону...ненавижу всех вас! И отстаньте от меня с вашими глупыми излияниями! Я унизил сам себя, но не унижусь ещё больше и ничего от вас не приму!

    С этими словами он развернулся и бросился вон из комнаты. С грохотом захлопнулась входная дверь, промелькнула за окнами его рассерженная тень.

    Лорди поначалу растерялся,затем вспыхнул и вознегодовал, оскорбившись такой неслыханной дерзостью. А Мерс Маршалл расхохотался до слёз, удовлетворённый тем, что мальчишка отплатил за внимание чёрной неблагодарностью и выказал гостю свой истинный нрав. Мерс был уверен, что окорблённый в своих лучших чувствах Лорди никогда не простит такую обиду и теперь возненавидит бунтаря до конца дней своих.

    Так оно и вышло.


                Глава 5


    Неприятности - серьёзные неприятности, - начались той же осенью. И с тех пор они одна за другой посыпались на нас.

    Скончался Ник Маршалл. Внезапно, от сердечного приступа, как и его отец, но в отличие от отца - пьяный в доску, не изменив своим беспутным пристрастиям и пагубным привычкам, которых не могло выдержать даже его здоровье. А впрочем, всех Маршаллов отличала наследственная склонность к сердечным заболеваниям, хотя по внешнему их виду трудно было это заметить - все они были рослыми и крепкими здоровяками.

    Вот как это произошло.

    ... Стояла тёмная октябрьская ночь. В ветвях старых сосен во дворе шумел сильный северо-восточный ветер; по тёмному небу, застилая звёзды, бесшумно мчались дымные облака. Луны не было - тучи заслонили всё небо и из-за них не видно было ни зги.

    Никто не заметил, когда Ник ушёл из дома - в полдень ли, вечером, - и отправился в своё излюбленное место отдыха уже навеселе. Ни обедать, ни ужинать он не явился, но такое его поведение никого не удивило.  Всё было бы спокойно, не приспичь Мерсу Маршаллу заглянуть в свой кабинет, где в большой шкатулке, привинченной к крышке стола для надёжности, он хранил кое-какие безделушки, драгоценные камешки жены и мешочек, набитый золотом и банкнотами - на случай, если вдруг понадобится большая сумма наличных. Верно, он что-то заподозрил или почувствовал - уже третью неделю Ник ходил какой-то растерянный, словно очутился в тупике; пару раз он даже просил денег у брата,  "чтобы вернуть небольшой должок" , видно, проигрался подчистую, но получил отказ и отповедь; а сегодня на рассвете Мерс слышал сквозь сон осторожные шаги в коридоре и тихий скрип отворяемой двери неподалёку от спальни - двери кабинета.

    Деньги пропали. Все полностью. И деньги, и ценности.

    Мерс какое-то время стоял ошеломлённый , сокрушённый внезапным ударом. Затем разразился проклятиями и забегал по дому в поисках подлеца-брата, да так топал, что деревянные ступени лестницы трещали под его башмаками. На шум прибежала Мэри; узнав, что случилось, она в ужасе воздела вверх свои тонкие руки и расплакалась, сев на ступеньки. Мерс бросился утешать её и, несколько успокоившись сам, проводил её в спальню и велел отдохнуть.

    Прошло ещё четверть часа - и он вынес кресло в гостиную, открыл двери в тёмную прихожую, откуда ожидался приход грабителя, и устроился так, чтобы была видна входная дверь. Он стал терпеливо ждать. И ожидания его увенчались успехом. Около одиннадцати часов ночи скрипнули ворота, и вместе с неровными, заплетающимися шагами по мощёной дорожке со двора донеслось пьяное пение в нос. И вскоре шатающийся, с мутным взглядом и придурковатой улыбкой на опухшем лице Ник ввалился в прихожую, кое-как миновал её, опрокинув попавшиеся по пути стулья, выбрался в гостиную и направился к лестнице, перебирая руками по стене и во весь голос зовя Бойна, чтобы тот помог ему подняться и улечься в постель.

    Мерс встал навстречу и с дрожащей ухмылкой попросил его не спешить.

    Не знаю точно, что там у них произошло, слышала по словам Мерса, что он устроил брату настоящий допрос и тот разом протрезвел, услышав грозное: где мои деньги? Он принялся что-то испуганно лепетать в оправдание, пробовал отказываться в совершении хищения, но Мерс так ударил его по лицу, что он испугался не на шутку и малодушно заплакал, признавая свою вину. Затем взъярился, прогнал прочь слёзы и накинулся на допросчика с упрёками и обвинениями - ему срочно нужны были деньги, а так как Мерс отказал ему в займе, что оставалось делать?
 
- Где мои деньги? Куда ты их спрятал? - перебивая, шипел Мерс, угрожающе надвигаясь на него.

    Ник не слушал и распалялся всё больше. Лицо его побагровело, глаза налились кровью, он весь трясся и выглядел обезумевшим... Вдруг он стал задыхаться и хватать ртом воздух, болезненная бледность вмиг залила щёки; он захрипел, прижал руки к груди и стал медленно оседать на гладкие ступени лестницы.

    - А, притворщик! - закричал Мерс гневно, ничуть не сомневаясь, что перед ним разыгрывают драму, лишь бы не говорить, где спрятаны деньги, - но я заставлю, я заставлю тебя сказать!

    Он схватил Ника за лацканы пиджака и, озверев, принялся трясти его, бешено выговаривая сквозь зубы угрозы и проклятия.

    - Доктора... - пробормотал тот срывающимся, задыхающимся голосом, пытаясь разорвать ворот рубашки, из груди его стал вырываться судорожный хрип...

    А Мерс всё тряс и тряс его. Прошло какое-то время, прежде чем он опомнился и заметил, что остекленелые глаза брата смотрят мимо него, а тело его странно отяжелело. Мерс невольно разжал пальцы - и тот упал на ступеньки, не стараясь подняться и оставшись лежать неподвижно.

    Страх разлился в душе Маршалла-старшего. Он постоял какое-то время в полном оцепенении, затем осторожно переступил через тело и бросился наверх. Растолкав Бойна, он послал его за доктором,но было уже поздно. Пришедший полчаса спустя врач констатировал сердечный приступ.

    Мерс перевернул вверх дном весь дом, но денег своих так и не нашёл: Ник унёс эту тайну с собой в могилу.

    В ту же ночь Абрам и Женевьева сбежали . Я нашла кое-что, проливающее свет на таинственные события, происходившие тогда в поместье, и на то, каким образом удалось осуществить этот побег - ведь у них не было ни гроша, чтобы продержаться первое время, да и надежд, что их кто-нибудь  приютит или примет на работу, не было тоже. Без денег, без еды и без крыши над головой они были обречены на гибель, если б оставили единственное своё пристанище - пусть холодное, пусть жалкое, но там их кормили, давали кое-какую одежду, чтобы они не умерли с голода и холода.

    И вот что пишет Женни в тот день, когда произошла трагедия...



                * * *


    " С утра в доме творится что-то неладное, но что - никак не могу понять. Мы с Абрамом по-прежнему живём на конюшне, а потому не имеем возможности знать, что происходит в доме. Зато мы можем видеть нечто иное, тоже не лишённое интереса.

    Сегодня на рассвете мы встали раньше обычного. Спать дольше было невозможно - царил страшный холод, изо всех щелей дуло и мы совсем окоченели. Абрам хотел отдать мне пиджак, но я решительно отказалась - ему холодно не меньше моего, как я могу что-то взять у него, зная это? Услышав мой ответ, он стал возражать,  и мы чуть не поссорились, но сошлись на том, что нужно встать и побегать по двору, чтобы согреться. Стуча зубами и растирая негнущиеся озябшие пальцы, я согласилась с таким предложением.

    Было темно - с рассветом всегда становится темнее. Темно и холодно. Во дворе, когда мы открыли дверь, клубился седой туман, налетавший порывами ветер трепал дранку, свисавшую с крыши конюшни, и тревожно хлопал открытой калиткой.

    Мы решили пробежаться до ворот. Но тут заметили, что в одном из нижних окон - и это было окно гостиной, появился жёлтый огонёк, словно кто-то нёс свечу. Огонёк двигался быстро и скоро переместился в столовую.

    Затем лязгнули и тихо загремели засовы, скрипнули раздвижные двери и кто-то вышел на крыльцо, прикрывая керосиновую лампу большим платком. Мы невольно спрятались за бочку у ограды и стали наблюдать за тёмной фигурой, появившейся на крыльце и замершей в неподвижности. Таинственный некто воровато оглядывался по сторонам.

    Раздалось покашливание, затем неясное бормотание, которое тутже смолкло но этого было достаточно, чтобы мы узнали голос Ника Маршалла, именующего себя нашим "младшим хозяином". Мы переглянулись в недоумении и, не сговариваясь, решили проследить за ним и выяснить, что он задумал: а он определённо что-то задумал, иначе для чего бы ему подниматься в такую рань, когда весь дом спит и даже слуги ещё не встали?

    В темноте мы услышали его прерывистое дыхание и шаги по дорожке - шаги удалялись в сторону главных ворот. Мы незаметно скользнули вдоль забора, держась в его густой тени. Туман благоприятствовал нам, помогло остаться незамеченными и то, что мы были босиком и могли двигаться бесшумно, тогда как башмаки хозяина чётко печатали шаг. Но крался он поступью испуганного вора.

    Когда нам стало ясно, что он идёт к воротам, мы решили, что он собирается улизнуть из дома, и почти уже прекратили слежку, но у самых ворот Ник остановился - мы поняли это, потому что шаги вдруг прекратились. Прошло несколько томительно долгих минут, в течение которых он прислушивался к царящей вокруг тишине. Это насторожило нас - видимо, он не собирался уходить. И через некоторое время раздался другой, приглушённый звук  - Ник долбил землю маленькой лопатой. Тень его шевелилась у корней могучего дерева, росшего у ограды и молчаливой тёмной громадой выделявшегося на фоне чёрного рассветного неба.
 
    Закопав что-то, он тщательно притоптал землю, разбросал по ней ворох сухой листвы, побитой морозом, и, постояв какое-то время без движения, медленно удалился в направлении дома.

    Спустя ещё пять минут мы с Абрамом осторожно миновали тонувший во мраке двор и, вбежав в конюшню, устроились в тёмном уголке на пучке покрытой инеем соломы. Любопытство разбирало нас, и мы принялись взволнованно перешёптываться о том, что довелось услышать и увидеть. Нам хотелось немедленно вернуться и проверить, что такое спрятал Ник, но мы не решались - вдруг он узнает, вдруг всё ещё шатается поблизости...В конце концов, мы порешили на том, что этой ночью, когда все уснут, мы разгадаем его тайну; днём слишком опасно, могут застукать, и тогда нам несдобровать..."
 

   
                * * *

 
    Как успешно исполнили они своё намерение, можно судить по всему, что произошло дальше. Они дождались, когда Ник, пьяный вдрызг как обычно, вернулся вечером домой, выждали какое-то время и отправились к заветному дереву. Днём они подметили, где земля более рыхлая, и запомнили это место. Но едва они откопали мешочек, едва заглянули в него и охнули от изумления, как в доме захлопали двери и замерцали огни в тёмных окнах. Через секунду во двор выбежал перепуганный Бойн и, спотыкаясь, застёгивая на ходу телогрейку, побежал к воротам.

    - Матерь Божия, не допусти до беды! - повторял он дрожащим голосом и тряс головой, отчего седая его бородёнка подпрыгивала.

     Разбойники оцепенели. Абрам стоял с мешочком в руках и не знал, куда его девать.Женни была не в лучшем состоянии, но всё же сообразила выхватить  у друга негаданное сокровище и спрятать его за пазуху. " Вот и всё! Они уже знают!" - вероятно, подумали они, решив, что сейчас появится разъярённый Ник по их грешные души. Но что-то в причитаниях старика заставило их мгновенно забыть о себе.

    Абрам выступил на дорожку, когда слуга пробегал мимо, и до полусмерти напугал его своим внезапным появлением. Но тот был слишком озабочен и, когда оправился от испуга, его, казалось, нисколько не удивило, что он видит мальчика у ворот в двенадцать часов ночи, тогда как он давно должен был спать.

    - Ах, беда так беда! - заплакал Бойн, - младший хозяин, кажись, помер... упился! За доктором послали, да что теперь доктор! Сердце вроде... ох, говорил я, говорил : пьянство до добра не доводит! Ещё отец мой мне говорил...

    Высказавшись так, он побежал к калитке, отворил её и , спотыкаясь во тьме, заспешил к деревне.

    Абрам и Женни остались стоять как громом поражённые. Неожиданная весть ошеломила их.

    Абрам пришёл в себя первым. Он вдруг расхохотался с дьявольским наслаждением и запрыгал от радости, мстительно восклицая:

    - Ага, и до него дошло правосудие небесное! Есть, значит, Бог, если заслуженная кара настигла, наконец, мерзавца...Скоро и до второго доберутся! А если нет - я доберусь! Уж это я обещаю!

    Тут он остановился и, вздрогнув от неожиданной мысли, молнией сверкнувшей в мозгу, проговорил ломающимся голосом, глядя на подругу:

    - Женни! А ведь он теперь не будет искать эти деньги! Они ему уже не нужны, будь уверена... а нам?!. Мы теперь богаты! Слышишь? Богаты! Конечно, это не так много... Но подумай только - золото! И - наше! Теперь у нас есть деньги, теперь мы перестанем зависеть от других... Женни, у нас есть деньги!

    Той же ночью они сбежали, всей душой желая убраться подальше и никогда больше не возвращаться в родные края.

    А на следующий день в дом покойника явился судебный исполнитель и объявил взбесившемуся при его известии Мерсу Маршаллу, что брат его проиграл подчистую не только все свои деньги, но и свою часть имения, и что новый владелец половины этого имения готов предъявить документы, подтверждающие его право на собственность.

    Мерс проклинал беспутного своего братца, не желая пускать в дом постороннего человека, рвался изрубить покойника на куски и выбросить его свиньям, ревел, как раненое животное, и ни в какую не соглашался похоронить Ника как приличествует его сословию. Мэри плакала от страха и растерянности, пытаясь утихомирить мужа, и только её старания да убеждения моего отца помогли ему немного прийти в себя и образумиться. Но дикая злость его на брата не прошла, а переросла в неодолимую ненависть, и над его могилой он во всеуслышание пожелал усопшему проснуться в аду и на веки вечные оставаться там.

    Желая помочь другу, Лорди выкупил у нового владельца его половину поместья ( причём, заплатив вдвое против его стоимости ) и преподнёс Мерсу, но тот поначалу оскорбился этой дружеской услугой и наотрез отказался принимать что-либо в дар. Вспыльчивый и гордый, он посчитал жестокой насмешкой искреннее намерение друга помочь. Но Лорди не сдался, и под влиянием его рассуждений Мерс понемногу смягчился и переменил своё мнение. Но несмотря на то, что он согласился принять помощь, он твёрдо заявил, что даром ничего не возьмёт и при первой же возможности выкупит у Лорди его долю. А так как дела у него шли не лучшим образом и свободных денег у него пока не было, то Лорди предложил, чтобы Мерс осуществил своё намерение, когда они у него появятся, а пока любезно предоставил ему право пользоваться и его частью имения.

    Никто из них и не предполагал, что их благородным задумкам не суждено будет осуществиться, и что через год отец мой заболеет и умрёт, оставив как свои земли, так и долю Ника своему сыну, который поначалу  не намеревался отступать от воли отца и всей душой желал доделать то, что он не успел осуществить, только судьба распорядилась иначе.


                Глава 6


    Позволю себе пропустить следующие два года и лишь коротко опишу их.

    Всё это время беглецы не подавали о себе никаких известий. Они не оставили в деревне никого, кто хорошо бы к ним относился и желал бы узнать об их дальнейшей участи, а потому вскоре о них забыли - стоило пройти нескольким дням после побега.

    Поначалу это злосчастное событие было воспринято Мерсом Маршаллом с изумлением и яростью, он негодовал и осыпал беглецов всеми бранными словами, которые только знал. Но мало-помалу остыл и, поразмыслив, смирился, признав, что так оно и лучше - больше не придётся тратиться на их содержание и встречать их злобные взгляды, которые в последнее время не вызывали ничего, кроме зверского раздражения и желания забить до смерти непокорных мятежников. Удовлетворение от побоев и унижений, которым он их подвергал, уже давно сменилось раздражением: ведь как он ни старался,  но не смог сломить и подчинить их, сделать рабами, и это выводило его из себя.

    Шло время, и постепенно жизнь налаживалась.

    Со смертью отца печаль поселилась в нашем доме, но горе, как это часто случалось и будет случаться со многими, лишь ещё больше сплотило оставшихся членов семьи. Мы с Владом стали предупредительнее и внимательнее к бедной нашей матери, а она, оправившись от тяжкой потери, ещё сильнее привязалась к нам, своим детям. И, несмотря на то, что Владу шёл двадцать второй год, а мне уже исполнилось восемнадцать, она продолжала считать нас маленькими и после кончины мужа удвоила опеку над нами. Мы, не желая разочаровывать её и огорчать, подыгрывали ей, тем более, что всегда приятно чувствовать себя детьми, когда знаешь, что детство закончилось...

    Мы больше не устраивали приёмов, не приглашали в праздники музыкантов, не веселились, как раньше. Но время от времени нас навещали Маршаллы - Мерс, Мэри и Лилиана, или мы отправлялись к ним скоротать вечерок. Эти по-семейному тихие вечера рождали в сердце спокойствие, и так как нескромного веселья  в них не было ни капли, они не смогли бы оскорбить память покойного. Мерс и Мэри искренне скорбели по усопшему, но старались как можно меньше говорить о нём, чтобы не расстраивать его вдову. Лилиана, которая во всей этой истории жалела только Влада -об остальных ей думать не хотелось, - стала к нему ещё нежнее, внимательнее, сочувственно улыбалась ему, брала его руки в свои и, неумелая утешительница, говорила всякий раз примерно одно и то же:

    - Ты не расстраивайся, твой отец был хорошим человеком, но когда-нибудь и он умер бы... ведь все люди когда-нибудь умирают...

    Или:

    - Ты что-то грустный сейчас...наверное, вспомнил об отце? Не стоит о нём так часто думать!

    И, хоть Влад и твердил в оправдание, что он вовсе не грустный, что он всегда такой и что редко думает об отце с тоской, она через некоторое время забывала его слова и начинала повторять то же самое.

    Став на два года старше, она мало переменилась. Только стала чуточку выше. Немного полноватая, румяная, с длинными надушёнными золотыми локонами, рассыпанными по плечам, с чарующей наивной улыбкой, она выглядела юной и свежей, как роза, в своих шёлковых платьях и крошечных туфельках. Её карие глаза под густыми тёмными ресницами искрились неуёмным жизнелюбием; тонкие черты прелестного личика зачастую портила капризная гримаска, но когда это лицо сияло улыбкой, оно было попросту неотразимо.  Легкомысленная, но в общем-то никому не желающая зла, очаровательная девушка чем-то очень напоминала свою мать. Но в отличие от Мэри она была весьма неуравновешенна и вспыльчива. Отличала её и гордыня, унаследованная от отца.

    Впрочем, в родном доме и в обществе друзей она редко вскипала раздражением или бывала недовольна, ведь все мы любили её и не давали повода для подобных вспышек. А уж как гордился своей красавицей дочкой Мерс Маршалл! Никогда и никто, наверное, не обожал так своё дитя и не потакал самым немыслимым его причудам, позволяя помыкать собой как ему вздумается. Девочка отвечала родителям таким же горячим чувством, но если они осмеливались иной раз противоречить её набалованной воле, - она тут же забывала обо всём и начинала истерику. Впрочем, истерики эти утихали мгновенно, стоило ей добиться желаемого.

    Жизнь шла своим чередом.

    Долго ли, коротко, но однажды я случайно услышала слова матери, обращённые к Мэри Маршалл. Они сидели на веранде и пили чай, а я проходила под окнами в саду, направляясь в парк, где у тихого пруда, заросшего кувшинками и лилиями, меня дожидались Влад и Лилиана. Стоял тёплый май, солнце клонилось к западу, заливая небо и землю золотистым сиянием; вечерний воздух был свеж и напоён ароматами цветов, и окна в доме были раскрыты настежь.

    - Какой чудесный вечер, Виктория! - счастливо вздохнула Мэри, отпивая чай и снова ставя чашку на блюдце.

    - Да, - согласилась госпожа Лорди, - а был бы ещё чудеснее, если б мой дорогой сын объявил наконец, что намерен жениться на Лилиане.Он у меня слишком робкий и, наверное, никогда не сделает первого шага... Но, поверьте, Мэри, ни на кого не смотрит он с такой нежностью во взоре, никого не ждёт, как её, и никому не радуется так, как ей. Уж мать-то видит сердце своего сына и понимает его, как никто на свете!

    - Я тоже была бы безумно рада породниться с вами! - восторженно воскликнула гостья, в порыве чувств сжав руку хозяйки, и тутже, понизив голос, доверительно сообщила, - я думаю, всё к тому и идёт! По крайней мере, если Влад сделает предложение, за Лианой дело не встанет. Она давным-давно о нём только и говорит! Не хочу выдавать тайн дочери, да она ими ни с кем и не делится... но всё-таки могу сказать с уверенностью: если кто и мечтает больше меня о том, чтобы соединить наши семьи, то только малышка Ли! - и она вдруг всплакнула, -  для меня она всегда будет малышкой... Но, Боже, как летит время!

    Женщины принялись сетовать на скоротечность времени, а я незаметно отошла и побежала в парк, озадаченная и удивлённая. Конечно, для меня не было неожиданностью желание Маршаллов соединить наши семьи и состояния. К тому же, предполагаемой этой свадьбы и следовало ожидать - наши семьи давно дружили, Влада и Лили связывали узы многолетней дружбы; а кроме того, Влад был единственным женихом в округе, на которого могла позавидовать такая девушка, как Лилиана. Богатый, красивый, интеллигентный, воспитанный, добрый и отзывчивый. Против их союза не возражали родственники; никто не назвал бы такой брак мезальянсом.

    Тогда что же так удивило меня?

    А то, что я знала истинное отношение своего брата к этой девушке, а он никогда не давал ей повода думать, будто влюблён в неё, с его стороны всё ограничивалось только дружбой.

    Моя матушка, бесспорно, была человеком проницательным, но часто видела то, что ей хотелось видеть, а не то, что было на самом деле. И часто выдавала желаемое за действительное.

    Так или иначе, но с тех пор и госпожа Маршалл, и её подруга стали мало-помалу подбивать клинья. Они переглядывались и перешёптывались с самым заговорщическим видом, отпускали безобидные, но не лишённые смысла замечания, и так как Влад не очень-то противился их посредничеству и не пресекал их ухищрений, то скоро, сам того не заметив, оказался официальным женихом юной красавицы и по округе пронеслась весть о предстоящей помолвке, которая была уже не за горами. Влад не возражал, его вроде бы устраивала подобная перспектива; раз уж Лили пришлась по душе его матери, он не хотел огорчать её отказом. А помимо всего прочего, ему по-своему нравилась эта девушка. Он любил её, хотя вовсе не так всепоглощающе и самозабвенно, как муж должен любить жену.Сердце его не было разбужено, но сам он, я думаю, этого не понимал.

    А Лилиана, ослеплённая счастьем, ходила весёлая и гордая, и такое хорошее настроение владело её душой всё это время, что она сияла и прилагала все усилия, чтобы окружающие были так же счастливы, как она сама. Казалось, что всё складывается как нельзя лучше. И никто не ожидал, что всё может перемениться в одночасье.

    Свадьбу отложили на два года, потому что Лилиане было всего шестнадцать и родители посчитали, что замуж ей выходить рано.

    Влад часто навещал невесту, и все были счастливы и довольны.

    ... Неожиданное известие, пришедшее из Нитра, обеспокоило нас. Незначительное на первый взгляд, однако благодаря ему наша жизнь перевернулась впоследствии с ног на голову и всё пошло кувырком. Заболела тётушка Сара, и так как ухаживать за ней было некому, - она жила совсем одна, - она просила, чтобы кто-нибудь из нас приехал ненадолго. Поехала я. По нескольким причинам. Во-первых, потому что в то время матушка лечила свой ревматизм, а брат вывихнул ступню и ходил с трудом, - значит, ехать они не могли. А во-вторых, мне страстно хотелось повидать чужие края, ведь я почти всю свою жизнь провела в родной глуши и, хоть любила свою деревню, порой очень скучала в привычной тишине и рвалась своими глазами увидеть другие пейзажи, другие лица, вдохнуть другого воздуха.  Предстоящее путешествие взволновало меня, всколыхнуло в сердце самые красивые и буйные мечтанья, и я взялась убеждать маму отпустить меня. Она беспокоилась за меня, плакала, пыталась отговаривать и отыскать какой-нибудь иной выход, чтоб только предотвратить мой отъезд, но в конце концов вынуждена была смириться. Тем более, что я уступила её настояниям и взяла с собой горничную, хоть мне это было не очень по душе - в восемнадцать лет хочется независимости, причём полной.

    И вот наконец, нагруженная чемоданами и всяческими добрыми советами и напутствиями, я села в дилижанс и через четыре дня ( в пути пришлось задержаться ) прибыла на место своего назначения.

    Не буду описывать здесь ни полученные впечатления, ни само путешествие, ни состояние тётушки, ни город - это совершенно незанимательно и не имеет значения. Скажу только, что в Нитре я провела полтора месяца, тетушка выздоровела, и, наняв хорошую служанку, чтоб было кому заботиться о ней дальше, я уехала, так как очень соскучилась по матери и Владу вдали от дома. Обратный путь я вдруг решила проделать морем - тяга моя к познанию неизведанного и жажда приключений и тут взяли  верх.
 
    Итак, не мешкая и не раздумывая, я взяла два билета на корабль, отправлявшийся из Нитра в Венисс, небольшой портовый городок на западном побережье, откуда было рукой подать до Эрнста, другого  провинциального городка, недалеко от которого располагалась наша деревенька. Путь из Венисса до Зелёного Лога я планировала совершить в наёмном экипаже или в дилижансе - как придётся.

    Отправив домой письмо, извещавшее о приблизительном дне моего возвращения,уложив вещи и попрощавшись с тётушкой, которая за время своей болезни привыкла ко мне и теперь просила погостить ещё немножко, я, горя нетерпением поскорее попасть в родные края, вместе с горничной поднялась на корабль, белоснежной птицей покачивавшийся на свинцовых волнах залива.  На море было неспокойно, тёмное небо - сплошь в тяжёлых облаках.

    Плохим предзнаменованием показалось мне такое начало, но недолго я страшила своё воображение придуманными, ничем не обоснованными беспокойствами, и как только судно вышло в море, страхи мои рассеялись, как утренний туман. Закутавшись в плащ - был уже конец августа, - я стояла на палубе, вцепившись в поручни, и с волнением, с громко бьющимся сердцем наблюдала отплытие, жадно впитывая всё до мельчайших подробностей. Берег медленно отдалялся, толпа провожающих ( среди них не было тётушки; сославшись на слабость и головные боли, она осталась дома ) слилась в одну тёмную массу, затем - точку.

    Корабль бросало на волнах, палуба взлетала и опускалась, я замёрзла и дрожала на сильном ветру, надувавшем у меня над головой белые паруса. Да, я замёрзла, но, подобно многим пассажирам, не могла заставить себя спуститься в каюту, пока последние шпили города не растаяли на фоне серого неба, пока туманные очертания берега не сменились волнами и волнами - холодные, тёмно-зелёные, они вставали повсюду, куда хватало глаз.

    К стыду своему  должна признаться, что половину пути провела , прикованная к койке, - неудержимо кружилась голова, меня тошнило. Приступы морской болезни совершенно истомили меня и бедную мою служанку, и я, рассчитывавшая получить от вояжа большое удовольствие, разочаровалась в прелести морской стихии ( мне казалось, что море не принимает меня ) и, даже оправившись, я хмурилась и желала лишь одного - поскорее попасть домой, ступить на твёрдую землю вместо неустойчивой палубы и вдохнуть сухой воздух степи вместо резкого и солёного влажного морского ветра, который скрипел в снастях, шумел и хлопал парусами и действовал на меня угнетающе.

    Тягостное чувство не покидало меня большую часть времени, проведённого на корабле. Но я и понятия не имела, что худшее может ждать меня впереди.  Как жалею я теперь, что сдуру выбрала путешествие по морю! Ах, если б только не загорелась я тогда романтикой, если б не пожелала превратить возвращение домой в глупое приключение, то всё сложилось бы по-другому! Не было бы этих покалеченных судеб, не было бы несчастных лиц, не было бы мести и обид и все были бы мирно счастливы!  Лилиана вышла бы замуж за Влада, и, хоть он любил её всего лишь нежной братской любовью, они были бы счастливы, уверена в этом! Мерс Маршалл выкупил бы свою часть имения и их с Мэри ожидала бы спокойная безмятежная старость, полная приятных забот о внуках и маленьких семейных радостей... Мама, быть может, осталась бы жива... И, главное, маленькие Абрам и Сюзон родились бы совсем другими детьми и не потеряли бы родных...

    Да, всё это могло бы быть, если бы я предпочла скучную поездку в дилижансе.

    Но случилось иначе.

    Может, и не я в том виновата. Может, всему виной нечто более могущественное, чем воля человека, ведь судьба, высшее предопределение - тоже не пустой звук... Может, именно судьба забросила меня на проклятый " Осиновый кол" - так назывался корабль. Хочется думать, что так. Потому что тогда я смогу утешать себя мыслью, что не в моих силах было помешать событиям, которые должны были произойти; что не я - причина несчастья всех близких моих и друзей...

    Но что может утешить, в самом-то деле, когда зовёшь ранее окружавших тебя людей, а видишь одни могилы? Есть ли разница, по чьей вине они, эти могилы, возникли? Разве что-то изменится, если найдётся истинный виновник разыгравшейся трагедии?!.

    Все погибли. Но я-то пока жива. И я буду жить. Потому что хочу жить. Потому что боюсь умереть, хоть, казалось бы, вытерпела столько, что должна была бы перестать бояться чего бы то ни было. Потому что пока - на земле, а не под землёю.


   
            Был вечер. Стемнело. Над морем стоял густой туман, и в двух шагах от себя невозможно было ничего различить.

    Путешествие наше подходило к концу, и на следующий день, часам к шести вечера, " Осиновый кол" должен был причалить в Вениссе.

    Ободренная этими мыслями, я задремала в своей каюте; Яна, моя горничная, прикорнула на другой лавке.

    Разбудил нас сильный толчок и крики, донесшиеся с палубы.

    Мы вскочили, перепуганные, и, посчитав, что корабль терпит крушение, похватали свои вещи и бросились вон из каюты. Пассажиры выбегали на палубу, спрашивали друг у друга, что случилось. Кто-то звал на помощь, кто-то кричал, кто-то бранился.Женщины плакали и молились. И тут появился седовласый капитан. Отдав матросам пару быстрых приказаний, он обернулся к обезумевшей толпе и, уверенно перебивая её гвалт, громко произнёс:

    - Дамы и господа, нет причин для такого столпотворения! Нам ничего не угрожает, все мы в полной безопасности. А потому успокойтесь и разойдитесь по своим каютам!

    Толпа смешалась, людям стало спокойнее от полученного известия и уверенного голоса капитана, но они  и не подумали разойтись. Многие переминались на месте, что-то вполголоса бормоча. Кто-то обратился к капитану и с тревогой спросил:

    - Но что случилось? Почему был грохот и шум?

    К этому требовательному возгласу прибавилась дюжина других; толпа наседала на него; и капитан ответил, стараясь говорить спокойно, чтобы не допустить новой волны паники:

    -Из-за сильного тумана наш корабль наскочил на небольшой парусник и тот затонул.

    - Боже мой...что же это такое?.. А люди там были? Их спасли?Скажите, мы тоже утонем? Все погибли! Нет жертв? - со всех сторон послышались взволнованные, перебивающие друг друга восклицания.

    - Успокойтесь! Успокойтесь все! Я отправил людей в лодке, они не допустят гибели потерпевших... Всё будет хорошо! Прошу разойтись!

    - Капитан! - раздался голос снизу, из-за борта.

    Лодку подняли. Пассажиры прильнули к борту и жадно, с тревогой наблюдали за поднятием.

    - Ну?.. - с волнением воскликнул капитан, обращаясь к возвратившимся матросам.

    - Одна девчонка! - ответил кто-то из них, - без сознания, сэр. По-видимому , пассажиров больше не было.

    - Команда? Команда что?..

    - Всё обшарили.Больше никого не найти. Туман, ничего не видно...Если бы был кто живой - кричали бы...

    - Чёрт...

    - Девчонка, сэр...

    - Отнесите её в кают-компанию. Есть  у кого-нибудь нюхательные соли? - это уже к собравшейся толпе, - нужно привести её в чувство... И доктор - есть среди вас доктор? Может, она серьёзно пострадала и понадобится докторская помощь...

    Толпа хлынула в салон вслед за матросами, один из которых нёс на руках бесчувственную девушку. Я протиснулась ближе, и в свете ламп, ярко освещавших пространство, увидела незнакомку. На первый взгляд она и показалась мне незнакомкой -  одетая в новое хорошее платье, модные туфельки и тёплый  плащ... Взгляд мой упал на её лицо, и я вздрогнула - что-то знакомое почудилось мне в его очертаниях. Я вгляделась внимательнее - оливково-смуглая кожа, высокие скулы, судорожно сведённая линия рта...прямые длинные волосы, рассыпавшиеся по всей спине мокрыми чёрными прядями...

    Девушку осторожно опустили на диван, капитан быстро  поднёс к её лицу флакончик с солями, предоставленный одной из сердобольных пассажирок... Та закашлялась, зашевелилась и вдруг открыла глаза - взгляд её заметался по стенам, по лицам столпившихся вокруг людей; вдруг она резко подскочила, села, и срывающимся голосом прошептала:

    - Абрам... - и уже громко и требовательно, - где Абрам? Где он?..Кто вы?..Абрам!..Абрам!..

    И я узнала её. Это была Женевьева Маршалл. Или  Женни, как называли её близкие люди.


                Глава 7


    - Где Абрам?!.

    - Успокойтесь, нельзя так волноваться. Вы в безопасности...

    - Где Абрам, я вас спрашиваю?!.Почему мне никто не может ответить?..

    - Не плачьте, сударыня, и не вставайте... Доктор!

    - Какого чёрта! Пустите, пустите  меня! Где мой друг, где он, что вы с ним сделали?!. И... где...я?

    - На корабле.

    - А наша лодка...

    - Затонула.

    - Ох...

    - Доктор, держите... держите её...

    - Ох...

    - Вас спасли!

    - Абрам...

    - Говорю же, вам нельзя волноваться!

    - Чёрт возьми, да скажите же мне, что с ним! Я с ума сойду...Абрам!.. Абрам!..
 
    - Не кричите вы так!

    - Он... он... он не мог...

    - Возьмите себя в руки, пожалуйста!

    - Он...

    - Такой сильный туман, парусник затонул так быстро... Удалось вытащить только вас. Ваш друг...мне очень жаль, но он, вероятно, погиб. Здесь сильное течение, и открытое море...туман, если б не туман...

    Я увидела, как пострадавшая вздрогнула всем телом, лицо её в ужасе  исказилось, она приподнялась на локтях...Кровь отлила от её щёк, глаза страшно закатились и она снова упала без чувств. Вокруг неё засуетились доктор и капитан; остальных попросили немедленно разойтись.

    Не знаю, что меня толкнуло, но я подошла к капитану и вызвалась помочь, сказав, что знакома с этой девушкой. Услышав такое, тот охотно позволил остаться.

    Кое-как общими усилиями мы привели её в чувство, но очнувшись, она лишь зарыдала, с силой закрыв лицо руками и отвернувшись к стене, и находилась в таком состоянии, что говорить с ней или что-либо ей объяснять было просто бессмысленным - она, если б услышала, то не поняла бы. Так как ни ушибов, ни ран не было видно на её лице и руках и она не жаловалась на боль, доктор предположил, что серьёзных физических травм она не получила; чтобы успокоить её, он с трудом заставил её выпить стакан воды с подмешанной в неё большой дозой снотворного. Оно вскоре подействовало. Через несколько минут её судорожные всхлипывания стали тише, дыхание постепенно выровнялось, и измученная девушка погрузилась в сон.

    - Так вы говорите, что знаете её? - обратился ко мне капитан, дрожащей рукой отирая проступившие на лбу капли пота, и устало глядя на меня.

    Я сдавленно кивнула, не в состоянии отвечать. Лицо моё было бледно, руки тряслись. Я думала о Женни. О том, чем для неё обернётся это трагическое происшествие. Я прекрасно помнила, как был дорог ей человек, который, видимо, находился вместе с ней на злосчастном паруснике , а теперь лежал на дне морском.
    Два года назад он был для неё всем. И, судя по её реакции на известие о его предполагаемой кончине, время не изменило её привязанностей.

    Я вспомнила и кое-что своё в тот момент...

    Не хотела я об этом рассказывать, не хотела травить душу и бередить незаживающие раны, но без этого, видно, не обойтись. Иначе мало кто поймёт дальнейшие предпринятые мною действия по отношению к бедной девочке. Да, тогда я называла её "бедной девочкой", потому что от всего сердца жалела её и готова была всё сделать, только бы облегчить её страдания. Потому что по себе знала, насколько невыносимы подобные муки...

    До сих пор я описывала себя беззаботной мечтательной барышней и ни словом не  обмолвилась о  тяжкой драме, которую мне пришлось пережить за полтора года до того, как я вновь встретилась с Женевьевой. А драма эта оставила неизгладимый след в моей душе и навсегда осушила её. Я жила, двигалась, говорила, даже смеялась и шутила, но это - внешнее. Внутри же меня непрестанно терзали тоска и печаль. Я преодолевала их, заставляя себя жить ради близких и радовать хотя бы их, раз уж мне самой никогда больше не доведётся испытать в полной мере это чувство.

    Мне было семнадцать, когда я лишилась Стаса - того единственного, кого я искренне любила, и люблю сейчас, и буду любить , наверное, до конца дней своих. Он был крестником моей матери, и, когда не стало его отца, моя мать настоятельно уговаривала Стаса переехать к нам. Он принял приглашение. Но в нашем доме не прожил и года. Накануне того дня, когда должно было состояться оглашение нашей помолвки, он слёг с внезапным жаром. Ночью у него начался бред, а утром его не стало.

    Я выдержала лишь потому, что рядом были люди, любившие меня и заботившиеся обо мне. Именно они и помогли мне выдержать. Я стала жить для них, только для них, потому что с жизнью Стаса закончилась и моя жизнь.

    Онажды, вскоре после его смерти, матушка тихо вошла ко мне в комнату, и я, слишком поздно заметив её, быстро спрятала портрет любимого под подушку и торопливо стёрла со щеки слёзы.

    - Не плачь, Эммелина, - дрогнувшим голосом сказала она в попытке утешить меня, и стала повторять, что всё у меня ещё впереди, что я ещё встречу человека, которого...Боже!

    Я пресекла её попытки утешить меня.

    - Нет, мама, - ответила я, - Стаса мне не заменит никто. И я благодарна Богу уже за то, что хоть недолго, но он позволил мне пройти рядом с этим человеком. Каждый день об этом молюсь. Но прошу - ни слова больше о нём, мне трудно о нём слышать!

    И я расплакалась, почувствовав себя глубоко несчастной.

    Прошло время, и хоть любовь моя не угасла и не потускнела, но боль невосполнимой утраты притупилась, и я стала способна вспоминать о нём без отчаяния. Я знаю, что ему не понравились бы мои слёзы. Когда-нибудь мы встретимся. В лучшем мире.

    Эта вера и любовь близких людей - вот что поддерживало меня в трудные часы испытаний, вот что держало на волнах и не давало погрузиться в бездну отчаяния и безнадёжности.

    У Женни не было никого. Её никто не ждал,  её некому было поддержать, её некому было утешить.

    В её судьбе я невольно видела свою, и былая неприязнь к цыганке сменилась в моём сердце жгучим стремлением помочь ей и сочувствием, от которого душа разрывалась и слёзы наворачивались на глаза.

    - У неё нет родных, - внезапно проговорила я, обращаясь к капитану, - не если вы позволите, я позабочусь о ней. Пусть перенесут её в мою каюту.

    Капитан не возражал, у него и своих забот хватало, чтобы думать ещё и о спасённой.

    - Когда она проснётся, спросите, где её дом.

    - Конечно. Но если окажется, что у неё нет дома, я заберу её с собой и она будет жить у меня, сколько захочет. Это недалеко от Эрнста. Она  выросла в наших краях и я знаю её с детства.

    - Кто же её родители?

    - Никто. Она - сирота.



    Яна уступила несчастной свою койку в каюте.

    - Ты поспишь  и в кресле, - сказала я, - к тому же, мы скоро будем дома, и там ты сможешь выспаться по-настоящему.

    Эту ночь мы спали по очереди - то я, то моя служанка. В дежурстве не было особой необходимости, но я решительно настояла на этом - так считалось мне правильным.

    Женни спала тревожно. Она металась, вздрагивала, беспокойно ворочалась во сне.
    Пару раз нас навестил доктор, возвещавший о своём появлении тихим стуком в дверь, и всякий раз он старался ободрить нас.

    - Организм молодой и сильный - она завтра же будет здорова. Молодость быстро залечивает раны.

    - Но не такие, доктор, - с горечью усмехнулась я, и вновь перед моими глазами возникло печальное лицо Стаса, - когда вся душа твоя заключена в одном существе и существо это уходит навеки - и ты уходишь вместе с ним... Но никто не подозревает об этом, ведь ты двигаешься и говоришь и на земле нет холмика с могильным камнем, на котором выбито твоё имя...

    Выпалив всё это, я нечаянно поймала удивлённый взгляд эскулапа и, смутившись оттого, что так много наговорила, торопливо закрыла пылающее лицо ладонями.

    Около восьми утра Женевьева проснулась. Было ещё темно, серый туман клубился в иллюминаторе; я сидела около кравати на стульчике и клевала носом, как вдруг до меня донёсся тихий вздох и шорох. Я встрепенулась и поглядела на кровать, тонувшую в полумраке. Женни приподнялась и какое-то время смотрела на меня напряжённым взглядом. Видимо, снотворное ещё давало себя знать, и, не проснувшись до конца, она туго соображала. Вдруг слабый стон, исполненный невыразимой муки, известил меня о том, что она всё вспомнила.

    - Так значит, это не сон...- Прошептала она и без сил опустилась на подушку.

    И вновь неудержимые рыдания донеслись до меня. Они становились всё громче; они раздирали мне душу... я старалась успокоить её, но она  не слушала, со злостью отталкивала меня и резко отворачивалась, не желая, чтобы её донимали ненужным участием.

    Вдруг она вздрогнула от неожиданно пришедшей ей в голову мысли и взглянула на меня, приподнявшись на дрожащем локте. Встретив  её вспыхивающий взгляд, я невольно отшатнулась: глаза её отражали невероятное нервное возбуждение и напряжение, и странное безумие проскальзывало в них порою.

    - Так, значит, Абрама нет? - полуутвердительно, сквозь судорожное дыхание  спросила она  и требовательным взглядом упёрлась в меня.

    Я, не зная, что отвечать, смешалась. Но она не отстала.

    - Он... он умер. Да?..

    - Никто не видел его, -пробормотала я наконец, -должно быть, так.

    - Он не мог спастись?

    - Как? Земля далеко, мы в открытом море... Его не нашли матросы...

    - Значит, не мог, - проговорила она, что-то прикидывая в уме.

    И в следующий миг, не успела я опомниться, она вскочила, бросилась к иллюминатору и разбила стекло. Холодный ветер ворвался в каюту. Я вскрикнула и помчалась за ней, с ужасом разгадав её намерение выброситься в море. Благо, иллюминатор оказался слишком маленьким. Поняла это и Женевьева и, развернувшись, дико повела вокруг глазами и молча рванулась к двери. Я догнала её на пороге и сбила с ног, во весь голос клича служанку. Та проснулась и поспешила на помощь.

    Вдвоём мы кое-как справились с ней и усадили её в кресло. Она ругалась, кричала и плакала, с яростью рвалась прочь, твердя, что не жить ей без него на белом свете, что она всё равно сведёт счёты с жизнью, покончит с собой, чтоб только последовать за ним...

    Я приказала перепуганной Яне крепко держать её, а сама в отвоёванные секунды накапала успокоительного и насильно влила в рот Женевьевы   - половина лекарства пролилась на её платье, потому что она упорно сжимала зубы, отталкивала стакан и плевалась, не желая ничего пить и стараясь высвободиться из цепких рук горничной.

    ...Мало-помалу Женни выбилась из сил и сникла; дало себя знать и лекарство. Я сделала Яне знак отпустить её и заткнуть чем-нибудь дыру в иллюминаторе,выстудившую всю каюту, а сама достала большую пуховую шаль и укутала ею плечи своей подопечной. Та никак не отреагировала на мою заботу, и её замкнутое лицо как было замкнутым, так таким и осталось. Тем не менее она не сбросила шаль, а это уже был прогресс.
    Я села напротив и какое-то время сочувственно смотрела на неё. Затем, видя, что она не узнаёт меня, я произнесла:

    - Женни, ты не признала меня?

    Она ничего не ответила и даже не взглянула в мою сторону. Я назвала своё имя. Она вздрогнула и подобралась, бросив на меня недоумённо-недоверчивый, напряжённый и хмурый взгляд.

    У меня слёзы навернулись на глаза. И сама не знаю, что на меня вдруг нашло: я стала говорить и говорить и выложила ей всё то, что никогда и никому не рассказывала. Она слушала молча, уставившись куда-то мимо меня, лишь лицо её временами судорожно подёргивалось, а дыхание пресекалось. Когда я произнесла последнюю фразу и умолкла, она уронила лицо в ладони и горько, безутешно расплакалась.

    - Вот и меня ждёт то же самое... - сквозь всхлипывания разобрала я и, порывисто вскочив, присела около неё с утешениями, сама чуть не плача - её горе  и мои воспоминания разбередили душу.

    Так и просидели мы с четверть часа, обнявшись и мешая слёзы, оплакивая каждая своё... Увидев, что от долгих слёз ей стало плохо, я взяла себя в руки. Я помогла ей подняться, я настояла, чтобы она выпила приготовленный Яной мясной бульон и легла в постель. Она подчинилась, слишком усталая и разбитая, чтобы найти в себе силы для возражений. Я до обеда сидела рядом - она не отпускала меня и не давала отойти ни на шаг, страшась остаться одна.

     Наши похожие судьбы сблизили нас и начисто вымели былую неприязнь, которую мы некогда питали по отношению друг к другу. И если в прошлом сложилось так, что мы находились во враждующих лагерях, то теперь превратились в товарок по несчастью.

    Женевьева говорила не много и через силу, но я слово за слово вытянула из неё всё - и как они жили после побега, и где, и каким ветром их занесло на тот парусник. Я не допытывалась, не настаивала на необходимости отвечать, отлично понимая, какую боль она должна была сейчас испытывать. Но она говорила сама, словно издевалась над собою же, словно желала причинить себе ещё больше страданий - занятие это доставляло ей мучительное удовольствие и кое-как примиряло её с жизнью, с тем, что она смеет жить, в то время как его уже нет на свете.

    Я узнала, что благодаря деньгам Ника Маршалла они без проблем добрались до западного побережья, где обосновались в одном из маленьких городков, разбросанных по всему побережью. Они построили небольшой домик на окраине и открыли лавчонку - опять же благодаря Нику. Лавка стала приносить доход; дело пошло лучше, чем можно было ожидать, а бережливость и практическая смётка Абрама способствовали довольно быстрому обогащению. За два года они накопили довольно большую сумму и решили податься на Север, для чего и попросили знакомого рыбака довезти их до Р., откуда можно сесть на корабль.

    Что случилось с лодкой, мне было известно самой.

    - Я вернусь обратно, - вдруг нарушил установившуюся тишину твёрдый голос Женни, - и буду ждать Абрама. Он придёт домой. Он придёт, я знаю! Я не верю, что... что он...

    Она так и не смогла произнести слово "погиб" и, судорожно переведя дыхание, замолчала.

    - Но куда ты намереваешься возвратиться? - с тревогой спросила я.

    - Домой. Если он жив, он будет искать меня там.

    - Женни, подумай сама - как он мог спастись?

    - Я не видела его мёртвым! - отрезала она упрямо и голос её задрожал.

    А я поняла, что так она всего лишь старается обнадёжить себя, но в глубине души надежда покинула её; я поняла, что она храбрится и говорит всё это, лишь бы не поддаться отчаянию. И так как я не желала оставлять её одну и решила во что бы то ни стало забрать её с собой в Зелёный Лог, где будет кому позаботиться о ней, то перевела разговор на её заявление о доме.

    - Но вы же продали и дом, и лавку, - осторожно напомнила я, - и денег у тебя нет ни гроша. Неужели ты думаешь, что новый владелец пригласит тебя жить там только потому, что ты жила там раньше?

    Она промолчала, не найдясь с ответом. Довод мой показался веским и убедительным. Но она сжала задрожавшие было губы и решительно сдвинула брови.

    - Я попрошу! Или в крайнем случае наймусь работать... Да что угодно - землянку вырою и поселюсь в ней! Милостыню просить буду, если не получится найти работу! Под забором ночевать! Я же не ты! У меня нет богатых маменьки и папеньки, которые любили бы меня больше жизни... И ничего у меня нет! Я обо всём должна думать сама!
 
    Я опешила, увидев, какой оборот принял наш разговор. Её злые слова кипели горечью, язвили чуть ли ни презрением - и презрение это было направлено против меня. Чтобы не допустить новых незаслуженных упрёков и оскорблений, а может и ссоры, я быстро перебила её и, объявив, что нисколько не обижаюсь на неё и всё понимаю, высказала благое своё намерение и предложила посильную помощь.

    - Ты думаешь, я бросила бы человека на произвол судьбы? - говорила я, волнуясь всё больше, - ты думаешь, я позволю тебе жить в землянке и ночевать под забором?! О Женни! Я затронула эту тему лишь затем,чтобы сказать - ты поедешь со мной и будешь жить в нашем доме! Не беспокойся, никто и слова не скажет против. Мама у меня очень добрая... Влад с радостью примет тебя как сестру... Никто никогда не обидит тебя, дорогая! Уж поверь мне!

    Она тупо смотрела на меня, словно сомневаясь, в своём ли я уме.

    Я убеждала её недолго. В конце концов она согласилась. Да и как было не согласиться - выбирать её не приходилось.

    - Я не думала, что и вы, богачи, способны сочувствовать, - глухо пробормотала она, вновь невольно меня уязвив, и отвернулась и больше со мной не заговаривала до самого ужина, всем своим видом показывая, что не хочет ни видеть, ни слышать меня.

    Я сочла за лучшее не надоедать ей и оставить её в покое, тем не менее не спуская с неё глаз - вдруг опять выкинет такое коленце, как утром, - и оставляя вместо себя Яну, когда приходилось ненадолго отлучаться. Время от времени до меня доносились приглушённые вздохи и всхлипы, но я больше ничего не предпринимала, чтобы утешить её. Я знала - она должна сама пережить своё горе, иначе ей никто не сможет помочь.

    Забыла сказать, что в обед к нам снова пожаловал доктор; он заключил, что Женни ещё под сильным впечатлением от случившегося, но самое главное - она абсолютно здорова; несколько минут, проведённых в холодной осенней воде, никак не отразились на её самочувствии. Уходя, он оставил пузырёк с чудодейственной настойкой, которая должна была помочь пациентке быстрее избавиться от шока.

    Навестил нас и капитан. Но и с ним говорила только я, Женни упрямо молчала, отвернувшись к стенке, и не произнесла ни слова.

    Этим же вечером мы прибыли в Венисс.

Глава 8

Возвращение в родные края Женевьевы Маршалл вызвало взрыв самых противоречивых эмоций: одни удивлялись, другие иронизировали, третьи втайне сочувствовали ей.
Родные мои опешили и растерялись, когда увидели, какую гостью я привезла с собой, но постарались вести себя любезно, видя, что я твёрдо намерена покровительствовать ей. А то, что Лорди приняли Женевьеву, в свою очередь возмутило Мерса Маршалла и его жену. Оскорбившись до глубины души таким радушием к цыганке, к которой они питали отвращение и жгучую неприязнь, они заявили, что вынуждены поставить вопрос ребром: либо Виктория Лорди укажет Женни на дверь, либо они откажутся переступать порог нашего дома. Бедная наша матушка оказалась меж двух огней: с одной стороны условия ей ставили друзья, которых она искренне любила, с которыми в ближайшем будущем собиралась породниться, с другой – дочь, решительно ставшая на защиту виновницы раздора, и объявившая, что должна помочь ей в память о Стасе.
– Мне всё равно, что там думают Маршаллы! – Впервые в жизни я говорила с таким пылом, впервые отстаивала принятое решение. – В конце концов пусть не являются, если на то пошло! Мама, в судьбе этой несчастной я вижу свою судьбу! Абрам, каким бы он ни был, был ей не менее дорог, чем мне – Стас... Неужели ты способна выставить вон человека, которого постигло такое несчастье, в угоду разжиревшим на чужом добре аристократам? Да-да, не смотри на меня с таким ужасом! Мамочка, ведь и ты, как и все вокруг, знаешь, что покойный Маршалл хотел оставить имение своим воспитанникам, а не детям! И кто знает, что за тёмная история с завещанием? Ах, мама, мама, не плачь!.. Я не хотела тебя расстраивать... ну, не плачь, иначе я тоже расплачусь... Я лишь прошу тебя принять Женни. Будь с ней ласкова, мама, она так нуждается в этом... У неё ведь никогда не было матери!
Я убеждала маму в своей правоте, и она уже не так предвзято смотрела на бывшую работницу Маршаллов, и даже стала теплее относиться к ней. Правда, её очень удручала ссора с Мэри и Мерсом и она тяжело переживала этот разлад; беспокоил её и предстоящий союз сына с наследницей Маршаллов. Но ни Лили, ни Влада словно бы не коснулись последние события и на их отношениях они поначалу никак не отразились. Лилиана, которая в то время гостила у своих родственников в Эрнсе, вернувшись домой и узнав о ссоре своих родителей с матерью её жениха (ссору эту тщательно от неё скрывали, пока её не было в родных стенах), закатила своим домашним грандиозный скандал и решительно заявила, что не собирается терять Влада, что никогда не перестанет навещать его дом и приглашать его к себе. И с этим её решением всем пришлось примириться. Да в общем-то ни Маршаллы, ни тем более Виктория, не сердились на своеволие Лилианы. Ведь они всегда мечтали о свадьбе Влада и Лили, и даже теперь, жестоко рассорившись, не желали бы расторгнуть соглашения, достигнутого ранее в этом вопросе.
Влад, увидев вместо маленькой дикарки, какой ему помнилась Женни, вполне приличную молодую барышню, в которой от прежней замарашки остались лишь длинные, чёрные как смоль волосы, насторожённо поблёскивающие тёмные глаза да резкая, вызывающе-затравленная манера поведения, удивился произошедшей в ней перемене и даже недоверчиво переспросил у меня, в самом ли деле эта аккуратная девушка – бывшая воспитанница старого Маршалла.
Она его узнала сразу и сжала губы, глядя исподлобья и не желая даже здороваться. Старые привычки и закоренелые предубеждения всё ещё были сильны в ней. И мне стало так неловко за неё, что я покраснела и шепнула брату, чтоб не обижался – она обязательно исправится. А он не нашёл ничего лучшего, как подойти и с понимающей улыбкой сказать ей, что давно не помнит старой беспричинной вражды и будет рад стать ей братом. Женни, выслушав его мрачно и недоверчиво, только презрительно хмыкнула, выражая своё пренебрежение и не желая знаться с кем бы то ни было из людей, которые раньше были ей антипатичны.
Наблюдая всё это, матушка моя вздыхала тайком, неодобрительно покачивая головой и словно предчувствуя – нелегко нам будет ужиться вместе. А уж когда здесь появится жена сына... Правда, его женой Лилиана станет года через два, но это же так скоро! Лили, понятно, не перестала испытывать неприязни к Женевьеве, но сдерживала свои негативные эмоции ради Влада.
Первое время Лили не встречалась с Женевьевой и даже не подозревала о её возвращении – потому что, как я уже упоминала, её не было в Зелёном Логу на момент нашего возвращения.
Первые полтора месяца своего пребывания под нашей крышей Женни ходила мрачная, угрюмая, ничего вокруг не замечающая. Потеря Абрама толкнула её в пучину молчаливого отчаяния, порой прорывавшегося в слезах и горестных стенаниях. Впрочем, она быстро усмиряла свои порывы и вновь, устыдясь самой себя, замыкалась и устранялась от общения даже со мной, словно это ей было особенно в тягость.
Видя её в постоянной тоске, я пыталась отвлечь её разговорами о незначительных пустяках, но она либо вставала с места и нетерпеливо отходила, либо другим не менее красноречивым способом давала мне понять, насколько тягостна ей моя болтовня. И тогда я, не надеясь увести её от мыслей об Абраме, старалась примирить её со случившимся и ненавязчиво упирала на то, что всегда нужно уповать на господа, что только он знает, как для нас лучше, что он непременно утешит и облегчит душу, открывшую ему свою печаль и смиренно принявшую его волю. На все мои разговоры о боге она лишь кривила губы в горькой усмешке и жёстко блестела глазами, обрывая меня крайне бесцеремонно и повторяя, что ничего-то я не смыслю, коли несу такую чушь. Я обижалась, но ненадолго. И вновь напоминала ей, что я же смирилась со смертью любимого человека, и что небо даровало мне успокоение... Ничего не помогало. Схожими наши беды оказались лишь на первый взгляд. Если я черпала силу и утешение в размышлениях о лучшем мире, то она в своём горе мятежно восставала на провидение и время от времени, срываясь, разражалась такими жгучими еретическими речами, что поражала и ужасала меня. И огорчала своей непробиваемостью и поистине языческим восприятием окружающего мира.
– Ты должна смириться и принять высшую волю; бог никому из нас не хочет зла, – пробовала я наставить безбожницу, – и смирение твоё вознаградится; прогони отчаяние, оно мешает видеть свет. Нельзя ожесточаться! Каждому из нас даётся крест по силам. Испытания, посылаемые нам свыше, для того и существуют, чтобы мы научились стойко их переносить. Тогда, и только тогда, в конце пути нас ждёт успокоение...
– Зачем мне – в конце пути? И для чего мне их переносить? Кому польза от того, что я научусь переносить эти ваши испытания?! – озлобленно вскидывалась она, и лицо её перекашивалось от злости и ярости.
– Ты восстаёшь против того, кто тебя создал, кто дал тебе жизнь... Женни, бог покарает тебя за такие слова.
– Покарает?!. Да он уже покарал меня сполна, вот только за что – никак не пойму!
– Найди утешение в молитве.
– Какое утешение можно найти в молитвах? Как я могу утешиться ими? Что они могут мне дать? Если я помолюсь, бог что, вернёт мне моё? В своё время я просила бога, и умоляла – бог, если он есть, остался глух, нем, слеп и бесстрастен и не подал признаков своего существования! Не слышал он меня и слышать не хочет! Да и что теперь – слышал, не слышал... Прошлого не воротить. И ты твердишь, что я должна молиться? О чём?!. Абрама мне никто не вернёт, даже бог... Ты не знаешь, чем он был для меня все эти годы, всю мою жизнь... Мы всегда были вместе, всегда, сколько я себя помню! Если кто и помогал мне, и любил меня, и беспокоился обо мне – то лишь один Абрам! Он был рядом, когда мне бывало плохо или хорошо, весело или грустно... Мои несчастья были для него самыми тяжёлыми, мои унижения – самыми болезненными! Он один заботился обо мне... Он, и только он! Абрам, а не этот ваш бог! Бог даже не вспоминал о нас – по крайней мере, не чувствовали мы его помощи! А порой так нуждались в ней! За что же мне благодарить его? Абрам был для меня всей вселенной, всем миром... И вот я лишилась его... Мой мир исчез, а я оказалась в пустоте, и не знаю, что будет дальше... не знаю, куда мне податься, что искать и зачем... Вся жизнь моя была заключена в том человеке, но его больше нет! И души моей больше нет! А можно ли жить без души, и если да, то как?.. Я уже не представляю, что я такое... Тебе этого никогда не понять, хоть ты и твердишь постоянно о своей трагедии! Ведь ты не потеряла себя вместе с ним, ты продолжаешь жить и по-своему радоваться жизни. А я не могу! У тебя есть люди, которые на всё готовы ради тебя. Так что ты можешь спокойно обращаться ещё и к богу, искать и у него поддержки – тебя он услышит, не сомневайся! Таких, которым он дал много, он любит и бережёт! А нас, обделённых, и не замечает! Зачем, спрашивается?.. Какой от нас прок?.. Мы сами вынуждены о себе заботиться... Неужто ты возомнила, что это бог утешал меня, когда я плакала; что это бог сидел у моей постели, когда я болела; что это бог смеялся со мной, когда мне было весело? Нет! Бога там не было и в помине! Со мной был только Абрам, всецело преданный мне одной! Абрам был только моим! Как ты не поймёшь, что мне не бог нужен, а человек, мой единственный друг в этом мире?!. Абрам – он только для меня, а бог – он для всех, он далеко, его нельзя ни увидеть, ни услышать... да на что он мне?!. Не нужны мне его утешения, мне нужен мой Абрам! И смириться со своей потерей я не могу! Как мне смириться пред волей того, кто лишил меня жизни только лишь затем, чтобы провозгласить, что он сильнее, что он – властелин, а мы – рабы, и что он волен делать со своими рабами что угодно, ведь они всё равно встанут на колени, чтобы вознести ему благодарственную молитву за все страдания, что были ниспосланы им?!. Да никогда! Я – не все! Я – не вы! Я никогда не опущусь на колени перед жестоким эгоизмом вашего бессердечного бога...
– Ты не права! Почитай библию, и ты узнаешь, что бог совсем не такой...
– А, хотите представить вашего идола добрым и понимающим? Конечно, он иногда бывает таким. Для разнообразия. Когда не встречает противления. Он может позволить себе быть снисходительным, если ему подчиняются и покорно принимают его волю... Нет больше для меня ничего святого! Я отрекаюсь от него, как он отрёкся от нас! Мы не делали ему ничего плохого... так за что же он вздумал нас разлучить?!.
– Женни, Женни, опомнись, что ты говоришь?!
– Не перебивай, негодница, и не смей стыдить меня! Это тебе всё равно не удастся! Запомни! Ни за что я не смирюсь с тем, что потеряла Абрама – человека, который был больше я, чем я сама... И не смей твердить мне о боге, мне не за что благодарить его. Тогда... когда ваш корабль наскочил на нас, я взмолилась так горячо и искренне, как никогда в жизни не молилась – не о себе, о нём! – чтобы он выжил, мой Абрам... И что же? Я молила бога о главном – он остался глух. И Абрама уж нет. Теперь мне всё равно. Теперь я ничего не хочу от его милости и щедрот. Он – мой враг, а врагов не просят и не умоляют, не благодарят и не склоняются пред ними! Эдак больной, погибающий от потери крови, увидев доктора, протягивает к нему руки, и плачет, и умоляет помочь, перевязать раны, остановить кровь, и цепляется за его фартук, но тот, важный, гордый собственной значимостью и дарованной ему властью, словно не слышит его и, перешагивая через него, идёт дальше, небрежно бросив – мол, у него дела поважнее сейчас, обратитесь через пару дней... И больной ещё должен смириться, склонить голову и, умирая, от всего сердца воздать хвалу тому, кто мог спасти его, но не захотел?!. Неважно, по какой причине не захотел! Факт остаётся фактом. Боже, боже, я проклинаю тебя! Одна радость в моей жизни была – и ты без зазрения совести отобрал её... Надеюсь и Абрам, где бы он ни был, проклинает тебя, видя, как я терзаюсь! Ты жесток и несправедлив! И не дождёшься ты от меня поклонения, покуда я жива! А теперь пошла прочь, Эммелина! Вместе со своим господом богом и всем воинством небесным! И если ты посмеешь снова доставать меня своей тупостью... Пошла прочь! Прочь отсюда!
Я ушла, потому что дальше убеждать её было бессмысленно. И с тех пор, к моему искреннему огорчению, она стала избегать меня. Когда я заходила в её комнату, чтобы пригласить её к чаю, она ссылалась на то, что у неё болит голова, и просила меня оставить её; когда я пыталась заговорить с нею в коридоре или за столом, она мрачнела, хмурилась и отвечала неохотно, односложно, отрывисто, всем своим видом показывая, что разговоры со мной ей в тягость. И всегда у неё находились отговорки, чтобы не спускаться вечерами в гостиную, где любили собираться все домашние: то неважно себя чувствует, то хочет посидеть одна, а то и вовсе ничего не объяснит – упрётся и сидит с мрачным видом, попробуй подступись!
И если я видела в наших судьбах сходство и это тянуло меня к подруге по несчастью, то она стала особенно сторониться меня именно по этой причине. Может, видела во мне лишнее напоминание о своей потере. К тому же, я была почти что свидетельницей крушения, и этого она забыть не могла. Всякий раз, видя меня, слыша мой голос, она вспоминала трагичные обстоятельства, сопровождавшие нашу встречу. Да и сочувствие моё только раздражало её – она вообще не терпела сочувствия ни от кого, кроме своего Абрама, а я не могла этого сразу сообразить.
С матушкой она обращалась так же холодно, как со мной, хотя старушка, как ласково называли её мы с братом, следуя велениям своего доброго сердца, делала всё, чтобы она не чувствовала себя лишней в нашем доме.
Женни чуждалась всех и ни к кому не проявляла благосклонности.

Глава 9

Не представляю, как моему брату удалось сделать так, чтобы она переменилась, но результат был очевиден.
Женни теперь частенько подсаживалась к нему в гостиной и они время от времени о чём-то разговаривали. Впрочем, сама она говорила по-прежнему мало, а если к ним присоединялась я или Виктория, вообще замолкала и упорно молчала до тех пор, пока мы не убирались восвояси. Влад пытался приучить её и к нам, но все его старания наталкивались на ледяную стену и расстраивали его самого. Конечно, ему льстило, что из нас троих ему отдано предпочтение, но подобный расклад событий не мог радовать его по-настоящему, потому что больше всего на свете он любил, когда в семье мир и между всеми домочадцами царят тепло и согласие.
Я несколько раз пыталась выяснить, как он добился доверия такой диковатой особы, но он лишь недоумённо пожимал плечами.
– Я и сам не понимаю как, – отвечал он. – Мне просто хотелось ей помочь; я видел, что ей очень плохо. Она вела себя по-ребячески, сторонилась нас, и мне захотелось расшевелить её. Я звал её несколько раз в гостиную выпить чаю – она, конечно, отказывалась в своей любезной манере, но однажды я настоял на своём и, рискуя получить пощёчину (от Женни всего можно ожидать), схватил её за руки и решительно потянул вниз. Она опешила, не успев возмутиться такому неожиданному нахальству – этим я и воспользовался. Не дав ей опомниться, усадил в кресло, вручил чашку с чаем и целый час городил всякую ерунду, стараясь смотреть веселее, и ни словом не обмолвился о минувшей трагедии. Она с враждебным недоверием и удивлением поглядывала на меня исподлобья, но упорно молчала. А на следующее утро я услышал тихий стук в дверь – я как раз находился в кабинете. Открыв, я, к своему удивлению, увидел Женни. Не дожидаясь разрешения войти, она молча прошла в комнату и уселась у огня – утро выдалось холодное, дождливое и туманное. Она с усилием пробормотала, что ей одной наверху невыносимо, что туман за окном сводит её с ума, и объявила, что не намерена ни мешать мне, ни отвлекать от занятий, что просто посидит у огня. Я отодвинул книги и понял, что почитать мне сегодня не удастся. Как только она обогрелась и перестала дрожать – когда она пришла, её колотил нервный озноб, – я подозвал её к столу, попросил присесть в стоящее рядом кресло, и достал с полки тяжёлую книгу с яркими картинками. Полчаса я показывал ей рисунки, рассказывая о том или ином изображении, и она слушала меня, как мне показалось. Потом вновь на лицо её набежала тень, она отодвинула книгу, отвернулась и насупилась. Но не ушла. С тех пор так и повелось: она заглядывает ко мне, когда ей одиноко, и я занимаю её ничего не значащей болтовнёй, это отвлекает её от тяжких мыслей. А в последнее время она даже говорить научилась – немного, правда...
Не знаю почему, но эти заявления натолкнули меня на нехорошее подозрение, или даже предчувствие. И я, несколько уязвлённая тем, что Женни выбрала в друзья моего брата, а не меня, хоть именно я так много сделала для неё, посчитала нужным предостеречь его:
– Влад, помни, что у тебя есть невеста... И не слишком привязывайся к Женевьеве.
На это моё предостережение он лишь беспечно засмеялся:
– Нет, Эмми, можешь быть спокойна на сей счёт! Я помню о Лилиане, я не забываю о ней. А к Женни меня привязывает нечто иное. Она как ребёнок... мне с ней интересно... Я к ней отношусь... ну просто как к сестре. Я ей сочувствую – она многое перенесла; она забавна и не лишена своеобразного обаяния. Раньше я этого не замечал... Но теперь она живёт у нас... да и выглядит много лучше, чем тогда. Она тоже видит во мне только друга, не более.
Я успокоилась, не сомневаясь в искренности брата – он никогда не держал от меня секретов, и если бы ему понравилась наша гостья, он не стал бы таить это от меня. А насчёт Женни я была уверена – Абрама ей не сможет заменить никто, и если она и способна привязаться к кому-то другому, то всего лишь как к другу.
Да так оно и было на самом деле. Пока Женевьеве не загорелось переиграть всё по-своему, но об этом – несколько позже.
Дружба их укрепилась, когда девушка слегла с сильной простудой, перекинувшейся на лёгкие. Как-то вечером мы втроём прогуливались по саду. День выдался ветреным, холодным, облака неслись по небу беспрерывной чередой, временами моросил, быстро прекращаясь, дождь; вечер наступил такой же, только дождя не было и спустился туман. Мы с Владом пробовали отговорить Женни, но той загорелось прогуляться, все уговоры были напрасны, и мы уступили. Мы пробыли в саду дольше обычного, так как Женни никак нельзя было утянуть обратно в дом. А наутро она проснулась в жару. Виктория сразу послала за доктором. Тот заключил, что Женни простыла (мы и без него это знали), выписал кучу лекарств, пообещал навестить нас и ушёл – у него было много других дел в деревне и её окрестностях.
Мы с Владом поочерёдно дежурили у постели больной, но его дежурства постепенно вытеснили моия – ему опять было отдано предпочтение.
Поведение Женни невольно обижало меня, ведь я для неё сделала гораздо больше, чем мой брат, а благодарности за это не видела никакой. Даже «спасибо» не получила. И вообще, все мои старания проходили незамеченными, словно я должна и обязана была ей помогать. А я искренне надеялась найти в её лице подругу и сестру...
Постепенно она всё больше привыкала к Владу, и вместе с тем всё больше отдалялась от меня, держась с подчёркнутой холодностью, ещё более замкнуто и отстраняюще. Ни о какой дружбе меж нами уж не могло быть и речи. Утешало, что и о вражде тоже.

Глава 10

И всё бы шло более-менее спокойно, если бы на безоблачном горизонте в один прекрасный день не появилась тучка – первая предвестница надвигающегося ненастья. Для нас такой тучкой оказалось возвращение домой Лилианы Маршалл, невесты моего брата, которой долгое время не было в деревне.
До сих пор она не удостаивала нас вниманием только потому, что понятия не имела о постигших нас переменах – за неделю до скандального водворения в нашем доме Женевьевы родители отослали её в Эрнс повидаться с родными, а в письмах ни словом не обмолвились о цыганке. Но сразу по приезде она обо всём узнала и, даже не переодевшись с дороги, заглянула к нам. Хоть и не любила она свою давнюю противницу, но с жаром уверила всех нас, что не станет осуждать наши действия, что бы там ни говорили её родители. «Ведь в конце-то концов у меня может быть своё мнение?» – с юношеской самостоятельностью и непосредственностью заявила она. Это прозвучало как вызов семейству Маршалл. Хорошо, они этого не слышали. Отстаивая личные интересы, Лили готова была не задумываясь бросить вызов любому, и никому не делала ни скидок, ни послаблений, считая врагами всех, кто осмелится хоть слово сказать против.
Хорошо, что в тот день Лилиана не задержалась у нас, потому что устала с дороги, и не столкнулась с Женни, а не то, что бы она ни утверждала, могла вспыхнуть ссора – Женни в своём озлоблении наверняка не смолчала бы, памятуя о былых унижениях, и воспользовалась бы случаем хоть отчасти поквитаться с бывшей обидчицей; у Женни не было причин сдерживать свои эмоции, не в пример Лилиане, и скрывать ненависть под маской учтивости.
В дальнейшем я часто замечала, как лицо её непроизвольно дёргалось и глаза зло поблёскивали, стоило кому-нибудь из нас случайно произнести имя богатой красавицы-соседки. Но до поры до времени она благоразумно молчала, придерживая своё мнение при себе, видя, что все в доме на стороне юной барышни Маршалл.
В тот самый вечер, когда вернулась в родное гнездо Лилиана, Женни из разговоров служанок узнала о том, что Лили – невеста Влада. Такое открытие показалось ей весьма неприятным, сильно задело самолюбие и вызвало в её эгоистичной душе странное чувство, словно её вдруг нагло обокрали. Она, понятно, знала, что они дружили с детских лет, но ни Влад, ни кто-нибудь из нас никогда не говорил с ней о Лилиане и о предполагаемой женитьбе, хоть это было делом решённым. Не говорили, потому что знали, как неприятны ей будут разговоры о Маршаллах, и не хотели травмировать её неустойчивую психику. Просто щадя её. И не желая огорчать неприятными известиями.
Весь вечер Женни сидела с тенью сосредоточенной раздумчивости на хмуром лице, словно усиленно что-то обдумывала, а когда отправилась наверх, я, проскользнув вслед за ней по лестнице (меня насторожило её удручённое настроение, и я решила проследить за ней, чтобы кое-что для себя выяснить), увидела, как она, помедлив и постояв на пороге, решительно толкнула дверь и вошла в библиотеку, где Влад довершал уборку на своём письменном столе. Неодолимая сила заставила меня бесшумно пробежать по коридору и не раздумывая приникнуть к неплотно прикрытой двери.
И вот что я услышала.
– Так эта выскочка собирается выйти за вас замуж? – непонятно спросила она, и я тщетно пыталась определить, насколько предстоящие события волнуют её – голос её не выражал, казалось, ничего, кроме скупого праздного интереса.
Влад подтвердил, мягко укорив её за наименование, которым была означена его невеста.
Женни задала ещё один вопрос:
– Почему?
– Как – почему? – Он даже удивился и не сразу нашёлся с ответом. – Наверное, так было предрешено... мы знаем друг друга достаточно давно... наши семьи желают этого союза... она меня любит, да и я её люблю...
– Любит, значит? – задумчиво, с каким-то новым, хищным оттенком переспросила Женни, продолжая что-то усиленно обдумывать.
– Да, – бесхитростно сказал Влад. И через некоторое время обеспокоенно добавил: – Но вы не рады? Почему вы замолчали?
– Ничего подобного, – спохватилась она и попыталась отвлечься от захвативших её непонятных мыслей.
– Но вы не хотите, чтобы она вышла за меня... ведь так? Или я ошибаюсь? Я был бы рад, если бы действительно ошибался... Вы – мой друг, и мне трудно думать, что из-за меня вы можете огорчиться...
– Огорчиться? – удивлённо переспросила она. И, поразмыслив ещё минуту, тщательно подбирая слова, сказала: – Я и в самом деле огорчена, Влад. Не думала, что такая... такая может вам всерьёз понравиться. Ну да не мне судить и я не стану этого делать. Поступайте, как считаете нужным... А я... чтобы не было недоумений и неясностей на этот счёт... я огорчилась лишь потому, что всегда недолюбливала вашу избранницу, вам это должно быть известно. И не считаю её достойной партией. Но это не моё дело, и если она действительно нужна вам – будьте счастливы с нею. Только... есть ещё кое-что... ведь после вашей свадьбы нам с ней придётся жить в одном доме, встречаться по нескольку раз в день, разговаривать... А ведь и она питает ко мне то же, что и я к ней... Боюсь, не уживёмся мы тут.
Выяснив причину её тревоги и повеселев, Влад принялся убеждать её в обратном, повторял, что Лилиана изменилась и не держит на неё зла, уверял, что всё пойдёт как нельзя лучше. Женни отвечала ему рассеянно, вновь сосредоточившись на тайных своих размышлениях, которые не давали ей покоя, а вскоре, создав видимость полного понимания, удалилась к себе. Однако в коридоре, где было не так уж темно, она прошла мимо меня в такой отрешённости, что совершенно не заметила меня.
И странная уверенность, испугавшая и возмутившая одновременно, поселилась в моей душе в тот момент: Женни что-то задумала, и что-то весьма нехорошее. Я решила наблюдать за ней, не спуская глаз, и, когда разгадаю её намерения, предотвратить как смогу надвигающуюся беду.
Следующим днём к нам на обед должна была пожаловать Лилиана в сопровождении своей матушки, которая понемногу оттаяла, поддавшись на уговоры и истерики дочери, но, хоть ей в нашем доме были рады по-прежнему и она это видела, она всё ещё держалась подчёркнуто холодно, всем своим видом показывая, что чувствует себя несправедливо обиженной – и такое её поведение заставляло нашу бедную добрую маму краснеть, заискивать и угождать ей во всём, чтобы загладить вину, которую ей ставили в упрёк. Женевьеву госпожа Маршалл полностью игнорировала, не считая нужным даже замечать её, и цыганка благоразумно не нарывалась на неприятности, вела себя непривычно тихо.
Узнав о том, что в доме гости, Женни сначала заупрямилась и не хотела даже спускаться к столу, как я ни упрашивала её, как ни настаивала. Настаивала же я потому, что её появлением желала лишний раз подчеркнуть её теперешнюю принадлежность к нашей семье, нравится это кому или нет. Все усилия мои натыкались на раздражённый взгляд непреклонной Женевьевы и увенчались бы, наверное, полным крахом, если б она вдруг не изменила своё решение кардинальным образом. И хоть я обрадовалась такой перемене, внезапный её переход из одной крайности настроений в другую очень меня удивил и насторожил. Я внимательно взглянула на Женни, но она не заметила моего напряжённого взгляда, поглощённая работой мысли, происходившей в её голове.
В столовой Женни всё время молчала, но я отметила, что она незаметно бросает долгие взгляды на Лилиану, которая выглядела просто восхитительно, я отметила, что она ловит и анализирует каждое её слово, каждый жест, и словно бы изучает её. Мне это не понравилось. «Но лучше так, чем устраивать скандал, от неё вполне можно ожидать и скандала», – подумалось мне, и я поблагодарила небо за то, что цыганка сегодня настроена не так агрессивно, как обычно, что сегодня она тиха и сдержанна.
Момент встречи Лили и Влада мы с ней пропустили, потому что она злилась у себя наверху, а я тщетно старалась уговорить её выйти к гостям. Но понаблюдать за ними она имела возможность и в столовой, за обедом, и в гостиной, куда все перешли после трапезы. Лицо жениха расцветало нежной улыбкой, когда он обращался к невесте, а сияющие глаза той, устремлённые на него, искрились безоблачным счастьем. Даже ненавистная Женевьева не смогла по-настоящему омрачить настроение Лилианы, хоть Лили и поглядывала порой в её сторону с открытой неприязнью и поджимала губы, ловя на себе её взгляд. О дружбе цыганки и Влада она не имела понятия, и о её странном поведении в последние дни – тоже, а потому старалась закрывать глаза на её пребывание в нашем доме и не портить счастливой атмосферы чудного вечера, ведь они с Владом так давно не виделись.
Женевьеве в этот вечер был уделён минимум внимания. Правда, я всё время старалась не оставлять её одну, но она упорно отмалчивалась, а глаза её вновь и вновь обращались к Владу и Лилиане, и лицо её неприязненно хмурилось и темнело, стоило её взгляду столкнуться с сияющим взглядом Лилианы. Её жестоко оскорбляло счастье ненавистной Лили и преступное невнимание к её скромной персоне человека, которого она привыкла считать своим другом. Впрочем, даже к друзьям она относилась как жуткая собственница: моё – никто не трогай и близко не подходи! Даже если ей самой они были нужны всего лишь постольку поскольку.
Но как же я удивилась, когда утром, за завтраком, она даже вида не подала, что обиделась. Ни словом, ни жестом не выдала она обуревавших её чувств, хоть порой – по лицу было видно, ей становилось трудно сдерживать их.
После завтрака она, как обычно, сидела в библиотеке с Владом. О чём они говорили, осталось для меня секретом, но беседа эта не являлась ни словесной пикировкой, ни выяснением отношений – голоса из-за закрытой двери звучали негромко и ровно. Позже я нарочито небрежно поинтересовалась у брата, не говорила ли она чего худого о Лилиане, а он засмеялся и огорошил меня таким вот ответом:
– Нет, Эмми, нет! Она даже сказала, что начинает испытывать к ней дружескую симпатию и очень жалеет об их давней вражде и раскаивается. Да-да, ты не ослышалась! Я и сам сначала не поверил, но она так убедительно повторила... По-моему, она от души хочет примириться со старыми врагами, а это похвальное стремление... Как было бы хорошо, если б они с Лили на самом деле подружились, ведь Лили скоро будет жить здесь. Как было бы здорово, если бы они поладили!
– Неужели ты говоришь серьёзно? – Мне верилось с трудом, если не сказать – не верилось совсем. – Даже со мной она разговаривает словно по принуждению... А между нею и Лили так много неотмщённых обид...
– Люди способны меняться и прощать друг друга, и пример Женни – лишнее тому подтверждение.
– А захочет ли Лилиана стать подругой «подкидыша», как она всегда её называла? – усомнилась я, вспомнив бездну, разделявшую их.
– Конечно, захочет! – с энтузиазмом возразил Влад. – Что было раньше – то прошло, а кто прошлое помянет – тому глаз вон!
– Если и согласится, то в душе всё равно не изменится. Лили – капризный и своенравный ребёнок, а все дети, даже большие, жестоки. К тому же, мы уже имели возможность убедиться в том, насколько крепки её привязанности. Может, и антипатии столь же непоколебимы.
– Со временем неприязнь исчезнет, вот увидишь! Она незлобива, а с Женни они не делили ничего серьёзного, просто обычная классовая борьба, а это, поверь, легче всего преодолеть.
Я, однако, его оптимизма не разделяла. Нехорошие предчувствия не давали мне покоя, и, вконец измучившись пустыми размышлениями, я заглянула к Женни перед сном для небольшого разговора.
Я вошла. В комнате было темно, только светились в камине раскалённые красные угольки. Монотонно и тоскливо хлестал в стёкла холодный осенний дождь; шумел в ветвях садовых деревьев северный ветер.
Женни сидела на кровати, обхватив руками подушку и прислонившись щекой к гладкой деревянной спинке. Я не сразу разглядела её. Но она, первой увидев меня, пошевелилась и нетерпеливо вздохнула, не желая, чтобы её уединение нарушили. Я бы ушла, случись это в любое другое время, но теперь у меня имелся серьёзный разговор, и я не намерена была его откладывать, а потому, не обращая внимания на её недовольство и враждебное молчание, я подвинула к кровати стул и села.
Вглядевшись повнимательнее, я заметила, что глаза её влажно поблёскивают.
– Эмми, уйди отсюда, я не хочу никого видеть! – не слишком любезно проговорила она глухим, стиснутым голосом – мне показалось, он был сиплым от слёз. Словно подтверждая мою догадку, она быстро отёрла щёки и шмыгнула носом.
Я, стараясь говорить мягче, рассказала о том, что поведал мне Влад, и спросила, правда ли это.
– Правда! – вдруг с раздражением бросила она сквозь плотно сжатые зубы, словно сплюнула. – Иди отсюда!
Я никак не отреагировала на грубость и сделала вид, что не услышала ничего обидного.
– Давай я принесу тебе чай, сразу настроение повысится, – решила я сменить тему, – ты, я вижу, совсем расклеилась.
– А что, не из-за чего? – вскинулась она с ядом и горечью, и голос на мгновение изменил ей. Она замолчала.
Я почему-то решила, что она расстроилась из-за моего брата.
– Может, позвать Влада? – сочувственно спросила я, но осеклась, получив в ответ свирепый взгляд и глумливое громкое фырканье.
– Дался мне твой Влад!
Я растерялась. А она с неожиданной злобой напустилась на меня.
– Что мне твой Влад? Мне нужен мой Абрам... Я стараюсь не думать о нём, стараюсь вычеркнуть его и выжить, но получается плохо... и мне плохо! А ты тут со своими вопросами... со своим Владом! Что мне твой Влад?!. Могу я разве говорить о Владе, когда такая тоска в сердце? И когда знаю, что не будет конца ей, этой тоске! Уходи, пожалуйста, и не смей терзать меня, выведывая такие пустяки, которые для вас почему-то имеют значение...
Она уронила голову в подушку, плечи её затряслись, и безутешные всхлипывания донеслись до меня. Былая жалость и раскаяние оттого, что своими неосторожными словами я довела её до слёз, нахлынули в моё сердце, я попыталась было утешить её, но меня безжалостно вытолкали вон.
В тот вечер я долго не могла уснуть – подозрения мои были устранены, так как я уверилась, что она до сих пор любит Абрама и никого больше; но муки совести не давали мне глаз сомкнуть. Заснула я в первом часу ночи, да и то лишь когда послушала у дверей Женни и убедилась, что она уже успокоилась и, скорее всего, спит.
Но как я оказалась не права, когда поверила в бескорыстность нашей подопечной, в её намерение исправиться! Благородства и бескорыстия в ней не было ни на грош! Да, она продолжала любить Абрама, но Влад ей нравился и она решила прибрать его к рукам, а вместе с ним и его состояние, чтобы потом не упрекнули в дармоедстве; роскошь дома Лорди ослепила её, возможность обладать всем этим богатством взбудоражила. Но самое главное заключалось в другом... Она на дух не переносила Лилиану и не желала не только жить с ней под одной крышей и лицемерно улыбаться при встречах, но вознамерилась отобрать у неё самое дорогое и этим отомстить за былые обиды – свои и своего друга. Когда-то они с Абрамом поклялись отомстить, вот и решила она исполнить задуманное. Пусть и без него. В каком-то смысле так она мстила и за его смерть: ведь не завладей Маршаллы их наследством, они никуда бы не уехали, не попали бы на тот проклятый парусник, и Абрам, следовательно, остался бы жив.
Жаль, далеко не сразу разгадала я её замыслы! Жаль, что после той сцены я умерила бдительность... Жаль, что не в моей власти было помешать свершиться тому, что свершилось в дальнейшем.
Я ожидала, что утром Женевьева вновь замкнётся в себе, что даже не взглянёт на меня после вчерашних моих расспросов... Я была поражена, когда она немного неуклюже проскользнула в столовую, где все уже собрались к завтраку (все – то есть я, брат и мама, гостей в то утро у нас не было), приветливо поздоровалась и кротко, со смущением улыбнулась каждому из собравшихся. Теперь-то я понимаю, что и кротость, и смущение были напускными, были они всего лишь мастерской игрой, но в тот момент, стоило немного улечься изумлению, вызванному непривычной улыбкой Женни (а мы раньше никогда не видели, как она улыбается), наивная мысль пришла мне в голову и сердце моё преисполнилось благодарности богу за то, что он просветил её и наставил на путь истинный. Раньше мы никогда не слышали, чтобы Женевьева много говорила, а уж чтоб смеялась – тем более. Сейчас же она мило болтала и даже смеялась порой. С большим смущением она улыбнулась Виктории и робко похвалила десерт, приготовленный по её личному рецепту, и лицо нашей матери просветлело, а на глаза набежали слёзы умиления – в последнее время вечная мрачность новой обитательницы усадьбы создавала гнетущую атмосферу, теперь же, когда мрак начал рассеиваться, тихое наше счастье стало полным... Так думала бедная мама, обманутая, как и мы, мнимым добродушием и кротостью цыганки. После завтрака мама задержала меня и сказала полушёпотом, смахивая слёзы:
– Эмми, с ней что-то произошло. Но что бы это ни было, ей это на пользу, и нам тоже! Девочка постепенно освобождается от кошмаров прошлого, привыкает к новому своему дому и к новой обстановке... Старое забудется... Как я буду счастлива, если она всегда будет такой милой и внимательной. Кажется, она входит в нашу семью!
Женни действительно вознамерилась войти.
Только не тем способом, который имела в виду добрая женщина, говоря об этом.

Глава 11

С тех пор Женевьева резко переменилась. Вернее, перемены были только внешними; она не переменилась, а скорее затаилась, решив показать себя с лучшей (несуществующей на самом деле) стороны, примириться с окружающими и подольститься ко всем, от кого могло зависеть её будущее и осуществление намеченной цели, решила разыграть из себя этакую паиньку, чтобы всех ввести в заблуждение новым своим образом и расположить к себе хотя бы на ближайшее время.
Особенно же внимательна она стала к главной жертве, то есть к Владу. И для начала с самым невинным видом принялась нахваливать его избранницу, твердя, что рада будет забыть об их прошлом непонимании (чем, безусловно, выставляла себя в выгодном свете всепрощения), давала советы по тому или иному поводу, слушала его затаив дыхание и вся замерев, что весьма льстило бедняге и поощряло его на откровения. Если ей что-то не нравилось, она теперь никогда не злилась, не дулась, а мягко высказывала свою точку зрения, всегда прибавляя в конце: «Так было бы лучше, вы не находите?» и тем самым словно советуясь с собеседником, а не навязывая ему свою волю, что тоже не могло не остаться незамеченным.
Серия точно рассчитанных ударов была послана и на бедную голову Лилианы Маршалл. Но никто, кроме пострадавшей, не догадывался не только о произведённом заранее расчёте, но и о том, что это были именно удары.
Во-первых, Женни выразила желание лично помириться с давней своей противницей. Она знала наверняка, что этот её широкий жест будет воспринят Владом на бис, Лилианой же – совсем иначе. По крайней мере, натянутость в ответе Лили должна была присутствовать непременно – слишком самолюбивая и гордая, она обязательно оскорбилась бы предложением дружбы со стороны плебейки, тем более бывшей когда-то у них служанкой, отчаянно ненавидимой и ненавидящей. Расчёт оказался поразительно верным. Когда при следующей встрече (Женни позаботилась о том, чтобы мы с Владом слышали их разговор) Женевьева, робко улыбаясь, подошла к Лилиане и выразила искреннюю надежду на забвение всех старых обид, та застыла как вкопанная, и её красивое лицо мало-помалу залилось жгучим румянцем. Она возмутилась такой неслыханной наглостью и хотела было уже ответить, наговорив кучу неприятных вещей, когда к ним подошёл Влад.
– Знаешь, дорогой, что предложила мне эта... ваша ненаглядная приёмная сестричка? – пылая негодованием и криво улыбаясь, обратилась к нему Лили, рассчитывая на его поддержку. – Думает, что если её из милости приняла и пригрела такая семья, как Лорди, то она сравнялась с аристократией?
– Лилиана, как ты можешь так говорить? – улыбка слетела с лица Влада, он побледнел и растерялся, не зная, чем сгладить ситуацию – ему стало стыдно и неловко за грубость невесты.
– А вот и могу! У меня лопнуло всякое терпение! – перебила она горячо и с жаром. – Я смирилась с тем, что вы приняли её, смирилась, что тётя Виктория относится к ней как к дочери, смирилась, что Эмми опекает и оберегает её, как сокровище какое-нибудь... смирилась, наконец, что ты покровительствуешь этой нищенке, Влад, а мне непросто далось это последнее... Я не хотела ссориться с вами, я хотела уважать ваши решения... Но теперь она переходит всякие границы! Навязывается мне в подруги! Очень надо! Дружи с такими же оборванками, как сама!
Женни выглядела растерянной, и тотчас же представилась до крайности несчастной и пристыжённой. Она закрыла лицо ладонями, замотала головой и попыталась не слушать. Жест этот заметил Влад и вспыхнул. Он кивнул мне на Женни, прося увести её, а сам взял за руку красную, разгневанную Лилиану и вывел её в гостиную. Так как я увела цыганку наверх и всё это время оставалась с ней, то не имела возможности послушать, о чём пойдёт речь в гостиной, а мне было тревожно и одновременно разбирало любопытство. Они впервые поссорились. И первая их ссора случилась по злой воле Женевьевы. Но до разрыва, конечно, сразу не дошло. В тот же вечер они помирились. Под давлением жениха Лили сквозь зубы извинилась перед Женни, однако раскаяния в её голосе не слышалось ни на грош, однако продолжала упрямо повторять, что никогда не опустится до дружбы с ней. Женни проглотила это молча, опустив глаза – видно, для того и опустила, чтобы никто не заметил огоньков ярости, которая бушевала в её душе и которую она заставляла себя усмирять, потому что знала – она шутя отыграется. И за каждое маленькое оскорбление взыщет с грабительскими процентами.
Когда гостья удалилась и Влад перед сном зашёл ещё раз извиниться за неё, Женни с притворной грустью вздохнула, и философски-спокойно произнесла:
– Я предвидела именно такой результат, но всё равно обратилась к ней... Мне не следовало этого делать. Кто она – и кто я? Это и в самом деле была дерзость с моей стороны. Это я должна просить у неё прощения. Я не обижаюсь на неё, Влад, мне стыдно и неудобно. Так ей и передайте. Я понимаю её, хоть мне горько и невесело...
Своим простодушным замечанием она растрогала его до глубины души.
Лёд тронулся.
Несколько раз она намеренно подставляла себя под оскорбления Лили, которая в самом деле потеряла терпение и против воли заводилась всякий раз, как видела её. Влад старался их примирить. Выходки Лилианы огорчали и злили его. Он вдруг начал замечать, что она эгоистична, неуравновешенна, что ей ничего не стоит ранить чувства другого человека. Постепенно разочаровываясь в Лилиане, он проникался всё большим недовольством по отношению к ней и всё большей симпатией к Женни – такой кроткой, тихой и трогательно-беззащитной. Однажды она заплакала, «не выдержав» очередной насмешки Лили, и Влад бросился утешать её, а Лили в слезах убежала. Так произошла ещё одна размолвка. Отношения влюблённых дали нешуточную трещину, трещина эта становилась всё глубже, всё опаснее, и никто из них не захотел или не смог подчиниться интересам другого, чтобы преодолеть её и устранить неминуемый разрыв.
Но, главное, за это время Влад понял, что Лили – далеко не идеал, что она ангел только тогда, когда потакаешь всем её прихотям... Он стал замечать, что ему скучно глупо болтать с ней. И это – до свадьбы! А что будет после? Он задавал себе этот вопрос и тоскливо вздыхал, не находя ответа и не желая его искать.
А Лилиана отчаянно боялась потерять его, потому и совершала ошибку за ошибкой, ревнуя его и всеми силами проявляя свою над ним власть, словно хотела показать, что он – только её и что никто его не получит. Влада же такое её поведение начало раздражать. И так случилось, что утешение он находил только в душеспасительных беседах с Женевьевой, которая, несмотря на все неприятности, доставленные ей своенравной ревнивицей, продолжала утверждать, что «Лилиана – хорошая и милая, а ведёт себя так потому, что любит его, и что она по-своему права», чем ещё крепче привязывала к себе чужого жениха, чем скромно возвышала себя в его глазах и своим всепрощением и всепониманием ещё больше унижала соперницу, втаптывала её в грязь...
Как-то ей вздумалось делать неведомые знаки Владу, когда он и Лилиана о чём-то говорили в библиотеке. Лили заметила это и вспыхнула. Вся дрожа, она вскочила и указала на дверь.
– Вон! Тебя вызывает! – секущимся голосом воскликнула она. – Но знай, если ты сейчас пойдёшь – я ухожу! Навсегда!
Женни прикинулась смущённой и виноватой и выбежала в коридор.
– Лили, послушай... – пытался утихомирить невесту Влад, растерянно посматривая то на неё, то на дверь, за которой исчезла Женни. – Или она – или я!
– Лили, может, у неё что-то важное...
– Или она – или я!
– Лили...
– Или она – или я!
Он постоял секунду и, чертыхнувшись, в сердцах хлопнул дверью. Лилиана в слезах рухнула в кресло.
Их помирили родители.
Тайная тирания продолжалась около двух месяцев. Ссоры следовали за ссорами. Лилиана изнервничалась, Влад стал усталым и неуравновешенным. Он всерьёз разочаровался в своей избраннице, которую раньше считал очень милой особой.
Выбрав момент, когда страдания его и неудовлетворённость достигли апогея, виновница его несчастья начала новую кампанию – по его завоеванию. Сочувствующие взгляды сменились мечтательно-томными, вздохи стали грустными, речи – пространно-двусмысленными. Всё это не могло пропасть даром, пройти незамеченным.
Женни стала придирчиво-критична к себе, старалась выглядеть как можно лучше, к лицу причёсываться, красиво одеваться – особенно ей шло синее шёлковое платье с пышной юбкой и длинными узкими рукавами; оно выгодно оттеняло её гладкую смуглую кожу и подчёркивало тонкую талию.
Видимо, в ней проснулось что-то цыганское, ибо, как настоящая цыганка, она стала говорить быстро и вкрадчиво, словно гипнотизируя пристальным, полным тайного магнетизма, взглядом, не отрывая его от собеседника; глазами она старалась вести скрытый разговор, и собеседник терялся под таким взором, сбивался, начинал волноваться... Она стала как бы невзначай садиться ближе к нему; будто забывшись, переходила в разговорах на «ты», ненароком дотрагивалась до его руки, задевала рукав, касалась длинными распущенными волосами его плеча...
Влад был в смятении. Новое чувство вдруг вспыхнуло в его душе, и понемногу оно вытеснило всё остальное, в том числе и горечь от разочарования в Лилиане. Лили вообще стала быстро стираться в его памяти, и он старался не думать о ней, чувствуя себя перед ней виноватым.
Прошло ещё две недели, и ошалевший Влад, поддавшись на уговоры Женни никому ничего не говорить, чтобы им не помешали, или, как она выразилась, чтобы их «не разлучили», тайком увёз её из дома в соседний город, чтобы там обвенчаться. Вернулись они только через неделю. Дома Влад оставил записку с путаным извещением, что они с Женни отправились в город и вернутся мужем и женой.
Все были в шоке. Мама слегла. Лилиана пустилась в очередную истерику, рыдала и кричала, что ненавидит и изменника-жениха, и его цыганку. Мерс и Мэри объявили нам окончательный бойкот. Деревня сотрясалась от всевозможных догадок и сплетен – никто ничего толком не знал, а всем хотелось обсудить новый скандал, и потому каждый добавлял от себя слово-два.
Так Женни вошла в нашу семью, но уже на правах законной хозяйки, а не приживалки.

Глава 12

Виктория Лорди первое время даже слышать ничего не хотела о бесстыднице, которую приютила и которая так подло обошлась с нами со всеми. Она без конца плакала, твердя, что теперь людям в глаза взглянуть не осмелится, а Маршаллам – тем более, что сгорит со стыда, что бедный её сыночек попал в ловушку. Как мать, она жалела своего сына и старалась выгородить его, найти ему оправдание, всю вину сваливая на Женни. Я как могла успокаивала её и, хоть женитьба брата оказалась для меня неменьшим потрясением, пыталась примирить её с произошедшим, вновь упирая на то, что богу сверху виднее, и если он допустил их свадьбу, то значит, так будет лучше для всех. В конце концов, всё наладится. Не может не наладиться. Время обязательно поможет.
Мне было от души жаль Лилиану, но сделать для неё я ничего не могла. Изменить то, что случилось, было не в моей власти, и я постаралась принять это.
«Может, с Женни ему будет лучше, чем было бы с Лилианой, – думала я, постепенно свыкаясь с выходкой брата, – он никогда не был таким сумасшедшим... значит, если решился на такое отчаянное безумство, на самом деле её любит. Надеюсь только, что и она полюбила его... конечно, иначе она никогда не вышла бы за него... И, хоть они поступили дурно с бедняжкой Лилианой, если всё это ради большой любви, то им простится...»
И я, считая себя не вправе осуждать близких мне людей, молилась потихоньку о том, чтобы всё было хорошо. Я, наивная, ещё верила, что после всех дрязг обязательно наступит свет и придёт умиротворение.
Они вернулись спустя неделю, в конце декабря. И, как мне показалось, такие счастливые, что и сказать нельзя. Влад, сияющий и немного смущённый, узнав о недомогании матери, почувствовал себя ещё более виноватым перед ней и незамедлительно поднялся наверх. Женни прошла ко мне в гостиную. Она выглядела уставшей с дороги, но глаза её победно блестели.
Я сдержанно попросила её присесть рядом, у камина. Она по-хозяйски прошла через всю комнату и подвинула лучшее кресло к огню. Затем, снисходительно улыбнувшись мне, произнесла:
– Спасибо, Эмми. Но теперь я здесь не гостья и мне не нужны радушные приглашения погреться у собственного очага. К тому же, я отнюдь не стеснительна и быстро привыкаю к переменам подобного рода.
Я опешила от такого заявления и от тона, каким оно было высказано. Я не узнавала нашу замкнутую одинокую Женни – такой самоуверенной она стала за считанные дни! Она же, заметив моё замешательство, усмехнулась, удобно устроилась в кресле, затем позвонила. Вошла служанка и уставилась на меня, думая, что это я её вызвала. Я не успела ей ничего объяснить, как подала голос Женни.
– Что ты на неё смотришь? – с вызовом осведомилась она, встала, величественно вздёрнув подбородок и выпрямившись во весь рост, и глаза её недобро блеснули. – Теперь я тоже здесь хозяйка. Это я звонила! Я! А ну-ка, принеси мне горячий чай и булки. И сладкого пирога – я видела его на кухне. Да живо! Я устала и проголодалась с дороги.
Служанка стояла разинув рот – она не верила собственным ушам.
– Что это за дом! – Командирские нотки в голосе цыганки сменились раздражительными. – Теперь она будет лупить глаза, пока они из орбит не вылезут... Я вас всех научу слушаться... А ну, немедля выполняй приказание или считай, что уволена!
Служанка охнула и вмиг пришла в себя. Забормотав, что сейчас всё сделает, и продолжая удивлённо оглядываться, она бросилась обратно к дверям и исчезла в коридоре.
– Пораспустили вы их! – с едким недовольством заметила Женни, глянув в мою сторону, и вновь плюхнулась в кресло.
Я ошарашенно молчала.
– Женни... ты не должна грубить людям... а слугам – тем более... с ними нужно ласково... – пробормотала наконец я.
– Не стану я с ними сюсюкать, и не проси, – отрезала она, – они же тупые, как пробки! Их бить надо, и жестоко, чтоб уважали своих хозяев и беспрекословно выполняли их распоряжения! За это им и деньги платят! Добром мало чего добьёшься... всех нужно держать в узде! Вот, смотри, уже явилась! Как она испугалась, в десять раз стала проворнее... Подкати сюда столик! Да не расплескай мой чай, осторожнее! Видишь, Эммелина? Прошла доля минуты, а всё уже готово! Их нужно запугивать – они расторопнее делаются. А попробуй попроси по-хорошему, так она ещё полчаса провозилась бы!
Служанка вышла; Женни принялась за чай; я неодобрительно и растерянно посматривала на неё, не представляя, что сказать и как себя вести. Я молчала, молчала и моя невестка. Она, впрочем, не обращала на меня никакого внимания и с удовольствием сосредоточилась на ужине; молчание не только не угнетало её, но вообще проходило незамеченным ею, словно так и должно быть. Окончив трапезу, она вновь дёрнула шнурок.
– Убери, – небрежно бросила она появившейся Яне и лениво откинулась в кресле, принявшись смотреть на красноватое пламя сквозь полуопущенные ресницы.
Скоро она задремала.
Прошло с полчаса, и в гостиной появился Влад. Я спросила, как мама.
– Она поняла, что я счастлив... хоть всё ещё сердится и плачет, – он виновато вздохнул и отвёл глаза в сторону, – но после нашего разговора она немного смягчилась. Скоро отойдёт, она же нас любит... Увидит, как счастлив её сын, и примет Женевьеву...
Я пробормотала что-то невнятное, выражая надежду, что всё так и будет. Но дерзкое поведение самой Женевьевы говорило об обратном, и мне подумалось, что не будет в этом доме покоя, если заносчивость и проснувшееся нахальство невестки не поубавятся.
Влад спросил, где она. Я кивнула на высокое кресло у камина. И, увидев обожающую улыбку, бабочкой затрепетавшую у него на лице, не выдержала, выложила всё, что меня повергло в растерянность и возмутило. Он стал оправдывать жену, уверяя, что она просто утомилась в пути.
– Влад, – вдруг задала я вопрос, который мне давно хотелось ему задать, – а как ты посмотришь в глаза той, которую бросил?
Лицо его залилось краской, губы дёрнулись. Он прерывисто вздохнул и отвернулся. Потом до меня донёсся его приглушённый голос:
– Эмми, пожалуйста, не напоминай мне о Лили. Совесть и так заела меня... я ничего не мог с собой поделать! Я люблю Женни!
– А Лили любит тебя! Она верила тебе! А ты как с ней поступил? По-моему, она первой должна была узнать, что ты расторгаешь помолвку!
– Да, да! Я знаю, что смалодушничал! Я знаю, что поступил, как трус, но я не мог прийти и объявить... Одна мысль об этом повергала меня в ужас...
– Вот ты и решил, что лучше сбежать без объяснений? И чтобы о твоём предательстве она узнала от деревенских сплетниц?
– Я не мог, понимаешь?! – Отчаяние звучало в его словах. – Моё признание было бы для неё таким ударом... я не мог причинить ей боль!
– И тем не менее причинил. Думаешь, ей легче оттого, что ты промолчал, дурача её? Промолчав, ты не только предал её, но и оскорбил, и жестоко унизил. Теперь она ненавидит тебя вдвойне.
Он удручённо отошёл к окну.
И тут от камина послышалось громкое:
– Зачем ты напоминаешь ему о неприятном?
Проснувшаяся Женни уже давно следила за ходом нашей беседы и теперь решила вмешаться. Вздрогнув от неожиданности, я посмотрела на неё. Глаза её были сощурены, на лице играла насмешливая улыбка.
– Эта выскочка получила по заслугам. А Влад теперь мой муж, прошу не забывать об этом, и прошу считаться с тем фактом, что его жена – я, а не Лилиана. А потому задавай лишь те вопросы, которые не оскорбят меня.
Сказано это было таким сладко-любезным тоном, что трудно было уловить угрозу за кокетливо-капризными словами.
Влад обернулся к ней с таким выражением лица, что я поняла – говорить с ним бесполезно, он не внимает доводам рассудка и поглощён только своей любовью.
– Ты уже проснулась, дорогая? – ласково спросил он, подходя к креслу и усаживаясь у её ног.
Она небрежно кивнула.
– Отдохнула?
– Немного. С вами отдохнёшь – разорались, как грачи на дереве поутру... – с напускным неудовольствием заметила она.
– Мы говорили шёпотом! – не удержалась я.
– Слишком громким, значит, если он меня разбудил, – немедленно отозвалась она, даже не взглянув на меня. – И вообще, Влад, по-моему, здесь со мной не хотят считаться. Но это из-за тебя, потому что я вышла за тебя замуж. Значит, ты должен попросить всех домашних относиться ко мне как равные к равной, а не как покровители к бездомной бродяжке, пригретой из милости. Здесь я теперь хозяйка.
Он стал уверять, что всё это ей только мерещится, что к её новому положению привыкнут и полюбят её ещё больше. Она снисходительно улыбнулась и потрепала его по светлым волосам, промурлыкав:
– На всех мне наплевать. Самое главное – меня любишь ты.
И я не поняла, насколько искренни были эти слова и что она подразумевала под ними.

Глава 13

Маршаллы больше у нас не появлялись.
Мама жестоко страдала и очень расстраивалась, думая, что они и её считают виноватой, считают, что она была в сговоре с сыном и цыганкой; ей тягостно было ото всех этих мыслей, ведь она-то ясно знала – в произошедшем её вины нет и быть не могло.
Женевьева прочно вошла в роль хозяйки – с налёта, уверенно, сразу. Со слугами она вела себя деспотично – попробуй не так ей ответь, не так взгляни, попробуй помедлить лишнюю секунду или оговориться. Слуги боялись её и ненавидели за спиной, что ей было абсолютно безразлично; важно ей было только одно – чтобы её приказания беспрекословно выполнялись. Влад старался сглаживать грубость жены, но у него не всегда это получалось. Женни строго гоняла горничных, и в комнатах, и без того чисто прибранных, царил идеальный порядок; она заходила на кухню и зорко следила за приготовлением пищи, и если раньше кухарке случалось задержаться с обедом или ужином, то получив раз суровый нагоняй от Женевьевы, она стала пунктуальной и точной, как часы.
Влад все её выходки принимал за этакую ребяческую игру, особого рода забаву; да порой при нём она действительно превращала всё в забаву, чтобы он не вздумал вдруг встать ей поперёк дороги. Но, я уверена, вздумай он протестовать против её тирании, она, если бы не помогли отговорки, просто послала бы его к чёрту, она бы мгновенно скинула личину добродушия и превратилась в тигрицу, угрозой добилась бы того, чего не удалось добиться по-хорошему.
Но мало того, что она взвалила на себя ответственность за все домашние хлопоты, скоро ей взбрело в голову заняться и арендаторскими делами. Она подластилась к Владу, уговорила его объяснить всё до мелочей и вскоре уже не допускала его до счетов. Владу мало нравилась её новая затея, но он ни в чём не мог отказать любимой жене. Его немало коробило своенравие и упрямство Женевьевы, её незаурядные деловые способности, но в то же время все эти качества против воли вызывали в нём восхищение. «Дела – не женское занятие, – думал он, – скоро ей это надоест, так пусть поиграет новой игрушкой, всё равно она её бросит!» Но она и не думала бросать, и не считала это игрушкой, и это ей не надоедало.
И вообще, всё, что связано с деньгами, стало вызывать у неё живейший интерес. Впрочем, деньги были единственным, чем она всерьёз интересовалась. Деньги и имущество. Получив в свои руки огромное состояние, она стала жадной. Прекрасно зная, что такое нужда и бедность, ни гроша не потратила на благотворительность, не откликнулась на беды нищих деревенских стариков и детей и устраивала скандал всякий раз, стоило ей обнаружить, что мы с мамой заворачиваем в пакет еду или одежду для бедняков. Она считала каждую монетку и не давала спуску арендаторам, довольно быстро освоившись с бумагами и правилами делового мира.
Это уже не походило ни на игру, ни на шутку.
От Влада не укрылась её перемена к худшему, но он, главным образом чтобы усмирить рождавшуюся в сердце тревогу, повторял, что Женни натешится и перестанет. Она не перестала. Он мало-помалу забеспокоился и пробовал мягко наставить её, но она обрывала его так категорично и резко, что ни о каком перевоплощении уже не могло быть и речи. И так мало нежности было теперь в её категоричных отказах, что бедный Влад зачастую был вынужден краснеть от стыда и неловкости, когда она обрывала его при нас с мамой. И всё-таки любить её он не перестал. Странную власть имела она над его сердцем, и любые её причуды, любые унижения он готов был терпеть беспрекословно. Он никогда не держал на неё зла, даже если она больно ранила его чувства или ни за что ни про что обижала его, делая это далеко не так, как милые, которые бранятся – только тешатся. Ссоры она затевала всерьёз, и тогда Влад старался как можно быстрее уладить их, уступая ей во всём и нередко поступаясь своими принципами, которые ценил превыше всего на свете.
Так и шла наша жизнь – внешне спокойно и счастливо, да и то лишь тогда, когда всё делалось в угоду Женевьеве; мы постоянно ей уступали, а она придумывала всё новые запросы и требования, и не было им ни конца и ни края.
Женни была довольна. Но счастливой не выглядела. Скорее просто удовлетворённой. Ведь по-настоящему счастливые люди не бывают жестокими, не упиваются полученной властью и не наслаждаются своим триумфом над другими людьми.
Страдания не оставили её и словно даже стали мучить ещё больше, равно как и воспоминания. Она часто плакала, когда никто не видел, она раздражалась по пустякам, подолгу запиралась у себя и никому не открывала, сквозь зубы посылая всех к чёрту и требуя, чтобы оставили её наконец в покое. В такие часы она почти ненавидела Влада, и он ходил как в воду опущенный. В душе я жалела его, но не могла не признать – он получил по заслугам; как можно было попасться на удочку, поддаться чарам девчонки, которая вознамерилась покорить его исключительно из корыстных соображений – ей нужны были только деньги, да возможность разбить жизнь одному из своих врагов.
– Ты думаешь, я удовлетворилась тем, что отобрала у неё человека, которого она любила – насколько ей вообще понятно это чувство? – как-то разоткровенничалась со мной юная госпожа Лорди, смакуя каждое слово и самодовольно улыбаясь во весь рот. – Нет, это только начало, моя дорогая, только начало. Ей и всем Маршаллам ещё предстоит узнать много такого, так что... Расстроившаяся свадьба – это лишь начало их мучений, и это слишком мало, чтобы оплатить смерть моего друга... Знаешь, поначалу я и не думала выходить замуж за кого бы то ни было, а за твоего брата – тем более... Ты же знаешь, мы не любили вас, и было за что! Как только я здесь появилась, в августе, прежняя неприязнь воскресла в моём сердце, и твоему братцу, не мечтай, не удалось сильно переменить моё о нём мнение. Но мне было так одиноко, что... мне нужен был кто-то, чтобы хоть на время отгонять воспоминания, неважно кто, потому я была рада даже обществу твоего брата. Он стал мне чем-то вроде товарища... Пока не появилась Лилиана, пока я не увидела счастливый блеск в её глазах, пока не узнала о её помолвке с Владом. Вот тогда гениальная идея осенила меня. Вот тогда я и возродилась к жизни. Я вспомнила о старых долгах и решила жить, чтобы взыскать их! У меня появилась цель в жизни. И чтобы достичь её, я готова была на всё! Я твёрдо решила – не бывать ей счастливой, покуда я жива! И, видишь, мой план удался! Но это только начало! Я разорю всё их гадючье гнездо, я их уничтожу! Теперь я в состоянии это сделать! Теперь я знаю, зачем продолжаю жить... Жить ради мести! Ведь так часто мы с Абрамом мечтали... чтобы отомстить им, вот я и отомщу! Все силы на это положу!
И такая боль, такая ярость звучали в её подавленном голосе, что я содрогнулась, слушая её. А опомнившись и придя в себя, попыталась отговорить.
– Зачем тебе тратить молодость на дурное, Женни? Ведь теперь ты не одна, у тебя есть самый лучший в мире муж, который тебя так любит...
– Муж? – Она хохотнула. – Тратить молодость? Тратить жизнь? Думаешь ты о том, что говоришь? Жизнь моя кончилась в тот момент, как не стало Абрама. Всё лучшее, всё доброе тогда ушло от меня... Осталось худшее. А знаешь ли ты, что если я откажусь от мщения, то мне останется одно – умереть? Что мне делать на этом свете, коли нет Абрама?!. Только мстить за него. За то, что его рядом нет!
– А как же Влад? Зачем ты вышла за него, если намерена только мстить?
– Ему я мстить не собиралась; ему, вроде бы, и не за что мстить...
– Так зачем ты лишаешь счастья его, ведь он любит тебя?
– Его проблемы. Любит – и любит. Я рада, что любит. Пусть довольствуется тем, что я рядом, что я – его жена. Этого ему мало? Да он с колен вставать не должен, благодаря Бога за то, что человек, которого он любит, жив и невредим! В конце концов, я тоже его... люблю, хм... по-своему. Что ещё ему нужно от меня, чего ему не хватает? Всех интересует, чего не хватает моему мужу! – Голос её задрожал, и она вскочила. – Но никого не интересует, чего не хватает мне! Всем плевать на меня! Всем плевать, чем я дышу, что у меня на сердце! Лишь бы вам было хорошо! Лишь бы вас делали счастливыми! Словно все вокруг вам что-то должны! Избаловали сами себя и считают, что все их баловать будут! Нет уж! Не дождётесь от меня такого, не дождётесь!
Она продолжала с полминуты в том же духе, затем подхватилась и выбежала вон в сильнейшем волнении, красная, дрожащая, с пылающим взглядом. А я осталась сидеть, оглушённая её яростными выкриками, которые всё ещё звучали у меня в ушах. А в душе уже явилась мысль, от которой захотелось заплакать – нет, покоя в нашей жизни не будет никогда, и всему виной та, которую мы приютили, желая помочь ей в беде. И вот как она отплатила нам за добро!
Мне припомнилась детская сказка, где рассказывалось о добром человеке, встретившем в лесу немощного старика; старик попросил донести его до дороги; человек, пожалев его, посадил его к себе на спину... а потом никак не мог от него избавиться – старик вцепился в него мёртвой хваткой и, преобразившись, только успевал отдавать приказания...
Теперь я уже жалела не столько Влада, сколько всех нас. И так как брат продолжал слепо защищать свою жену, я всё меньше и меньше ему сочувствовала. Ведь несчастны мы из-за него, ведь это он дал Женни столько прав, ведь это он допустил её превращение в дьяволицу, в тирана! Да ещё и потакает ей, поощряя на новые вольности! И продолжает любить её, как ни в чём ни бывало... Чем нахальнее и жёстче она себя вела, тем, казалось, сильнее привязывала его к себе.
Идиотская привязанность брата раздражала меня тем сильнее, чем сильнее я разочаровывалась в Женни.
А вскоре разразился ещё один скандал между Лорди и Маршаллами, и причиной тому вновь послужила Женевьева.
Этим скандалом ознаменовался окончательный разрыв между нашими семьями.
Случайно узнав о том, что часть имения Мерса Маршалла принадлежала нашему отцу, а теперь принадлежит Владу, её супругу, Женевьева вознамерилась получить её во что бы то ни стало, и сначала просьбами, затем угрозами заставила Влада переписать бумаги на её имя. Тот поначалу решительно отказывался, ссылаясь на волю покойного отца и на своё обещание продать эти земли Мерсу Маршаллу. Женни упирала на то, что они с Мерсом разругались, что Маршаллы теперь ненавидят всех Лорди, что ему нет надобности исполнять старые договоры, когда дружба рассыпалась в прах и обстоятельства круто переменились... Ничего не помогало – впервые после их свадьбы Влад стоял на своём. Неважно, что они в ссоре, неважно, что нет больше былой дружбы, – он обещал, он дал слово чести и обязан держать его, как бы ни переменилась жизнь. Он и не уступил бы, проси его кто угодно другой. Но слёзы Женни возымели своё действие, и Влад скрепя сердце вынужден был нарушить обещание. Однако, прежде чем взяться за оформление бумаг, он попросил жену не вмешиваться в жизнь Мерса и Мэри, не требовать своей доли и не являться к ним в дом, потрясая бумагами... Она соглашалась на всё, радостная, что задумки её осуществляются. Она слушала его вполуха, полностью поглощённая своими мыслями, и раздавала обещания направо и налево, совершенно не задумываясь о том, что именно обещает. Влад немного успокоился...
Но спокойствие его длилось лишь до тех пор, пока взбешённый Мерс Маршалл не подкатил к нашему дому. Он ворвался в дом, он кричал и топал ногами, изрыгая такие обвинения и угрозы, что перепугал всех слуг.
– Такой подлости я от вас не ожидал! – кричал он, весь побагровев. – Я-то считал Лорди честным и порядочным семейством, не способным на низости! Я считал, что никакие размолвки не могут повлиять на обещания, данные в дружбе... Это подло! Это мерзко! Это отвратительно и попросту преступно! Ваш отец перевернулся бы в гробу, доведись ему узнать об этом! И если до сих пор ещё какие-то остатки уважения по отношению к вашей семье и сохранялись в моей душе, то сейчас они напрочь сгорели! Я плюю на вас! И теперь все мы проклинаем вас и будем ненавидеть до конца жизни!
Он ушёл.
А Влад ещё долго стоял посреди гостиной – ошеломлённый, подавленный, сгорающий со стыда, несчастный. Мама плакала наверху, я утешала её.
Женни, тихая, несколько испуганная разразившейся грозой, чувствуя свою прямую вину в случившемся, спустилась вниз и молча прижалась к плечу мужа, боясь встретиться с ним глазами и прочитать в них обвинение и упрёк.
Но он не упрекнул и не оттолкнул её. Весь этот день она была необычайно добра и внимательна к нему, и он совсем забыл о Мерсе Маршалле, потому что давно не видел жену в столь кротком расположении духа. Он расцветал, когда она улыбалась ему или гладила его руку в утешение, или спрашивала, не подлить ли ему ещё чаю и не устал ли он.
Это был чуть ли ни единственный тёплый и по-домашнему уютный вечер в кругу семьи, когда всё было тихо и спокойно, когда на душе у всех было хоть и сумрачно, но тепло, когда будущее казалось ясным и тихим.
Прошла неделя, и по деревне разнеслась весть о том, что Лилиана Маршалл вышла замуж и уехала в Эрнс. Ни у кого из нас не было ни малейшего сомнения, что сделала она это с одной целью – насолить Владу и доказать всему миру, насколько он ей безразличен, как мало трогает её его измена и как быстро она способна забыть предателя. Но забыть его она так и не смогла – её когда-то неугасимая любовь перешла в столь же неугасимую ненависть и не давала ей ни облегчения, ни покоя, на которые она рассчитывала, выходя за другого.
Первое время Женни не знала, что ей делать с половиной имения Маршаллов, полученной ею с таким трудом. Она опасалась сердить мужа и не смела открыто нарушить обещание, данное ею при подписании дарственной – а она обещала не вредить Мерсу ни словом, ни делом. Но и отказаться от желания ухудшить его и без того шаткое положение она не могла; слишком много значило для неё «отмщение», как она называла свою дьявольскую забаву.
Сразу перейти в наступление Женевьева так и не решилась. Жалея Влада, она посчитала нужным повременить с окончательной расправой и пока занималась тем, что лелеяла тайные мечты о дальнейших военных действиях, которые намеревалась когда-нибудь предпринять в отношении Маршаллов. Отъезд Лили не очень удручал её – та уже получила своё, этого с неё вполне достаточно. А вот Мерсу и Мэри ещё предстояло узнать, каково быть у всех в загоне...

Глава 14

Судьба быстро освободила Лилиану от нелюбимого мужа, и уже через несколько месяцев она вернулась домой в чёрном платье молодой вдовы. Муж её, человек болезненный и хилый, был обречён умереть в возрасте, который обычно характеризуется «полным расцветом сил».
Здесь, в отчем доме, и родилась маленькая Сюзон – слабенькое темноглазое и светловолосое создание. Безусловно, Лилиана любила ребёнка, но относилась к нему вяло и апатично, вовсе не так, как относились к ней самой её собственные родители, когда она была маленькой.
Время не притупило былой ненависти Лилианы к счастливой сопернице. К тому же, по прошествии времени оскорблённая гордость несколько поутихла, жестокая обида улеглась, и она поняла – как бы ни злилась она на Влада, но всё так же любит его. Даже сильнее, чем прежде – тоска усугубила неразделённое чувство. А однажды я случайно встретилась с ней в деревне, и она вроде бы даже обрадовалась мне; мы обменялись ничего не значащими вопросами, и она, замявшись, кое-как пересилила себя и осведомилась, как поживает Влад. Я вздохнула – мне не хотелось ничего скрывать, и сказала, что не очень-то он счастлив. Она усмехнулась.
– Знать будет, на ком жениться, – с детским злорадством бросила Лили, но не долго она торжествовала, скоро грусть сменила злую радость в её глазах. Она принялась ругать Женни, которая не смогла сделать счастливым такого человека, и вдруг, пряча глаза, спросила – как я думаю, жалеет ли Влад о своём выборе, о том, что связал свою судьбу с цыганкой, а не с ней, Лилианой. Я ответила, что если он и жалеет, то не подаёт виду и никому ничего на этот счёт не говорит. А про себя добавила, что вряд ли: ведь любит-то он Женни, какой бы она ни была, и, по-моему, каждый предпочёл бы, чтобы рядом была любимая и плохая, чем нелюбимая, но хорошая.
В конце декабря, за два месяца до рождения Сюзон, у нас, то есть у Лорди, тоже произошли большие изменения. У Женни и Влада родился сын, которого Женевьева назвала в честь своего потерянного друга.
– Всякий раз слышать это имя и ассоциировать его с кем-то другим, пусть даже с собственным сыном, для меня всегда будет мукой и лишним напоминанием о том, настоящем... – сказала она тогда, и глаза её странно вспыхивали, лицо подёргивалось и губы кривились, когда она глядела на младенца, – но всё же я не согласна на меньшую муку. Я буду терпеть ещё и это. Как бы ни было невыносимо, как бы ни было трудно. Пусть собственный ребёнок станет для меня самым большим напоминанием о нём...
Влад, понимая её привязанность к старому другу, хоть и ревновал в душе, замечая её тоску, но не стал огорчать её и не посмел перечить её желанию назвать сына Абрамом. К тому же, он так радовался рождению наследника, что готов был на руках носить и его, и жену, и ему легко было пойти на уступки, тем более такие незначительные. После целого года противоречий и неурядиц, истекшего со дня их свадьбы, у него впервые явилась уверенность, что всё будет хорошо. Ребёнок непременно смягчит характер Женевьевы и она станет такой, какой и должна быть любимая жена – милой, доброжелательной, весёлой, и самое главное – счастливой. Дети способны творить чудеса, смягчать самое твёрдое сердце; и, даст бог, ещё не один малыш осчастливит своим появлением этот дом... Так мечтал бедный доверчивый Влад, который не отходил от крошечной кроватки в детской и никак не мог налюбоваться на новорожденного, умиляясь над ним без конца.
С рождением сына Женевьева переменилась мало. Всё так же она была занята делами, счетами и бесконечными бумагами – она совсем вытеснила мужа из его кабинета и, если Влад, можно сказать, переселился в детскую, то она прочно осела за письменным столом. Она стала ещё более экономной (если выражаться мягко), ещё более уверенной в себе, более спокойной; раздражалась она теперь  гораздо меньше, чем раньше, отдавала приказания без нервов и криков и всегда знала, чего именно хочет добиться. С появлением на свет ребёнка она окончательно утвердилась в нашем доме.
Маленький Абрам, несомненно, что-то для неё значил; как всякая мать, она любила своего сына, но в пределах разумного, она никогда не восторгалась им, не зацеловывала его, не твердила, что он – самый лучший, самый чудесный ребёнок на свете. Для неё по-прежнему оставалось главным всё, что связано с капиталом. И с планами насчёт Маршаллов. Ведь теперь, когда Влад меньше всего озабочен вопросами чести, когда у него появилась новая забава, всецело его занявшая, теперь, она посчитала, настало время взяться за семью Мерса. Реакция Влада её уже мало беспокоила – он вынужден будет смириться, но никогда не доведёт дело до разрыва, ведь теперь их навеки связало любимое дитя; теперь, что бы она ни выкинула, он должен будет её простить и принять любое её решение, разделяет он её мнение или нет.
И Женни, не считаясь с тем, что близкие возлагают на неё определённые упования, решила в самом ближайшем времени начинать контрнаступление.

Глава 15

Так бы оно и случилось, если бы в конце февраля провидение не подкинуло нам невинную шутку; шутку, перевернувшую наш тесный мирок, потрясшую его до самого основания.
Событие это можно было бы назвать чудесным воскрешением из мёртвых, да чудесами принято называть что-то доброе, светлое, что приносит радость. А радости это не принесло, только смятение, невероятное смятение всех участников разыгравшейся в дальнейшем трагедии.
Однажды я отправилась в деревню, в лавку – нужно было срочно прикупить кое-что из продуктов, а горничная, которую можно было бы послать за покупками, приболела. Погода стояла довольно тёплая; солнца не было, пасмурное небо сыпало из облаков на коричневые от грязи дороги редкие перистые хлопья, снежинки кружились в воздухе. Навстречу мне дул переменчивый влажный ветер, который легко налетал то с востока, то с юга и доносил дуновения приближающейся весны.
И случилось мне встретиться с Энни, экономкой Маршаллов, той, что вынянчила и Абрама, и Женни. Она постарела и сгорбилась, не от хорошей жизни, верно; волосы её совсем побелели, но лицо светилось непонятной радостью, и тёмные глаза сверкали, совершенно преображая старческое лицо и делая его удивительно юным. Выходя из лавки, она столкнулась со мной и сразу меня признала.
– Ах, вот радость-то, не правда ли? – воскликнула она, всплеснув руками и улыбаясь во весь рот, в котором осталось так мало зубов, что их можно было по пальцам пересчитать.
– Радость? – переспросила я, с удивлением глядя на неё.
– Да, да! А уж как, должно быть, девочка наша обрадовалась... – «Девочкой» она называла свою воспитанницу. – Она-то как, должно быть, рада! Ведь она же думала, и все мы думали, что никогда больше его не увидим! А он возьми и вернись! Живой-невредимый!
– О ком вы говорите?
Я терялась в догадках.
Но Энни, полагая, что мне всё должно быть известно, не замечала ни вопросов моих, ни замешательства, вызванного неведением, и продолжала охать и ахать.
– Расскажите мне скорей, как она его встретила? Наверное, глазам своим не поверила? Наверное, аж заплакала? Или упала в обморок? Она, конечно, сильная и по пустякам в обмороки не падает, но в таком случае – вполне может... А он? Он-то что? Ой, что же вы молчите? И лицо-то у вас странное... вы что ж, не знаете ничего?! – Искреннее изумление зазвучало наконец в её голосе, и, постояв минуту, не веря тому, что можно проявлять такое кощунственное невежество, затараторила, перебивая сама себя: – Жив-здоров наш Абрам! Воротился! Не утонул он в том шторме-то! Домой воротился! А к вам не заглядывал? Ай, неужели? А ведь я ему как сказала о Женни, так он голову готов был сломить, хотел сразу броситься к вам... Вчера ввечеру постучал кто-то ко мне на кухню – тихохонько так... Открыла я – молодой человек стоит... Не узнала я его поначалу, а как сказал, кто таков, меня аж в дрожь кинуло. Не поверила я поначалу! А потом... Он ведь тоже не знал, что Женни жива, и искал её... А сюда вернулся, ничего о ней не ведая, зачем – не сказывал... да я и не спрашивала... А как я брякнула-то ему – у него даже слёзы в глазах заблестели, побледнел он, задрожал весь и как подкошенный на стул рухнул, потому что ноги... Всё поверить не мог! Пришлось мне как есть ему рассказывать. А когда я обмолвилась, что замуж она вышла – замер, опешил, съёжился. И замкнулся в себе, стал слушать молча и хмуро. И помрачнел так! Вопросы свои оставил, лишь иногда спросит что – скупо, отрывисто – и молчок!
Остолбенев, я слушала рассказ ключницы и уже не помнила, зачем я пришла и почему стою на улице вместо того, чтобы зайти в лавку и купить необходимое – ведь дома меня ждут, скоро спустятся вечерние сумерки, скоро чай...
Энни поведала мне свою историю, гордая своей ролью просветительницы и чрезвычайно довольная произведённым эффектом – а эффект был впечатляющим; помню, я с трудом и далеко не сразу отошла от услышанного. От неё я узнала, что вчера Абрам ушёл с темнотой, направляясь в деревню, что Мерс так и не узнал о его временном пребывании под крышей Маршаллов, потому что на кухню в тот вечер никто из них не заглядывал и потому что Абрам строго-настрого запретил Энни распространяться о нём.
– Так, значит, не приходил он к вам? – растерянно спросила она напоследок и сильно приуныла.
– Нет, – выдавила я и ужаснулась, впервые представив, что может принести это возвращение. Как примет это Влад? Как примет сама Женевьева?! Жизнь у нас только начала налаживаться – и вот тебе! Как это отразится на всех нас?..
– А я думала, что он ещё вчера вас навестил – уж слишком ему хотелось повидать Женни! Правда, он ушёл уже поздно... А что, и сегодня не заходил? Нет? Ей-ей, я начинаю беспокоиться... Может, случилось что?
– А может, он уехал? – вдруг с надеждой, невольно вырвавшейся в слова, воскликнула я и с волнением посмотрела на старушку, а та опешила, услышав такое. – Узнал, что Женни счастлива, и решил не тревожить её? Не нарушать её покоя внезапным появлением? Ведь всё равно это ничего не изменит! Женни – супруга Влада, и ему не останется ничего другого, как уйти... Может быть, он понял это и решил уйти сразу, потому и попросил вас молчать...
Старушка растерялась и огорчилась – эта мысль не приходила ей в голову. А я принялась с воодушевлением выискивать подтверждения своей догадки, говорила, что прошли уже целые сутки, а Абрам не только не появился, но и не подал о себе весточки, и чем больше находилось доводов, тем больше убеждалась я в своей правоте, тем правильнее казалось мне моё случайное предположение.
– Вы никому больше не сказали о нём, Энни?
Она отрицательно покачала головой, явно расстроенная моей теорией.
– Вот и не говорите пока. Вы, я знаю, не из болтливых. Так будет лучше для всех. Ведь, подумайте, если Абрам и в самом деле не хочет появляться, то он скорее всего уедет отсюда. А что будет с Женевьевой, если она узнает, что друг её жив, приезжал – и уехал в неизвестном направлении? Это лишит её последнего покоя, она станет искать его... А как найдёшь человека, который намерен скрыться? Может, он уже уехал и не вернётся больше... Зачем зря расстраивать бедняжку? Она кое-как смирилась с тем, что его нет... А если он захочет навестить её, то придёт сам. Где она теперь живёт – ему известно, но до поры до времени прошу вас, молчите! Молчите, Энни! Храните эту тайну ради вашей любимицы!
Энни обещала исполнить мою просьбу; мы постояли ещё минут пять и разошлись: она пошла к себе, а я – к себе. Я так и не зашла в лавку, я совсем позабыла, зачем приходила в деревню... Обратную дорогу я ничего вокруг не замечала – ни ветер, ни снег с дождём, и все мои мысли вертелись вокруг этого нежданного-негаданного возвращения. Я старалась убедить себя, что Абрам непременно уехал, если так долго не появляется, что поддался благородным порывам и решил оставить всё как есть, чтобы сохранить мир любимой. Как наивно было моё предположение о наличии в его душе благородства! И как мало оказалось в его душе великодушия и самопожертвования! Либо он, как и Женни, был страшным эгоистом, если думал только о себе и о своём счастье, либо был чересчур уверен в неизменности чувств той, которую любил, и считал, что никакие перемены, никакие события не смогут вычеркнуть его из её памяти; что даже выйдя замуж за другого, она продолжает любить его одного...
Дома я первым делом осведомилась у служанки, где Женни и не приходил ли кто в моё отсутствие; на первый вопрос она ответила, что госпожа в сквернейшем расположении духа отправилась прогуляться по парку с полчаса назад, а на второй – что никого, кроме старого почтальона, не видела. Я немного успокоилась и велела через четверть часа накрывать стол к чаю, а сама поднялась наверх отогреться и просушить ноги, потому что башмаки мои промокли, пока я долго стояла на раскисшей от зимнего дождя дороге.
Спустившись вниз минут через двадцать, я обнаружила, что Женни ещё не вернулась. Я начала тревожиться, но виду не подала. Я помогла накрыть чай в гостиной, поставила поудобней мягкие кресла у ярко пылающего камина и позвала вниз маму и Влада. Влад сразу заметил отсутствие жены и спросил, не знаю ли я, где она.
– Она должна скоро вернуться, – быстро ответила я, – пошла прогуляться по саду.
– В такую погоду? – удивилась матушка. Она сильно сдала за последнее время.
– Вы же знаете, что если она задумает прогуляться, то никакая погода не станет ей поперёк, – попробовала отшутиться я, но голос мой прозвучал неестественно, – подождём немного, она вот-вот явится.
Чай подогревали два раза, пока терпение Влада наконец не лопнуло. Он вставал, подходил к окну, приподнимал портьеры, подолгу стоял и смотрел, как темнеет за стеклом, и постепенно хмурость его перешла в мрачность; он начал нервничать. Вскоре он поднялся и, извинившись, вышел, сказав, что не может больше ждать и идёт за Женни. Я вскочила и вызвалась сопровождать его, но не успели мы выйти в коридор, как на деревянных ступенях крыльца послышалось громкое топанье и входные двери распахнулись настежь, пропуская в полутёмный холл Женевьеву. Вихрем пролетела она по холлу, с разбега натолкнулась на нас, охнула от неожиданности и тутже взволнованно, с дикой радостью рассмеялась.
– Как я вас всех люблю! О, как я люблю вас всех! – громко воскликнула она, расцеловала Влада и закружила по паркету меня, затем вновь счастливо рассмеялась и, напевая, взлетела по лестнице. Шаги её смолкли где-то наверху, чуть позже хлопнула дверь её комнаты.
Мы с Владом переглянулись. И если я уже догадалось, что послужило причиной такого непривычного полного счастья, то он, совершенно ошарашенный, совсем ничего не понимал.
– Что это с ней? – пробормотал он, обращаясь скорее к себе самому, чем ко мне или кому бы то ни было. Он направился было к лестнице, но наверху вновь послышались лёгкие быстрые шаги, и в пролёте вновь показалась Женевьева. Она сбежала вниз и, схватив Влада за руки, встряхнула их, глядя на него сияющими глазами.
– Ах, Влад, миленький! Распорядись, чтобы приготовили комнату для гостей! – воскликнула она, смеясь.
– У нас гости? – он удивлённо оглянулся по сторонам, словно искал воображаемых гостей.
– Один, один гость! – поправила она, лукаво улыбнувшись, и вновь засмеялась, вне себя от радости. – Ты распорядись... а я сейчас, через полчаса, когда всё будет готово!
– Но куда ты собралась? И кто этот таинственный гость? – попытался задержать её Влад.
– Ах, это самый лучший в мире гость! Гость, которого никто не ждал... Но сейчас я не скажу – кто, это сюрприз!
Она вновь рванулась к двери, на ходу завязывая ленты шляпы, болтавшейся за спиной.
– Но куда ты идёшь? – Влад оказался возле неё.
Она нахмурилась.
– Не смей следить за мной! Но иду я в парк.
– Я с тобой.
– Не вздумай! Нам нужно поговорить ещё хоть несколько минут наедине... Я же сказала: скоро вернусь! И ты узнаешь, кого я с собой приведу! А пока готовь комнату и не спрашивай ни о чём, прошу, не сейчас!
Она выхватила из его рук полу плаща и выскользнула в дождливую и ветреную тьму.
– Ты не знаешь случайно, что это за друг такой выискался, которому она так рада?
Я, не в силах ответить, отвернулась и быстро скрылась в гостиной, не вымолвив ни слова и ощутив, как горло сдавливает предчувствие непоправимой беды, которая уже вплотную подошла к нашему дому.
Теряясь в догадках, Влад отдал распоряжение о том, чтобы приготовили комнату, о которой просила жена, и вернулся в гостиную рассеянный. Чай мы пили без Женни.
– Мама, у нас, вероятно, поселится один человек, – неуверенно проговорил Влад, отвечая на вопрос матери о том, где так задержалась её невестка.
– Какой? Мы его знаем? – поинтересовалась Виктория.
– Понятия не имею... Она обещает скоро нас познакомить.
Чай мы отпили в молчании, каждый был занят своими мыслями: Виктории нездоровилось, Влад то и дело посматривал на дверь, думая о таинственном госте, а я мучилась, не в состоянии решить – сказать о том, кто к нам должен пожаловать, или промолчать, устранившись от всяческих объяснений, и предоставить событиям разворачиваться по-своему. Так ни до чего и не додумавшись, измучившись этой невидимой битвой, я махнула на всё рукой – у меня сильно разболелась голова и поднялась температура, и меня бросало то в жар, то в холод.
Мне стало дурно, когда спустя четверть часа хлопнула входная дверь и в коридоре раздались шаги и приглушённые голоса.
Влад встал и нетерпеливо глядел на дверь. Виктория с трудом повернулась в кресле и тоже устремила взор в ту сторону, откуда ожидался приход гостя. Я замерла и перестала дышать, всё помутилось у меня в голове и сердце моё заколотилось с безудержной силой, когда я представила, что сейчас должно произойти...
Голоса и шаги приближались. Вот растворчатые двери гостиной, где мы сидели, торжественно распахнулись, и перед нами предстал высокий и широкоплечий молодой человек в суконной куртке, с резкими чертами смуглого лица и длинными тёмными волосами, гладко зачёсанными назад с высокого крутого лба. Его сопровождала разрумянившаяся Женевьева – глаза её неистово сверкали, на лице царила счастливая улыбка, рассыпавшиеся по спине и плечам волосы были влажными от дождя и талого снега, залетавшего под шляпку.
Она схватила своего спутника за плечи и подтолкнула его к нам.
– Это Абрам! Он жив, он вернулся!..

Глава 16

– Ах, дорогие мои, я так счастлива! Так благодарна судьбе за этот прекрасный подарок! И вам благодарна, вам всем, за то, что заставили меня жить, что не позволили мне... что спасли меня! Особенно ты, Эммелина! Потому что не будь тебя... мы никогда бы не встретились больше...
Женни вновь неверяще посмотрела на обретённого товарища и, не сдержавшись, крепко обняла его. Лицо Влада стало каменным, он побледнел и пошатнулся, затем кое-как нашарил рукой кресло и опустился на сиденье. Матушка тихонько лишилась чувств. Я, заметив это, побежала за нюхательной солью... Поднялся лёгкий переполох, в котором гость на какое-то время отступил на второй план.
Тем временем Женни пододвинула к камину ещё одно кресло и усадила туда Абрама. Сама же пристроилась напротив, в полушаге от него, присев на низенькую скамеечку, и всё время посматривала на него снизу вверх восхищёнными неверящими глазами. Он тоже глядел не неё, не замечая ничего вокруг.
Вдруг она вскочила и повернулась к двери, зовя служанку. Та прибежала.
– Комнату протопили, как я велела? Да? Отлично... А ужин гостю? Подай сюда... и поживее, негодница ты этакая!
Однако, несмотря на привычные нотки приказа, в её весёлом голосе ни обычной злости, ни обычного раздражения не было и в помине. Даже то, что ужин ещё не готов, не вызвало привычных отрицательных эмоций и смех звучал в словах, которыми раньше она готова была убить.
– Влад, ты же помнишь Абрама? – вернувшись на своё место и схватив за руку друга, воскликнула юная госпожа Лорди, обращаясь к своему мужу, который понемногу приходил в себя; обращалась-то она к Владу, но смотрела исключительно на Абрама, а к Владу не соизволила и головы повернуть. На такое её заявление он лишь сдавленно кивнул. Абрам ответил ему быстрым и пристальным насторожённо-неприязненным взглядом, и таким острым был этот взгляд, словно он хотел одним своим взглядом всё понять и изучить.
– Не имели чести узнать друг друга получше, – сквозь зубы пробурчал пришелец, отворачиваясь и пытаясь сохранить учтивый тон.
Женни не заметила в его голосе сарказма – так поглотило её неожиданное воскрешение из небытия, такое счастье затмило рассудок!
– Он чудом, чудом остался жив, – взахлёб принялась она пересказывать всё, что услышала от Абрама, – в том ужасном тумане, что перевернул всю нашу жизнь. Когда корабль наскочил на нас, обломившаяся мачта упала прямо на нас, и его смыло волной. Удар оглушил его и он не удержал сознания. Он, конечно, не мог плыть без сознания и вправду потонул бы, если бы инстиктивно не схватился за обломок мачты... Когда он пришёл в себя, его отнесло уже далеко в сторону, а корабль скрылся! Он звал меня, но напрасно... Милый мой Абрам! Кое-как ему удалось добраться до одного из скалистых островов, где его подобрал какой-то старик... Впервые в жизни Абрам заболел – он долгое время провёл в ледяной воде, стараясь найти меня... Бедный ты мой! И вот ты здесь, мы снова вместе!.. Не могу поверить в это, боже, не могу поверить! Ах, никогда не думала, что можно быть такой счастливой! Кажется, всех простила бы в этот миг, от души бы простила! Даже мерзавку Лили и их ничтожную семейку! На колени могу встать перед ними и молить простить меня – только за то простить, что я существую, что я есть, что вызываю в них лишь ненависть, хоть в этом нет моей вины... Перед всем миром на колени встану, да ещё благословлю тех, кто швырнёт в меня камнем – так я счастлива! Боже, прости, что роптала на тебя, ничтожная! Как вспомню, что я говорила... Господи Иисусе, прости! Я была несчастна и озлоблена против всего света. Я была не в себе... Недостойна я милости твоей великой! Забудь же мои жестокие слова! Забудь и прости их, ибо я не ведала, что творила в своём отчаянии, в своём горе...
Вскоре появилась служанка – она расторопно расставила на чайном столике тарелки, соусники, разложила приборы и подкатила столик к креслу гостя.
– Иди, отдыхай, я сама обслужу его! – вскочила Женни и принялась хлопотать.
Служанка торопливо вышла в коридор. Мы ужинать не стали, так как успели закончить свой ужин ещё в отсутствие Женни. Предложив нам составить гостю компанию – предложив только из вежливости, – она вновь обратила всё внимание на него.
– Я не голоден, – попробовал отговориться тот, – я перекусил в таверне.
– Нет уж, я не видела и не знаю наверняка, ел ты или не ел, а потому – никаких возражений! – категорично прервала его Женевьева, мило улыбаясь и пододвигая к нему тарелку.
Он упорно не соглашался есть в одиночку, и она приказала Яне принести ещё один прибор – для себя. Но проглотила лишь несколько ломтиков поджаренного мяса и опустила вилку. Он тоже ел мало, всё больше смотрел на неё.
Мы – я, Влад и мама, – сидели рядом и не знали, что нам делать; они говорили только друг с другом и не обращали внимания ни на кого вокруг, словно оказались одни на всём свете, они говорили и никак не могли наговориться. Впрочем, говорила большей частью Женевьева, а Абрам молчал, чувствуя себя неловко; несмотря на радость встречи, он не мог забыть, где находится и кем для Женни является хозяин дома.
Наконец я встала, заметив, что матушку клонит в сон и, извинившись, сказала, что ей пора укладываться и потому мы покидаем гостиную.
– Ладно, ладно, – торопливо согласилась Женни, отмахнувшись от меня, как от назойливой мухи, и вновь переключилась на предмет, занимавший все её мысли.
Я отвела маму наверх, помогла ей улечься и посидела около неё, пока она не заснула. Затем задула свечу и спустилась вниз. Я отсутствовала всего полчаса, но за это время в гостиной произошли большие перемены. Когда я уходила, Влад, растерянный, ошеломлённый, подавленный, одиноко восседал на диване; теперь же он вполне освоился, переместился к огню, устроился в кресле напротив гостя и на правах хозяина задавал тон беседе. Абрам косо посматривал на него и сидел с непроницаемым видом, словно выполнял очень неприятную обязанность. Женни, устроившаяся между ними, улыбалась, не сводя глаз с нежданно нашедшейся пропажи – и пропажа эта отвечала ей таким же вниманием.
– Так вы намерены задержаться в наших краях? – поинтересовался Влад, с трудом выдавливая из себя слова и ревниво поглядывая на жену – её откровенное счастье коробило его и сильно заедало.
– Я намерен остаться здесь навсегда – теперь, – ответил визитёр и вновь выразительно взглянул на Женни.
Влада передёрнуло, но он пересилил себя и вынужденно улыбнулся.
– И вы остановились в гостинице?
– А где же ещё?
– Он остановился в гостинице, – немедленно вмешалась Женни, –  но это лишь до сегодняшнего вечера. Я пригласила его к нам. Ты же не откажешь мне в такой маленькой просьбе? – Она с вызовом обернулась к мужу.
– Навсегда? – не сдержал возмущения тот и невольно побледнел.
– А что, ты против?!. – искренне изумилась Женни. – Ну, знаешь ли, любезный мой супруг! Не ожидала я такого от тебя! Да ты должен был бы сам предложить ему гостеприимство! Нет, не навсегда! Хоть это было бы чудесно! Он не хочет оставаться у нас навсегда. Но первое время, пока не устроится, он будет жить у нас – и точка!
– Ты не так поняла меня, – попытался оправдаться Влад, сразу пойдя на попятный.
Она мгновенно смекнула, что победа на её стороне, и воспользовалась его замешательством, чтобы окончательно её закрепить.
– Итак, сколько бы ни прожил здесь мой друг, ты будешь только рад, – подвела она итог.
Влад растерялся.
– Извини, дорогая, – вмешался в разговор Абрам, смерив Влада высокомерным насмешливым взглядом и усмехнувшись краем рта, – но, по-моему, ты давишь на него. Успокойтесь, господин Лорди, я и сам у вас не останусь. Денег у меня маловато, но на гостиницу хватит. Я и не собирался мозолить вам глаза, а молчал по одной простой причине – чертовски интересно было узнать, как вы отреагируете на такой расклад; браво, вы ответили, как и должен отвечать радушный хозяин!
Услышав эту ироничную отповедь, Женни вспыхнула до корней волос, и впервые за долгий вечер лицо её отразило неподдельный гнев и стыд. Но не друга ей стало стыдно, а собственного мужа.
– Вот! Видишь, что ты наделал?! – срывающимся голосом воскликнула она, пронзая Влада жгучим взглядом. - Ты оскорбил человека, который для меня дороже всех на свете!
– Даже дороже меня? – вдруг не сдержался тот и жадно-пытливо уставился на неё.
Она задохнулась.
– Не устраивай сцен! – прошипела она. – Как ты можешь?
– Дороже меня, Женни? – не отставал он.
– Ну кто сейчас спрашивает? Кто, скажи мне! И зачем мне вас сравнивать? Каждый из вас по-своему мне дорог...
– Значит, всё-таки он...
– Замолчи! Ты потерял голову из-за своей идиотской ревности!
– Перестаньте мучить её дурацкими вопросами! – не сдержался Абрам и глаза его засверкали предупреждающе и злобно. – Или я сейчас же придушу вас, как канарейку!
– Он уже и условия ставит! В моём собственном доме! – криво улыбнулся Влад и, не сумев справиться с собой, резко поднялся и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
– Ах, вот как...
Женни, не ожидавшая такого поворота, поглядела ему вслед. Затем медленно перевела растерянный, полный недоумения взгляд на своего посетителя. Тот пренебрежительно смотрел на неё.
– Отличного мужа ты себе нашла, – произнёс он, стараясь замаскировать ревность под небрежение, – а раньше, если помнишь, мы вместе их ненавидели...
– Они не такие уж плохие люди... – краснея, пробормотала она, устраиваясь в кресле, сильно раздосадованная выходкой мужа.
– А знаешь, я тысячу раз за этот день успел проклясть его, – вдруг с внезапно прорвавшейся злостью прибавил Абрам, прерывисто переводя дыхание, – и тысячу раз успел пожалеть о том, что спас его когда-то, помнишь? Вытащил из реки! Утони он тогда – и ты не стала бы его женой!
– Не говори так, это нехорошо...
– Но ты же его не любишь. Ты вышла за него только потому, что тебе необходимо было упрочить своё положение – это я могу понять и принять! Мне не нужно слов, я слишком давно тебя знаю и могу объяснить тебе каждый твой поступок почище тебя самой. Ты его не любишь и никогда не любила.
– Люблю... – через огромную силу сказала она, но в голосе её сквозило сомнение и неуверенность. – В какой-то степени... я его... люблю...
– Да. Ты любишь его, как свою лошадь, на которой катаешься. Как кресло, в котором сидишь. Как жареную индейку, которую ешь. Как вещь, созданную для того, чтобы тебе было удобно; как вещь, назначение которой лишь в том, чтобы облегчить тебе жизнь! Но не как равное тебе существо! Ты не любишь его самого, вот!
– Абрам... ну прошу тебя, перестань!
– «Перестань!» Я, пожалуй, перестал бы, попроси ты о чём-нибудь другом. Но – он! Знаешь ли ты, какая боль раздирает меня сейчас? Когда я сижу здесь, рядом с тобой, когда вижу, что ты жива... и знаю, что это уже не ты, что всё изменилось, что вместе нам не быть! Знаешь ли ты, что было со мной, когда я очнулся в хижине того старика, и понял, что тебя нет рядом, что ты наверняка погибла?! Я чуть с ума не сошёл от горя... Я рыдал, и призывал к себе смерть... И ненавидел без меры старика, который выходил меня и тем самым разлучил нас – ведь я думал, что тебя нет в живых, и что если бы я умер, я уже был бы рядом с тобой... Какая боль терзала меня! Я хотел умереть, только чтобы быть с тобой. Но я не был уверен в твоей смерти... А потому сначала решил попытаться разузнать, что с тобой произошло. В глубине души появилась надежда – а вдруг и тебе удалось спастись... Долгие полтора года я скитался по земле... Я искал тебя, обошёл всё побережье, спрашивал всех подряд... Я шёл и шёл, не зная ни минуты покоя... одно держало меня на этом свете: возможность того, что покончи я с собой – а ты останешься здесь. Одна. Совершенно одна! И я сходил с ума от этой проклятой неизвестности! В конце концов, я отчаялся отыскать тебя... «Не могла она остаться в живых, если нет её следов», – решил я, и, как ни странно, мне стало легче. Потому что я ясно понял, что мне делать с никчёмной своей жизнью... оставалось только выбрать способ и... Но тут я вспомнил, кто виноват в том, что мы расстались, кто виноват во всех наших бедах. Меня трясло, когда я представлял, что они счастливы и спокойны и наслаждаются жизнью, в то время как мы... Я решил вернуться. И разбить их идиотское счастье, и только потом убить и себя. Они должны были заплатить сполна за всё, что принесли нам! С этой целью я вернулся в родные края, потихоньку пробрался в дом... Для начала я хотел поговорить с нянькой... но как сказанула она мне про тебя... Все помыслы о мести вдруг покинули меня и стёрлись в памяти, словно их и не было вовсе... Не буду описывать, что творилось со мною... Сначала – всепожирающее счастье, дикая радость, подобная степному пожару... а как дошло до меня, что ты замужем – и  мне словно нож в сердце всадили. Представь, каково мне было узнать это! Я почувствовал себя так, словно все эти месяцы скитаний прошли впустую – о тебе и без меня позаботились, у тебя всё есть, ты счастлива, я тебе не нужен. И так тошно мне стало, хоть в болото вниз головой... Первым побуждением было немедленно уехать, сбежать, скрыться... Но я не мог уйти, не повидав тебя. И вот я встречаю тебя и вижу – нет, ты далеко не счастлива! И виной всему – этот слабак, этот негодяй, что сейчас чуть не расплакался, как капризная девица! Зачем ты вышла за него? Мы весь вечер избегали этой темы... Только не тверди, что воспылала к нему внезапной страстью. Я помню, как мы презирали его... их всех... Я знаю тебя до мозга костей, а потому не могу поверить, что столь чуждый тебе человек мог пленить тебя!
– Пленить, не пленить... о чём ты говоришь!
– Да и меня ты вовсе не забыла, я же вижу.
– Хватит об этом, Абрам! Я не могла поступить иначе. Не выйди за него я – за него вышла бы Лили. Меня она отсюда выжила бы, а сама была бы счастлива, ведь исполнилась бы её самая заветная мечта! Я не могла допустить ни того, ни другого. Зато теперь у меня есть всё.
– Что же именно?
– Дом, власть, деньги... много денег! А теперь вернулся ты – и это самое главное!
– Если б я мог прожить без тебя, если б я мог о тебе забыть – я бы немедленно убрался восвояси, чтобы не мешать тебе и не испытывать той жуткой боли, что терзает сейчас моё сердце!
– Ах, нет, нет, ты не сделаешь этого, ты не посмеешь!
– Ведь когда-то в моих руках была его дрянная жизнь! – с яростным сожалением воскликнул Абрам. – Бог хотел избавить нас от него, а я вмешался, разрушил его замыслы, выволок из реки этого дуралея – и вот теперь расплачиваюсь за это!.. От добра добра не ищут... Я не имел права спасать того, кто должен был умереть, и теперь я это понял! Если бы только он умер тогда...
– Если бы он умер, у меня не было бы ничего, – с мрачным раздражением перебила его Женни, глядя в пылающие угли за каминной решёткой.
– Чего именно?
– Дома, денег, возможности расплатиться с нашими врагами.
– А это так для тебя важно! – он встал и порывисто прошёлся по комнате, заложив руки за спину и с едкой горечью оглядываясь по сторонам.
– Я сломала жизнь Лилиане, когда отбила у неё Влада. Я не могла допустить, что она будет счастлива. Я не могла допустить и того, чтобы ей досталось его состояние, хватит с неё наших денег – тех денег, что Маршаллы украли у нас.
– А по-другому отомстить не могла?
– Нет!
– Мило!
– Я схватила первое, что подвернулось под руку, чтобы треснуть её по голове. Мне некогда было выискивать способ, нужно было действовать... да я к жизни вернулась только тогда, когда увидела её сияющие глаза, и только затем, чтоб вырвать саму жизнь из этих бесстыжих глаз! Мне было всё равно, каким способом! И я сделала это, я растоптала гадину! А кроме того, я не хотела быть нищенкой, приживалкой, которую в любой момент могут выгнать вон! Не хотела принимать милостыню и ловить на себе сочувствующие взгляды.
– Я не считался ни с дождём, ни с ветром, когда бродил по дорогам! У меня не было иного смысла в жизни – только найти тебя! Эта мания, владевшая моей душой, и держала меня на плаву. Я не думал о голоде и холоде... ты оказалась слабее. Ты смирилась, ты поверила в то, что меня нет. Ты не искала меня! Ты пошла дальше. Своей дорогой. Что мне делать теперь, когда мы вновь встретились? Ты ясно даёшь мне понять, что не уйдёшь со мной...
– Поздно, Абрам, – прошептала она, – слишком поздно... Слишком много дел я наворотила... в такие узлы всё позапутывала – не сразу и развяжешь...
– Ну так разруби, коли не развязывается!
– Как, спрашиваю?
– А ты не знаешь?
– Абрам... Абрам! Не дави на меня! Пусть время решит за нас! Давай оставим всё как есть – пока всё само не решится!
– Само, значит?
– Само, Абрам... потому что я не знаю... я не могу...
– А я могу? Я могу? Без тебя?
– Всё останется по-прежнему. Пока... пока! Он – мой муж. Ты – мой самый лучший, самый любимый друг. Как раньше. И ты будешь рядом. Всегда. Потому что нужен мне, как воздух. Потому что никуда я тебя не отпущу, – угрюмо процедила она, – потому что если ты уйдёшь снова, сердце моё не выдержит. И я либо сойду с ума, либо умру.
– Умри! Умри, и я тутже сведу счёты со своей жизнью! – с горячим отчаянием вскричал он, и голос его задрожал от напряжения. – И тогда мы будем вместе, как прежде, и никто не сможет вновь разлучить нас!
– Не говори глупостей, Абрам! Невыносимо мне слушать твои речи, невыносимо!
– А мне невыносимо смотреть на тебя и знать, что теперь я так мало для тебя значу!
– Знал бы ты, что ты для меня значишь, ты бы так не говорил!
Они жестоко поспорили, и в конце концов Женни расплакалась; увидев её слёзы, он растерялся, потом смягчился и принялся успокаивать её. Они помирились и просидели за разговорами до полуночи, после чего гость, как ни уговаривала его хозяйка, отправился в деревню, а она сама, не желая встречаться с мужем и объясняться ещё и с ним, пришла ко мне и постелила себе на диване. Я попробовала уговорить её пойти к Владу и помириться с ним, но она сослалась на то, что слишком устала и слишком счастлива, чтобы немедленно отправиться пререкаться с мужем и выслушивать его «эгоистическое нытьё», и что завтра она поговорит с ним, но никак не сегодня.
Она быстро уснула, успев истомить меня своими восторженными, беспорядочными восклицаниями, а я, как только услышала в темноте её ровное дыхание, выскользнула из спальни и заглянула к Владу. Он сидел за столом.
Услышав тихий стук входной двери и решив, что пришла Женевьева, он вздрогнул, но не обернулся. А когда я сказала, что Женни решила провести эту ночь в моей комнате, он болезненно поморщился и побледнел ещё больше. Лицо его стало жалким и несчастным.
– Она покинет меня... – пробормотал он секущимся голосом и, резко повернувшись, взглянул на меня. – Она очень на меня сердита? Даже слова не сказала перед сном, даже не зашла... Обиделась?
Я разуверяла его, как могла.
Он вроде бы верил и в то же время думал о своём, и я видела, что слова мои проходят мимо, не касаясь его сознания.
А когда я собралась было уже уходить, он схватил мои руки, с силой сжал их и заплакал, не выстояв перед волной нахлынувшего отчаяния и страха.
– Я боюсь, боюсь, Эмми! – сквозь рыдания восклицал он, судорожно хватаясь за меня, словно я могла чем-то ему помочь. – Боюсь потерять её! Она уйдёт... Ей нужен он... ей всегда был нужен он! А я? Я не смогу жить без неё!
Я утешала его, сама растерявшись перед его отчаянием, не менее беспомощная, чем он.
И лишь мои слова о том, что мать никогда не оставит своего ребёнка и что малышу Айби нужны они оба, и мать, и отец, возымели своё действие.
Влад начал понемногу успокаиваться.
– Зачем я согласился назвать сына этим проклятым именем? – вдруг воскликнул он с досадой. – Смогу ли я теперь смотреть на ребёнка и не видеть в нём того, чьё имя он обманом унаследовал?..
– Сможешь, – тихо сказала я, – сможешь. Мальчик не виноват в том, как его назвали. Самое главное, что наш Абрам – не тот человек, и мы вырастим его самым хорошим, самым добрым, самым умным... А глядя на него, ты должен видеть в нём своего маленького сына, но никак не его тёзку!
– Да, да, ты права... – рассеянно согласился мой брат.
Я разобрала ему постель, заботливо уложила его и, совсем успокоенная, потихоньку притворила за собою дверь.

Глава 17

На следующее утро Женевьева поднялась ни свет, ни заря, за окнами было ещё темно; встала она в таком бодром и воодушевлённом расположении духа, что тотчас оделась, разбудила меня, спустилась вниз, растолкала ещё спавшую кухарку и вместе с ней занялась приготовлением завтрака. К завтраку обещал пожаловать её любезный друг, и она горела желанием угостить его чем-нибудь особенным. Она хлопотала всё утро; я, зевая, помогала ей. На моё замечание о том, что ей следовало бы всё-таки поговорить с мужем, что он очень подавлен и опечален, она ответила – поговорю, мол, обязательно, но позже, потом.
Как выдалась свободная минутка, я, стараясь не разбудить никого из домашних, поднялась в комнату брата. Он уже проснулся и теперь стоял у окна, глядя, как постепенно светлеет тёмное рассветное небо. В лице его уже не было вчерашнего смятения, лишь глубокая грусть таилась в его запавших глазах.
– Я плохо спал этой ночью, – со вздохом признался он, увидев меня, – беспрестанно ворочался и просыпался, а проснувшись, долго не мог снова заснуть... всякие мысли лезли мне в голову, и так было тяжко на душе... а она?
– Она спала, как ангелок, легла с вечера – и безмятежно до пяти часов утра, – ответила я примиряюще, но лицо его ещё больше погрустнело.
– Её радует то, что для меня – нестерпимая мука... – снова вздохнул он, – мы слишком разные, не удержать мне её... Она даже не удосужилась узнать, каково мне и сплю ли я... Я безразличен ей. И ничего с этим не поделаешь. Почему она не зашла утром?
– Она думала, что ты ещё спишь, и не хотела тебя будить, она о тебе же беспокоилась, а ты тут вообразил невесть что! – принялась я разубеждать его и стыдить. – Вчера я сама слышала, она прямо сказала своему дружку, что не намерена оставлять тебя. А сейчас она занята приготовлением завтрака, потому до сих пор и не появлялась здесь. Но она твёрдо намерена объясниться с тобой.
Тут за дверью послышались быстрые шаги, и в приоткрывшуюся щель просунулась растрёпанная голова Женевьевы. В полутьме блеснули её глаза.
– Ах, он уже встал, висельник! – тоном разоблачительницы весело протянула она и, распахнув дверь, впорхнула в комнату.
Услышав её смеющийся голос, увидев её сияющее лицо и обращённый на него задорный лукавый взгляд, никак не грозивший разрывом, не предвещавший его, Влад расцвёл. По его виду я поняла, что у него гора с плеч свалилась и так легко стало у него на душе, как было разве только в первые недели после женитьбы.
– Ты пришла, – выдохнул он, неловко поворачиваясь к жене, – а после вчерашнего я уж подумал...
– Позор! Ты так плохо обращаешься с дорогими гостями и потом ещё что-то думаешь, в чём-то меня подозреваешь, – она стыдила его, а сама не могла сдержать улыбки, – ты ведь сделал для меня так много: ты помогал мне в самые трудные дни жизни, я вышла за тебя замуж... я привыкла и... ты мне нужен.
– А он? Ведь раньше он был тебе дорог... – робко напомнил ей Влад.
– «Раньше!» Он и сейчас мне не менее дорог! И до конца дней моих он будет мне дорог! – строго, резко осадила его Женни, вмиг согнав улыбку с лица и посуровев. – Дороже всех на свете! Мы выросли вместе! Мы столько горестей пережили вместе, что этого не зачеркнёшь и не забудешь! Мы были вместе всегда, сколько себя помню! Но ничего менять я не собираюсь. Вы оба мне дороги... по-своему. В-общем, пока меня устраивает всё, как есть, всё так и будет и ничего не изменится. Но, пожалуйста, ради меня, наберись терпения и не смей больше устраивать сцен! Из-за тебя я не собираюсь лишаться его общества! Слышишь? Никогда! Из-за кого бы то ни было! И если ты хочешь мира и покоя в нашей семье, будь добр, наберись терпения и остерегись выказывать неодобрение моим поступкам!
Я выскользнула из комнаты, чтобы дать им возможность поговорить наедине. Но и того, что я услышала, хватило с лихвой, чтобы сердце моё успокоилось; мне даже стало весело и захотелось петь. Признаться, меня тоже мучили недобрые предчувствия и тягостные ночные размышления насчёт того, какое будущее постигнет обитателей этого дома с пресловутым возвращением человека, во власти которого сделать нас всех несчастными. А сейчас я убедилась, что покою нашей семьи ничто не угрожает, и, что если и произошли какие-то перемены, то лишь к лучшему, потому что Женни утратила былую жестокость и властность и превратилась в кроткого озорного ребёнка, с которым так легко поладить и который сам стремится всем уступить и услужить.
За завтраком Влад сиял и был таким учтивым, что дальше некуда. Зато теперь настроение Женни подпортил Абрам – чем светлее было лицо её мужа, тем мрачнее он становился, тем удручённее выглядел. Женни старалась отвлечь его и всеми силами пыталась примирить соперников.
С тех пор он каждый день бывал у нас. Случались короткие размолвки, но до открытых ссор, как в первый вечер, не доходило.
И всё было бы вполне сносно, если бы Женни не начала скучать в его отсутствие. Она вздыхала и хмурилась, высматривала что-то в окнах, не находила себе места и оживлялась лишь тогда, когда появлялся Абрам; нередко наскакивала на Влада, злилась, если долго не приходил Абрам, и Влад, подмечая её тоску и беспокойство, расстраивался и вновь погружался в пучину уныния.
Таким образом истекли две с половиной недели.

Глава 18

В порыве счастья, которое пришло внезапно, когда его уже не ждали и не надеялись, человек способен простить самых заклятых своих врагов, забыть любые обиды и просить прощения у целого света. Зато когда счастье это оборачивается миражом и до одурманенного сознания доходит, что этот мир лишь в очередной раз насмеялся над ним, обманул, поманил прекрасной мечтой и обратил её в прах, он либо ломается и сам превращается в развалину, либо ожесточается и становится демоном. Забытые обиды всплывают на поверхность, прощённые было унижения оживают и начинают кипеть, требуя возмездия за поруганные мечты и рухнувшие надежды. А старые враги, в лице которых воплощается враждебный мир, становятся проклятием. И чтобы отомстить миру, человек начинает мстить всем, кто попадается под руку, и в первую очередь – своим врагам.
Так вышло и с Абрамом.
Вернувшись с одной целью – разрушить счастье своих бывших хозяев и свести с ними счёты, он позабыл обо всём, стоило ему узнать, что Женни жива. Но радость его сменилась горечью и болью, когда ему стало известно, что она давно вышла замуж и никогда не вернётся к нему, предпочитая неопределённости устоявшееся обеспеченное существование. Жизнь вновь побила его. И, не в состоянии наказать ту, чьей рукой был нанесён удар, он загорелся выместить на других свою злость и обиду на судьбу. И предметом для этого, без сомнения, было выбрано семейство Маршаллов.
На первых порах он послал к ним мальчонку с известием о своём прибытии. Это был ход с подтекстом: если ему вздумалось поставить их в известность, то – Мерс должен был догадаться, – он намерен «знаться» с ними и не оставит их в покое. Мерс полностью проигнорировал его записку и не ответил на неё, выпроводил посланца и даже на словах не велел ничего передать. Но, конечно же, его сильно задело и взвинтило полученное сообщение.
Навязчивая идея Абрама обрела силу, когда его подруга случайно обмолвилась в разговоре, что теперь ей принадлежит одна вторая и дома, и всех угодий Мерса Маршалла. Он без труда выпытал у неё все подробности на этот счёт, и такой интерес зажёгся в его глазах, что тут и дураку стало бы ясно – он задумал недоброе. Женни поначалу не соглашалась с его предложением, твердя, что не хочет вспоминать старое, что покончила с бредовой жаждой мести, что хочет жить новой, более светлой и чистой жизнью, но ему удалось убедить её – как, я понятия не имею; знаю только, что они долго спорили по этому вопросу и никак не могли договориться.
Однако, прошло ещё несколько дней, и Абрам с благословения Женевьевы самовольно вселился в дом Маршаллов. Взбешённый хозяин пробовал выставить наглеца, кричал, грозился вышвырнуть его вон или вовсе пристрелить, и только судебному исполнителю удалось немного умерить его пыл. Ведь часть дома по закону принадлежит другому лицу, то есть в данном случае Женевьеве Лорди, и она имеет право либо сама жить на своей половине, либо поселить кого угодно, и Мерс должен с этим считаться.
Абрам снисходительно предложил Мерсу выделить ему комнаты, чтобы не делить дом и не проводить границ; и высказал требование, чтобы с его мнением считались, если встанет вопрос о хозяйстве или имении, «ведь оно у нас теперь общее». Этой наглости, этого нового бесчестья Мерс уже не вынес. Его затрясло, когда он услышал такие слова.
– Пошёл прочь! Прочь отсюда, собака! – задыхаясь, закричал он, вытолкал самозванца на крыльцо, запер все двери, не обращая внимания ни на угрозы, ни на шум, который учинил Абрам.
Но нового жильца ему всё-таки пришлось пустить, когда тот ушёл и вновь вернулся со стражем порядка. С того самого дня Мерса Маршалла парализовало. Слишком сильным оказалось потрясение. Мэри преданно ухаживала за ним и обливалась слезами о несчастной своей доле, ругая бывших своих работников, когда никто не слышал. А её муж на глазах становился всё раздражительнее; нервы его совсем расшатались; везде ему чудился подвох, везде чудилось ненавидящее око; а кроме того, болезнь и вызванная ею беспомощность угнетали его несказанно – ему казалось, что он всем стал в тягость и что домашние только и мечтают о том, чтобы поскорее освободиться от докуки и лишних проблем в его лице.
Ему стало совсем плохо и рассудок его помутился окончательно, когда по деревне разнеслась весть о том, что Влад Лорди решил затеять тяжбу с Маршаллами и оспорить завещание в пользу Абрама и Женни, ведь покойный старик, их благодетель, не видел иных наследников, кроме них.
Сделал это Влад по наущению Женевьевы, под её давлением. Никто не знал, чего ему стоило такое решение. А я знала. Он невыносимо страдал оттого, что его вынуждают поступать подло. Но иного выхода не было, потому что теперь он всерьёз боялся потерять Женни, а это случилось бы непременно, если бы он отказался ей потакать. Я считала это потворство безумием, но что я могла сделать, когда Женевьева стала для него наваждением, самым дорогим в этой жизни сокровищем, когда она затмила для него всё – и честь, и совесть, и благородство. Ради неё он был способен перевернуть землю. Только бы сохранить её недолговечную благосклонность.
Мерсу Маршаллу становилось всё хуже и хуже. Он слёг окончательно и больше уже не вставал, а спустя какое-то время его не стало.

Глава 19

По обыкновению, Абрам навещал нас по утрам, но часто приходил и вечерами и засиживался допоздна с Женни и Владом, который, как бы ни было ему нелегко видеть соперника, не мог оставить их наедине и всегда спускался в гостиную, когда намечался очередной визит; впрочем, его присутствие обращало на себя мало внимания, те двое были заняты общими разговорами и воспоминаниями, в которых не было места никому из Лорди. И если Влад сам не встревал в беседу, то к нему обращались крайне редко, да и то лишь с незначительными мелочами: за подтверждением какого-либо события, произошедшего недавно, с вопросами о самочувствии мамы или о том, сколько времени... При них он чувствовал себя лишним. Он остро ощущал, какая бездна пролегает между ним и ими – они казались схожими во всём, словно одно существо, у них были общие взгляды на жизнь, у них были общие беды и радости, они были неразлучны с детских лет... А кем для них был Влад? Так, приблудным. Но он с сумрачным упорством просиживал с ними свободные часы, совсем забросил свои книги, шахматы, переводы и всё, чем любил раньше заниматься; даже маленький сын отступил на второй план, первой и единственной его заботой стала Женевьева. Это перерастало в какую-то манию и часто пугало меня.
А Женни ничего не замечала, как только Абрам переступал порог гостиной, и уж тем более не замечала она болезненного состояния, овладевавшего её мужем всё больше и больше. Своей искренней радостью при встречах с дорогим другом она невольно углубляла страдания Влада, и ему становилось всё хуже, стоило посмотреть на их расцветающие лица, стоило увидеть, как они поглощены друг другом.
Я пробовала поговорить с братом – но тот лишь нервно и, чего раньше с ним никогда не случалось, грубо оборвал меня и сказал, чтобы я не лезла, куда не просят, и не указывала ему, что делать; он сам взрослый и сам со всем справится. Пробовала я поговорить и с Женни, но только она услышала, что Влад тяжело переживает из-за неё, как рассмеялась, затем, поняв, что я говорю серьёзно, рассердилась.
– Ох-ох-ох! – ядовито воскликнула она и глаза её гневно, вызывающе сверкнули. – Всю жизнь ты его защищаешь! А нуждается ли он в защите? «Он в тяжёлом душевном состоянии!» – передразнила она меня и презрительно фыркнула. – Да хоть в коме! Конечно! Влад Лорди! Предмет всеобщего внимания! А я никого не интересую! Лишь бы вам было хорошо! Женни должна пожертвовать короткими минутками невинного счастья ради мелкого эгоизма Влада, чтобы добыть ему покой! Неженка! Трус! Капризное, избалованное дитя, воспитание которого упустили! Одна у меня отрада – возвращение Абрама... Что, я должна отказаться от него? Никогда! Я слишком страдала без него и не отпущу его теперь ни на шаг! Как ни проси! Я и так пожертвовала ради вас чересчур многим, но то, что вы требуете на этот раз, переходит границы всякого терпения! Одним словом, Абрам будет приходить, когда ему и мне заблагорассудится, а что до вас – мне всё равно. Делайте, что хотите – устраивайте скандалы, возмущайтесь, осуждайте... сходите с ума, если взбредёт вам такая прихоть... Я же хочу жить! И жизнь моя сейчас полна через край!
Это всё, чего удалось мне добиться. Но этого хватило с лихвой, чтобы я поняла – если что и сможет исправить ситуацию или что-то прояснить, то только время, и подгонять его, равно как и брать на себя его обязанности – бессмысленно. Всё, что могла я – это ждать, предоставив событиям идти своим чередом, издали наблюдая за ними и не вмешиваясь, как бы трудно порой ни становилось сдерживаться.
Женни продолжала открыто ликовать, Влад – метаться, Абрам – беззастенчиво навещать наш дом, не замечая, что каждым своим появлением вносит невидимый разлад в семью; впрочем, думаю, отлично он всё замечал, потому и наведывался к нам всё чаще да чаще; ему в радость было подмечать муку на лице соперника...
Однажды, в конце марта, я вытащила брата на прогулку в степь. День стоял чудесный. Безмятежно сияло солнце, небо было таким синим и ярким, каким оно бывает только весной. Снег ещё устилал землю, но уже начал подтаивать, уплотняться, и корочка покрывавшего его ледяного наста празднично сверкала. Дул влажный западный ветер, с мокрых коричневых ветвей редких деревьев слетала и падала звонкая капель, громко чирикали, порхая с ветки на ветку, неугомонные воробьи.
Под впечатлением этого весеннего великолепия настроение Влада улучшилось; он расслабился, стал даже улыбаться; я осталась довольна и про себя решила, что буду почаще выводить его на подобные прогулки, если они так хорошо влияют на него.
Мы побродили часа два по полям и уже собирались возвращаться, как я увидела, что от деревни идёт нам навстречу одинокая фигурка в плаще и низко надвинутой шляпке. Шла она быстро, резко, сжимая в руке небольшую корзинку, с которыми обычно ходят за продуктами горничные. Она шла и не поднимала головы, не смотрела по сторонам. Что-то знакомое почудилось мне в её облике, но узнать её я смогла только тогда, когда она почти поравнялась с нами. Узнала я её и растерялась – не хотелось мне сейчас встречаться с Лилианой Маршалл, ведь со мной был мой брат. Но отступать было поздно. Она вдруг подняла глаза и остановилась, как вкопанная.
Только сейчас я сообразила, что гуляя, мы зашли во владения Маршаллов и незаметно очутились возле их дома.
Влад тоже остановился, когда увидел Лили. Так и простояли мы несколько секунд, пока девушка наконец не попыталась криво усмехнуться и пройти мимо. Влад опустил глаза и вновь помрачнел. Я дёрнула его, мы пошли было дальше, но не успели и шагу ступить, как до нас донёсся дрожащий голос, заставивший нас обернуться.
– Ты убил моего отца, Влад Лорди, и я этого не забуду!
Глаза Лилианы злобно пылали.
– Сначала ты растоптал меня. Потом отнял у нас дом. Позволил жить под нашей крышей беспризорнику, который вздумал разыгрывать из себя хозяина. А как не стало отца, так он потерял всякий стыд и неустанно, исподтишка, тиранит всех, кого только может достать. А ты знаешь всё это и молчишь, благословляя его на новые подлости! За что ты устроил нам такую жизнь? За что ты нас так ненавидишь?
Это была первая их встреча с тех пор, как разошлись их дороги. По мере того, как она говорила, Влад всё ниже опускал голову; плечи его сникли, словно непомерная ноша навалилась на них.
– Ты живёшь себе припеваючи, – продолжала Лилиана сдавленно и глухо, – а мы прозябаем! Мы не живём – разве это жизнь? Это нельзя назвать даже существованием... И в том, что наш дом превратился в ад, виноват ты! Но неужели, интересно мне, совесть ни разу не шепнула тебе об этом?!.
Влад прерывисто вздохнул и вскинул на неё погасший взгляд.
– Если я и поступал дурно, то никогда и никому не желал навредить. Не способен я сознательно причинить боль даже врагам своим, а тебе я меньше всего хотел сделать больно. Если я всё же являюсь причиной твоих несчастий – прости меня. Ведь делал я это без злых умыслов... Ведь и я не счастливее тебя, несмотря на все мои усилия завоевать это счастье, несмотря на нечеловеческие мои стремления стать счастливым. Я несчастен, быть может, больше всех вас, потому что ради одной цели я пожертвовал всем, что у меня было, и даже душу свою потерял... что может быть страшнее и непоправимее?..
И, сказав так, он повернулся и быстро пошёл к деревне.
Я видела, как исказилось лицо Лилианы, когда он произнёс свои слова, какая мука и сострадание сменили выражение ненависти, горевшей на нём ещё минуту назад. Она хотела было броситься за ним, но пересилила себя. Губы её задрожали, и она, закрыв лицо руками, побежала к своему мрачному дому, очертания которого виднелись невдалеке, за берёзовым перелеском.
«Она всё ещё любит его, – подумала я, глядя ей вслед и сокрушённо качая головой, – и никакие обиды, никакие удары не властны пересилить это чувство... Но не излечись она от этой любви – она через неё погибнет... Почему мотылёк летит на огонь? Потому что у него нет разума... Для Влада нет и не будет второй Женни, он не видит никого, кроме неё... и теперь он вряд ли обратит внимание на другую, как бы та его ни боготворила и какой бы хорошей ни была...»
В тот вечер Влад рано ушёл наверх и снова замкнулся в себе, а когда на следующее утро я набралась храбрости и предложила ему выйти подышать свежим воздухом, он сказал, что не собирается больше никуда выходить и что вообще не хочет слоняться по степи, как перекати-поле, потому что не вынесет ещё одной такой встречи, полной справедливых упрёков – ему и без этих упрёков тошно. Я отступила и с досадой вынуждена была признать, что и это лекарство отпадает и не принесёт никакого результата.
А жизнь Лилианы в отчем доме и впрямь превратилась в ад. Абрам на глазах становился наглее, вёл себя так, словно являлся полноправным хозяином, и распоряжался всем, на что имел и даже на что не имел законного права. Он уволил половину прислуги, оставив только старика Бойна, приспособив его за собственного лакея, да Энни – экономку и стряпуху в одном лице. Обязанности горничных были вменены госпоже Маршалл и её дочери, и те вынуждены были примириться с таким унижением, ведь две одинокие женщины, оставшиеся без покровителя, не могли справиться с ним своими силами. Абрам гонял их, как Мерс, бывало, гонял его и Женни, и повторял, что он ещё благосклоннее покойника, что ещё мягко относится к ним, и за это они должны бы на коленях его благодарить.
– Вы живёте в роскошных комнатах, а мы жили на конюшне да в чуланах; вы имеете возможность греться у очага зимними вечерами – мы замерзали в холоде, на морозе, – зло смакуя каждое слово, перечислял он доказательства своего мягкосердечия, – вас кормят, хоть и не совсем так, как вы привыкли, а мы подыхали с голоду, ожидая, ожидая с нетерпением, когда же на завтрак или в обед нам кинут недоеденную вами сухую корку, как собакам... Я был бы не прочь проделать с вами сейчас то же самое, мало того – я жажду этого, как ничего другого; но Женевьева умоляла меня быть снисходительным, а её я не хочу обижать. Даже ради удовольствия видеть вас в грязных лохмотьях в свинарнике! Она простила вас, и вы должны молиться на неё, как на икону, потому что далеко не всякий человек способен был бы простить ваши гнусные безобразия!
Всё это я слышала от Энни, которая опять согнулась и приуныла, наблюдая одни бури, несчастья и неурядицы; несколько раз мы встречались с ней на улице или в деревенской лавке. И всякий раз она вздыхала и говорила, что порою ей хочется взять расчёт и уехать, но как покинуть место, где провела большую часть жизни? Часто слышала я и похвальбы самого Абрама, когда он рассказывал Женни об очередном испытании, через которое заставлял пройти Маршаллов. Женни, хоть и не держала больше на них особого зла, от души забавлялась рассказами друга, видя в его злых выходках весёлую шутку, повод для развлечения.
Мне такие забавы были не по нутру, и я пару раз высказала свои замечания Женевьеве и сдуру пожалела при ней Маршаллов, так только хуже наделала.
Гордость её была задета, моё осуждение уязвило её, и она злобно вскинулась.
– Что ты хочешь от меня?! – с негодованием вскричала она. – Я и так покровительствую этим лягушкам болотным! Я тщательно слежу за тем, что позволяет себе мой друг, и никогда не допустила бы, чтобы он причинил им серьёзный вред, хоть они противны мне до крайности! Но теперь, когда ты так открыто выразила недовольство моими действиями, вот что я сделаю: скажу-ка Абраму, чтобы он пощекотал им нервишки поощутимее! Если уж все жалеют Мэри и Лилиану, то пусть будет веское основание для жалости! И с этого дня я перестаю их опекать – им и так хватает сочувствия!
И она демонстративно хлопнула дверью, оставив меня одну. Угрозу свою она, однако, не выполнила – по крайней мере, я так решила.
Вскоре Абрам предложил Женни навестить их прежнее жилище, бывшее когда-то их домом, и она с радостью согласилась, а чтобы избегнуть недоразумений и кривотолков, и меня прихватила с собой. Поначалу она звала Влада, но тот наотрез отказался – посещение это выглядело бы насмешкой, пощёчиной для истинных хозяев имения, он так и сказал ей.
С тех пор Женни часто брала меня с собой (в качестве дуэньи, я бы сказала) и отправлялась поболтать с приятелем, который всегда ждал её. А я сидела на кухне в обществе Лилианы. Она с нетерпением поджидала меня, с первых же дней прилипла ко мне, как муха к мёду. Я сидела с ней и отвечала на её бесконечные вопросы о Владе. Пару раз она передавала ему записки, но добилась лишь одного – он написал ей и в коротком своём письме довольно резко просил, чтобы она оставила его в покое. Она долго плакала над своей никому не нужной любовью, и ещё больше возненавидела причину своего несчастья – Женевьеву, которая в это время весело болтала в гостиной со своим чудовищем-другом. Лили видела, как счастлива соперница, и оттого, что по милости Женевьевы Влад и не смотрит на неё, Лили, и тоже глубоко несчастен, ненависть её разгорелась адским пламенем и ожесточила её и без того ожесточившееся сердце. Она поняла наконец, что Влада ей не заполучить, даже если Женни умрёт, и не желая наблюдать счастье соперницы, вознамерилась сделать несчастной и её – по мере своих возможностей.
«Она слишком любит Абрама, – сложился в её голове коварный замысел, – и не перенесёт, если потеряет его... Если он вдруг возьмёт да и женится... Уж тогда она не будет хохотать! Тогда-то уж она узнает, каково быть брошенной! У неё есть замечательный муж, лучше которого и на свете никого не бывало, но его ей мало... Я разобью её счастье, как она разбила когда-то моё – точно так же! Она меня ещё вспомнит! Она заплатит за мою разрушенную жизнь и за то, что так изматывает бедного Влада!»
Планом своим она поделилась со мной, но я его не одобрила.
– Ты лезешь в пасть льву! – предупредила её я, но она запальчиво перебила:
– Пусть! Пусть я погибну, жизнь моя всё равно кончена. Но уж пусть погибнет и она! Пусть заплатит за всё, подлая!
И она принялась безбожно строить глазки Абраму, позабыв и свою к нему ненависть, и его к ней отвращение, вытеснив все обиды только затем, чтобы иметь возможность побольнее ранить Женевьеву. Желание это поглотило все её чувства и окончательно погубило её.
Её старания не прошли незамеченными тем, для кого были пущены в ход. Поначалу Абрам несказанно удивился и, не поверив в нелепую возможность того, что девушка просто влюбилась в него, стал выискивать подлинные причины перемен, произошедших в её поведении. И докопаться до них ему не составило особого труда. Он впал было в ярость, но не успел высказать всего, что собирался довести до сведения плутовки, как в голову его пришла другая мысль. И когда Лили в очередной раз жеманно улыбнулась и вздохнула, глянув в его сторону, он вдруг усмехнулся и прямо сказал:
– Если подыскиваешь себе нового мужа, красотка, так и скажи. Нечего улыбаться и глупо хихикать. Не скажу, чтобы ты мне нравилась, ты противна мне, как гнилая вода в старом пне, но если ты намерилась стать моей дражайшей половиной... что ж, я не против. Так что нечего было прибегать к пошлым уловкам, чтобы привлечь моё внимание, могла бы прямо подойти ко мне и заявить о своих надеждах – если я что и уважаю, то лишь откровенность. Я уверен, нежных чувств ты ко мне не испытываешь, так что нечего напускать на себя свехскромность. Впрочем, в нашем союзе нежных чувств не будет как с одной, так и с другой стороны. Но всё же это по мне.
Такое заявление и, самое главное, заключавшаяся в нём проницательная догадка о её намерениях, смутило бедную девушку не на шутку, но вспомнив о цели, которую она преследовала, она набралась твёрдости и выдержала его взгляд.
– Да, я хочу выйти за тебя замуж, – проговорила она чётко.
Он и бровью не повёл, только усмехнулся ещё раз тайным своим мыслям, в которых он уже видел себя единовластным хозяином поместья.
– Когда? – только и спросил он.
Она сначала растерялась. Однако быстро взяла себя в руки.
– Хоть сейчас, – глухо проговорила она и только тут осознала, какую тяжкую жертву приносит своим ответом, только тут поняла, что навсегда теряет последнюю надежду на соединение с любимым (какой бы призрачной эта надежда ни казалась), но отступать было поздно, да и ни к чему, и Лилиана, ещё раз повторив своё «хоть сейчас», гордо вздёрнула голову и вышла из комнаты, в которой её настиг тягостный разговор.
Бедняжка! Она и предположить не могла, что и здесь сыграла на руку противнику, что и здесь споткнётся, что и здесь её в итоге ждёт неудача...

Глава 20

– Я простила ей Влада, простила былые обиды, простила всё, что сама от неё натерпелась! Я решила быть милосердной, и что получила за своё милосердие?! Она воздала мне чёрной неблагодарностью! И польстилась на Абрама! Этого я уже не потерплю! Этого я ей не спущу! – разъярилась Женевьева, когда узнала новость, ошеломительную и сногсшибательную.
Поначалу, когда вернулся Абрам, она летала на крыльях и не думала ни о ком, кроме себя, и ни о чём, кроме собственного счастья. Ей не хотелось спускаться с небес на землю и замечать, что счастлива лишь она одна, что ни Влад, ни Абрам не удовлетворены существующим положением вещей, что они могут иметь какие-то свои желания, отличные от её желаний и далеко не всегда ей приятные, что оба они страдают по её вине. И вот ей пришлось раскрыть глаза; несколько слов сбросили её с облаков, и она вдруг осознала, что не властна над обстоятельствами, что не способна контролировать ситуацию. Кроме того, в голове её просто не укладывалось, что Абрам может жениться, хотя он был свободным, как ветер. Предполагаемую эту женитьбу она считала предательством, и жесточайшим предательством.
А потому, взвинтив себя до предела, она немедленно потащила меня в дом Маршаллов. Предварительно поссорившись с Владом, пытавшимся остановить её. Реакция жены на известие о готовящейся чужой свадьбе взорвала его, оскорбила до глубины души, и он устроил скандал, уже не владея собой, потеряв голову от отчаяния.
– К чему столько эмоций! Если он так тебе дорог – уходи к нему, пока ещё не поздно! – кричал он. – Не терзай ты меня! Ты с ума меня сведёшь своим сумасбродством! Почему ты ещё со мной, когда жаждешь быть с ним? Не причиняй мне лишней боли, уходи или оставайся, но если останешься здесь – никогда не упоминай его имени, не рви ты моё сердце, оно и так изодрано в клочья твоими руками, бездушная!
Она накричала на него в сильнейшем раздражении, заявила по привычке, что не намерена выбирать между ними, что здесь её дом и она здесь и останется, что Влад не посмеет выставить её вон, и выскочила на улицу, хлопнув дверью с такой силой, что зазвенели в рамах стёкла. Я вышла за ней.
Объяснение получилось бурным; огонь был открыт с обеих сторон. При «разговоре» я не присутствовала и как всегда сидела на кухне, но из соседней гостиной до меня доносились порой отчётливо слышные резкие фразы. Женевьева упрекала Абрама, честила его изменником, возмущалась и протестовала против его решения. Он не уступал ей в красноречии и твердил, что никогда и не был ей нужен, если она до сих пор со своим Владом, что у неё уже есть муж и что она не имеет права вмешиваться в его жизнь и калечить её ещё больше. Когда шквал взаимных обвинений несколько поубавился, я услышала дрожащий от волнения голос Абрама:
– Ты не отговоришь меня, Женни! Ты могла бы остановить меня одним лишь способом – если бы согласилась бросить всё и всех и уехать со мной...
Выжидающее молчание нарушил её короткий злой возглас:
– Никогда!
– Вот! Вот видишь! И ты смеешь утверждать, что я тебе нужен?! – вскричал он в отчаянии и ярости. – Так вот и я поступлю по-своему! Пусть тебе это не нравится – я женюсь на ней! Не потому вовсе, что я её люблю, что я от неё без ума... я ненавижу её без меры, она мне омерзительна, гадка! Но... Сейчас я здесь – никто, у меня нет своего угла, я живу здесь по твоей милости. Но женись я на ней – и вторая часть имения отойдёт ко мне... а на своей половине можешь поселиться сама, если пожелаешь. Я наравне с тобой стану хозяином той земли, которая спервоначалу должна была принадлежать мне и тебе – нам!
– Как же ты корыстен, оказывается, как жаден...
– Не жаднее тебя! Ведь ты не со мной, потому что ты не можешь допустить, чтобы этот твой несчастный спаниэль, которого ты охмурила, вернулся к своей болонке, и потому что тебе жаль терять власть над ним и  огромные деньги, которые ты с таким трудом заполучила! Потому что привыкла к кричащей роскоши, к обильному столу, к обеспеченной жизни! У меня же ничего этого нет – я промотал последнее, бродя по свету в поисках тебя... Знал бы я, что ждёт меня в конце этих странствий, я покончил бы с собой!
– Ещё не поздно! Покончи с собой – попытайся снова меня бросить! И тогда я тоже оборву свою жизнь... О, как мне тяжело, как тошно... И это ты виноват во всём! Сначала подарил такую огромную радость своим возвращением, а теперь теми же руками разрушаешь её до основания, повергаешь в прах и пепел!
– Ах, больно? Вот такую же боль испытал я, вернувшись; я мечтал, что найду тебя наконец и что мы будем счастливы... нашёл! Понимаешь теперь, что я чувствовал, узнав о твоём замужестве? Мне было не легче, чем тебе сейчас! Но я вытерпел – вытерпишь и ты!.. А ведь и трёх месяцев не прошло с тех пор, как я предположительно погиб, когда ты вышла замуж... А смеешь утверждать, что любишь меня и любила?
– Абрам, мы всегда были братом и сестрой.
– Как бы братом и сестрой! Но, если помнишь, мы хотели пожениться, когда устроимся на севере... Быстро же ты меня забыла! Быстро же привязалась к другому, да так крепко, смотри, не оторвёшь!
– Ах, так? Что ж! Ты хочешь знать правду?! Так слушай! Знай! Всё это фарс! Да! Да, фарс и притворство! Не любила я его и не люблю! Нисколько! Он всего лишь нравился мне... как человек... потому что был добр и внимателен ко мне, когда я больше всего на свете нуждалась в поддержке... А вышла за него я лишь затем, чтоб прибрать к рукам его поместье, чтоб не досталось оно этой мерзавке Лилиане, чтоб хлопнуть всем Маршаллам по макушке! И я не выпущу своей добычи ни ради кого на свете, я никому не отдам то, что досталось мне такой высокой ценой! Это – моё! Всё – моё! И твоё тоже, если хочешь! Я подарю тебе свою часть маршалловского имения, хочешь? Я прямо сейчас подпишу нужные бумаги, я...
– Не хочу! Не хочу! Не нуждаюсь в твоих подачках! Я тем же способом добуду себе то же самое! И тогда мы сравняем счёт.
Она помолчала какое-то время, затем устало, потерянно спросила, и голос её был чуть слышен:
– Значит, не изменишь своего намерения?
Он ответил вопросом на вопрос, и в словах его зазвучало жадное ожидание, словно от её ответа зависело его дальнейшее решение:
– Но ведь ты же не изменишь своего?
– Нет. У меня сын, в конце концов...
– У тебя – деньги! И это главное! – вскричал он. – И не ищи оправданий! Сын... Вспоминала ты о нём, когда бежала сюда сломя голову? И, зачем, собственно, ты сюда бежала? Чего пыталась добиться? Что, думала, я брошусь тебе в ноги, услышав твой приказ или увидев твои слёзы? Я женюсь на этой девчонке, но клянусь, ни мне, ни ей тем более, это не будет в радость! Так страдай же и ты, как я страдаю! И не думай, что я был счастлив, сидя рядом с тобой в твоих шикарных гостиных и постоянно видя его лицо, и зная, что он – он! – всегда будет твоим верным псом, которого ты не отпихнёшь мне в угоду!..
– Если ты женишься на ней, я никогда не приду сюда больше.
– Придёшь. Или приду я. Ты будешь терпеть эту пытку, как я терпел и терплю! Ещё скажи спасибо, что её я не стану брать с собой, чтобы не усугублять твоих мучений, чтобы не смотрела ты на неё, как я на твоего Лорди, и не сгорала на медленном огне бессильной ярости, как сгорал я!
– Я не приду сюда и тебя на свой порог не пущу!
– Пустишь! Ты не сможешь без меня жить... как и я не смогу жить без тебя.
Звук тяжёлой пощёчины пресёк его фразу.
Как пришла домой, уставшая и опустошённая, Женни побежала прямиком в свою комнату и заперлась там. Никто не осмелился тревожить её. А утром она вышла из спальни – бледная, с кругами под глазами, и заявила, что если появится Абрам, пусть его вытолкнут в шею. Влад, который тоже не спал этой ночью, клял себя и до рассвета мучился раскаянием, что обидел её и теперь она наверняка уйдёт, не поверил своему счастью. Надежда озарила его измученное лицо, он тутже стал сбивчиво просить прощения за вчерашнее, но она нетерпеливо и грубо оборвала его и отвернулась. Тем не менее, весь день он не отходил от неё ни на шаг, стараясь угодить ей и искупить свою вину; но все его старания натыкались на прежний лёд.
Наша радостная, кроткая, счастливая Женевьева вновь обратилась мрачным демоном, каким являлась нам до возвращения Абрама. Но теперь этот демон был вдобавок ко всему равнодушным, угрюмым и целиком погружённым в себя, в собственные проблемы и переживания.

Глава 21

Она сторонилась всех, а особенно – Влада, считая его виновником всех своих страданий. Она не высказывала открыто такого мнения, но догадаться было несложно – так холодно и нетерпимо она стала себя с ним вести, такие убийственные, обвиняющие, ненавидящие взгляды бросала в его сторону. Даже малютка-сын лишился того немногого внимания, что раньше уделялось ему матерью – она и в нём видела для себя несчастье, обузу. Ведь из-за него и из-за Влада (как ей хотелось считать) она отказалась от своего Абрама; а так как самопожертвование было ей чуждо, она и стремилась напомнить окружающим, какую жертву она ради них принесла, стремилась выставить напоказ свои страдания и от души возмущалась, стоило кому-нибудь заикнуться, что не одна она страдает, что не только у неё имеется сердце. «Так, как страдаю я, не может страдать никто из вас!» – говорили её презрительно-ледяные взгляды. Она не сочувствовала никому.
Владу тоже приходилось несладко. Он старался вывести жену из депрессии, разговорить её, как-то отвлечь, но всё было напрасно – она игнорировала его или грубо обрывала и уходила, когда он становился чересчур назойливым. Он знал причину плохого настроения Женни и признавал свою вину, но она не позволяла ему загладить эту вину и тем самым обрекала на мучения, которые были ничуть не меньше её собственных.
Наша матушка совсем одряхлела из-за всех этих ссор и неурядиц. Слёзы не просыхали на её щеках, когда она видела осунувшееся, побледневшее лицо своего сына, когда видела скорбное выражение, затаившееся в его погасших глазах. Она слабела с каждым днём и в последнее время вообще перестала вставать с постели. Я ухаживала за ней и, видя, как медленно, но неуклонно угасает в ней жизнь, всё большей и большей ненавистью проникалась к той, которую всегда защищала, которая разорила души обитателей этого дома, как злые дети разоряют птичьи гнёзда. И если Влада я могла ей кое-как простить – потому что в его несчастье она была повинна столько же, сколько и он сам, то маму – никогда...
Поглощённый тревогой о жене, занятый мыслями о примирении и выискиванием новых к тому способов, озабоченный лишь ею одной, Влад словно забыл о существовании любимого некогда сына, и если б не я и не кормилица, которую наняли, чтоб ходила за мальчиком, я не знаю, что сталось бы с бедняжкой, потерявшим разом и отца, и мать, несмотря на то, что оба они были живее живых. Я сердилась на брата и невестку, корила их за эгоизм и упрямое малодушие, повторяла, что ребёнок растёт сиротой – ничто не помогало. Каждый из них выслушивал меня в упорном и хмуром молчании и через минуту вновь возвращался к привычной своей роли. В конце концов, мне всё это надоело, и я перестала взывать к их несуществующей совести; я махнула на них рукой, предоставив их самим себе, определила себе обязанности и не обращала уже внимания ни на что, кроме этих обязанностей. Опомнятся сами, если захотят. А не захотят – их проблемы. Я-то ничем не могла им помочь. Да и не желала больше – они уж не дети, взрослые люди, натешатся и перестанут, пусть же сами распутывают узлы, которые навязали. Ни к чему ещё мне мешаться в их дела.
И я полностью сосредоточилась на заботах о маме и маленьком племяннике, отдавая им всё тепло и ласку и не думая о том, что по нашему дому бродят два мрачных призрака и отравляют атмосферу, которую пыталась создать я. Я попросту старалась не замечать их и вести себя так, словно ничего не случилось. В свою жизнь я больше не допускала тревоги о них.
С того памятного посещения усадьбы Маршаллов минуло три недели.
За это время Абрам и Лилиана обвенчались; он добился, чего хотел – стал полноправным владельцем земель своего врага, но и Лили попервой добилась поставленной цели – жизнь соперницы пошла было под откос. Правда, вместе с нею и жизнь Влада, но она об этом понятия не имела, иначе не торжествовала бы так. С Лилианой я с тех пор не виделась – к ним я не приходила, потому что отпала необходимость сопровождать Женевьеву, а уж о том, чтобы она к нам наведалась, и речи не могло быть. Ни в лавке, ни в деревне она больше не появлялась, и у меня не было возможности узнать, как они там живут. Абрам не заявлялся к нам всё это время, но на исходе третьей недели не выдержал, пришёл – его выгнали, исполняя строгое распоряжение Женевьевы. Впрочем, ей о его неудавшемся визите не было доложено, и она так и не узнала, что он приходил. Однако Абрам не оставил попыток увидеть её и заходил каждый день, требуя, чтобы его впустили. Однажды Женни, спускаясь по лестнице в холл, услышала его препирательства со слугой, пытавшимся захлопнуть перед ним дверь, и, движимая тоской и желанием видеть своего друга, она поспешила вниз и приказала слуге «убираться к чертям». Гость был препровождён в ту же комнату, где они сиживали в благоприятные времена. Я не знаю, о чём они там говорили – Женни усадила его в дальнем углу и открыла настежь двери, чтобы наблюдать за коридором, где могли подслушивать слуги. Разговаривали они вполголоса, хотя тема этого разговора вряд ли соответствовала выбранному тону.
Владу стало плохо, когда ему доложили, с кем сидит его жена, и он захотел немедленно бежать вниз и избавить дом от его проклятого присутствия – так сильно, так отчаянно он его возненавидел, но я успела удержать его и кое-как вдолбить в его ослеплённую ревностью голову, что затей он сейчас ссору, Женни уже не стерпит и наверняка бросит его. К тому же, они всего лишь беседуют, и мешать – глупо, и всё ещё может наладиться, если между друзьями вновь поселится мир – может, помирись она с одним, то и с другим помирится...
Уговоры мои усмирили его отчаяние и вселили в его сердце слабую надежду.
Абрам ушёл в тот день часа через два, Женевьева казалась несколько растерянной и притихшей.
Она стала заметно спокойнее, хоть старалась не выказывать своего спокойствия, хоть обида ещё не изгладилась из её памяти. Она не стремилась облегчить душевную муку своего мужа, который весь вечер пытливо наблюдал за ней, хотел заговорить – но не мог; она была рассеянной, занятой какими-то своими мыслями, и ничего не замечала вокруг.
Абрам пришёл и на следующий день, и ещё через день.
И мало-помалу лицо её светлело, прояснялось; она заговорила и с нами, впервые за прошедшее время, поначалу хмуро, скупо и отрешённо, но с каждым днём её хмурая отрешённость таяла на глазах.
Как я и предвидела, вернув Абрама, она захотела вернуть и Влада, а тот был на седьмом небе и не знал, как только благодарить бога за дарованную милость. Он даже великодушно разрешил давнему сопернику снова навещать наш дом – правда, не так часто, как раньше.
Но сама Женевьева сильно изменилась.
Она стала какой-то сдержанной, насторожённой, она стала улавливать малейшие колебания в настроении окружающих, словно подспудно каждую минуту ожидала подвоха; не было уже всеобъемлющей радости и искрящегося счастья; в сердце её поселилось недоверие к тем, кто однажды нанеся предательский удар, мог нанести и другой, и, чтобы следующий удар не добил её, она сочла нужным быть полностью к нему готовой.
И никаких ответных визитов в дом Маршаллов она больше не предпринимала.

Глава 22

Уладив собственные отношения, примирённые родители стали способны думать о ком-то, кроме себя, и после целого месяца полного отчуждения вспомнили о маленьком сынишке. Женни теперь заглядывала порой в детскую, а Влад вновь проторил туда уверенную дорожку; казалось, он просто обожал смуглого темноглазого малыша, который рос не по дням, а по часам (как он выразился, впервые за долгие недели зайдя в детскую); он, видно, чувствовал перед мальчиком свою вину и теперь, чтобы искупить её, дневал и ночевал у кроватки Айби, как ласково называли мы его.
Поистине, когда ты счастлив, ты делаешь всё, чтобы были счастливы и другие.
Зато положение Лилианы было удручающим. Её муж не только относился к ней хуже некуда, но и всякий раз старался побольнее задеть и её, и её мать в отместку за прошлые обиды и за дерзкое желание Лилианы растоптать Женни своей свадьбой. Поначалу она находилась в бурлящей эйфории, что задумка её удалась и что соперница её сокрушена так же, как когда-то была сокрушена ею она сама, но прошло какое-то время, и она поняла, что сама себя загнала в ловушку, и что минутное торжество обернулось вечной каторгой. Абрам не уставал тиранить её и домашних, и их взаимная неприязнь, вспыхнувшая с новыми силами, лишь крепла в их сердцах и сжигала обоих, когда они видели друг друга.
Жизнь Лилианы нисколько не улучшило рождение второй дочки. На что она втайне рассчитывала. Более того, Абрам просто-напросто забрал девочку себе и даже близко не подпускал к ней мать. «С меня хватит, что я ненавижу женщину, ставшую её матерью, – сказал он, – и не будь Мириам так похожа на меня, я бы и её мог возненавидеть... Но я закрою глаза на то, что она – твоя дочь (в ней, слава богу, нет ничего твоего) и забуду об этом, если ты, моя дорогая, будешь держаться от неё подальше. Она будет только моей... Ей не нужна такая мать, как ты. И клянусь, я убью тебя, если посмеешь ныть и реветь. Малышке я вреда не причиню... Она – моя! Я даже смогу полюбить её всем своим чёрствым сердцем... но уж пусть ты не будешь её любить! И я этого добьюсь!»
Так бедняжка Лилиана лишилась собственного ребёнка и, конечно, возненавидела своего палача за это в тысячу раз сильнее. Но волей-неволей ей пришлось примириться с его решением – иного выхода у неё просто не оставалось.
Черноволосая и черноглазая малышка Мириам прочно утвердила свою власть над отцовским сердцем. Он боготворил её куда больше, чем Влад Лорди своего сына, и гордился и ею, и собой, и тем, что так любит её.
Теперь он всегда приходил к нам в сопровождении няньки, которая несла завёрнутую в лучшие одеяльца малышку. Он желал всему свету продемонстрировать своё сокровище, а кроме того не мог допустить, чтобы в его отсутствие вокруг девочки вилась негодница Лилиана – он поклялся, что она и пальцем не прикоснётся к ребёнку, не осквернит его своими прикосновениями.
Как ни странно, Женевьева всем сердцем прикипела к маленькой Мириам, хотя должна была бы относиться к ней предвзято, ведь она являлась прямым напоминанием об измене Абрама, и любила её гораздо сильнее, чем собственного сына. Это удивляло меня и даже вызывало скрытое негодование, и я едва сдерживалась, когда видела, как она нетерпеливо передаёт своего ребёнка горничным и нянькам, веля увести его подальше, и с умильной улыбкой принимает чужого, и восхищается им, и заливисто, от души, смеётся, если маленькая крепкая ручка схватывает её за волосы и дёргает изо всех сил. Сыну такого баловства она никогда не позволяла и обращалась с ним строго и нетерпимо.
Кстати, Женни была единственным человеком, которому Абрам доверял свою малышку, которому позволял играть с ней и укачивать её на руках, и их общие хлопоты, когда он жаловал к нам в гости, обоим приносили только удовольствие.
Женни и не вспоминала, что эта девочка – ребёнок ненавистной Лилианы, которая принесла ей столько бед; быть может, потому что крошка ничем её не напоминала, или же потому, что торжествовала, поняв истинное отношение Абрама к жене, и желала довершить свою победу, привязав к себе её дочь и отобрав её у несчастной матери второй раз – после того, как отобрал её Абрам. Я думаю, каждая из этих причин в большей или меньшей мере повлияла на её отношение к ребёнку. Но больше всего, наверное, то, что Абрам души в дочке не чаял – а они всегда жили общими чувствами, общими понятиями, общими печалями и радостями, и что любил он – то заранее любила и она. Да и как ей было не любить крошку Мириам, ведь одного того, что она – дочь Абрама, для неё было достаточно, чтобы воспылать к ней самой горячей и нежной привязанностью.
С появлением Мириам в сердце Влада вновь закрались изматывающая тоска и ревность, которые он первое время тщательно скрывал, сам пугаясь своих чувств и не желая принимать их. Но как бы ни старался он непременно оправдать поведение любимой жены, его, как и меня, не могло оставить равнодушным, что чужое дитя ей милее собственного. Он молчал, страшась потерять её, опасаясь даже намекнуть, что ему что-то не нравится – вспыльчивый и жестокий нрав Женни не допускал никакого давления со стороны; если, бывало, она замечала, что кто-то пытается поправить её или навязать свою волю, мгновенно вскипала и делала всё наоборот, даже во вред себе, лишь бы всему свету доказать свою независимость.
Влад сносил все обиды молча и не хотел даже перед собой признавать их, а лишнюю заботу и ласку отдавал сыну, так что не избалованный вниманием матери Абрам-младший с лихвой восполнял этот недостаток нежной отцовской привязанностью. Мальчик рос хрупким и слабеньким, часто болел, но редко капризничал и плакал; Женни он напоминал только внешне – у него были те же чёрные, но мягкие и волнистые, волосы, чёрные глаза и смуглая кожа, но все повадки, привычки, равно как и добрый, незлобивый нрав он унаследовал от Влада. И слава богу, что он так похож на отца, но не на мать, – нередко думала я, даже боясь представить себе, что ожидало бы нас, будь всё наоборот. В доме хватает и одного диктатора.
Молчаливый, но любознательный и кроткий, мальчик напоминал мне брата, каким он был в детстве, и по мере того, как он подрастал, я всё вернее угадывала в нём Влада.
С возвращения в Зелёный Лог Абрама Маршалла прошло полтора года.
Летом, когда Мириам сровнялось полгода, её счастливый отец устроил пышное празднество в доме и пригласил нас к себе. Впрочем, будь его воля, одна Женевьева переступила бы его порог, а мы с Владом отправились бы восвояси, но такая выходка оскорбила бы в первую очередь Женни, а потому хозяин благоразумно добавил к высказанному приглашению пожелание и нас видеть на торжестве.
Втайне я надеялась, что если он решил праздновать, то отношения у них с Лилианой не так уж плохи, что и она будет присутствовать на празднике и у меня будет возможность поговорить с ней – как-никак, а мы были знакомы с самого детства, и другой подруги у меня никогда не было. А помимо того, что я с детства привыкла к её обществу, я, разочаровываясь в своей бывшей протеже, всё больше и больше сочувствовала Лилиане и невольно вздыхала, убеждаясь, что с ней в нашем доме было бы гораздо спокойнее и светлее, чем с цыганкой.
Надеждам моим не суждено было оправдаться. Как ни оглядывалась я тайком, ища глазами подругу, той нигде не было видно. Заметив, что я озираюсь по сторонам, Абрам громко расхохотался, а отсмеявшись, известил нас:
– Моя дорогая супруга и её милая мамочка отбыли в гости к знакомым – они не пожелали присутствовать на празднике, не захотели поздравить девочку; впрочем, ей это абсолютно безразлично. Как и мне.
И он взял на руки малышку, одетую в шёлковое розовое платье и вязаные башмачки того же цвета, и самодовольно расцеловал её в обе щёчки. Мириам помотала головой, отстраняясь от него, и бант в её густых тёмных кудрях капризно закачался в такт.
– А где же Сюзи? – вдруг спросила я, неожиданно осознав, что старшей девочки тоже не видно.
– Сюзи? – Он, казалось, не сразу вспомнил, кто такая эта Сюзи и почему о ней беспокоятся, но, вспомнив, лишь сделал брезгливую гримасу и досадливо поморщился. – Ей здесь делать нечего.
– Они взяли её с собой?
– Нет! Наверху она! Я попросил няньку Мириам присмотреть за ней, чтобы она не вздумала спускаться. Не выношу эту хныкающую девчонку...
– Значит, она плакала? Но почему? – встревожилась я.
– Ах, вам-то какое дело?! Она всю жизнь ревёт... И хватит о ней! Вы здесь – гостья, не забывайтесь и ведите себя соответственно! Нечего меня пытать, ничего преступного я не совершил и не совершу, если окружающие оставят расспросы и перестанут меня ими донимать!
Рассерженный хозяин пронзил меня ненавидящим взором и порывисто отошёл, прижимая к себе дочку, которая внимательно наблюдала за нашим разговором. Я притихла. Действительно, я не имела права ставить ему условия и допрашивать его, что подтвердил и нетерпеливо-осуждающий взгляд Женни; но всё-таки мне показалось странным, что Мэри и Лилиана отсутствуют, и несправедливым, что маленькой Сюзон не разрешают спускаться вниз, где отмечают день рождения (если можно так выразиться) младшей сестрички.
Веселье разгорелось вовсю, и продолжалось оно почти до полуночи, хотя виновница торжества давно уже сладко посапывала в своей кроватке.
А на следующий день, когда я заговорила с Женни об отсутствии на вчерашнем банкете матери именинницы, она, смеясь, объявила, что ни к каким знакомым они не ходили и что Абрам просто-напросто запер их в чулане при кухне, где несколько лет назад их самих запирала Мэри. Я возмутилась такой бесчеловечности, но она неожиданно заявила:
– А чего это ты их защищаешь? Пожалела, значит? Нас с Абрамом они не жалели... Всего-то дел – посидеть взаперти, когда другие повеселятся немного. И вообще, Абрам видеть их не желал, и я тоже! Это праздник Мириам, и им там нечего делать!
– Как это – нечего? – не смогла я сдержаться. – Лилиана – мать девочки...
– Вот уж чего не скажешь! – насмешливо перебила она.
– ...а Мэри – бабушка, – гневно докончила я, – и они имели право присутствовать! Он поступил подло, бесчестно!
– Ах, бесчестно?! А ты знаешь, что я не пошла бы к ним, знай я, что увижу Лили возле моей малютки?
– Это не твоя малютка, а её!
– Как бы не так! Она больше моя, чем её! Потому что я её люблю, а она не любит, я о ней забочусь, а она...
– Любит! И не меньше твоего! Какая мать не любит своё дитя? А не заботится только потому, что друг твой любезный ей не позволяет!
– И правильно делает, что не позволяет! Правильно! Неужели он должен отдать этой истеричке...
– Эта истеричка – её мать, между прочим!
– С тобой бесполезно говорить! Ты – дура! Ты ничего не понимаешь и не поймёшь никогда! Весь ваш род помешан на каких-то странных понятиях... Ты слабоумная и слабонервная особа, моя дорогая, если действительно веришь, что всё в мире устроено по справедливости – здесь добру отводится последняя роль; а если раз позволишь ударить себя по щеке – то не заметишь, как тебя забьют до смерти... и если не бьёшь сам – то обречён на гибель. А я не намерена погибать, я ещё жить хочу! И я буду жить, чёрт возьми! И жить так, как угодно мне, а не вам!
С этими словами взбешённая Женевьева вылетела из комнаты. Глаза её сверкали, щёки пылали – моё заступничество укололо её гораздо больше, чем ей хотелось показать, и потом она целый месяц не разговаривала со мной и не смотрела в мою сторону, и относилась ко мне с таким ледяным высокомерием, что это в конце концов стало угнетать меня и я первая пошла на перемирие. Причём, она ещё долго дулась и далеко не сразу забыла нанесённую мною обиду, хоть я имела большие основания считать себя обиженной. Она вела себя так, словно хотела сказать: видишь, я бросаю тебе вызов, я плюю на тебя и на твои пылкие речи, но ты будешь терпеть и ни слова не скажешь поперёк, – и стала ещё нежнее с малышкой, когда я могла их видеть.
Меня чрезвычайно уязвляло её поведение, но ссориться больше не хотелось – я не могла жить в вечном противостоянии, даже ради того, чтобы отстоять свою точку зрения. Худой мир лучше доброй ссоры.
С Лилианой я так больше и не виделась. Изредка расспрашивала о ней няньку Мириам, но нянька оказалась тупой немногословной женщиной, сосредоточенной лишь на выполнении своих обязанностей и не распространяющейся о делах хозяев. Бесспорно, лучшей кандидатуры Абрам и найти не мог – она отвечала всем его требованиям, не болтала лишнего и отлично справлялась с ребёнком.
Энни я тоже не встречала, в последнее время она почти не выходила из дома – болели ноги, да и старая уже стала для дальних прогулок...
Мэри и Лилиана жили сущими затворницами и не появлялись даже в церкви, хоть раньше старались не пропускать воскресных месс. Поговаривали, что Абрам запретил им выходить за пределы двора и садовой ограды и вменил им столько грязной домашней работы, что у бедных женщин не оставалось ни времени, ни сил.
Шло время.
С некоторых пор я вновь начала подмечать, что Женевьеве становится скучно сидеть со мной и мужем, что ей и глядеть не хочется на сына, что она раздражается и придирается ко всем по пустякам, что она вновь стала неоправданно-вздорной, обидчивой, и нередко, срываясь, твердила в слезах, что – ах, как ей всё надоело...
Посещений Абрама она ждала как чуда.
Только когда тень его мелькала за окнами, лицо её прояснялось; но стоило ему за порог – солнце немедленно закатывалось за линию горизонта и спускались привычные сумерки.
Она потеряла интерес ко всему – даже деньги и арендаторские счета утратили над ней власть и превратились в рутину. Теперь только Абрам и малышка Мириам являлись для неё лучиком света; а жизнь, верно, представлялась ей тёмным царством.
В последнее время всё чаще и чаще появлялись в её голове мысли, что дальше так жить невозможно, что необходимо положить конец этой волоките, неопределённости, что пора что-то решать, что-то выбрать. Но осуществить этот выбор ей было трудно, когда на одной чаше весов – огромные деньги, достигнутые ценою больших усилий, а на другой – Абрам, который исподтишка подбивал её бросить нелюбимого мужа и неуютный дом, а уж за ним бросить жену не задержится.
Но оставить всё, что когда-то было завоёвано с таким трудом, всё, что напоминало о её триумфе над давними врагами, всё, что теперь по праву принадлежало ей, казалось ей не под силу, и она мучилась, изводя и себя, и всех вокруг, и никак не могла решить, что ей нужнее.
Ей хотелось иметь всё, не теряя ничего; иметь много нового, сохранив всё то, что у неё уже было.

Глава 23

Так прошло ещё два года.
За это долгое время Женевьева совсем извелась, и мы измучились вместе с нею.
Умерла Виктория Лорди. Мы с братом горько оплакивали её кончину, но в глубине души я не могла не признать, как ни больно далось мне это признание, что так ей лучше. Она жила в аду, страдая от собственных добрых дел и от чужих злых, но теперь её сердце успокоилось; она больше не мучилась ни болезнью, ни бесконечными проблемами и неразберихами в жизни сына. Да, она больше не страдала...
Опустел наш дом, стал ещё более мрачным, каким-то осиротелым, покинутым. Ещё большая отчуждённость поселилась в некогда дружной семье, все как-то распались, каждый думал больше о себе и о собственных переживаниях, чем о тех, кто рядом.

Зима выдалась суровой – таких зим не было уже давно. Метели сменялись морозами, морозы – опять метелями. Холодные северные ветры выстудили землю, выли над заснеженными степями, обжигали своим ледяным дыханием. Солнце показывалось из-за облаков крайне редко, а снег всё сыпал и сыпал на сверкающий белизной мир, и не предвиделось конца пурге и снегопадам.
Плохая погода часто мешала Абраму навестить дом, который за истекшие годы стал ему чуть ли ни роднее собственного, ведь у нас он обретался большую часть свободного времени.
И Женни, измучившись вечной тоской и растущей неудовлетворённостью, стала прибегать к занятию, которое раньше служило ей просто забавой, детским развлечением – она принялась писать короткие заметки в маленькую тетрадку, которую завела под дневник. Занятие это, хоть не усмиряло тоску, но приносило облегчение и давало возможность выстроить шедшие вразброд мысли в логический ряд и хотя бы в себе разобраться. Тетрадку эту она старательно прятала, но однажды, когда она вышла подышать свежим воздухом, я, прибираясь в библиотеке, её излюбленной комнате, случайно потянула ковёр, желая выправить его, потому что висел он криво, как вдруг из-за него выпал небольшой свиток. Я подняла его, повертела в руках и не удержалась, развязала бечёвку. Там оказался дневник Женевьевы. Я тогда завязала его и, не читая, сунула обратно, считая себя не вправе заглядывать в чужие мысли. Но случайная находка не давала мне покоя, я всё чаще и чаще думала о ней и под конец не устояла: выждала, пока Женни снова отлучится из дома, и прошмыгнула в библиотеку...
А потом я уже не могла остановиться, отвыкнуть от дурной этой привычки. Я стыдила себя, повторяла, что поступаю нехорошо, но ничего не могла с собой поделать и вновь тайком читала дневник невестки, утешая себя мыслью, что ничего никому не скажу о прочитанном, что никто не узнает о моих проделках, что читаю вовсе не из любопытства...

* * *
«Вчера снова мела пурга и бешеные порывы ветра и снега ударяли по стёклам. Раньше я обожала такую погоду... Раньше – это когда мы жили в нашем старом доме, когда был жив бедный наш дядюшка Маршалл, когда Абрам был со мной... Именно потому я и любила буйство стихий за окном. Весело нам было сидеть в тепле, в надёжном укрытии, и смеяться в ответ на вой ветра... Сейчас же вой этот не вызывает в моём сердце былого беспечного веселья – лишь тянущую тоску, от которой так просто не избавиться. В такие минуты я чувствую своё одиночество остро, как никогда. И нет больше сил выносить это одиночество! Ещё немного – и, наверное, сойду с ума. Да уж поскорей бы! Может, с безумием придёт и забвение, беспамятство... Было бы лучше некуда.
Все чего-то требуют от меня, все чего-то ждут, ждут... Будто всем я что-то должна... А кто-нибудь должен мне? И если должен, то кто? И что, если не секрет?!.
Когда-нибудь я сойду с ума, всем назло! И сразу всё будет кончено! О, забыть бы всю свою жизнь, и всех забыть, и не помнить ничего! Поскорее бы лишиться разума, этого невыносимого проклятия, самого тяжкого из всех проклятий, которые только посылались на головы людские!»

* * *
«Часто думаю, что было бы с нами, если б не вздумали мы тогда двинуться на Север. Наверняка я вышла бы за него замуж, и лавка наша процветала бы, и жили бы мы мирно и счастливо... И Мириам была бы моей дочерью, а не дочерью проклятой Лилианы... Чудная малышка! Мы избаловали её до невозможности, но её и нельзя не баловать, такая она милая и так нас любит... О Лили она даже понятия не имеет – и слава богу! И мамой она зовёт меня... Боже, да я ведь считаю её своей дочкой, и до того я привыкла так считать, что порой мне кажется странным, почему она не живёт со мной под одной крышей...
Почему я так несчастна? Почему всю жизнь, как проклятая, ищу чего-то и никак не могу отыскать?!. Что я ищу? И найду ли вообще когда-нибудь...
Я снова пишу. Пишу, чтобы выплеснуть накопившееся, чтобы не захлебнуться этими мыслями, чтобы как-то выплыть, продержаться на поверхности! Помню, как раньше мы с Абрамом вот так же строчили разные записки и мечтали, как будем читать их потом... Интересно, там ли ещё наши бумаги, где мы оставили их пять с половиной лет назад, или Маршаллы обнаружили их? И интересно, если они ещё в тайнике, открывал ли их Абрам и читал ли? Ведь теперь он живёт в том доме, где жили мы раньше... Ведь теперь он там... и может заглянуть за памятную шестую полку в библиотеке... Можно было бы попросить его, чтобы он принёс пакет сюда – мы бы вместе почитали, вспомнили бы прошлое... Ведь тогда мы были безмятежно счастливы, а сейчас так много всего изменилось, так много возникло преград, такая усталость навалилась... Что будет со мной, если я ещё и оглядываться начну?! Я вообще потеряю ощущение реальности и сама потеряюсь во времени, а когда вернусь в действительность, буду несчастной вдвойне. Потому что вспомню, что счастливая пора миновала, безвозвратно ушла.
Подумать только, мне всего двадцать один, а я уже ощущаю себя древней старухой. Детство отодвинулось в неизмеримые дали и, кажется, было где-то во сне и вовсе не со мной... Юности, почитай, у меня и не было. А взрослость наступила так быстро, что я не успела этого даже осознать. В двадцать один другие полны сил, энергии, полны надежд на будущее, всё у них впереди... Мне же кажется, что вся моя жизнь осталась позади, что впереди – бездна, пустота, одиночество; и сил уже нет и в помине. Моя душа высохла, как дерево с дуплом, как обмелевший ручей, как песок в самой жаркой пустыне...
Что же будет со мной дальше?
У меня не осталось сил бороться за лучшее, хоть я знаю, что всё в моих руках, что стоит мне захотеть – и я переменю свою судьбу и исправлю все ошибки... Но не могу и шагу сделать из этой трясины мрака...
Я тону, и знаю это. Ищу под ногами дно, но проваливаюсь в воду, и волны смыкаются над моей головой, и вода заливается в горло, распирает, не позволяет дышать. Я тону, но уже бессильна выбраться сама. Я слишком устала, душа моя разбита переживаниями, выпавшими на мою несчастную долю... Сама я спастись уже не смогу.
Но меня ещё можно спасти. Да, если взять за руки, вырвать из воды и поставить на твёрдую землю. Если я перестану видеть знакомые лица и предметы, если вернусь в тот дом, где выросла... если со мной вновь будет мой Абрам...»

* * *
«Временами мне жаль Влада. Но обычно жалость эту сразу затмевает раздражение и презрение – так он слаб и малодушен. Он очень несчастлив. Из-за меня. Любила ли я его хоть немного, хоть чуть-чуть – такого, какой он есть на самом деле? Нет... Нет. Я всегда это знала. Но без раздумий отобрала его у той, с которой он был помолвлен когда-то... Ради одной только бессовестной цели. Я не думала заменить им Абрама, да это и не получилось бы никогда. Но я ничуть не сожалею о содеянном – у меня не было выбора. В том, что Влад не сумел стать счастливым, нет моей вины. Он мог стать таковым, но не захотел... А винит во всём меня! Прямо он никогда этого не говорил, боже упаси, но этот его укоряющий, покинутый, потерянный взгляд... Покорный взгляд! Боже, дай мне сил выдержать весь этот кошмар!
Сегодня утром я окончательно разуверилась в человеке, который ещё называет себя моим мужем. Я словно бы по-новому взглянула на него, словно спала невидимая пелена и я увидела, каков он на самом деле...
Выходя за него замуж, я где-то в глубине души надеялась найти покровителя... Нашла же я только слюнявого ребёнка, которого предстояло воспитывать – а я была не в состоянии никого воспитать! Я больше не могу главенствовать! Мне страшно, что я должна принимать все решения сама, что от меня зависит столько судеб... Да что от меня может зависеть, господи?!.
Эта ноша создана не для моих плеч. Я не в состоянии нести её. Не в силах! Я сама всего лишь усталый, растерянный всем свалившимся на него ребёнок... Что я могу?!

Сегодня утром Влад, как побитый щенок, пришёл в кабинет, где я сидела за бумагами, и плакал, и просил не покидать его, твердил об Айби... чтобы я подумала о сыне... А я о себе-то уже не думаю!»

* * *
«Вчерашний вечер прошёл пусто и холодно, из-за разыгравшейся метели гостей не было. Я сидела у камина, держала на руках сына... Но почему-то думала о Мириам, и мне порой казалось, что это она просит меня рассказать сказку, или смотрит на огонь и спрашивает, почему он жжётся...
Влад не отходил от нас ни на шаг, и, хоть лицо его тоже было печальным, могу сказать с уверенностью – в этот вьюжный вечер он впервые за долгое время чувствовал себя спокойным. Потому что смирился.
А наутро он, грустный и тихий, сказал, пряча глаза:
– Женни, наша совместная жизнь превратилась в сплошное мучение. Если бы всё зависело только от меня, я предпочёл бы и дальше терпеть эту муку, лишь бы ты была рядом. Но того, что я люблю тебя, мало... ты меня не любишь. По крайней мере не так, как его... Мне больно, невыносимо признать... но ты несчастлива со мной. А я не могу думать, что несчастлива ты из-за меня. Нет, не перебивай меня и дай сказать, пока я не сбился и не спутался, иначе я не смогу договорить... мне и так тяжело... Вчерашний вечер примирил меня с жизнью... ты улыбалась и была спокойна – и мне казалось, что прошлое вернулось к нам навсегда... с этой сладкой надеждой я и уснул. Но среди ночи проснулся... и понял, что всем нам плохо, и что так просто всё не исправить... я пролежал без сна до утра и думал... и понял, что смогу вынести что угодно, потому что всегда буду ждать тебя – тебя одну, что бы ни случилось. Если ты хочешь уйти – я не стану держать тебя. Я безмерно ненавижу твоего друга, именно потому что он дорог тебе. Но если ты считаешь, что с ним тебе будет лучше – иди к нему. Вчера ты плакала, оттого что он не пришёл; я не хочу больше твоих слёз. Иди! А я... я буду любить тебя по-прежнему и ждать, когда ты поймёшь, что тебе нужен я... когда ты вернёшься ко мне.
Сказав это, он торопливо вышел. В коридоре послышались удаляющиеся шаги. Я посидела какое-то время в оцепенении, потом бросилась вслед за ним (зачем?..), но нигде его не нашла.
Видно, просто хочет побыть один.
А я? Что я? Я не растрогалась его запоздалым благородством, я не испытываю к нему благодарности за такую чуткость... Мне давным-давно всё безразлично. Да и смогу ли я что-то изменить? Для кого? Зачем? Я не нужна самой себе, я разбита... Я нужна Владу, я нужна Абраму... а вот себе уже не нужна...»

* * *
«Я сказала ему, что не смогу никуда уйти, что не в состоянии ничего менять, а он, глупый, обрадовался... Словно здесь есть чему радоваться! Я больна... а его это делает счастливым, потому что я остаюсь дома...
Дом. Раньше я считала, что обрела и дом, и семью, выходя замуж за Влада. Теперь понимаю – это всё чужое! Да, это дом! Да, это семья! Но не мои, чужие! Странно, что раньше я этого не замечала... А теперь как будто проснулась после долгого тяжкого сна... Проснулась – а мир незаметно переменился, и это я переменила его своими руками!
И всё-таки, в моём несчастье виноваты оба – и Влад, и Абрам. Один разрушил мою жизнь своей мнимой кончиной, а другой просто-напросто добил своим чудовищным эгоизмом и бездушием.
Как много всего свалилось на меня... Как сильно я изменилась с тех давних пор, когда была ещё маленькой девочкой! Пожалуй, то время было единственно безоблачным в череде отведённых мне тёмных лет... Тогда я умела смеяться. Но судьбе было угодно отучить меня от смеха... Сначала – крушение и сводящее с ума известие о том, что Абрама больше нет. Затем – возвращение в родные края, где всё овеяно воспоминаниями о нём... откуда нас изгнали... встреча с Лорди, с Маршаллами... и наконец-то достигнутая власть, независимость, неограниченная свобода и влияние... я могла бы жить этим. Но тут ещё одно потрясение, которое перечеркнуло полтора года завоеваний и заявило, что шла я не той дорогой, что всё было впустую: неожиданный приезд того, кого я не уставала оплакивать в своём сердце... Бурная радость при встрече сменилась отчаянием, что не удержать мне его подле себя, потому что теперь я принадлежу другой жизни... я чувствовала себя так, словно меня по доброй воле заточили в темницу, где нет света, но по крайней мере тепло и уютно, думала, что солнце моё зашло навсегда и никогда больше не выглянет из-за горизонта, но стоило мне запереть дверь и выбросить ключ, как оно блеснуло за мутным оконцем... а я не могу выйти!
Но я нашла решение – я разбила окно и, хоть и не смогла вылезти в него, но стала любоваться своим солнцем через образовавшуюся брешь...
Хотя бы так!..
Я смирилась, заставила себя смириться. Но отчаяние и дикая ревность Влада выводили меня из себя.
А тут ещё один удар... ударище – Абрам женился на Лилиане! Моё солнце отдано другой!
Это повергло меня в шок.
Это показалось самым жестоким в мире предательством.
Но я простила его, потому что не любил он свою невесту, а женился на ней из-за денег... из-за денег, которые спервоначалу должны были достаться нам! Мы и сами могли бы заработать, и не меньше... но ему нужны были эти деньги, наши деньги!
Я простила его, потому что в своё время поступила так же... или почти так же... Я простила его – но сердце моё затвердело... я уже не могла радоваться ему, как прежде... Я поняла, что моё солнце может и меня спалить ненароком... Напоминание о том, что он сам отрезал мой путь к отступлению (а в глубине души мне порой так хотелось воспользоваться этим путём!), жгло меня бессонными ночами...
Все эти годы я мучилась жуткой неудовлетворённостью, я рвалась куда-то, мне хотелось жить лучше, чем я живу сейчас...
Но с Лорди это невозможно, а уходить... куда и зачем я пойду?
Влад предлагает мне свободу и ждёт моего решения, как преданный пёс, Эмми глядит с сердитым осуждением, ей так и хочется крикнуть: да решись ты на что-нибудь! Сын заглядывает в глаза и тоже чего-то ждёт... И Абрам не отпускает от себя ни на шаг!
Все, все, все чего-то требуют от меня!
Они разбили мою жизнь и чего-то требуют от меня!
...Абрам ушёл совсем недавно – может, с час назад... И своим визитом снова внёс в мою душу смятение и разлад... Хотелось побежать за ним... и бежать, бежать куда-нибудь вместе... и никогда не останавливаться... Чтоб ни мысли, ни обязанности, ни воспоминания не настигли...
Но вместо этого я поплелась в библиотеку, села за стол и пишу эти строки.
Свечи не зажигала, хоть в комнате становится всё темнее и буквы едва различимы в этих тоскливых сумерках...
Смутно выделяется серый квадрат окна, полузадёрнутого тяжёлой шторой – и штора-то кажется чёрной...
Во всём доме – странная тишина... мёртвая тишь.
И темень.
Господи, кончится ли это когда-нибудь?!.
Хоть бы снова пришёл Абрам.
Его визиты не доставляют мне больше такой радости, как когда-то, только тоску, и муку – о, нестерпимую муку! – потому что я знаю, что он уйдёт, а я не хочу, чтоб уходил.
Но всё-таки, когда он рядом, я страдаю гораздо меньше, чем когда его рядом нет...»

Ни на следующий день, ни ещё через день Абрам не появился.
Женни недоумевала и не отходила от окон, поджидая его.
– Погода такая ясная, солнце светит... – с растущей тревогой говорила она, обращаясь ко мне через каждые пять минут, – но почему ж его нет? Что-то случилось, раз он не идёт. Он ведь заходит к нам каждый день, а сейчас... Ох, Эмми, чует моё сердце: что-то случилось!
Под вечер она стала ещё беспокойнее.
– Если он не появится до восьми часов, мы сами отправимся к ним и узнаем, в чём дело! – волнуясь, сказала она, и решительно уселась перед часами.
Но время текло ужасно медленно, и вскоре она вскочила и снова вернулась к своему занятию – подолгу выглядывать в окна на дорогу, видную за далёкой изгородью, и хождению взад-вперёд по комнате, постепенно наполняющейся всё большим и большим сумраком.
В шесть отужинали – она и за стол не садилась, заявив, что не может есть, когда вокруг одна неизвестность.
Влад сник, но не пошёл против её воли; сам он едва притронулся к еде, и, сколько бы я его ни стыдила и ни заставляла, ставя в пример аппетит Айби, он лишь натянуто улыбался и отмахивался – пустое, мол, не могу я проглотить ни кусочка, когда её нет за столом.
В восемь совсем стемнело.
Жёлтая луна сияла на тёмном небосводе, и белая пелена снега, устилавшая землю, серебрилась в её мерцающем свете.
К ночи ударил мороз.
И едва часы пробили восемь, Женевьева ворвалась в мою комнату, одетая для прогулки – в шубке, шапке и ботинках, и заявила, чтобы я немедленно собиралась – мы идём к Маршаллам.
И, как ни претило мне её сумасбродство, я вынуждена была покориться.

Глава 24

Дверь нам открыла заплаканная Энни. Увидев её лицо и вспыхнувшие было при нашем появлении глаза, Женни пошатнулась и едва удержалась на ногах.
– Где Абрам? – быстро спросила она и, оттолкнув служанку, пробежала по тёмному коридору в гостиную, оглядываясь на ходу.
– Наверху он...
Энни поспешила вслед за ней; я тоже.
– Наверху? – Женни приостановилась и растерянно взглянула на няньку. – С ним всё в порядке? Да? Ох... прямо гора с плеч... но почему ты плачешь, Энни? Отвечай! Не томи ты меня! Что-то произошло? Что-то нехорошее?.. Мириам... Что с ней?!.
И тут старушку прорвали рыдания.
– Заболела наша девочка! Худо ей очень, бедняжке... Второй день в жару... – заголосила она, трясясь всем телом и отирая дрожащим платочком глаза, опухшие и покрасневшие от долгих слёз.
Женевьева, как подкошенная, рухнула в стоящее около лестницы кресло и жутким взглядом посмотрела на Энни.
– Доктора сегодня раза три вызывали, – продолжала всхлипывать и причитать та, – чего уж только ни делали – лучше ей не становится... Чуть полегчает – и снова в жар... Откуда к ней эта лихорадка пристала-то?..
Женни вдруг вскочила и как полоумная бросилась наверх. Затрещали под её башмаками старые деревянные ступеньки. Тёмной птицей взлетела она по лестнице и исчезла в густом мраке за маленькой галереей. Где-то прямо над моей головой глухо пробежали её шаги, чуть слышно скрипнула одна из дверей – и вновь всё стихло.
Я, ошеломлённая дурной вестью, с трудом добрела до оставленного Женевьевой кресла и опустилась в него.
– Ботинки у вас намокли от растаявшего снега, – вдруг заметила несчастная нянька – странно, но люди в своём горе часто подмечают незначительные мелочи и способны заботиться о других более чутко, чем в хорошее для них время, – пойдёмте на кухню, там гораздо теплее, сядете к печке и хоть ноги просушите... а то не ровен час, и вы, не приведи господь, заболеете...
Она вновь всплакнула. Я покорно поднялась с кресла и пошла вслед за ней в полутёмную кухню, дверь в которую была приоткрыта.
Пододвинув к огню качалку, Энни заботливо усадила меня ближе к теплу, сняла мои башмаки, поставила их сушиться и укутала меня пледом.
– Посидите здесь, – она вновь шмыгнула носом и отёрла поблёкшие щёки, – а я пойду гляну, может, нужно ей что, моей дитятке...
– Энни, а что говорит доктор? – остановила её я.
– Доктор, доктор! – в сердцах проворчала та, отворачиваясь. – Доктор не бог, не может ничего знать наперёд...
– А всё-таки?
– Уж больно тяжело протекает болезнь, вот он что говорит...
– Но есть надежда?..
– Всегда должна быть надежда, иначе и жить не стоит... Пойду я, вы уж меня не задерживайте, не расстраивайте понапрасну!
Сгорбившись, она вышла и плотно притворила за собой дверь. Я вздохнула и откинулась в кресле, забормотав молитву о том, чтобы малышка поскорее поправилась.В кухне было тепло и тихо, лишь потрескивало пламя в очаге. Это же пламя и освещало комнату, бросая красноватые блики по сторонам и лишь слегка рассеивая сумрак, воцарившийся здесь к вечеру.
Вдруг из тёмного угла до меня донеслось судорожное всхлипывание. Я вздрогнула и обернулась.
– Кто там?
Ответом мне послужил шумный прерывистый вздох.
– Бойн? – постаралась угадать я, тревожно привстав и тщетно вглядываясь в сооружение, промежуточное между нарами и лавкой, заваленное каким-то тряпьём, среди которого зашевелилась тёмная тень. Мне никто не ответил.
– Да кто здесь? – в конце концов, испугалась я.
– Не пугайтесь, дражайшая Эммелина Лорди, – проскрипел насмешливый неприязненный голос, в котором мне почудилось что-то смутно знакомое, – хоть вы и убили моего дорогого мужа, хоть растоптали жизнь бедной моей дочери, хоть отобрали у нас всё, и даже дом родной отобрали, но я не причиню вам никакого вреда.
Женщина слезла с нар, шатаясь, подошла к огню и присела на корточки около моего кресла. Я с ужасом и отвращением всмотрелась в её лицо...
Это была Мэри Маршалл. Ещё совсем не старая – ей должно было быть в то время около сорока, – но до того опустившаяся, что выглядела безобразной старухой. Её некогда изящная фигура оплыла, черты лица нездорово отяжелели, тёмные глаза ввалились, линия рта скорбно и вместе с тем саркастически сжалась, прорезав морщинки в углах серых губ... Её густые волосы были собраны в пучок и выглядели потускневшими, спутанными и сильно засаленными. Видно, она давным-давно не умывалась и не меняла одежды – платье на ней было старое, местами рваное и явно несвежее.
– Мэри... неужто это вы?!. – голос мой неудержимо дрогнул, а на глазах проступили невольные слёзы, когда я взглянула на женщину, от которой попахивало спиртным, и вспоминала блестящую милую красавицу, какой она когда-то была.
Она смерила меня взглядом, в котором смешались горечь, неприязнь и интерес.
– Что, красивая я стала?
Она пьяно засмеялась, но тут же оборвала свой смех. Тяжёлый вздох вырвался из её груди, плечи опустились. Она сжала голову руками и принялась что-то бессвязно повторять. Так прошло с четверть часа. Она раскачивалась из стороны в сторону и не замечала меня, а я, не в силах опомниться и осознать разительную перемену, произошедшую с бывшей подругой мамы, сидела и в оцепенении рассматривала несчастную Мэри.
Наконец она подняла голову и мутным взглядом посмотрела в пляшущие язычки пламени, освещавшие её багровыми сполохами, отдувая сухим жаром выпавшие из узла прядки грязных волос.
– Не от хорошей жизни всё это, – глухо произнесла она, – не от хорошей жизни...
– Как же вы живёте, Мэри?..
– Так вот и живём! Не как вы!
– Ну, зачем вы так... В чём мы виноваты?
– Конечно! И вы не виноваты... и мы не виноваты... и никто не виноват... Но всё почему-то хуже некуда... Вы-то живёте припеваючи!
– Вы не знаете, а потому не должны судить!..
– Судить! Очень мне нужно вас судить! Скажет тоже! Судья я, что ли? Я всего лишь несчастная женщина, которая знает, по чьей вине она несчастна. Я не сумасшедшая, не думайте. Но со смертью моего Мерса жизнь потеряла для меня всякий смысл. А после того, как моя дочь пошла мне наперекор и вышла замуж за одного из его убийц, после того, как она так обошлась со мной, сердце моё и вовсе зачерствело... Одна Сюзон любит свою бабушку и всё время пытается примирить меня со своей матерью... Лили добра ко мне, но стоит мне сказать неодобрительное слово о Владе – самом главном виновнике смерти моего мужа и её отца, и она начинает истерику... Она твердит, чтоб я не смела винить его!.. А кого мне винить?!. Кто вернёт мне Мерса?!. Одна отдушина – ругать его убийцу, но и этого мне не позволяют. И кто не позволяет – родная дочь!
Лицо её плаксиво сморщилось и слёзы закапали на дощатый пол.
– Мэри... вы пьёте? – осторожно спросила я, боясь обидеть её или задеть её гордость. Но она лишь взглянула на меня снизу вверх да жалко кивнула головой.
– А что мне остаётся! – пустилась она в оправдания, криво усмехаясь, словно я её в чём-то винила. – Я потеряла мужа; моя дочь, моя любимая дочка, страдает, а я ничем не могу ей помочь; одна внучка ходит полуголодная, в обносках, её бьют и запугивают, она растёт дикаркой и неучем... какое будущее ждёт бедную Сюзон? На что ей рассчитывать, она же останется нищей после смерти своей матери и моей смерти... А вторая моя внучка? Мириам не признаёт никого, кроме этого дьявола, и когда Лиана попробовала однажды приласкать её тайком и сказала, что она – её мама, девочка не поверила и испугалась, и заявила, что у неё другая мама... хорошая! У неё другая мама! Это она цыганку в виду имела! Сердце у меня разрывается, когда я вижу подобное, когда бедная моя Лиана плачет и жалуется мне на свои горести... А этот изверг делает всё, чтобы затолкать нас в могилу... Видит бог, когда-нибудь я не выдержу и сотворю зло, чтобы только уберечь от беды мою девочку!
В глазах её засветились жгучие огоньки, и я невольно испугалась –  в таком состоянии она и вправду была способна на всё...
– А теперь вот и Мириам больна... – дрожащим, странным голосом продолжала госпожа Маршалл, нервно перебирая руками. – А почему она больна, спрашивается? Простудили, недоглядели... если б она не была моей внучкой и дочкой Лианы, я бы от души порадовалась, что она умирает –  порадовалась бы только потому, что её так любит Абрам! Потому что он будет жестоко страдать, потеряв её! И как отрадно было бы мне видеть его страдания – он ведь всех вокруг заставляет страдать, отчего же и ему не страдать? Но как мне радоваться, когда я знаю, что эта девочка – кровинка моей дочери?..
Она болезненно застонала и уронила на скрещенные руки растрёпанную голову. Я молчала, сама слишком подавленная и расстроенная, чтобы найти слова утешения. Да и не могла я утешить её. Её могла утешить дочь, но той в кухне не было. Я было уже хотела спросить, где Лилиана, как вдруг женщина вскинула глаза и с неукротимой ненавистью проговорила:
– Выживет или не выживет Мириам – его я убью! Не будет он жить на белом свете да людям пакостить!
– Опомнитесь, Мэри! – я вновь испугалась и стала вразумлять её: – Не смейте даже думать так! Не делайте этого, убийство – смертный грех! Вас накажут... неужели вы хотите в тюрьму?..
– Никто и не узнает, – хмыкнула она, – я не такая уж дурочка... Я продумала всё, и никто не только не заподозрит меня, но и не скажет, что это было убийство!
– Мэри, вы лишите отца вашу внучку, а ведь она его так любит... Подумали вы о ней?
Она как будто смешалась и умолкла. Я принялась горячо убеждать её и, как мне тогда показалось, убедила. Однако под конец она бросила словно бы случайную фразу:
– А не знаете вы, где можно достать листья ползучего олеандра?
– Листья... чего? - переспросила я, и по моему удивлённому виду она поняла, что я ничего об этом растении не знаю. И поспешила перевести разговор на другую тему, но я заподозрила неладное и не отставала с расспросами об этом олеандре, и тогда она успокоила меня, сказав, что слышала о чудодейственном свойстве отвара из листьев этого растения, будто бы он излечивает от пристрастия к алкоголю.
Я растрогалась тем, что она будто бы устыдилась своей пагубной привычки и хочет от неё избавиться, и без труда ей поверила. Ведь я, увы, не знала, что листья этого растения не являются лекарством, что это – сильный яд, и если подмешать его в пищу, никто, даже доктор, не определит, отчего наступила смерть, потому что яд этот распознать невозможно.
Поговорив с Мэри ещё немного, я глянула на часы и заметила, что уже доходит десять. Я поднялась, взяла свой плащ, обулась и попрощалась. Мэри со вздохом залезла на свою лавку, в тень, и улеглась спать. Огонь в печке почти совсем догорел и лишь красные угольки светились в темноте.
Я вышла в гостиную и остановилась в нерешительности. Нужно было позвать Женни и идти домой. Но уйти, не повидав больную малышку, казалось мне кощунственным, и, зная, что я – нежеланная гостья в детской, я стала потихоньку подниматься по неосвещённой лестнице.
На галерее я обо что-то споткнулась.
– Ох... – пробормотала я, стараясь рассмотреть, на что я налетела.
– Это ты, Эмми? – раздался вдруг усталый голос, что-то зашуршало на полу, и передо мной встала бледная, измождённая Лилиана. – А я тут... сидела... Поджидала, когда выйдет Энни и скажет, что моей дочке полегчало... Ах, боже мой, почему он не пускает меня к девочке?! Сам часами просиживает над ней, а я не могу даже взглянуть на неё! Эмми, а если... если она умрёт? И я так и не повидаю её? Эмми!
Мне пришлось успокаивать и её. Но Лилиану оказалось не так просто успокоить.
– Там, в нескольких шагах, за дверью, умирает мой ребёнок! – потерянно восклицала она. – А я не только не могу ей помочь, но и не имею возможности увидеть её...
Она судорожно заплакала. Я усадила её на верхнюю ступеньку лестницы и дала ей выплакаться.
Мы не виделись около трёх лет, и обе сильно переменились, но в полутьме я разглядела лишь бледное осунувшееся лицо подруги да пряди распущенных белокурых волос, упавших на шаль, в которую она зябко куталась. Впрочем, не нужно было яркого освещения, чтобы увидеть, как похудела и подурнела бедняжка.
Я тайком вздохнула, и на душе стало ещё тяжелее. Захотелось домой, в свою комнату, которая теперь представлялась мне надёжным пристанищем – единственным пристанищем среди раздоров и холодной неустроенности, что окружала меня в негостеприимном тёмном доме Маршаллов.
– А где сейчас ... твой муж? – спросила я.
– Где ж ещё, как не в детской... – пробормотала она сипло, отирая глаза и прерывисто переводя дыхание. – Он не отходит от девочки... Но если его я ещё кое-как терплю – сама виновата! – то цыганку терпеть не могу! – Взгляд её засверкал, она тяжело задышала и изменившимся голосом прошептала: – Она сейчас с ним... Ревёт, поди, над моей дочкой... Но как бы там ни было, ей ничего не переделать: Мириам – моя дочь, а не её! Моя!
– Как мне вызвать её из комнаты? Уже поздно, нам пора идти.
– Вот-вот, уведи её! Или я за себя не ручаюсь! Странно, мой тиран не гонит её одну... И ещё Энни. А меня в шею вытолкать готов! А у меня больше прав находиться сейчас там, больше, чем у кого бы то ни было!
– Лилиана, не терзай себя...
– Не терзай! А что мне остаётся?!.
– У тебя есть ещё одна дочь, и если ты о ней не будешь думать, кто о ней подумает?
– С Сюзон всё в порядке... А я до сих пор не знаю, как там Мириам!
Я постаралась незаметно перевести разговор на её старшую дочь, чтобы отвлечь от тяжких мыслей.
– Сюзон! Она здорова... но что её ждёт дальше? Что я могу ей дать? Кем она станет в жизни? Господи, я даже накормить её досыта не могу и одеть потеплее! Он гоняет её так же, как раньше гонял их мой отец... Боже мой, но неужели невинный ребёнок должен отвечать за старые обиды, нанесённые тогда, когда его и в помине не было?!
(Она, видно, забыла, что в своё время Абраму и Женевьеве тоже пришлось отвечать за то, в чём они не были виноваты – за решение старого Маршалла подарить им и своё имение, и свою любовь и заботу...)
Я поняла, что и эта тема не утешит её, и принялась торопливо копаться в памяти, чтобы отыскать другую, нейтральную. А она с ожесточением и бессильной злобой продолжала:
– Бедная девочка боится его по-страшному... а он всё старается поселить вражду между Сюзи и Мириам, принижая первую и возвышая вторую... Он добился блестящих результатов! Сюзи превратилась в служанку для своей младшей сестрички... А та разыгрывает из себя госпожу и, что хуже всего, от души верит, что рождена повелевать всеми, и даже сестрой. Сюзон – послушная, добрая и пугливая, а Мириам хоть и беззлобная, но властная и озорная... Сюзон во всём ей подчиняется, потому что боится и её, и отчима, и беспрекословно слушается Мириам, что бы та ей ни приказала... Каково видеть мне, матери, что между детьми царят такие отношения! И хуже всего то, что малышка Мириам не видит ничего противоестественного в своих забавах...
– Неужели ты ничего не делаешь, чтобы примирить их? – невольно удивилась я.
– А что мне позволят здесь делать? – горько усмехнулась она.
Я вдруг рассердилась.
– Знаешь, милая моя, ты сама виновата, что так вышло! – неожиданно для самой себя заявила я.
– Сама... что ты такое говоришь?!
– Ничего! Это ты дала Абраму столько прав, когда вышла за него! Это ты опустила руки, когда он забрал у тебя младенца! Это ты спускаешь ему все оскорбления, позволяешь ему запугивать себя и унижать! А потом ещё и жалуешься...
Она вновь заплакала, да так безутешно, так горько, что я сразу же сжалилась над ней и раскаялась, что позволила себе резкость.
– У меня такое горе, – сквозь всхлипывания услышала я, – а ты тут обвиняешь меня в чём-то... У меня дочь умирает, а ты... бессердечная!
И, хоть мнение моё на этот счёт не изменилось, я почувствовала себя так тошно, словно сознательно сотворила ужасную подлость.
Я молчала, не зная, чем могу исправить причинённое зло.
Прошло несколько минут. Лилиана постепенно затихла. В наступившей тишине до меня донеслось её частое дыхание.
– А вы как? – вдруг спросила она отрывистым и неровным шёпотом, не в силах говорить громко и не глядя на меня.
– Кто? – не сразу поняла я.
– Как вы там... живёте? – нетерпеливо повторила она, сделав неопределённое движение рукой.
– Да как мы можем жить... – уныло отозвалась я.
– Виктория умерла через Женни! – жёстко проговорила она и засопела.
– Не говори так!
– Но это правда! Ты и сама так думаешь, я лишь выразила в словах твои мысли, вот ты и боишься... Уж мне-то можешь не объяснять. Могу судить по Абраму – такой же мучитель, как и ваша Женевьева. Они – одного поля ягоды! Представляю, какой ад творится у вас, если у нас – такое...
– Лили, у нас нет права судить...
– У тебя, может, и нет. А у меня нет права не судить!
– Не злись так!
– Как же! Они искалечили мою жизнь, жизнь Влада... – Голос Лилианы неудержимо задрожал. – А этого я им простить никогда не смогу!
– И всё-таки...
– Не надо, Эмми! Не перечь мне и не учи! Я сама знаю, что говорю!
– Давай не будем об этом!
– А как Влад? Ты так и не сказала мне, как он, – вдруг осведомилась она и, затаив дыхание, взглянула на меня.
Я отвела глаза, не в силах выдержать её взгляда.
– Ты всё ещё его любишь?
– И всегда любить буду! От этих дрязг он мне только дороже стал! – горячо подтвердила она.
Я глубоко вздохнула.
Она сама рвалась навстречу своей судьбе. И ни остановить её, ни помочь ей я не могла ничем.
– Так как он?
– Он хватается за соломинку. Он любит её, какой бы она ни была. Ты должна знать правду, как бы тяжело ни было слушать её. Он любит Женевьеву.
– Но она-то его не любит! – в ревнивом отчаянии воскликнула Лилиана и осеклась, закрыла лицо руками; глубокий вздох вырвался из её груди. – Я знала это... – прошептала она бессильно. – Знала. Потому что он столько лет с ней. Но всё же я не могу вырвать его из сердца. Он так прочно врос в моё сердце, оплёл его такими корнями, что вырви я его – и сердце моё развалится на куски... так корни трав скрепляют осыпающуюся песчаную почву... Любовь к Владу – это единственное, что поддерживает меня! Без неё я бы уже давно была мертва, я не выдержала бы...
– Это иллюзия.
– Пусть.
– Иллюзии имеют обыкновение рассеиваться под натиском реальности.
– Моя – другого рода.
– Это переходит в болезнь...
– Это надежда на счастье, которое меня обходит стороной! Надежда, которую я не хочу терять!
– Это самоубийство, в конце концов!
– Что ж, я готова к нему!
– Вижу, что не переупрямить мне тебя, Лилиана.
– Вот и не надо! Я люблю его и ни под чьим давлением не разлюблю. Пусть он любит другую, пусть нам не быть вместе... но отнимите у меня эту любовь – и я погибну, как погибает лишённое корней растение...
– Лили, поверь, я желаю тебе лишь добра!
– Верю.
– И только потому говорила тебе всё это. Не из желания уязвить или поставить на место, а потому что ты дорога мне... Мы знакомы с малых лет, ты – единственная моя подруга; мне больно видеть, как ты сама, своими руками, рушишь свою жизнь. Но теперь я поняла, что, быть может, твоя любовь – это не гибель твоя, а спасение... Я не буду больше ни мешать тебе, ни выказывать осуждение. Поступай, как считаешь правильным... но прошу – думай хорошенько, прежде чем решиться на какой-нибудь шаг.
Она с горячей благодарностью сжала мои руки.
– Спасибо, – прошептала она, глаза её вновь заблестели, – мне так важно было услышать слова одобрения и поддержки... Спасибо, Эммелина!
В этот момент дверь детской тихо скрипнула, в коридоре послышались тяжёлые шаги няньки, направлявшейся к лестнице. Мы вскочили, переглянулись и, не сговариваясь, бросились к ней.
– Как она? – задыхаясь от волнения, воскликнула Лилиана.
– Уснула, – устало ответила нянька, – получше немножко ей стало...
– О... слава богу!
Лилиана выпустила набранный в лёгкие воздух.
– Энни, а Женевьева? – спросила я. – Можно мне зайти посмотреть на малышку и позвать Женни домой? Уже первый час, а пришли мы в десятом, нам давно пора идти.
Увидеть Мириам мне не разрешили. А Женни вышла в коридор, чтобы заявить, что никуда не пойдёт и останется здесь, пока девочка не поправится. Я возмутилась. Она разозлилась на меня, верно угадав мои мысли.
– Вечно вы гадости про меня думаете! – сквозь зубы прошипела она, вся дрожа от негодования. – Я должна позаботиться о ней и об Абраме! Он же уморит себя! Знаешь ли ты, что он ни разу не приклонил головы за прошедшие два дня и крошки хлеба не проглотил?! Только я могу уговорить его поесть или отдохнуть. Он сейчас уснул... Не могу и не хочу я его бросить! Я останусь здесь, мы будем по очереди дежурить возле Мириам.
– Как долго ты думаешь оставаться здесь?
– Неделю, две... год, десять лет! – Она вконец потеряла терпение. – Пока моя девочка твёрдо не пойдёт на поправку! И никто мне не помешает! Иди домой, Бойн проводит тебя... Да, Энни, постой! Принеси чего-нибудь горячего, принеси в детскую – Абрам должен поесть, как проснётся! Да и я голодна, не ела с самого утра.
Женни устало развернулась и скрылась в детской. Ждать её дальше было бессмысленно.
Я отыскала старого лакея и попросила его проводить меня до дома – всё-таки ночь, темень, одной идти было боязно...

Глава 25

Влад не спал. Он метался по гостиной и не находил себе места. Услышав наконец-то скрип двери, он бросился в холл и остолбенел, увидев, что я возвратилась одна. Предупреждая готовый сорваться с его губ вопрос, я поспешила как можно спокойнее объяснить:
– Мириам заболела, ей очень плохо, и Женни не решилась оставить её.
Несколько секунд он стоял, как будто не понимая, почему его жена должна ухаживать за заболевшей девочкой. Затем взорвался.
– А обо мне вы подумали?! Обо мне побеспокоились? Я тут не знаю, что и помыслить! Я с ума схожу, пытаясь угадать, что с вами случилось и почему вы пропали на четыре часа – ведь уже далеко за полночь! Я чуть богу душу не отдал от тревоги, самые ужасные мысли лезли мне в голову... Ну и что, что девчонка больна! Вы-то чем можете ей помочь? И чем может помочь Женевьева? Зачем она осталась? Неужели это долгожданный предлог, чтобы уйти от меня? Не думал я, что она такая подлая! Хотела уйти – так бы и сказала, нечего выискивать оправданий! А он... этот хитрый еврей! Уверен, он приукрасил опасность, грозящую его дочери, только бы она испугалась и осталась рядом! Господи, как подло, как подло! Он даже дочь родную использует как средство, способное вернуть ему утраченное...
Таким я его не видела никогда. Он казался потерявшим голову, невменяемым. Жестокое горе и обида оттого, что о нём все забыли, затмили его рассудок и он уже не ведал, что говорил и что творил.
Я испугалась. Впервые я испугалась собственного брата. Я схватила его за руки, попыталась переубедить его – но лишь больше распалила.
– Я терплю уже целых четыре года, Эмми! – В его голосе звучало неприкрытое отчаяние. – Она сведёт меня с ума своими причудами! Она думает только о себе, а я не могу так больше жить... Я чертовски ото всего этого устал! Я немедленно отправляюсь к Маршаллам и заявляю ей – либо она возвращается со мной и раз и навсегда забудет их проклятую семейку, либо остаётся там и оставит в покое меня! Не могу жить так больше! Не могу терпеть!
Он рванул с вешалки свой меховой плащ и выскочил на крыльцо. Я опешила, а когда пришла в себя, бросилась вслед за ним. Но догнать его мне удалось лишь в усадьбе Маршаллов. Я вбежала в дом, когда он уже был там и учинил жестокий скандал.
– Или ты немедленно уйдёшь со мной, или не показывайся больше в моём доме! – безобразно кричал он.
Женни, бледная, непонимающая, стояла на середине лестницы и держалась обеими руками за резные перила.
– Ты пьян или сошёл с ума, что так разговариваешь со мной? – в удивлении и возмущении осведомилась она.
Он трясся всем телом – всклокоченный, с лихорадочно поблёскивающими глазами, со странной порывистостью движений.
– Это ты издеваешься надо мной, – сквозь зубы выговорил он, – и ещё смеешь возмущаться! Почему не сказала прямо и просто, что уходишь к нему? Почему нужно было придумывать какие-то уловки, оправдания? Если я что и ценю, то прямоту! А ты, ты, обманщица!
– Не кричи. В доме больной ребёнок, – ледяным, полным презрения тоном попросила она, и от этого её бездушного тона гордость его взыграла, и отчаяние захлестнуло его.
– Не смей приказывать мне! – истерично заорал он и с такой силой хватил по маленькому столику, что тот перекувырнулся в воздухе и с грохотом отлетел в самый дальний угол.
Женни с холодным отвращением наблюдала за ним. На галерее появился Абрам. Он шёл, пошатываясь, побледневший, измученный, но глаза его мрачно вспыхнули и загорелись, когда он увидел внизу Лорди.
– Что делает здесь... этот? – сквозь зубы проговорил он, останавливаясь рядом с Женевьевой.
– Влад, я жестоко разочаровалась в тебе, – не отвечая Абраму и глядя на мужа сверху вниз, устало промолвила она, – мне казалось, что в твоём лице я имею не столько мужа, сколько друга, который всегда меня поймёт, и поймёт правильно... Я ошиблась. Я видела тебя таким, каким хотела видеть, а не таким, каков ты на самом деле. Ты по-своему понял жест, который с моей стороны был... впрочем, что тебе объяснять? Ты вновь истолкуешь всё неверно, и мне не хочется лишний раз нарваться на оскорбления. Раньше мне было жаль тебя... но теперь не осталось и жалости. Я презираю тебя, Влад Лорди. Если ты так желаешь, я не переступлю больше твой порог. Я устала от тебя. Ты не нужен мне. Ты думаешь о себе, а не обо мне. Как жалею я, что вышла за тебя когда-то! Это была самая большая ошибка в моей жизни. Мы с тобой разные, как два полюса. Вы, аристократы, должны искать себе пару среди людей своего круга и не поддаваться на уловки бедняков. Ты противен мне, Влад, противен до одури!
– Долго же ты молчала! – в каком-то горьком исступлении засмеялся он.
– Как вы смеете смеяться в моём доме, когда мой ребёнок при смерти и ему всякий шум кажется громом? – зарычал Абрам.
– А вы, сударь, не вмешивайтесь! – взъерепенился мой брат, перекинувшись на него.
Хозяин сжал кулаки.
– Я отколочу вас, если вы не уберётесь!
Влад недоверчиво посмотрел на него и ухмыльнулся – отчаяние придало ему нечеловеческой храбрости. Заметив этот его взгляд, Женни вдруг мстительно вспыхнула.
– Вздуй этого негодяя, Абрам! – свистящим голосом воскликнула она и со всей силы стукнула ладонью по перилам, рассадив руку в кровь. – Его необходимо проучить! Пусть никто не смеет оскорблять и унижать нас!
Абрам потребовал, чтобы мы убрались без промедления или пригрозил жестоко отколотить Лорди. Я попыталась было оттащить брата к двери, но тот упирался и кричал на весь дом, что никуда не пойдёт и что сам отколотит наглеца, посмевшего ему угрожать.
– Я никогда больше к тебе не вернусь! – зло бросила Женни.
А Абрам решительно спустился вниз и исполнил бы своё намерение, если бы Влад вдруг не сник и не заплакал – к огромному моему стыду. Тут из кухни выбежала Лилиана и, заслонов его собой, закричала мужу, что пусть сначала убьёт её, а лишь потом – его.
Я кое-как увела брата, Абрам прогнал Лили обратно на кухню, велел Бойну заложить двери на засовы и не впускать нас больше, и стал подниматься по лестнице. Когда он поравнялся с Женни, та вдруг закрыла лицо руками и, прижавшись к нему, безутешно заплакала.
– Женни, у тебя есть дом, – пробормотал он, и голос его дрогнул и преобразился, – дом, который всегда был твоим. И теперь ты будешь жить здесь. Теперь я тебя и близко к их гадючьему гнезду не подпущу! Ты останешься здесь. Здесь ты должна была жить всегда, и отныне так и будет.

Глава 26

Уже на следующее утро Влад понял, что совершил самую непоправимую в своей жизни ошибку, так безобразно накричав на Женни. Но, как это часто бывает, прозрение пришло слишком поздно и не принесло ни должного облегчения, ни успокоения.
– Как ты думаешь, простит ли она меня? – спрашивал он поминутно, испуская тяжёлые вздохи и глядя на меня тусклым, безнадёжным взглядом.
Все их ссоры и примирения давным-давно раздражали меня своей глупостью – разве не глупо ссориться каждую минуту, дуться друг на друга и самим же мучиться от своего сумасбродства?
Я сурово отчитывала брата и решительно пресекала его малодушные излияния, заявляя, что не намерена ничего больше выслушивать и пусть сами разбираются в своих отношениях.
– У меня хватает забот о вашем сыне, раз все его бросили, – напомнила ему я, упрекая за наплевательское отношение к ребёнку, – вы озабочены только собой и своими проблемами, а мальчика полностью передали на попечение няньки, забыли о нём! Стыд! Стыд и срам! Вы оба – и ты, и твоя жена, никчемные законченные эгоисты, способные думать лишь о себе и ни о ком больше! Давай ещё и ты брось мальчишку, раз уж мать его бросила! Последуй её дурному примеру! Ты всегда от неё зависел!
Я так пристыдила Влада, что он перестал ныть и, стараясь искупить невольную вину перед сыном, до самого вечера играл с ним, читал ему сказки и сам уложил его спать, как подошло время. Видя, как безотказно подействовали мои слова об Айби, я поняла, что стоит почаще напоминать ему о мальчике; сын – единственное, что может его спасти, вытащить из пучины отчаяния; если он будет думать о сыне, то мысли о нём постепенно вытеснят из его памяти Женни и он научится жить без неё.
Расчёты мои оправдались – Влад действительно стал спокойнее и уравновешеннее, словно впервые вдруг осознал, что на нём лежит ответственность за маленькое существо, которому он нужен такой, какой есть.
И всё-таки, Женевьева не давала ему покоя, это было видно по его вдруг останавливавшемуся взгляду, по тайным вздохам, по ответам невпопад порою... А когда малыш, бывало, заплачет и начнёт доставать нас вопросами о том, где же мама и почему она не идёт, лицо его перекашивала такая гримаса, что казалось, он вот-вот заплачет, как Айби.
Однажды вечером он зашёл перед сном ко мне и сказал:
– Я дважды посылал к ним мальчонку – просил отнести ей записку, где молил о прощении, где признавался в том, что готов убить себя, только бы она меня простила... Я говорил, что малыш скучает без неё, что она нужна нам как всегда. Нужна как воздух.
Он запнулся и повесил голову, не в силах договорить. Мне стало жалко своего несчастного брата, и я решила помочь ему:
– И что же она?
– Она... ничего.
– Как – ничего?
– Ничего. Я допросил посланца, но он рассказал, что отдал обе записки высокому темноволосому человеку, который открыл дверь. И что он прочитал их и порвал в клочья и объявил, что Женни и не думает возвращаться.
– Неужели он мог так поступить? – поразилась я.
– Мог! – с внезапной злостью подтвердил Влад, и лицо его исказилось. – Он захлопнул дверь и вытолкал мальчишку... А я уверен, она вернулась бы, если б узнала, как я раскаиваюсь! Как страдаю!
– Не знаю, не знаю, – с сомнением покачала я головой, – она тоже страдает, а свои страдания она ценит превыше всего, тут уж ничего не поделаешь. Если бы она и вернулась, то только затем, чтобы и дальше изводить всех нас своими перепадами настроения!
– Ах, и ты туда же! – с досадой перебил меня Влад, начиная ходить из угла в угол. – Она ушла в начале февраля, а сейчас уже вторая неделя марта... Меня бесконечно угнетает, что она думает обо мне плохо! Ведь я не хотел её обидеть! Я вовсе не думал того, что говорил! Я просто чересчур разволновался, и меня задело, что она не посчитала нужным известить... Я сорвался! Я был зол на весь свет! Эмми, Эмми, если я не объясню ей всё... пусть хотя бы простит... пусть не держит на меня зла...
Я предложила ему пойти завтра к Маршаллам и поговорить с Женни, добиться разговора, если потребуется, но он испуганно посмотрел на меня.
– Не могу! – Он беспомощно развёл руками и со страхом затряс головой. – Нет! Не могу! Она просто не станет меня слушать, тебе же прекрасно известен её нрав...
– Ну знаешь, если ты боишься даже идти к ней, ты заслуживаешь, чтобы твоих объяснений не слушали и гнали тебя, как собаку!
В конце концов, он уговорил меня навестить Женни в одиночку и разузнать, сердится ли она ещё, и если да – то попытаться смягчить её по отношению к нему.
И вот тёплым мартовским утром я оделась и вышла из дома.
Всходило солнце, и его лучи окрашивали восточный край небосвода в золотые и розовые тона; небо синело над головой, два курчавых белых облачка таяли у горизонта, и лёгкий туман поднимался над логами и балками. Снег уже начинал стаивать, и местами из-под него выглядывала раскисшая глинистая почва.
Я шла по деревенской улочке, затем вышла за околицу. Шаги мои всё замедлялись и замедлялись по мере того, как приближалась я к одиноко высящемуся впереди серому дому, обнесённому высокой оградой, за которой вставали чёрные деревья сада с корявыми голыми ветвями и пустыми грачиными гнёздами.
Я смотрела на этот хмурый дом и всякие мысли лезли в голову – как меня там встретят, что скажет Женни и удастся ли мне вообще с ней повидаться.
Медленно и осторожно подошла я к воротам – намокшее дерево досок выглядело тёмным, неприветливым.
Заглянув в щёлку между неплотно прилегающими досками, я увидела, что ни на мощёной дорожке, ни во дворе, ни около построек нет ни души. Я немножко воспрянула духом и толкнула ворота – они оказались не заперты, и я беспрепятственно вошла во двор. Собаки были спущены, но не подняли лай, а лишь навострили уши и завиляли хвостами – они узнали меня, ведь я достаточно часто бывала здесь с Женни, и они привыкли ко мне. Я потрепала по шее рыжего Джека, запрыгавшего вокруг меня, и направилась к дому, обходя лужи и выбирая сухие места.
В окнах фасада не мелькнуло ни тени – приход мой остался незамеченным. Я не решилась войти с главного входа и, обойдя дом, увидела, что дверь чёрного хода открыта и на ступеньках сидит девочка лет четырёх, в старом перешитом платье и рваных чулках. Она куталась в заплатанную курточку и при моём внезапном появлении вскочила и в смертельном испуге взялась за дверь, словно хотела закрыть её передо мной. Карие глаза малышки враждебно сверкали, светлые кудри выбились из-под шапочки, падая на её красивое, с мелкими чертами личико, удивительно напомнившее мне Лилиану.
– Сюзон? – вырвалось у меня, и я улыбнулась, встретив удивлённый взгляд девочки, которая, видно, не поняла, откуда я её знаю. Никогда раньше она не видела меня (если не считать того времени, когда она была совсем младенцем), я не видела её около трёх лет, и теперь мы с любопытством рассматривали друг друга. Но если в её взоре читалось восхищение, когда она смотрела на мою шляпку, то в моём – горечь и жалость. Чем больше я вглядывалась в это жалкое оборванное создание, чем больше сравнивала его с красавицей Мириам, никогда не носившей такого тряпья, тем сильнее мне хотелось заплакать – настолько несправедливой казалась мне судьба этой девочки...
Но пересилив себя, я обратилась к ней.
– Ведь тебя зовут Сюзи, не правда ли? – как можно миролюбивее, чтобы не спугнуть её, спросила я.
Она кивнула и попятилась. Прежнее недоверие вернулось к ней.
– А хочешь, я принесу тебе куклу? – вдруг добавила я, чтобы удержать её на месте.
– Куклу? – переспросила она и глаза её загорелись, но сразу же погасли. – Врёте... у вас в руках нет куклы, и вы всё врёте!
– Я куплю и подарю тебе! – быстро нашлась я.
– Когда? – Девочка исподлобья смотрела мне прямо в глаза, не зная, верить мне или нет.
– Завтра. И у куклы этой золотые волосы и красивое розовое платье.
Недавно я видела такую в лавке.
– И вы подарите её мне?
– Конечно.
– А где вы её купите?
– В лавке, в деревне. Вчера я её там видела. А завтра я принесу её тебе. Хочешь?
Она потупилась и несмело улыбнулась.
– Да.
– Ну вот и отлично... – Я вспомнила, зачем пришла. – Скажи, Сюзон, а мама дома?
– Не-е.
– А где она?
– Кур кормит.
– А бабушка?
– Спит.
– А тётя Женни, которая тут живёт?
– Она в гостиной и отдыхает.
– Позови её сюда, пожалуйста, – попросила я, – скажи, что пришла Эмми... что не уйду, пока не поговорю с ней.
Девочка намеревалась уже вбежать в дом, но вдруг остановилась и посмотрела на меня.
– А куклу точно принесёте?
– Непременно!
Она робко улыбнулась и скрылась в кухне. Но почти сразу вернулась опять и закрыла дверь на засов, оставив меня на улице...
– Сюзон, зачем ты это сделала? – растерялась я.
– А откуда я знаю, может, вы красть пришли, – послышался из-за двери детский голосок, – вы натворите чего, а попадёт мне!
И она убежала.
Прошло две минуты и в кухне раздались глухие шаги. Загромыхали задвижки, дверь открылась и на пороге появилась Женевьева. Она так изменилась за это время, что я с трудом её узнала...
Она стояла молча, взявшись за ручку двери и глядя на меня выжидающе. Она молчала; видимо, ждала, что скажу я. И я сказала. Сказала всё, что велел передать Влад, и добавила кое-что от себя. Поинтересовалась, как там Мириам.
– Выздоравливает, – хмуро и холодно бросила она, – да не вашими молитвами.
– Значит, ты можешь спокойно верну...
– После всего, что я от вас натерпелась? – глаза её блеснули льдом.
– Женни, Влад готов покончить с собой!
– Удачи ему. Мне всё равно.
– Но он твой муж!
– Это к чему-нибудь обязывает?
– Он твой муж и...
– Уже нет. Я поняла, каков он на самом деле. И мне не светит вновь жалеть его. Я не выношу людей, вызывающих жалость: я схожу с ума, если мне кого-то жаль, потому что знаю – никогда и ничем не смогу и не захочу помочь такому человеку. Если он сам не может о себе позаботиться, то заслуживает, чтобы его все бросили. Мы квиты. Я больше не хочу ни видеть твоего брата, ни слышать о нём. И вообще, я хочу одного: забыть всё, что было когда-то. Я поняла: льду и пламени не ужиться вдвоём. Я не хочу погибнуть. Не хочу принести себя в жертву человеку, который мне абсолютно безразличен.
– Но он любит тебя!
– Я не люблю его. Я словно прозрела, и сама удивляюсь, насколько, оказывается, он мне чужой.
– Он любит тебя и не может забыть!
– Оставь. Это его заботы. Он глупец, если желает потратить годы своей драгоценной жизни, сходя с ума и тоскуя по ветру, за которым не в силах угнаться, который не в силах догнать, поймать и спрятать в ларец... Лишь бы он был у него, а на что ему ветер – и сам не знает. Твой Влад – собака на сене, вот и всё. Как может он любить меня такую, какая я есть? Он любит ту, какой я хотела казаться, он не знает меня настоящую. У меня нет души, у меня вместо неё – ветер! Дикий, холодный, жгучий! Ледяной ветер с севера! Пусть запомнит и внемлет моему совету... пусть забудет меня скорее, если хочет жить. Глупо и неразумно любить ветер, когда сам являешься вакуумом, лишённым всякой живой мысли, всякого движения...
– Так ты... хочешь остаться с Абрамом?
– Ах, у тебя все мысли об одном! Он пока женат, моя милая, да и я замужем, и мы – друзья, и всегда были друзьями... Причём, Абрам – единственный мой друг.
– Но ты будешь жить здесь?
– Здесь мой дом! И дом этот должен был с самого начала принадлежать нам – мне и Абраму! И сейчас справедливость восстановлена! Мы вернули себе всё, что должно было быть нашим! Это мой дом и я буду жить здесь. Кто бы что ни думал! Кто бы что ни говорил!
Она повернулась, желая удалиться, но я остановила её, ухватив за руку.
– А как же Айби? – вырвалось у меня само собой.
Она вздрогнула, в глазах её промелькнуло что-то, но она лишь устало поморщилась.
– О нём я подумаю позже... Когда буду в состоянии думать о чём-нибудь или о ком-нибудь, кроме себя.
Она пошатнулась и схватилась за дверь, чтобы не упасть. Я встревожилась и хотела было поддержать её, но она агрессивно вскинулась, остановив меня таким взглядом, словно говорила – не смей, сама справлюсь.
– У тебя нездоровый вид, и щёки горят... – ужаснулась я. – Ты едва на ногах держишься, ты больна!
– Я не больна! – резко прикрикнула она. – Я просто переутомилась – и всё!
– Ты на себя посмотри, Женни!
– Это ты посмотри на себя, опять лезешь в чужие дела! – закричала она.
– Как – чужие?
– Уходи отсюда, Эммелина Лорди! Уходи! Убирайся, пока не проснулся Абрам и не устроил тебе нагоняй! Кому говорю, убирайся к чёртовой матери! Я не желаю больше видеть никого из вас... И брату своему скажи, пусть думать обо мне не смеет! Он даже сам не посмел явиться... трус! Не хочу иметь с вами ничего общего! Бескорыстно меня любит только один человек на свете, и мне всегда это было известно. Я навеки останусь с ним. А вы... вы всегда были мне – никто! Уходи! И не смей больше появляться здесь ни при каких условиях!
Я передала её слова Владу, как могла смягчив их, он безумно огорчился, но вроде бы утешился, сосредоточив всё своё внимание на воспитании сына, в котором старался найти её черты.
Куклу для Сюзон я купила, но не посмела вновь явиться в их дом, чтобы отдать подарок; зато мне посчастливилось увидеть старушку Энни, когда она зачем-то приходила в деревню. От неё же я узнала, что Женни слегла, заразившись от Мириам, что девочке становится всё лучше и лучше, но Женни... Доктор сказал, что у неё была предрасположенность к болезни – сильное нервное истощение, неправильный рацион, переживания, и что она уже много недель находилась на грани нервного срыва... Увидев куклу и узнав, что это подарок Сюзон, нянька заплакала, растрогавшись моим поступком, и пообещала немедленно передать её малышке, – то-то она обрадуется. Но вспомнив о Женевьеве, Энни заплакала уже горько, навзрыд.
– Абрам не отходит от неё, как раньше не отходил от дочки, – сморкаясь, выговорила она осипшим голосом, – угробит он себя... а что с ним станется, если она-таки умрёт? Пойду я, а то ждут меня. Сменю его, может, отдохнёт немного... Но это вряд ли! Он дни и ночи около неё!
Владу я ничего не сказала, не желая тревожить его понапрасну – ведь всё равно он ничем не мог помочь. Он так ничего и не узнал, потому что жил обособленно и замкнуто, избегая общения с кем бы то ни было, даже со мной и со слугами говорил крайне редко и с большой неохотой.
А на дворе бушевала весна... «Как тяжело умирать, – думала я, тоскливо глядя на безоблачно-синее небо и яркое играющее солнце, – когда земля только-только оживает, освобождается от снега... Когда зацветает и набирает силу всё живое...»

Глава 27

Да, Владу я не сказала ни слова.
Но сама не могла забыть рассказа старой няньки; она растревожила воспоминания о том, какой была Женевьева раньше, какое горе я помогла ей перенести, а сейчас ей так плохо! Хотела я того или нет, злилась я на неё или сопереживала – я все эти годы находилась рядом, я помогала ей, я делала всё, чтобы облегчить её душу. Стоило мне подумать, что я намеренно устранилась от участия  в судьбе невестки теперь, когда должна была бы сидеть возле её постели, как мне становилось очень не по себе, и как ни старалась я усмирить свою совесть, она беспокоила меня всё сильнее, заставляла всё чаще возвращаться в мыслях к больной.
Спустя несколько дней после случайной встречи с Энни я не выдержала. Я собралась и тайком вышла из дома, не желая объяснять, куда и зачем иду; я решила хотя бы навестить Женевьеву.
Во дворе Маршаллов меня остановил Бойн – он спешил к сараям с ведром помоев, а вокруг него прыгали собаки. Увидев меня, старик возмущённо выпрямился и посмотрел на меня так, что я сразу поняла – бесполезно ждать добра.
– Бойн, я хотела узнать, как здоровье моей невестки, – поспешила сказать я, пока он не указал мне на ворота.
– Чего вам до неё, – пробурчал старик, хмыкая и неодобрительно посматривая на меня.
– Я пришла проведать её и без этого не уйду! – твёрдо заявила я, хоть мне уже стало ясно – слуга настроен против меня и вряд ли пустит в дом.
– Ишь ты! – приосанился он и присвистнул. – А шли бы вы отсюда! Хозяин и так зол на вас, нечего его ещё больше заводить, никому это хорошего не принесёт. А уж я так вообще не намерен отдуваться за то, что позволил вам здесь долго ошиваться. А вот и он, наверное...
Скрипнула кухонная дверь и на дорожке послышались торопливые шаги. Я взглянула в ту сторону, откуда они доносились, и, к своей огромной радости и облегчению, увидела Энни. Та спешила мне на выручку, заслышав наши спорящие голоса. После недолгого пререкания она увела меня на кухню. Снимая перчатки, я огляделась вокруг и приуныла, заметив непривычный беспорядок. Кухня никогда не выглядела такой грязной, неприбранной и неуютной – свои владения Энни обычно содержала в идеальной чистоте. Значит, всё настолько худо, что у неё нет ни времени, ни сил даже на уборку дома.
– Ей лучше, Энни? – спросила я, тщетно пытаясь скрыть тревогу и волнение.
– Не могу ничего сказать, – проговорила она глухо, принимаясь хлопотать над кастрюльками на печке, – бредит... жар... ох, не ведаю, чем всё это кончится...
– А мне... мне можно её увидеть?
– Не думаю, чтоб хозяин вам позволил...
– Но почему, Энни? Почему?
– Неизвестно мне. Но не пустит. Никого не пускает. Только меня – ведь я их обоих вырастила, да доктора – потому как он может её спасти. Всех остальных вообще грозится вышвырнуть на улицу, если только сунутся... Я уж и сама бояться его стала – такой дикий, отчаянный...
– Энни, может, он позволит мне остаться и ухаживать за ней? Помочь вам? Вам ведь трудно одним, а я ей родственница...
– Навряд ли, – сомнительно покачала головой старушка, – ох, навряд ли...
– Это ты так говоришь, – возразила я, – а он...
– Он вам куда грубее скажет! Я ещё мягко говорю, а он-то не станет считаться с тем, что вы – барышня.
– Ох, Энни, почему столько несчастий обрушилось на всех нас? – не удержалась я от горестного сетования. – За что нам всё это, за какие грехи?
Служанка всхлипнула и ничего не ответила.
И тут до меня донеслись тяжёлые шаги на лестнице, затем заскрипели половицы в гостиной и дверь в кухню отворилась. На пороге выросла высокая фигура.
– Чёрт возьми, Энни, куда вы пропали? – с усталым раздражением воскликнул Абрам – это был он, и вдруг осёкся; его усталый, озлобленный взгляд из-под нечёсанных кучерявых волос упал на меня. И от этого разгоревшегося, как степной пожар, взгляда я невольно сжалась – столько недоброго огня вспыхнуло в нём... Признаться, я с трудом узнала в этом худощавом небритом человеке в помятой одежде того самодовольного франта, который всегда был небрежно-аккуратен и своим почти щегольским видом словно бросал вызов и аристократическим привычкам Лорди, и неопрятности опустившихся Маршаллов, словно говоря, что деньги могут водиться не только у родовитых дворян, что от рождения немногое зависит, что дворяне могут обнищать, а безродные бродяги – неизмеримо возвыситься. Теперь же он глядел отщепенцем, пустынником, потерявшим и цель свою, и путь...
– А она что здесь делает? – Голос его вмиг стал жёстким, кулаки сжались и глаза засверкали.
Энни задрожала, переводя испуганный взгляд с меня на него и схватившись за края своего передника.
Но Абрам уже не замечал служанку, всё его внимание сосредоточилось исключительно на незваной гостье, которой, к своему несчастью, оказалась я. Он медленно, по-кошачьи, подобрался ко мне и навис надо мной, не сводя с меня ненавидящих глаз, в которых проскальзывало что-то, от чего я с ужасом подумала, что вот сейчас он убьёт меня...
В течение нескольких секунд, показавшихся мне вечностью, он смотрел на меня не отрываясь. Затем дрожащим голосом прошипел мне прямо в лицо:
– Это вы довели её до беды! Ты и твой брат! Вы видели, как она мучается, как страдает, но и пальцем не пошевелили, чтобы избавить её от страданий! Поздно я забрал её – тлетворная атмосфера вашего дома уже вошла в её кровь... потому она и заболела! Но запомни: этого я вам не спущу! Вы мне ответите за каждую слезинку, пролитую ею в вашем притоне! Думали, её и защитить некому? Ошибаетесь! Молитесь, чтобы Женни выжила! Впрочем, и тогда я не оставлю вас в покое... Запомни – за всё взыщу! И передай это своему полудурошному брату!
Он схватил меня за локоть – так, что мне показалось, будто железными тисками сдавили мою руку, рванул с места, выволок из кухни, протащил через весь двор и, пинком открыв ворота, швырнул меня прямо в грязь. Я упала на колени, перепачкав ладони, плащ и платье; шляпка слетела у меня с головы и упала в лужу.
Ворота с адским грохотом захлопнулись за мной.
Слишком напуганная, я быстро поднялась на ноги. Обрадованная, что отделалась так легко – я-то уж с жизнью прощалась, видя перед собой его налитые кровью, бешеные глаза, – я побежала домой, клянясь, что никогда больше не переступлю порог этого проклятого дома.
Благо, я не попалась на глаза Владу, когда вернулась под родную крышу – пришлось бы объяснять, где я была и почему такая грязная, а я не могла и двух слов связать от волнения и ещё не пришла в себя от ужаса, вызванного в моей душе соседом. И передавать Владу я ничего не стала – угроза Абрама хоть и перепугала меня насмерть, но я не восприняла её всерьёз, решив, что он наговорил сам не зная чего, находясь под впечатлением от болезни Женевьевы.
Мне ещё не приходилось сталкиваться со злобой этого человека, который не знал ни прощения, ни милости, для которого месть – святое дело.

Глава 28

Несколько долгих дней следила я через Энни за состоянием Женевьевы. Она же и сообщила мне однажды, радостная и взволнованная, что любимице её стало лучше, что доктор объявил её жизнь вне опасности, что кризис миновал. Словно тяжкий камень свалился с моей души при этом долгожданном известии и стало так легко, что я не удержалась и обмолвилась брату, что Женни недавно приболела (я нарочно уменьшила тяжесть перенесённого ею испытания, чтоб не пугать и не волновать его понапрасну), но теперь пошла на поправку.
Влад встревожился, захотел немедленно навестить её, но я уговорила его не показываться ей на глаза.
– Вы поссорились, – безжалостно напомнила ему я, – и она не желает видеть тебя. Только разволнуешь, ей хуже сделаешь, а этот её друг и так зол на нас. И на порог не пустит.
Он приуныл, осознав мою правоту и справедливость всего мною сказанного, и долго ещё думал о ней, хоть и не говорил о ней больше. Своим упоминанием о Женевьеве я невольно разбередила его незаживающую рану, но сожалеть об этом было уже поздно. А после ужина, когда Влад уложил спать Айби и сидел около его кроватки, грустный и задумчивый, я услышала, как он тихо вздохнул и сказал засыпающему мальчику, но обращаясь больше к себе, а не к нему:
– Вернётся ли наша мама... Как было бы хорошо, если бы она о нас вспомнила...
Она и в самом деле вспомнила. Прошла ещё неделя. Женевьеве становилось всё лучше и лучше; она окрепла; тщательный уход, всеобщая любовь и ласка, которой её окружили, способствовали самому быстрому выздоровлению.
И вот в конце марта, когда последний снег понемногу сдал свои позиции солнцу и весенней распутице, когда зажурчали бегущие отовсюду к реке ручьи, когда зазвенели в воздухе птичьи трели, к нам во двор пожаловал гонец.
...Влад прогуливался по освободившимся от снега и уже просохшим дорожкам сада и думал, верно, о том, что скоро зазвучат здесь соловьиные песни, как всегда летом, что кусты оденутся яркой зеленью, что с обеих сторон дорожку опояшут гирлянды весенних цветов, уже вовсю пробивавшихся из-под земли.
Я сидела у окна за вышиванием. Окна столовой были раскрыты настежь, и в дом врывался тёплый степной ветер, от которого лёгкие занавески надувались парусами и взмывали к самому потолку. Ослепительные солнечные блики играли на стёклах откинутых рам, и яркие квадраты от заливавшего всё вокруг солнца лежали на паркете. Время от времени я опускала шитьё на колени, складывала руки на горячий подоконник и, улыбаясь, смотрела на синее, будто умытое, небо, на оживающий сад, на слепящее солнце; я вдыхала свежий весенний воздух, слушала весёлую перебранку воробьёв, порхающих средь коричневых ветвей, и мне самой становилось так легко и весело, что хотелось петь, лететь куда-то... или заплакать.
И вот, в очередной раз оторвавшись от иголки и нитки, я бросила взгляд за окно и вздрогнула от неожиданности – около калитки стояла Энни, в старом салопе и платке, и заглядывала поверх решётки. Влад тоже увидел её и поспешил к воротам. Поприветствовав старую женщину, он с внезапно нахлынувшим волнением спросил о Женни.
– Она-то меня и прислала, – услышала я.
– Вот как? – Влад по-своему истолковал её слова, и глаза его вспыхнули яркой надеждой. Следующей фразой Энни напрочь рассеяла все его упования.
– Она велела мне забрать мальчика, – решительно объявила служанка, – потому как сын должен при матери жить. Отдайте ей маленького, уж не устраивайте препятствий, пожалуйста... Где он тут у вас?..
Влад ошеломлённо молчал, а она продолжала, приняв его молчание за колебания в принятии решения.
– Они всё равно заберут его, господин Лорди, отдайте его лучше подобру-поздорову. Там и уход за ним будет. Вот съедут старая госпожа да Лилиана, увезут с собой Сюзон, с кем играть малышке Мириам? Там ему, с ровесницей, веселее будет...
И тут Лорди прорвало. Он задрожал от гнева и так взглянул на служанку, что та осеклась и попятилась.
– Значит, вы за сыном моим пришли? – поинтересовался он и криво усмехнулся.
Энни несколько раз кивнула, опасливо на него покосившись и отступив ещё на два шага – на всякий случай.
– Так вот, передайте своему хозяину, Энни, – заговорил Влад, и голос его прозвучал надменно и неожиданно спокойно, – что мой сын останется при мне. Он отобрал у меня жену – этого ему должно быть достаточно. Сына я ему не отдам! Он – мой! И его воспитаю я, а не какой-то бродяга-захватчик! Если надо, я вытребую Айби через суд; если надо, я убью вашего хозяина... я не остановлюсь ни перед чем, но не позволю забрать мальчика. Его дом здесь и здесь он и останется. Независимо от того, устраивает это его предательницу-мать или нет. Она мою жизнь растоптала, так никогда я не позволю ей растоптать ещё и жизнь Айби!
– Мальчик должен жить с матерью, – неуверенно пробормотала оробевшая, не ожидавшая такого отпора Энни.
– Мальчик должен жить с теми, кто его любит! – отрезал Лорди и лицо его исказилось горечью. – А любим его лишь я да Эмми... С нами он и будет жить!
– Женевьева...
– Женевьева никогда не любила его больше себя самой. Для неё сын никогда не значил столько, сколько значит он для меня! Она всегда мечтала иметь в дочки Мириам, вот теперь имеет. Этого ей с лихвой хватит. И видеться с сыном я ей не позволю! Пора положить конец кошмару, длившемуся целых четыре года... даже больше... Она ушла – всё; обратно ей дороги нет и никогда не будет. И навещать Айби пусть не вздумает – никто её не пустит, и я немедленно распоряжусь об этом! Мальчик болезненно переживал разлуку с матерью, но теперь почти отвык от неё... Я не позволю ей снова ворваться в нашу жизнь, не позволю травмировать ребёнка! Она и так достаточно всем напакостила. Это её требование положило предел моему терпению! Сейчас я наконец-то понял – она издевается надо мной! Но я не стану больше терпеть! В наших отношениях давно пора ставить жирную точку! И я её ставлю сейчас, так ей и скажите! Бумаги о разводе получит через стряпчего! Но если она ещё когда здесь появится... я покончу с собой, но перед этим убью её!
Энни убралась восвояси, а Влад прямиком отправился в свою комнату. Я, возмущённая и несколько испуганная заявлением няньки, попыталась перехватить его у лестницы, но он закричал, чтобы оставили его в покое, и пролетел мимо меня вихрем. Я не стала догонять его, но на сердце стало так нехорошо, что я даже разозлиться как следует не смогла на Женни, эту бессердечную эгоистку, не знающую жалости к близким и заботящуюся только о собственном покое и благополучии. Я вновь подошла к раскрытому окну, но день словно померк, и, почувствовав, как пробирает холодный ветер, я поспешила укутаться в шаль и стала закрывать рамы.
В этот вечер Влад впервые в жизни напился до бесчувственности. Потом, правда, устыдился своего малодушия; но тем не менее не стал меня слушать, когда я захотела высказаться на сей счёт, и оборвал так грубо, что я в удивлении замолчала – никогда ещё он не разговаривал со мной грубо... Я сочла за лучшее обидеться и несколько дней мы почти не разговаривали. Влад был погружён в себя, всё свободное время проводил гуляя или играя с сыном и не стремился к примирению – быть может, он даже не замечал, что мы в ссоре...
А каждый вечер, уложив спать Айби, он уходил и возвращался за полночь, едва держась на ногах. Я опять попыталась поговорить с ним, но натолкнулась на враждебное, даже агрессивное, молчание и растерялась, когда поняла, что главный мой козырь – Айби – уже не действует.
– Айби не видит меня в таком состоянии, – буркнул он горько, – и ему всё равно, где я провожу вечера. Я пью и буду пить, потому что жизнь моя разбита... Когда я пью, я не думаю о том, как подло она обошлась со мной.
– И до каких пор это продлится?
– Пока я не излечусь от воспоминаний... пока мне снова не захочется жить... Я, может, вылечусь так, Эмми... чтобы когда-нибудь сказать сыну: теперь я буду жить только ради тебя, теперь я смогу... Сейчас – нет, но скоро, совсем скоро...
И я отстала, понимая, что ничего не могу с ним поделать, что если человек сам не захочет наладить свою судьбу, то никто ему не поможет. И, как ни горько и мучительно мне было смотреть, как он спивается, я вынуждена была смириться и нести ещё и этот крест.
Повторных вторжений со стороны Маршаллов с требованием вернуть сына матери не было предпринято. Видно, Женни поняла, что нет смысла бороться с мужем, и отступилась от мальчика... И хоть это было нам на руку, я не могла не осуждать её и не уставала поражаться – как легко она отказалась от сына, неужели он и в самом деле так мало для неё значит?..
Шли дни, и наступил апрель.
Смотреть, как всё ниже и ниже опускается брат, с каждым днём становилось невыносимее. Он уходил в девять и, как когда-то Ник Маршалл, шёл прямиком к таверне. Нередко он засиживался там до рассвета; однажды его чуть живого привели домой собутыльники – сам он уже не в состоянии был идти. На следующий день я устроила ему скандал, но он только морщился от сильной головной боли, виновато глядел на меня и ёжился, словно я могла ударить его...
– Ты не о сыне думаешь, – гневно выпалила я, добивая его, – о себе! И только о себе! Ты малодушный трус, Влад, и эгоист! Говоришь, что Женевьева эгоистична... а сам? Ты жалеешь себя, потому что от тебя ушла жена, и никак нажалеться не можешь! Скоро ты лишишься и сына! Она прослышит о твоём пьянстве, и хоть через суд, а заберёт мальчишку! И никакой суд не посмеет перечить ей, потому что люди понимают: нельзя оставлять ребёнка с пьяницей – какая о нём забота?!.
Он послушно внимал моим нравоучениям, стыдился самого себя, бормотал что-то в оправдание... Раз или два мне удалось даже вытребовать обещание, что он завяжет со своими сомнительными знакомствами и времяпрепровождением; но продержался он только полтора дня.
...А вскоре я узнала нечто такое, что повергло бы меня в шок и панику, если б мне дали время это осмыслить, и я поняла – если немедленно не вызволить Влада из того болота, в которое он сам себя загнал, то он погибнет, и погибнет неминуемо. Но времени для того, чтобы действовать, у меня не оказалось – судьба всё решила за нас.
Однажды поздно вечером я услышала быстрый торопливый стук в дверь. Надеясь, что откроет кто-нибудь из слуг, я продолжала читать – спать не хотелось. Влада снова не было дома, и я сидела одна, потому что Айби давно уже спал.
Стук повторился громче, настойчивее. «А вдруг что с Владом?» - кольнула мысль, и, вскочив, я бросилась из гостиной в холл. Я открыла дверь и сначала не поняла, кто передо мной, а гостья уже шагнула в дом и, поведя вокруг затравленным взглядом, остановила его на мне.
Вглядевшись повнимательнее, я узнала эти заострившиеся черты и белокурые волосы, выбивавшиеся из-под капюшона длинного плаща.
– Лилиана? – удивлённо ахнула я, отступив и притворяя за ней дверь.
В полутьме блеснули её глаза; она судорожно перевела дыхание.
– Влада снова нет? – дрогнувшим голосом спросила она, озираясь вокруг.
– Нет... – растерянно пробормотала я, недоумевая, откуда ей известно.
– Нам необходимо серьёзно поговорить, – решительно заявила она, никак не в состоянии отдышаться и привести в порядок пульс – сердце её колотилось бешеными толчками.
– Думаю, он не скоро вернётся, – я покраснела от стыда за недостойные развлечения Влада, – но ты можешь подождать!
– Нет! Ты не поняла... мне нужно поговорить с тобой, а не с ним, – нетерпеливо перебила Лили. – Где нам не помешают? И ещё... я бы не хотела, чтоб меня видели слуги – никто не должен знать, что я приходила.
Я уверила её, что все уже спят, только Яна гладит бельё на кухне, но она наверняка ничего не слышала; и проводила гостью в библиотеку. Я хотела зажечь лампу – она лишь замахала руками.
– Оставь! Ни к чему тратить время!
Когда мы расположились у погасшего камина, она перешла от слов к делу.
– После того, как Женни начала поправляться, Абрам во всеуслышание объявил, что намерен отомстить вам за её болезнь и за то, что это будто бы вы довели её до такого состояния, когда она могла легко заболеть и без Мириам; я-то знаю, что всё это бред и происки нездорового воображения, и вы вовсе не виноваты в том, что случилось с этой чёртовой цыганкой. По мне так было бы только справедливо, если бы бог прибрал её – так я её ненавижу! Какую радость доставило бы мне смотреть, как этот дьявол издыхает над её трупом! Я уж сама в дьявола превратилась с ними... боже... – Она всхлипнула. Но тутже взяла себя в руки и продолжала: – Мы с Сюзи, конечно же, стали мешать ему, когда появилась она... А кроме того, мы безмерно раздражали её, мозолили ей глаза – а этого он допустить не мог! И ради её спокойствия решил отправить нас и мою мать куда-нибудь... а попросту выселить из родного дома. Даже от мести нам дальнейшей отказался, только чтоб ей было спокойно! Какая преданность, чёрт возьми! А пока он не решил, как с нами быть дальше, он выселил нас на кухню и запретил даже появляться в комнатах. Я его ненавижу! Мы больше не попадались ему на глаза и о нас словно бы на время забыли. Тем более, что Абрам вскоре нашёл новое развлечение – и какое! Женни ведь живёт в комнате Энни, та имеет возможность слышать, о чём они говорят. Так вот, Энни мне и рассказала, что недели две назад он заглянул к выздоравливающей и спросил словно невзначай, сильно ли она обидится, если он немножко подурачит её муженька.
– Хоть убей его, – ответила она с отвращением, она ещё не забыла учинённого Владом скандала, – доведи до могилы, забросай камнями, унизь его – всё будет мало.
– Будешь ли ты страдать, если ему будет плохо? – продолжал допытываться он.
– Нет. Раньше я бы не позволила тебе обидеть его, ведь он... был добр ко мне когда-то. А теперь – всё равно. Он уничтожил моё хорошее к нему отношение. Я была снисходительна к нему – он отплатил мне чёрной неблагодарностью. Теперь он мне чужой, он мне безразличен.
– И ты не станешь винить меня, если...
– Делай с ним что хочешь, только не смей пачкать о него руки. В моём сердце для тебя всегда найдётся оправдание, но закон не будет к тебе так же милостив, как я. Впервые за долгие годы я чувствую себя... дома, в надёжном укрытии от всего дурного...
(«От всего дурного!» Она, верно, и не подозревает, что всё дурное только в ней и заключается!)
Таким образом, с её великодушного разрешения Абрам принялся разрабатывать планы и строить козни против несчастного Влада – он вполне способен и на убийство, по-моему! Но он придумал кое-что поизобретательнее, поковарнее... Он решил убить его, не убивая – погубить душу и оставить её мучиться в живом теле... А это тысячи смертей тяжелее!
С некоторых пор он зачастил в местную таверну. Весь день сидит с Женни, а едва придёт вечер – вон из дому. Возвращается часа в два-три ночи...
Как потом я узнала, в кабаке он сошёлся с Владом. О чём они говорили, что заставляло Лорди терпеть такое соседство – понятия не имею. Быть может, ему доставляло болезненное удовлетворение изводить себя обществом счастливого соперника; может, он желал хоть таким образом что-нибудь разузнать о бывшей жене; может, он настолько ослабел духом, что уже не находил сил прогнать Абрама – а ведь он ненавидит его! Так же, как я ненавижу Женни... Она отобрала его у меня, как Абрам отобрал у него её. Абрам усердно искал этих встреч и каждый раз поил его до беспамятства, сам же никогда не напивался, выпьет немножко для настроения – и всё. В присутствии своего палача Влад становился подавленным и беспокойным.
Все эти дни Абрам продолжал ходить в кабак и изводить его дьявольским своим упрямым подзуживанием, словно испытывал его на прочность. Ему, верно, доставляет жгучее удовольствие видеть, как опускается его враг, как он губит сам себя. Все эти годы Абрам сдерживал свою ненависть, зато теперь плотину разрешили снести. Видимо, роль судьи пришлась ему так по душе, что он не оставил бы её даже во спасение собственной жизни... Он уже не мыслит себя без этого каждодневного спектакля, и день ото дня становится всё одержимее в своём стремлении сделать поверженному противнику ещё хуже, раздавить его... подвести незаметно к могиле и подтолкнуть в неё, причём самому остаться в тени, без единого чёрного пятна на репутации.
Сегодня утром Абрам заявился к нам на кухню и принялся вышагивать из угла в угол, с небрежным самодовольством докладывая о том, что он делает вечерами... Он знал, куда бьёт; знал, что слова его камнем западают в моё израненное сердце; знал, что я по-прежнему люблю Влада! И решил причинить мне лишнюю боль рассказами о его пути к могиле! Я умоляла его, я бросалась ему в ноги, просила, плакала... Тщетно! Слезам моим не растопить лёд в его сердце – ведь это не слёзы Женни! Он на глазах светлел, видя мои унижения, и повторял, что зря я так убиваюсь... И тогда я схватила со стола нож и бросилась на него... Сама не помню, что на меня нашло. Он вырвал нож из моих рук и принялся колотить меня. Вмешалась мама... досталось и ей... когда он убрался, я чуть не вскрыла себе вены с отчаянья... мама еле удержала меня. Боже, я возненавидела его встократ больше прежнего – за Влада... Всей душой я его возненавидела! Жаль, что не удалось мне его убить, как жаль! Так я спасла бы Влада.
Я содрогалась, думая о новом призвании Абрама... Я содрогалась, слыша, что Женни в ответ на его похвальбы о содеянном только одобрительно ухмыляется и говорит, что Лорди необходимо проучить, что это научит его вежливо относиться к людям и уважать их; я ненавидела их обоих и ненавижу!
Страх не покидает меня ни на миг – страх за Влада. Я живу как в кошмарном сне... Все мои мысли только о нём и о том, что будет с ним дальше... И что будет с нами со всеми?
Его некому защитить. Его некому поддержать! Он сбился с дороги и блуждает в собственном горе, не находя выхода...
Эмми, если мы не спасём его, его не спасёт никто! Абрам доведёт его либо до сумасшествия, либо до самоубийства. Этого нельзя допустить, Эмми!
Лилиана перевела дыхание и с мольбой поглядела на меня. Я сидела, поражённая всем услышанным, не смея пошевелиться, не смея даже дышать.
– Необходимо что-то делать! – так и не дождавшись ответа, нетерпеливо воскликнула она. – Не могу я смириться с тем, что он погибнет! Кто угодно, только не Влад! Что будет со мной, если он умрёт? Что со мной будет, покинь он меня?!.
Я кое-как пришла в себя. Но была растеряна даже больше, чем бедняжка Лилиана. Услышав бой часов внизу, в гостиной, она в испуге вскочила.
– Одиннадцать... – прошептала она, считая удары. – Мне пора. Я убежала тайком, чтоб только иметь возможность предупредить о грозящей Владу опасности. Придумай что-нибудь... поговори с ним... убеди... запри, в конце концов! Но не оставляй этого так! Я ушла нынче почти сразу же после Абрама. Вышла украдкой. Хоть бы не хватились меня, не заметили б моего отсутствия, не то мне попадёт... А и пусть попадёт! Мне уже терять нечего! Зато если я спасу Влада – это будет лучшей для меня наградой, лучшим утешением!
Я проводила её до калитки. Затем вернулась в пустой тёмный дом. Сердце моё часто колотилось, испуганные мысли скакали в голове, обгоняя друг друга.
Лилиана заразила меня своим страхом, и я решила немедленно поговорить с братом, как только он вернётся, и, если это не поможет, просто-напросто запереть его, как советовала Лили.
С этим твёрдым намерением я уселась в гостиной, развела в камине огонь и, так как спать мне не хотелось вовсе из-за всех этих дрязг и волнений, я устроилась поудобнее и решила во что бы то ни стало дождаться брата.
Вернулся он раньше обычного – без четверти двенадцать – бледный, растерянный, какой-то странный... дикий. И совершенно трезвый.
Взглянув на него, я невольно испугалась. Сердце моё трепыхнулось, предчувствуя недоброе.
– Что случилось? – едва смогла вымолвить я.
– Абрама больше нет, – ответил он и упал в кресло почти без сознания, – он умер.

Глава 29

– Что ты такое говоришь?! – воскликнула я, не желая верить услышанному, но в глубине души не сомневаясь, что он говорит правду и сейчас находится в таком же смятении, как и я.
– Что ты такое говоришь? – прошептала я, голос изменил мне, отказался повиноваться, я тяжело села на стоящий рядом стул.
И тут страшная догадка пронзила меня и едва не лишила рассудка. Не Влад ли его убил, если принёс эту весть и находится в таком состоянии?.. Увидев моё помертвевшее лицо, он понял, о чём я подумала, и энергично затряс головой, принимаясь клясться и божиться, что он к этому не причастен. Почему-то я сразу ему поверила... Но от этого далеко не исчезло ощущение кошмара, что нахлынуло на меня при появлении брата.
Какое-то время мы сидели молча, стараясь привыкнуть к новому раскладу – судьба снова перетасовала колоду и по-новому раскинула карты. Затем, почувствовав, что не в силах больше молчать, я спросила:
– Кто-нибудь убил его?
Влад отрицательно покачал головой, его трясло. И вдруг хрипло рассмеялся, глаза его заблестели странными огоньками.
– Никто его не убивал! Но он заслужил полученной кары, заслужил, заслужил! Оглянулся-таки на него бог, услышал мои молитвы... Никому житья не давал, загубил столько жизней! На его совести Мерс Маршалл, на его совести и мы с Женни, и Лилиана, и Мэри, и наша мать. И мой маленький сын, у которого он отобрал маму! Это ему возмездие! И я безумно, безумно рад, что больше никто не станет портить нам жизнь! Освобождение настигло нас наконец, хоть и весьма странным и непонятным образом! Но я рад, я так рад, что мучитель пал! Он получил по заслугам, подлец! Негодяй!
Влад вдруг вскочил, упал перед креслом на колени и принялся творить такую жаркую благодарственную молитву небесам за дарованное возмездие, что меня бросило в дрожь. Я ужаснулась. Мне показалось, что у него помутился рассудок и он сам не ведает, что делает. Спокойный, доброжелательный, уравновешенный Влад не мог за короткое время превратиться в злобного ненавистника, в кровожадного мстителя, который от души наслаждается несчастьем ближнего, пусть и своего врага. Я и не предполагала, до какой степени сильна в его душе ненависть к сопернику. Я и не предполагала, что он способен на такие дикие порывы...
Его страстные сбивчивые речи понемногу затихали, движения постепенно утратили порывистость, лицо обрело более серьёзное, осмысленное выражение.
Слово за слово я вытянула из него всё, что произошло, то есть всё, что было известно ему самому.
...Абрам появился как обычно, в половине десятого. Был он бледным, каким-то странно-заторможенным, словно что-то не давало ему покоя, словно какая-то задумка жгла его изнутри; вёл он себя тоже не совсем обычно. Рассеянный и хмурый, он сел за стол напротив Лорди и некоего Баллина, приказал подать себе холодного пива, и когда его распоряжение исполнили, стал жадно пить из кружки, странным взглядом глядя на Лорди. Тот был в плохом настроении и не сдержался:
– Что ты смотришь на меня так, словно прикидываешь, как поточнее ударить?
Абрам только презрительно усмехнулся и через силу, тяжело дыша, ответил:
– Мне и не нужно ничего прикидывать, ты сам себя ударишь. И наверняка. Без промаха. Мне ни к чему пачкать о тебя руки, я своей свободой дорожу. К тому же, я не смог бы убить жалкого червя – убить можно лишь того, кого считаешь себе равным. Иначе унизишь себя, и даже в собственных глазах будешь выглядеть презренным червем, а не человеком.
Он надолго замолчал.
– Что-то ты сегодня не особенно разговорчив? – Невольное беспокойство закралось в голос Лорди, и он попристальнее вгляделся в лицо противника, словно пытался разгадать, что у того на уме.
– Мне нездоровится, а потому... отвали, – неохотно ответил тот, отстраняя дальнейшие расспросы и задрожавшей вдруг рукой отирая пот с бледного лба. Дыхание его было неровным и частым.
С четверть часа они сидели молча, пронзая друг друга по временам неприязненными взглядами. Потом Абрам нетерпеливо поднялся и приказал разносчику принести две кружки пива – ему и его приятелю, и сел, пошатнувшись и едва удержавшись на ногах.
– Где же вы так набрались, господин Маршалл? – язвительно усмехнулся Влад, наблюдая за ним.
Абрам ничего не ответил; может, даже не слышал вопроса.
– Какая-то сушь... сушь в горле... – пробормотал он, словно сам с собой, и, выругавшись, встал и пошёл к стойке за своим заказом. Он покачивался, походка его была неуверенной, заплетающейся. Со стороны он казался пьяным.
Вернулся он с двумя оловянными кружками, пенящимися через край, и, поставив одну перед Лорди, приказал ему пить. Затем тяжело опустился на свой стул, рывком расстегнул душивший его воротник и, часто дыша, поднёс кружку к губам. Но тут остановился и зло взглянул на Влада.
– Пей, – повторил он с едва уловимым раздражением и, когда Влад сделал несколько глотков, ухмыльнулся и залпом осушил свою порцию.
Затем выронил кружку, и она покатилась по полу. Исступлённым, немигающим взглядом стал следить за соседом. И вдруг побледнел ещё больше, начал задыхаться, хватать ртом воздух и сползать со стула, перебирая по столу руками и стараясь за что-нибудь зацепиться...
... – Я уверен, это отравление, – глухо докончил свой рассказ Влад и поглядел на меня вспыхивающими, расширенными от страха и ярости глазами, – и знаю, кто его отравил – он сам! Сейчас, когда я способен рассуждать более-менее здраво, я понимаю, как это произошло. Он хотел отравить меня, заказал пиво, сам ходил за ним, собственноручно поставил передо мной кружку. У него была возможность незаметно подмешать яд, когда он отходил от стойки. Только он ошибся и поставил передо мной другую кружку, а себе взял ту, что была отравлена... Видимо, чрезмерно волновался... или ему и в самом деле нездоровилось... Но тем не менее, он попался в собственную западню, а я чудом избежал смерти.
В эту ночь я так плохо спала, так часто просыпалась в холодном поту от мучивших меня кошмарных видений, что наутро голова моя была как чугунная. Я встала, когда ещё не было пяти – спать дольше не представлялось никакой возможности. Влад провёл эту ночь не лучше. Я слышала, как он вскакивает с кровати, выходит в коридор, как шумно вздыхает, бормочет что-то несуразное и бродит туда-сюда за стеной.
Среди ночи явилась мысль – как там сейчас Женни. Ведь Абрам был единственным человеком, которого она так безотчётно любила. Один раз она пережила его мнимую кончину, да и то с превеликим трудом; тогда мы были рядом, тогда мы помогли ей выжить. А сейчас? Выдержит ли она второе такое потрясение, ведь теперь Абрам мёртв по-настоящему и никто и никогда не сможет его воскресить...
Вспомнив о Женевьеве, я уже не могла о ней забыть. Все обиды, которые мы причинили друг другу, все ссоры и недоразумения, все ошибки, предательства, недомолвки – потускнели, потеряли свою значимость; всё плохое отступило перед новой – настоящей – бедой...
Едва стало рассветать, я собралась и сказала Владу, что иду к Маршаллам – сейчас моя поддержка особенно нужна Женни, и не могу я оставить её в такой тяжёлый для неё момент. Влад вдруг со смутной надеждой посмотрел на меня.
– Эмми... Эмми, ведь теперь его нет, – с трудом проговорил он, переводя дыхание, – и, может, теперь она... вернётся? Скажи, что я нисколько не сержусь... Скажи, что я по-прежнему люблю её... Скажи, что если она надумает воротиться, двери этого дома всегда для неё открыты...
– Влад, я думаю, сейчас не время, – попробовала остудить его я, – ей сейчас не до этого, Влад...
– Да. Да, ты права. Я понимаю, – поспешил согласиться он, – но всё-таки... если подвернётся случай, ты скажешь ей?
– Почему бы тебе самому не пойти вместе со мной и не сказать?
– Сейчас?!. Нет... я боюсь увидеть её после всего... она наверняка плачет, а я... смогу ли я утешить её?.. Я боюсь идти к ней сейчас. Сходи ты сначала... и если она относительно спокойна, тогда и я пойду. Я обязательно пойду! Только пусть она сначала немножко придёт в себя.
– Так ты её никогда не завоюешь, Влад.
– Пусть. Я не могу идти к ней сейчас.
Было ещё темно, когда я вышла на улицу. Холодный ветер шевелил клочья сизого тумана в придорожных кустах, на чёрном небе поблёскивали звёзды. Луны не было, и тусклый голубоватый звёздный свет почти не освещал окрестный пейзаж. Яна, которую я взяла с собой, ёжилась от рассветного холода, плотнее заворачивалась в накидку и торопила меня идти поскорее... Наконец мы миновали тёмную деревню, вышли в степь, прошли ещё с милю и очутились перед оградой. Ворота оказались открытыми настежь, и ночной ветер одиноко поскрипывал одной створкой, раскачивая её на петлях из стороны в сторону.
Мы вошли во двор.
Окна дома ярко светились, говоря о том, что внутри никто не ложился спать. Мне стало нехорошо, захотелось скорее убежать, когда я различила на шторе мелькнувшую тень. Но я пересилила себя и решительно потянула горничную к чёрному ходу – войти с парадного мне почему-то не хотелось; а кроме того, я рассчитывала поговорить с Энни или с кем-нибудь из Маршаллов и разведать обстановку в доме, прежде чем встречусь с самой Женевьевой.
Дверь легко поддалась и отворилась под нажатием моей руки.
В кухне ярко пылал огонь, разведённый в очаге. Ни Бойна, ни Энни не было видно. Я огляделась вокруг и тихонько спросила:
– Здесь кто-нибудь есть?
В ответ на мой вопрос зашевелилось тряпьё в том же тёмном углу, и через несколько минут нашим взорам предстала притихшая, подавленная Мэри Маршалл.
– Слышали уже? – непонятная дрожь сотрясала её голос, и он был так не похож на тот, который я помнила, что я содрогнулась.
– Страшно мне, ох, как страшно... – застонала она и сжала голову исхудалыми руками.
– Где все? – тихо осведомилась я, но она словно не слышала моего вопроса, продолжая смотреть в никуда остановившимися глазами и что-то неразборчиво бормотать, словно не замечая присутствия посторонних.
Я нерешительно замерла, не зная, что мне делать дальше, но тут из гостиной отворилась дверь, и, взволнованная и довольная, на кухне появилась Лилиана. Одета она была в самое яркое своё девичье платье, хоть ей приличествовало бы быть в чёрном. Увидев меня, она на мгновение остановилась, затем сорвалась с места и с восторженным визгом бросилась мне на шею, захлёбываясь счастливыми восклицаниями.
– Свершилось правосудие господне! – Неистовая радость сверкала в её карих глазах. – Как молила я ему смерть, как молила! Пусть это грех, я готова отвечать за этот грех! Благодарю тебя, господи, благодарю от всего сердца! Это самый счастливый день в моей жизни! Его больше нет, зло кончилось... Теперь я свободна, все мы свободны... Наконец-то!
Я с трудом утихомирила её и заставила замолчать – неприлично вопить от радости и смеяться, когда в доме покойник.
– Но я и в самом деле счастлива, – возразила она, всё же умерив пыл, – и не намерена этого скрывать! Так же, как раньше не скрывала, что несчастна.
– А где Энни?
– С цыганкой. Она там истерики устраивала... пусть поубивается! Я чувствую, что справедливость торжествует, когда слышу её рыдания! – Она снова возбуждённо засмеялась, не обращая внимания на мой хмурый вид и неодобрительный взгляд, который я на неё бросила. – Глупо! Абрам был моим мужем, а не её, а она убивается так, как мне никогда не суждено было убиваться. А ведь её муж, слава богу, цел и невредим!
Это едкое замечание кольнуло меня, и я попросила её замолчать.
Она вновь засмеялась.
– Ну всё, молчу! Молчу, раз ты боишься, что смех мой оскорбит её горе! А по Владу она всё же не плакала бы так!
– Не говори глупостей, Лилиана! Влад – её муж, и она любит его. А Абрам – друг...
– Которого она любит ещё больше! – с упрямством заявила Лили. – И не ври сама себе! Ведь она всегда любила Абрама, а насчёт Влада... Детский лепет! И бред!
Я решила, что спорить с ней бесполезно, и хотела было уже пройти в гостиную, как внимание моё привлёк всхлип, донесшийся из угла – Мэри опять улеглась в своей берлоге.
– Странная она какая-то, – заметила я, прислушиваясь, – тебя-то я понимаю – ты радуешься кончине мучителя, и это естественно. Я поняла бы и её, когда б она хохотала и смеялась, но она плачет и словно боится чего-то...
– Она со вчерашнего вечера такая, – сказала Лилиана, – как я пришла от вас, так она всё металась, её что-то тревожило, угнетало... Мы легли спать, а она всё ворочается, вскакивает, вздыхает, садится на постели и прислушивается... А как пришёл доктор да принесли тело, так она и вовсе не в себе стала. Всё молится да просит прощения – видно, испугалась, что раньше смерти ему желала, ведь это грех, вот и замаливает теперь. А по мне так нет ничего лучше, чем его смерть! И мама должна радоваться! Ведь из-за него умер отец и мы доведены до нищенского положения... Но теперь-то мы отомщены, отомщены!
– Молчи, богохульница! – вдруг донёсся от двери скрипучий, но гневный стариковский голос, и мы, обернувшись, увидели трясущегося Бойна – он вошёл со двора несколько минут назад и с возмущением слушал откровения дерзкой девчонки о воспитаннике своего старого хозяина, которого по-своему любил.
Он прошёл через всю комнату и с неожиданной для его тщедушного сложения силой влепил Лили пощёчину, затем схватил за волосы и вытолкнул на улицу. Видно, такое обращение было привычным, потому что девушка не сопротивлялась. Но стоило двери захлопнуться за нею, как в окне появилось её торжествующее лицо. Она вновь рассмеялась и дерзко заявила, насмехаясь над Бойном:
– А всё-таки я буду продолжать радоваться, и никто мне этого не запретит! А хозяин ваш больше никогда уже не воскреснет – кончились чудеса!
Бойн сделал было шаг к двери, но Лилиана с жгучим смехом отпрянула от окна и растаяла в рассветной тьме. Только тут слуга огляделся вокруг и заметил меня. Лицо его вспыхнуло неудержимым возмущением и злостью.
– Вы чего здесь делаете? – накинулся он на меня. – Всем известно, что это ваш братец отравил беднягу, и он ещё ответит за своё смертоубийство! Что, пришли полюбоваться на содеянное? И вам тоже за это достанется!
Я опешила. Я стояла, растерявшись от обвинения, брошенного мне в лицо. Я безусловно верила брату и не допускала и тени сомнения в его словах. А кроме того, я душой чувствовала – брат мой не способен на убийство. Разозли его, доведи до бешенства, грози ему чем угодно – такая у него натура, он никогда ни на кого не сможет поднять руку...
А Бойн уже напирал на меня.
– Идите! Идите прочь! Чего пришли, спрашивается...
Я немного опомнилась. Отразив его наветы, я заявила, что все его обвинения глупы и ложны и что я не уйду, пока не увижу Женни.
– Вы тут не хозяин, а всего-навсего слуга! И я не обязана вас слушаться!
Решительно оттолкнув Бойна, я прошла в гостиную нижнего этажа. Там никого не было. Я подумала секунду и направилась к лестнице, полагаясь на свою интуицию. Дверь в маленькую гостиную была открыта, и прямоугольник жёлтого света падал на тёмный пол коридора.
Вопреки своим опасениям, я не услышала ни истеричных возгласов, ни жутких воплей беды, чего смутно ожидала.
Я прислушивалась, но так и не уловила ни звука. Подойдя поближе, я потихоньку заглянула в дверь.
Посреди гостиной стоял открытый гроб, и две свечи горели в головах. Я различила застывшее лицо покойника и скрещенные на груди руки, и мне вновь стало дурно. У гроба на скамеечке сидела Женни. Её лицо, словно высеченное из камня, было обращено в его сторону, растрёпанные волосы густыми прядями рассыпались по рукам и спине. Чёрное платье создавало резкий контраст с мраморно-бледным её лицом, на котором выделялись огромные тёмные глаза – словно неживые, совсем сухие, лишённые всяческого выражения.
Она сидела и совершенно спокойно смотрела на Абрама – будто её уже не касалось ничто житейское, будто и она была не живее его, будто вместе с ним и её жизнь ушла от неё. Я глядела на неё, и мне вдруг вспомнились слова, которые я прочла в её дневнике: «Всё время думаю, что могу опять его потерять. И всё время безумно этого боюсь. Но так или иначе, мы недолго пробудем в разлуке – я не проживу долго, если потеряю его. Моё сердце – это его сердце. Моё сердце бьётся в его груди. И если оно замолчит – это замолчит моё, даже если я проживу после него сто лет. Если он умрёт – вместе с ним умрёт и моё сердце и от меня останется одна оболочка...»
Теперь я поняла в полной мере, что она хотела сказать своими словами.
Долго я стояла, не двигаясь и не решаясь войти. Уже за окнами стало светать... А она всё так же сидела, уставившись в одну точку.
Наконец я набралась смелости и, выйдя на свет, переступила порог гостиной. Женни не пошевелилась и не взглянула на меня, даже когда я остановилась с ней рядом. Помню, я что-то сказала. Она не ответила. Я принялась говорить, что её дом ждёт её, что мы хотим, чтобы она вернулась.
– Да, – вдруг странно чужим голосом произнесла она, – да, мой дом ждёт меня. Мой последний приют. Теперь он раскрылся передо мной и ждёт, когда я приду. И я приду. Теперь уже скоро. Может, оно и к лучшему, что самое страшное свершилось – нечего будет терять. Теперь мне уже совсем ничего не страшно...
– Ты говоришь ужасные вещи, – тихо прошептала я.
– Ты слабая. Всё кажется тебе ужасным, – с той же замороженной отчуждённостью сказала она. – А я сильная. Я просто буду ждать свой черёд... Моя жизнь закончена. И теперь я спокойна. Я превратилась в глыбу льда. Скоро взойдёт солнце – последний рассвет – и она растает, и уйдёт водой в землю... И все забудут о ней.
– У тебя есть сын...
– У меня нет его. Это я умерла, а не... а не он. Взгляни на меня и посмей сказать, что я жива. Меня нет. И в том, что нет меня на этом свете, виноват Влад Лорди. Он, со своей сумасшедшей ревностью и оскорблённым самолюбием. Влад. Влад Лорди.
– Женни, дорогая, Влад совершенно не при чём, там было много людей, это все подтвердят!
Она не слушала меня и продолжала твердить, как заведённая:
– Он вздумал лишить его жизни в надежде на моё возвращение. Думал, если не станет Абрама, я прибегу и брошусь ему на шею. Он ошибся. Просчитался. Как нелеп был его расчёт... Он хотел убить Абрама – а убил меня. Нашёл верный способ убить меня. Я ему не прощу. Я заставлю его умереть смертью, которая во сто крат мучительнее той, что он отвёл Абраму. Мне больше незачем жить... Но сколько бы лет я ни прожила после него – я всё своё время, я все свои силы потрачу на то, чтобы погубить столько душ, сколько смогу. Вы думали добыть себе спокойствие – я могу обещать вам другое. Я уже не могу плакать, ты сама видишь... но вы можете. И я заставлю вас выплакать все слёзы, которые когда-нибудь посылались миру.
Женевьева замолчала. Я что-то говорила ей, стараясь убедить, что она не права, доказывала, что Влада оклеветали и что он не способен причинить зло дорогим ей людям... Всё было напрасно. Она вновь окаменела и не промолвила ни слова и даже не взглянула в мою сторону... Мне же не оставалось ничего другого – только уйти.
...Похороны состоялись через три дня.
Похоронили Абрама Маршалла на старом деревенском кладбище, которое раскинулось сразу за церковью. Шаткий заборчик, огораживающий это кладбище, местами провалился где внутрь, где наружу; старые могилы обветшали и осели, могильные плиты покосились; бурьян и сорные травы без труда завоёвывали себе здесь всё новые и новые клочки земли.
Женни ни разу не заплакала – ни дома, ни на погосте. Лишь бесстрастно, отупело наблюдала за тем, как выносят из дома тёмный гроб, как ставят его у глинистой ямы, как заколачивают и опускают вниз, как падает первый ком земли на крышку, как медленно, лопата за лопатой, засыпают открытую могилу... И только когда на обровненный холмик положили плиту, только когда водрузили в головах камень с именем, она бессильно застонала и лишилась чувств. Энни и Бойн подхватили свою любимицу и увели домой.
За гробом шли только слуги, не считая Женни. Никто не любил Абрама Маршалла настолько, чтобы пожелать проститься с ним и проводить в последний путь. Не было даже Лилианы.
Нас с Владом – тоже. Мы не были приглашены, а самовольно прийти побоялись.
К Женни я больше не заходила. Влад тоже опасался появляться перед ней, не зная, как она его встретит, но в душе его теплилась упорная надежда, что теперь-то уж она вернётся... Я не охлаждала его упований, не желая вообще во что бы то ни было вмешиваться – вся эта история вконец измотала меня, начала понемногу сводить с ума...
Женни не подавала о себе вестей. Казалось, она вообще исчезла с лица земли. До нас дошли слухи, что теперь и вторая часть имения принадлежит ей – в завещании Абрама, составленном три года назад, сразу после рождения Мириам, наследницей назначалась девочка, а её опекуншей и душеприказчицей – Женевьева Маршалл. Думаю, он решил таким образом окончательно сломить свою жену, обобрав её до нитки и отказав всё имущество в пользу её всегдашней соперницы. Таким образом Лилиана и её мать, равно как и Сюзи, оставались практически нищими и не могли даже рассчитывать на милость новой владелицы дома, в котором они прожили почти всю свою жизнь. Они не могли надеяться даже на то, что их оставят в этом доме...
Их оставили. Но не по милости Женни, а по её злой воле.
Мало того, что она не собиралась отпустить их (а сами они уйти не могли, потому что им некуда было податься), она вознамерилась собрать вокруг себя всех своих врагов. В число этих врагов входил и Влад. И я, хоть я никогда не желала ей зла.
Нам с братом пришлось переселиться в усадьбу Маршаллов – по холодному, настойчивому приглашению теперешней хозяйки. Хотели мы того или нет, у нас не осталось выбора.
В конце апреля разразилась первая настоящая гроза; она отгромыхала за четверть часа, но в дом наш ударила молния и случился пожар, в результате которого мы лишились всего... И самим нам едва удалось спастись – так стремительно безжалостное пламя охватило всё вокруг... Сама судьба наслала этот пожар, послала молнию в наше родовое гнездо и обратила его в обугленное пепелище – словно символ грядущего, словно предостережение, предупреждение, пророчество...

Глава 30

Двенадцать дней, истекшие со дня похорон Абрама Маршалла, ни я, ни Влад ни разу не видели Женевьеву и понятия не имели, как она и что с ней. Влад рвался проведать её, но не решался и шагу ступить.
Приглашение, вернее, требование переехать в дом Маршаллов он воспринял как знак примирения, и надежды вспыхнули в его сердце с неодолимой силой. Но я решительно воспротивилась намеченному переселению и заявила, что никогда не покину родной дом, пусть даже от этого зависит счастье моего брата; если Женни вздумалось вернуть мужа, пусть переезжает сюда. Я была твёрдо намерена придерживаться своего решения, но, видно, сам бог был на стороне своевольницы: наш дом сгорел, и волей-неволей нам пришлось искать приюта под чужой крышей, под крышей Женевьевы – ведь всё имение теперь перешло в её безраздельное пользование, и обе доли – и её личная, и доля Абрама принадлежали отныне ей одной; никто не имел прав на её движимое и недвижимое имущество – ни Влад, ни Лилиана, ни Мэри Маршалл. Все мы остались, по сути, ни с чем и попали в полную зависимость от неё. Впрочем мы (я и Влад) потеряли дом, но земли-то наши остались, так что материальный урон со временем можно было возместить.
...Женни не встретила нас.
Энни, поджав губы и всем своим видом протестуя против решения хозяйки поселить под их кров «смертоубийцу» (и она, и Бойн придерживались именно такой версии, хоть вину Влада никто не доказал – более того, в бокале Абрама не обнаружилось даже следов какого бы то ни было яда и версия с отравлением в кабаке отпала сама собой), проводила нас наверх и показала отведённые нам комнаты.
Я была изрядно разочарована, оглядев свою каморку с одним небольшим окошком, с голыми стенами и сосновым полом, с самым скудным запасом мебели: в одном углу – кровать без полога, застланная старым стёганым одеялом, в другом – сколоченный из досок письменный стол, над ним – полка, заваленная древними книгами, игрушками и старой рухлядью. Громоздкий шкаф для одежды занимал почти половину стены. Дополняли скромное убранство тяжёлый сундук у окна и выцветшая занавеска, закрывавшая плохо вымытые стёкла.
Я недоверчиво поинтересовалась у сопровождающей, туда ли она меня привела, и, получив утвердительный ответ, возмутилась – разве это комната для благородной леди?
– А вы поменьше выставляйтесь с этим своим благородством, – язвительно пробубнила Энни; она заметно охладела ко мне и больше не старалась угодить, как в былые времена. – Это самые лучшие комнаты, не считая, конечно, комнаты Мириам – там всего в изобилии, но это не про вас, это для девочки! У хозяйки не лучше вашей спальня. Остальные комнаты заперты, в них уж лет пять, поди, никто не прибирает.
Я приуныла, ещё раз оглядевшись по сторонам, но вынуждена была смириться; в конце концов вправе ли я требовать большего, если сама – всего лишь бедная родственница, пригретая из милости? Могу ли я недовольничать, когда должна благодарить Женни за снисходительность?
У Влада комната была ещё более мрачна и убога. Но он был слишком взволнован предстоящей встречей с Женевьевой и не обратил никакого внимания на убогость и неприглядность обстановки.
Встретились мы все только за ужином, до той поры Женни не выходила из детской – священной обители её ненаглядной Мириам. По скупым оговоркам Энни я поняла, что всё своё время она посвящает исключительно девочке и только с ней становится нежной и доброй, со всеми остальными – лёд льдом, что Мириам всецело поглотила лучшие эмоции, оставшиеся ещё в её душе, и что Женни полюбила её сверх всякой меры – даже сильнее, чем любил её покойный отец.
Ужин накрыли к семи вечера. Энни известила нас об этом и мы спустились в столовую, где за круглым столом уже сидела Женевьева, держа на коленях Мириам. При нашем появлении она медленно подняла голову, обвела нас непроницаемым взглядом и, слегка кивнув, сквозь зубы пригласила присаживаться. Влад смешался от такого начала и попробовал заговорить с ней, чтобы смягчить ситуацию, но она бесцеремонно прервала его.
– Никакого перемирия не ждите, Лорди. Я послала за вами исключительно потому, что хочу взыскать с вас за всё хорошее, а не потому, что нуждаюсь в вашем сиятельном обществе. И не заговаривайте больше со мной на эту тему, бесполезно.
Она удобнее усадила малышку, одетую в новенькое чёрное платьице и любопытно разглядывающую нас, и взялась за вилку. Мириам тайком показала мне язык.
Мы сели и придвинули к себе тарелки. Влад опечалился настолько, что будь он ребёнком, не сомневаюсь, непременно разревелся бы от обиды.
Скрипнула дверь – это вновь появилась Энни. На этот раз она была не одна, она вела малыша Айби. Он насторожённо поглядывал на няньку, стараясь держаться от неё в отдалении, а та ласково улыбалась сквозь слёзы, глядя на смуглого мальчугана, так похожего внешне на её воспитанницу.
Вдруг мальчик остановился, запнувшись на полушаге, глаза его удивлённо округлились, затем вспыхнули внезапной радостью, и он с криком: «Мама!» бросился к Женни. Та тоже увидела сына, и на мгновение лицо её дрогнуло, смягчилось неуверенной улыбкой.
Но кинувшись к ней, он невольно задел Мириам, и Женни всего лишь потрепала по волосам прижавшегося к ней мальчугана и отстранила его.
– Айби, осторожнее.
– Мама, – повторил он неверяще, восхищённо, подняв на неё счастливый взгляд и засмеявшись от избытка чувств.
– Какая она тебе мама! – вдруг фыркнуло на коленях Женни странное лохматое существо, блеснув такими же, как у него, тёмными глазами и вскинув голову. – Это моя мама, а не твоя вовсе! И поговори мне ещё раз, поговори, я тебе покажу! Я тебе все зубы пересчитаю!
Абрам опешил и отступил шага на два, уставившись на девочку, которую только сейчас заметил; лицо его задрожало, он готов был вот-вот заплакать. А Мириам воинственно сверкнула глазами и обхватила Женни за шею, словно намеревалась и впрямь отстаивать свои права на неё.
– И вообще, ты только сейчас здесь взялся, а я уже давным-давно, – принялась болтать девочка, свысока и с интересом разглядывая новоявленного братца, – значит, ты – понарошку. У мамы нет такого дрянного мальчишки, у неё только дочка – я! И мамой могу звать её только я! Так-то! Свою маму иметь надо, а не глазеть на чужих!
Женевьева слушала её с обожающей улыбкой и забавлялась её словами, но заметив, что сын готов расплакаться, посерьёзнела и строго взглянула на него:
– Айби, это твоя сестрёнка Мириам. Надеюсь, вы будете хорошими детьми и не станете ссориться. А теперь садись за стол... Эмми, присмотри за ребёнком, пусть поест.
Я усадила мальчика и пододвинула ему тарелку, дала хлеб. Ложка Мириам со звоном упала на пол, когда она услышала заявление Женни.
– Так он взаправду мой брат? – в крайнем изумлении спросила она и принялась вертеться из стороны в сторону, чтобы получше рассмотреть Айби. – Потому что у нас общая мама? А я не его видела в богатом доме, куда мы ходили с папой, – раздумчиво обратилась она к Женни (глаза той страдальчески вспыхнули, когда она услышала про Абрама), – и ты ещё отдельно жила?..
Кстати, замечу, что Женни всегда отсылала сына наверх, когда приходил в гости её друг, и Айби с Мириам никогда раньше не общались.
– Да, – коротко подтвердила цыганка и принялась отламывать кусочки булки и крошить их в молоко, – а теперь ты будешь кушать, моя хорошая, милая девочка! Познакомиться с братом сможешь и позже.
Я лишний раз отметила, как терпеливо и ласково относится она к девочке, которая не является для неё родной, и как строга и равнодушна к сыну... Собственные плоть и кровь были ей безразличны, она сама себе была безразлична, и именно потому, что Айби был её сыном, он тоже был ей безразличен. Зато Мириам... В этой девочке она видела не её саму, такую, какая она есть, со всеми её достоинствами и недостатками, а прежде всего – дочь любимого человека. Будь она дочерью кого угодно другого, она мгновенно потеряла бы свою власть над Женни, даже если бы не изменилась ни внешне, ни характером; она стала бы просто милым ребёнком, не более. В Мириам Женни прежде всего видела то, что она – дочь Абрама. И помнила, что он любил её. Ни гордость, ни самолюбие её нисколько не страдали оттого, что мать Мириам – Лилиана, потому что ту никогда не допускали к девочке, потому что Абрам презирал её и ненавидел, потому что сама Мириам называла её не иначе как «дурочка Лили», по наущению отца, неустанно внушавшего ей неприязнь к матери и бабушке. Она уже знала, кем они ей доводятся, но это словно бы её не касалось: мамой она считала Женевьеву, а бабушки ей были не нужны. В ответ на все ласковые убеждения Лилианы, когда той удавалось урывками увидеть её, дочка лишь задорно смеялась и задирала свой миленький носик, а потом разыгрывала из себя маленькую госпожу, приказывала ей исполнить то или иное её желание, и если «служанка» не слушалась, убегала в слезах, с жалобами и требованиями наказать  «этих противных слуг», и Лилиане жестоко доставалось ещё и за то, что посмела заговорить с собственным ребёнком.
После ужина я всё-таки не удержалась и спросила у Женни, почему за столом не было Лилианы, Мэри и Сюзон. Она взглянула на меня с высокомерным пренебрежением.
– Их уже лет пять, поди, никто не приглашает за стол, – небрежно бросила она, – им хватает и кухни.
– Но с ними так нельзя!
– Это ещё почему?
– Они принадлежат к старинной семье...
– Мне нет дела до их родословной. К тому же, может, я – королевская дочь, только не знаю об этом; что, я должна почитать всех и каждого?
– Но они – не все...
– Правильно. Они – хуже всех. А потому недостойны даже того, чтобы жить на кухне – на моей кухне. Я подумаю над этим вопросом. И кто знает, возьму да и выгоню всех троих на конюшню. Там тоже можно жить – это я точно знаю. Что вытерпела я, они и подавно вытерпят.
Я принялась уговаривать её, чтобы не поступала так жестоко и опрометчиво, но добилась лишь одного – вывела её из себя, и со злости она объявила, что как задумала, так и сделает. Назло всем.
А маленькая непоседа Мириам целиком и полностью завладела своим новым товарищем. Окончив ужин и глядя, как Энни убирает посуду, она принялась вышагивать около стула Айби и с нескрываемым любопытством изучать его. Он стушевался от столь пристального внимания, краснел, не знал, куда себя деть, – он не привык к обществу сверстников и понятия не имел, как себя с ними вести, а уж бесцеремонное поведение девочки и вовсе его смутило, и так-то слишком робкого и застенчивого.
Мириам воображала себя генералом, производящим смотр своих войск.
– Я – Мириам, – наконец соизволила она представиться и свысока кивнула, удовлетворившись изучением и оставшись вполне довольной – характер мальчика позволял беспрепятственно главенствовать над ним, а главенствовать она любила больше всего на свете.
Мальчик пробормотал своё имя. Она схватила его за руку и сдёрнула со стула.
– Пойдём, я покажу тебе мои игрушки, – тоном, не терпящим возражений, заявила она и поволокла его в гостиную, а оттуда – наверх.
Женни непонятно посмотрела ей вслед, на лицо её набежала тень раздумья, затем она спохватилась, одёрнула сама себя, отдала приказания Энни о том, что ещё нужно сделать, и поднялась в кабинет, где провела за бумагами весь вечер, изредка отвлекаясь, чтобы заглянуть в детскую.
Удручённый Влад заперся у себя и не спускался вниз до следующего утра, до завтрака.
Я же, прежде чем отправиться к себе, прошмыгнула на кухню – мне хотелось повидать Лилиану и узнать, как они там.
Энни мыла посуду и что-то ворчала, расставляя её на полках над очагом; Мэри затаилась в своём углу и не подавала признаков бытия; Лилиана подметала дощатый пол. Дверь во двор была приоткрыта, Бойна в кухне не было – он отправился задавать корм коровам и овцам.
Увидев меня, Лилиана выронила веник и откинула волосы с угрюмого лица; лицо это просветлело немного при моём появлении.
– Мама совсем плоха, словно и не слышит, когда с ней разговариваешь; измучилась я с ними, – пожаловалась она в ответ на мой вопрос, всё ли в порядке; говорила она быстро, словно торопилась высказаться поскорее, – она как будто не в себе стала после смерти этого изверга... Да и я рано радовалась. От одного изверга да к другому перешли! Из огня да в полымя попали... Деваться-то нам больше некуда, ни денег, ни крова... и родственников уж нет. Вот и приходится терпеть... Я бы сбежала, непременно сбежала бы, хоть куда, хоть погибла бы потом от голода и холода... но теперь... когда Влад будет жить в этом доме, – голос её прервался волнением, – я ни в жизнь отсюда не уйду! По крайней мере – одна. Он поймёт, какова она на самом деле, и вновь обратит внимание на меня! Я сегодня видела, как вы приехали, весь день у окна караулила... И слышала, как она разговаривала с ним в столовой – я стояла за дверью в коридоре и ловила каждое слово... Они не помирятся... Не помирятся, не помирятся, я точно знаю!
– Цыц, барышня, – прикрикнула на неё Энни, с грохотом водрузив на место сковороду, – ишь, разошлись...
– Это ты разошлась, старая ведьма! – со злостью огрызнулась Лилиана. – Дали тебе тут волю, под покровительством «хозяйки»... А как отец мой здесь хозяином был – слова поперёк сказать не смела! Да будь сейчас жив Мерс Маршалл, ты бы не так со мною разговаривала!
– Я и девочкой не очень вас жаловала, если помните, – перебила её экономка, – а теперь живо занимайтесь своим делом, а не то получите настоящую взбучку! Учить вас надо, учить...
– Ты многому научишь, прислужница!
Разгорающийся спор был прерван детским топотом, и спустя секунду в кухню ворвалась Мириам. Она притащила с собой и Айби. Мальчик немного освоился, но всё ещё робел, особенно перед незнакомыми людьми.
Я заметила, как при появлении красавицы-дочки черты Лилианы страдальчески дрогнули, весь жар вмиг сошёл с неё и в глазах появились тёплые огоньки. Не обращая никакого внимания на мать, девочка приступила с допросом к Энни, которая заулыбалась и расцвела при виде её.
– Где Сюзон, Энни?
– Я за водой её послала, моя лапочка!
– За какой ещё водой, Энни? Она должна играть со мной! Она должна со мной играть! Верни её!
– Она скоро придёт, Мириам, и тогда поиграет с тобой.
– Так пусть поскорее, потому что нам некогда ждать.
Тут я увидела в её крепкой ручонке растрёпанную куклу в розовом платье и в шляпке с пером... именно эту куклу я подарила Сюзон. Дети выбежали на улицу, Энни закричала им вслед, чтобы они вернулись немедленно, потому что только прошёл дождь и земля ещё сырая, и побежала за ними, так как они не вняли её приказанию.
Я собиралась уже уходить, как дверь снова скрипнула, и в кухню, обливаясь холодной водой, вошла Сюзи. Она тащила небольшое ведёрко, полное колодезной воды; щёки её раскраснелись, маленькие руки дрожали от напряжения.
Лилиана подошла к ней, взяла ведро, поставила его на стул у стены.
Я приблизилась к девочке и присела около неё. Она пугливо взглянула на меня, но, признав во мне знакомую, неуверенно улыбнулась.
– Как тебе кукла, Сюзи? – спросила я, оправив испачканный воротничок на её кофте.
– Она очень хорошая, – с искренним восхищением ответила девочка, и её глаза заблестели.
Я растерялась от этого простодушия. Она говорила так, словно у неё не отобрали подаренную игрушку, словно та всё ещё принадлежала ей, хоть я собственными глазами видела куклу у Мириам.
– Но ты отдала её сестрёнке? – поинтересовалась я.
Сюзи погрустнела.
– Да. Но кукла ей понравилась... Да мы и играем вместе... Она же маленькая, и болела сильно... – голос её становился всё тише, под конец она и глаза опустила.
– Мириам отняла её у тебя, ведь так?
Она промолчала. Затем вскинула на меня глаза и проговорила:
– У меня никогда не было игрушек...
– Ты хотела бы вернуть свою куклу?
– О да, но... Мириам ни за что не отдаст...
Я обещала ей поговорить с Женевьевой и встала. Со двора донёсся возмущённый визг, крики:
– Отпусти, Энни! Отпусти!
И в кухню энергично вошла старая нянька. Обеими руками она прижимала к себе брыкающуюся девочку. За ней следовал притихший Айби.
– Что за дитё такое, всё капризничать, всё бежать куда-то! – с напускной сердитостью ворчала она, еле справляясь с беглянкой. – Энтот вон ребёнок как ребёнок, позовёшь – остановится. Бери пример с Айби, неслушница ты этакая!
Она захлопнула дверь на улицу и только тогда поставила на пол Мириам.
– Злюка! – возмущённо крикнула та и отбежала на безопасное расстояние. – Злюка, злюка, злюка!
И девочка принялась прыгать вокруг и дразниться, но в голосе её уже не слышалось злости – злость испарилась, как утренний туман. Энни шутливо махала на неё полотенцем и едва удерживала улыбку.
Лилиана молча стояла у стенки и судорожно стискивала руки, с горечью во взоре наблюдая за ними. Маленький Абрам восхищённо смотрел на Мириам, а Сюзи с удивлением и недоумением уставилась на него. Я, заметив это, подвела их друг к другу и представила. Сюзи завертелась, покраснела и всё норовила убежать, Абрам вёл себя не лучше.
Мириам наконец угомонилась, а увидев сестрёнку, радостно воскликнула:
– А-а, вот где ты!
Она подскочила к ребятам и схватила их за руки.
– На улицу нам не разрешают... но это ничего! Мы поиграем в моей комнате! Идёмте, у меня есть чудные кубики, и волан, и мячик...
Подпрыгивая от радости, она решительно вывела их в гостиную.
Наутро я сказала Женевьеве, что Мириам должна отдать куклу сестре, потому что я купила её для Сюзи, на что получила безразличное замечание, что я, мол, не имела права ничего дарить голодранке, а если уж всё-таки подарила, то должна считаться с решением Сюзи передарить игрушку Мириам.
– Женни, Сюзи гораздо слабее Мириам и во всём уступает ей! – пыталась я пробиться сквозь заслон равнодушия.
– Я рада, что это так, а не наоборот.
– Но игрушка...
– Мне нет дела до её игрушек, пусть играет с веточками, листьями и камнями. И некогда ей играть. Пусть отрабатывает свой хлеб, я не намерена кормить её задаром.
– Но она ещё ребёнок!
– Да не моё это дело, Эмми. И вообще, отстань от меня со своими нравоучениями, ты мне надоела! Да, ещё кое-что: я хочу, чтобы в дальнейшем ты устранилась от воспитания моего сына. И ты, и Влад. Нянька Мириам вполне справится и с Айби, он способный и тихий мальчик. Я и близко не подпущу вас к нему. Разговаривать с ним будете при мне. Когда я позволю!
Как ни возмущалась я сначала, как ни плакала и ни умоляла потом – ничего не помогло. Меня лишили последней отрады – о мальчике я заботилась чуть ли ни с его рождения и относилась к нему, как к собственному сыну. А Влад и не пытался протестовать. Расстроенный отношением к нему Женни, он не до конца воспринял её требование насчёт Айби. Он совсем раскис, как земля по осени, и погрузился в уныние. Я же понемногу вновь начинала ненавидеть Женевьеву Маршалл – причину всех несчастий, обрушившихся на наши головы с момента её возвращения в родные края.

Глава 31

А Женни спокойно и уверенно начала настоящую войну на истребление.
Досталось всем – и Маршаллам, и Лорди. Словно хотела отплатить всему свету за гибель единственного дорогого ей человека, хотя прекрасно понимала, что если кто и виноват в случившемся, то только господь бог, отпустивший на его долю не так много лет.
Как-то она обмолвилась о том, что была на краю могилы, но Абрам спас её, забрав под родную крышу, что выкарабкалась она благодаря ему и хотела всю дальнейшую свою жизнь посвятить ему одному. Но её жестоко лишили малейшей надежды на светлое будущее, и она озлобилась. Она едва заставила себя жить. Да и то поначалу только из-за Мириам, которая подошла к ней, тихая и испуганная, и прошептала: «мама». Затем появился новый смысл существования – довершить начатое Абрамом возмездие. Со смертью Абрама кончилось в её жизни добро, как выразилась она когда-то, и она принялась усердно творить зло, чтобы только чем-то занять себя и отвлечься от невыносимых мыслей об утраченном счастье, которое уже никогда не будет возможным на этом свете.
Собрав вокруг себя всех своих врагов, она не отпускала их ни на шаг и делала всё, чтобы испортить жизнь и им, испортить так, чтоб им жить дальше не хотелось. Прекрасно сознавая, что никуда им не деться, что они полностью в её руках и зависят от неё, она мучила всех и мучилась сама, сходя с ума от такой жизни. И только Мириам успокаивала её уже тем, что существовала, хоть порой ей было невыносимо смотреть на неё и видеть схожие с её отцом черты, видеть её красивые тёмные глаза, удивительно напоминавшие глаза покойного Абрама.
День свой она начинала с кабинета – до завтрака просматривала бухгалтерию; затем заходила в детскую и возилась с Мириам; занималась домашними делами и хозяйственными заботами, отдавала распоряжения слугам, указывала, что необходимо доделать или переделать, гоняла их из угла в угол и нередко злилась на всех и каждого. После ужина она вновь запиралась в кабинете или в библиотеке со своими бумагами, а перед сном опять заходила к Мириам и рассказывала ей сказки, баюкала её и даже смеялась с ней иногда. Айби она почти не замечала, чем постепенно отдалила его от себя, отучила; мальчик стал сторониться её и побаиваться, слыша её гневные окрики, которыми она понукала слуг или отчитывала кого-либо из домашних. От отца его тоже отучили; Влад и не пытался вернуть утраченную привязанность мальчика, лишь печально взирал на него со стороны, да понуро опускал голову, когда Женевьева накидывалась на него с нескончаемыми придирками и зацепками.
Положение семьи Маршалл, вернее, её жалких остатков, было не менее удручающим. Они опускались всё ниже не только физически, но и духовно. Мэри стала словно не в себе; Лилиана ходила хмурая и угрюмая. Долгими вечерами она всё чаще и чаще пробиралась в гостиную, где вздыхал Влад, подсаживалась к нему и, пока Женни просчитывала свои цифры наверху, о чём-то тихо говорила с ним. Постепенно они нашли общий язык и вновь стали друзьями. Общее несчастье сблизило их. Но дружба эта вышла вялой со стороны Лорди, и совсем не такой, на какую рассчитывала Лилиана. Он пользовался возможностью высказать всё, что накопилось в душе, жаловался на судьбу, плакался на невнимание Женни и скорбел над разбитой своей жизнью. Лили выслушивала его, сопереживала, сочувствовала, плакала вместе с ним, поверяла ему свои горести... на которые он не обращал внимания, и досадовала, что он обеспокоен только Женевьевой, что совершенно не замечает никого вокруг, что не видит в ней, Лили, нечто большее, чем просто друга... Однажды она в отчаянии предложила ему убежать вместе из этого ада, но он только посмотрел на неё удивлённо и растерянно.
– Нет, дорогая Лилиана, – вздохнул он, невесело улыбаясь, – я никуда не уйду от своей судьбы, а моя судьба – Женни. Я люблю её, что бы она ни вытворяла, и не смогу прожить вдали от неё ни дня.
Лилиана злилась, проклинала Женевьеву, но ничего не могла с собой поделать и по-прежнему искала встреч с предметом своей страсти. А он всё так же не замечал её, хоть разговоры с ней стали единственной его отдушиной и утешением, незаметно стали необходимы для него.
...Тоскливые и мрачные потянулись для нас годы. Особенно тягостными были они для меня. Лишённая привычной обстановки, вынужденная подстраиваться под чужую волю, приживалка в доме, который никогда не был мне родным, я чувствовала себя выброшенной из жизни и никому не нужной. Айби больше не являлся моим питомцем, как ни больно мне было это признать, и заняться мне было нечем. Я стала часто думать о прошлом, вспоминала Стаса и свои мечты, связанные с ним и с той яркой, весёлой, полной счастья, света и покоя жизнью, что мы собирались с ним прожить... Я тосковала по прошлому и не находила себе применения в настоящем.
Труднее всего мне было приспособиться проводить долгие осенние и зимние вечера. Привыкшая к управлению большим хозяйством в отчем доме, к домашним хлопотам, к роли хозяйки, я чувствовала себя неловко и стеснённо в чужом доме.
Я пыталась развлечься разговорами со слугами или с Лилианой, но у них были свои заботы и они нечасто выкраивали время на пустую болтовню. Женни не замечала меня. Влад почему-то сторонился. К детям и близко подходить не разрешалось. Я стала читать, но интересных книг оказалось мало, и я вытвердила их от корки до корки, так что они стали вызывать оскомину. Я бродила по дому как привидение, выходила прогуляться в степь, если стояла хорошая погода, но и там беспричинная тоска не оставляла меня. Если нужно было когда сходить в лавку, я вызывалась на это с радостью – даже жалкий поход в деревню стал для меня событием. Мало-помалу я обратила свои помыслы к богу. Я по-прежнему посещала церковь каждое воскресенье, и молитвы стали единственным моим утешением в череде унылых, безрадостных будней.
И если я постепенно вновь обретала веру и надежду, то Женевьева рьяно продолжала губить и свою душу, и души окружающих её людей. Первое время я пыталась наставить её на путь истинный, но она так отвадила меня, что я вынуждена была прикусить язык и больше не заикаться на эту тему.
Я превратилась в невольного свидетеля, стороннего наблюдателя – я имела возможность видеть, как постепенно гибнут дорогие мне люди, но была не вправе вмешаться, облегчить им пытку или чем-нибудь помочь им.
Так и жили мы, если это можно назвать жизнью.
Прошло несколько лет. Вскользь я описала их течение и, так как ни записок, ни иных особо важных сведений с того времени не было мною обнаружено, я перейду непосредственно к осени 1719 года, когда новые тревоги и предчувствия вошли в невесёлую нашу обитель.

Глава 32

Как-то пасмурным ноябрьским утром Женни заметила Лилиану, притаившуюся за дверью, ведущей из коридора в столовую. Первым её побуждением было возмутиться и выпроводить нахалку на кухню, но ей вдруг стало интересно, что нужно этой оборванке и кого она так жадно высматривает.
Женни, которая в это время стояла в конце коридора, потихоньку спряталась в тень выступа и стала наблюдать, зорко отмечая про себя каждое движение соперницы. Когда из столовой вышла Энни, унося последнюю посуду после завтрака, Лилиана проворно шмыгнула в комнату. Женни подошла поближе и осторожно заглянула в приоткрытую дверь.
То, что она увидела, повергло её в шок. Затем – в ярость.
Лилиана присела на маленький стульчик, стоявший рядом с подоконником, где расположился Влад, и принялась что-то горячо шептать ему на ухо. Видно было, она пыталась в чём-то его убедить, он качал головой, не принимая никаких убеждений, и упорно отказывался.
Женни не стала дожидаться, чем это у них закончится, вошла в столовую и положила конец спору своим внезапным появлением.
– Если ты ещё раз близко подойдёшь к моему мужу, – заявила она надменно, еле сдерживая кипящую в душе ледяную ярость, – то и ты, и твоя сумасшедшая матушка, и твоя тщедушная девчонка – все вы полетите к чёртовой бабушке! Я выгоню вас на улицу!
И тут Лилиану прорвало. Долгое время терпела она унижения и оскорбления, но здесь её затрясло – отчаяние заменило ей и храбрость, и силу, и красноречие, которым она никогда особо не блистала.
– Ты – мелкая ничтожная эгоистка! – закричала она, вскакивая с места. – Ты отобрала у меня всё – деньги, дом, родных и друзей, ты сделала нищей меня и мою дочь! Ты отобрала мою вторую дочку! Я чуть ли не служанка в этом доме... ты отобрала у меня его, наконец... отобрала когда-то и хочешь лишить меня шанса даже видеть его, поговорить с ним... утешить его, в конце концов! Я никогда не прощу, что ты сделала со мной! А уж что с ним – тем более! Ты уничтожила меня – этого тебе мало? А его-то мучаешь за что?! За что терзаешь?! Я – твой враг, это можно понять. Но Влад-то никогда не был тебе врагом, он любит тебя и живёт лишь ради тебя! Мало тебе этого, мерзавка? До чего ты его довела? Ты только посмотри на него... Во что ты его превратила?
Влад побелел и принялся утихомиривать разошедшуюся Лилиану, но та кричала, билась чуть ли ни в припадке и под конец расплакалась – безудержно, громко, навзрыд.
Женни с каменным лицом выслушала её обличительную тираду.
– Успокойся, – бросила она сквозь зубы, – и если сделаешь хоть шаг в комнаты, если выйдешь за порог кухни – ты пожалеешь, и очень горько причём. Чтобы около Влада я тебя больше не видела... гадина. Как ты правильно заметила, любит он – меня, и, нравится тебе это или нет, он – мой муж и моим будет до конца своих дней.
– Он не нужен тебе, не нужен! – истерично выкрикнула Лили, собрав последние силы.
– Нужен или нет – не твоё дело. Пусть не нужен – это не значит, что я должна отдать его той, кто в нём нуждается. Нужен или не нужен – он мой. А моё всегда будет моим. И ничьим больше.
Женни позвонила. На шум прибежали Бойн и Энни. Она велела им увести рыдающую Лилиану и запереть её в тёмном чулане, «пока не очухается», затем выставила меня, закрыла двери и учинила мужу настоящий допрос относительно его отношений «с этой дрянью» и темы, которую они так бурно обсуждали до её прихода. Он отвечал сбивчиво, но толково, и хоть был немало удручён учинённым скандалом, сумел выдержать её расспросы, и даже горько усмехнулся, сказав, что всегда любил лишь её одну, и что это замечают все, кроме неё самой. Ему и в самом деле было горько и тяжело оттого, что она вернула его только затем, что собственность должна находиться рядом с хозяином.
Подлинной причины спора Женни так и не узнала – Влад не пожелал выдать Лилиану, чтобы не ухудшить её и без того шаткое положение в доме. Зато мне он эту причину открыл. Когда я спросила, что задумала Лили, он сказал, что она предлагала ополчиться против Женни и общими усилиями поставить её на место.
– Я отказался. Я не могу быть палачом той, которую люблю больше жизни, даже если она губит меня наверняка. Пусть лучше она станет моим палачом... Я не хочу идти против её воли и причинять ей боль. Я предпочту умереть от её руки, но никогда не трону и волоса на её голове. И другим не позволю тронуть! – дрожащим голосом проговорил он, сжимая и разжимая руки и глядя мимо меня вспыхивающими глазами.
Такой его ответ Лилиана сочла проявлением слабости и безволия... а мне он показался проявлением высшей силы и самопожертвования. И я невольно вздохнула. Далеко не всякий может любить так преданно и бескорыстно, и далеко не всякий способен приносить себя в жертву своему кумиру, да ещё и благословлять нож, пронзающий его сердце. И не перестать боготворить своего жестокого убийцу.
Этим же вечером случилось ещё одно непредвиденное и совсем уж неожиданное событие.
После ужина Женни, как всегда, отправилась в библиотеку; Влад уединился в своей комнате; я прошла на кухню – мне хотелось поговорить с давней подругой и утешить её. Ни Энни, ни Бойна не было: Энни нездоровилось, и она пораньше ушла к себе, а Бойн, как всегда в это время, отправился доить коров и кормить собак на ночь.
Лилиана уже успокоилась после утренней сцены, но глубокая мрачность чувствовалась во всём её облике. Жизнь сделала крутой поворот – ей запрещали видеться с Владом, – но жизнь продолжалась. И, чтобы чем-то отвлечь себя от тяжких мыслей, Лилиана занялась домашними хлопотами.
– Энни достала из погреба капусту... – глухо проговорила она, завидев меня, и попыталась приободриться. – Капусту... квашеную... Я собиралась переложить её в банки...
Я уселась около очага, укутавшись в накидку, и вновь взглянула на Лили. В чисто выметенной уютной кухне было жарко натоплено, но её почему-то знобило. Она ничего не ела с самого утра, пустой желудок тоскливо сжимался, требуя, чтобы его наполнили, но при одной мысли о еде её мутило и она начинала испытывать непримиримое отвращение ко всему, что имело какое бы то ни было отношение к приёму пищи.
Лилиана засуетилась около большого дощатого стола и полок; пододвинула к столу лавочку, поставила на неё деревянное ведёрко с капустой, выстроила рядом пустые банки и остановилась, опустив руки. Какое-то время она отрешённо стояла, уставившись в никуда и понурив голову, потом спохватилась, открыла ведёрко, бросила на пол крышку, взяла большую ложку с длинной ручкой и принялась накладывать капусту в одну из банок, которую придвинула к краю стола, к себе поближе. Понемногу работа увлекла её и она перестала обращать внимание на всё, что не относилось к её занятию – не сознательно, но по инерции.
Я задремала под мерный стук ложки о стеклянные края банки и влажный хруст капусты, когда ложка медленно погружалась в неё. По кухне распространился кисловатый запах, от которого ещё больше клонило в сон.
Говорить мне расхотелось, хотя я целиком и полностью поддерживала идею Лилианы и считала, что было бы только справедливо поставить цыганку на место; я опустила голову на спинку стула, на котором расположилась, и устало прикрыла глаза. Смутные сны уже начали грезиться мне, пролетая иногда перед моим внутренним взором сонмом призрачных тревожных теней, когда неожиданно громкий звук заставил меня вздрогнуть и очнуться.
Лилиана стояла растерянная, красная от смущения, с ложкой в дрожащих руках. Перед нею частью на деревянном столе, частью на гладких досках пола блестели осколки разбитой банки, в которых растекался жёлтый капустный сок.
– Извини, что напугала, – Лили перевела дыхание и приложила руки ко лбу, словно желая остудить его, – я и сама... испугалась. Отвлеклась... задумалась...
Она вдруг с досадой отбросила ложку на стол и, отвернувшись, закрыла лицо ладонями. Плечи её затряслись в беззвучном рыдании.
Я встала, подошла к ней, принялась успокаивать, но она всё плакала и не слушала моих уговоров. Затем вдруг вскинула голову и захлёбывающимся голосом воскликнула:
– Ах, хоть бы и она убила себя, как убил сам себя Абрам Маршалл! – неудержимая горечь зазвучала в её голосе. – Он хотел отравить Лорди, а отравил себя! О, взять бы мне яду побольше, да подсыпать ей в тарелку! Я бы так и сделала, будь я уверена, что этим не убью и Влада – ведь её жизнь ему дороже собственной, как ни горько мне это сознавать...
И тут дрожащий от ужаса голос прервал её:
– Не смей! Не смей даже думать так!
Мэри резко села на своих нарах, затем со страдальческим стоном слезла с них и, воздев вверх руки, выкликнула:
– Не знаешь, что говоришь ты, доченька! Не знакомы тебе такие адские муки совести, такой страх перед возмездием... перед смертью, за которой страшным призраком маячит это возмездие... Не знаешь ты, о чём молишь небо...
И повалившись на колени, обливаясь жгучими слезами, она прошептала:
– Не могу, не могу молчать больше! Не вынесу этой муки! Облегчу душу свою грешную, и будь что будет!
И так, вперемежку с рыданиями, перебивая сама себя просьбами небу о прощении, восклицая, что сполна заплатила за свой грех, она поведала нам всё: как почти три года тому назад купила у знахарки баночку с тайным снадобьем, как, движимая одним желанием – освободить и дочь свою, и дом от тирана, подлила содержимое баночки в чай зятю, когда он потребовал себе чаю, прежде чем отправиться в таверну, как он ушёл, как она с растущим страхом ожидала, что случится дальше... И о том, как слаба и немощна оказалась она на самом деле – да, по её милости человек лишился жизни, она смогла убить ненавистного врага, но забыть об этом не смогла ни на секунду. Она ужаснулась собственному деянию и с тех пор только и делает, что молится о прощении и плачет.
Мы стояли ошеломлённые, потрясённые услышанным. Мэри рыдала, сжимая голову обеими руками и не вставая с колен. Сюзи подползла к ней и с плачем свернулась рядом, повторяя:
– Бабушка, что с тобой? Тебе плохо, бабушка?
И вдруг...
Дверь из гостиной с громким треском распахнулась и нашим взорам предстала Женевьева – бледная, с горящими глазами... Она дрожала, как осиновый лист. Позже я узнала, что она пошла искать запропастившуюся куда-то Мириам, услышала громкие голоса и остановилась у кухонной двери послушать, о чём там речь...
В течение нескольких секунд продолжался поединок взглядами – насмерть перепуганный взгляд Мэри скрестился с диким, сумасшедшим взглядом Женевьевы. В следующий момент Женни молнией бросилась вперёд и с пронзительным криком:
– Я убью тебя, проклятая, убью, убью! – вцепилась одной рукой в волосы бывшей своей госпожи, а другой принялась наносить ей звонкие удары по лицу и чему попало. Мэри не защищалась. Вконец сломленная и обессиленная, она распласталась на полу и даже не заслоняла лицо, сдавшись без боя. А в Женни словно бес вселился, с таким неистовством принялась она молотить и пинать противницу, выкрикивая бессвязные проклятия и ругательства. Думаю, попадись ей под руку нож – и она тутже пустила бы его в ход.
Мы с Лилианой опомнились и с криками бросились разнимать их. Услышав шум, прибежал испуганный Влад. Втроём нам кое-как удалось оттащить Женни, но она принялась отчаянно вырываться, грозить и требовать, чтоб немедленно отпустили её, что она должна добить Мэри Маршалл, что нипочём не успокоится, пока не добьёт, но когда силы её иссякли, и она поняла, что никто её не отпустит, она вдруг сникла и расплакалась.
Лилиана отбежала к потерявшей сознание матери и принялась с плачем похлопывать её по щекам, приводя в чувство.
Влад молча обнял жену и прижал её к себе. Она ничего не соображала и не сопротивлялась. Ноги не держали её, и она ухватилась за Влада, уткнувшись головой в его плечо и став такой же, как все – став слабой.
Влад увёл её наверх. Через четверть часа поднялась к ней и я. Я не могла уйти сразу, не узнав, как чувствует себя госпожа Маршалл. Та пришла в себя, и после признания ей вроде бы даже полегчало. Лилиана не отходила от матери, и, успокоившись за них, я побежала наверх.
Несколько дней и ночей мы с братом не отходили от постели Женевьевы – у неё был сильный жар, она была на грани жизни и смерти, всё металась, и звала Абрама, и бредила. Доктор не поручился за её жизнь, но она выкарабкалась; видно, не все злые дела завершила на этом свете, хоть и грешно так говорить.
Наступили холода. И Женни, полностью восстановив свои силы, безжалостно выселила Мэри, Лилиану и даже малышку Сюзон, хоть та ни в чём не была виновата, на конюшню, как когда-то давным-давно поступили с нею самою и её другом Маршаллы. И кормить их стали только жидкой овсянкой на воде, как собак, а к дому и близко не подпускали. В трескучие морозы или в сильную пургу я, как когда-то давно Энни, тайком впускала их, замёрзших и дрожащих, погреться на кухне у очага...

Глава 33

Последовавшие за этими событиями два года ознаменовались для нас двумя смертями; каждый год унёс по одной жизни.
Хоть невыносимо тяжело вспоминать мне о событиях недавнего прошлого, постараюсь описывать их как можно подробнее, по порядку. И продолжу рассказ на той зиме, на которой остановилась.
После болезни Женевьева стала совсем зверем; не спускала домочадцам ни малейшей провинности, беспощадно наказывала всех, кто вольно или невольно её ослушивался. О том, что сделали для неё мы с братом, когда она металась в жару, она не считала нужным помнить, с выздоровлением она перестала нуждаться в помощи и с прежним бездушным безразличием отвернулась от нас, чем окончательно сломила Влада – не видя больше надежды на то, что она изменится к лучшему (а он так надеялся на подобный исход, когда с него были сняты все обвинения, ведь Женни считала, что он попросту купил следствие и только потому было объявлено, что яда в бокале Абрама не удалось обнаружить), он стал таять на глазах. Теперь большую часть времени он проводил со мной на кухне, где я любила сидеть долгими ненастными вечерами, слушая тихое потрескивание пламени в топке и наблюдая за хлопотами Энни.
Мы усаживались с братом у огня и либо молчали, либо негромко о чём-нибудь переговаривались, и старались подольше засиживаться внизу – одиночество пустых комнат тяготило и его, и меня с каждым днём всё больше и больше.
Однажды, когда за окном выл бешеный северный ветер, когда выпал первый снег и ударил сильный мороз, я впервые заговорила о Лилиане и Мэри. Часто, проходя по двору или отправляясь кормить скотину, я украдкой заглядывала на конюшню, и всякий раз сердце моё обливалось кровью, и я плакала, когда видела их угрюмые лица и ветхую одежду... Женни вменила им в обязанность достаточно грязной дворовой работы, чтобы они не разгибались от усталости, и даже для девочки нашла занятие. Я старалась смягчить её хотя бы к Сюзи, ведь разве можно ребёнка выгонять зимой на улицу! Но она упёрлась, как скала, и выглядела такой холодной и неприступной, что в сердцах я ушла и больше с ней не разговаривала.
Я продолжала тайком навещать изгнанниц, приносила им кусочки получше, что удавалось припрятать с обеда. Они встречали меня как мессию... Жадно набрасывались они на пищу; Лилиана неустанно проклинала цыганку, Мэри давилась слезами и благословляла меня за доброту и заботу о них, Сюзи, забиваясь в угол, молчала.
В тот вьюжный ноябрьский вечер (вскоре после изгнания Маршаллов из дома) я специально завела разговор об их страданиях, и говорила довольно громко и жалостливо, поглядывая на Энни. Я красноречиво описала, какой стылый холод царит в тёмных конюшнях, и что солома вся мёрзлая, и ветер выстудил всё живое... что маленькая Сюзон, поди, снова плачет, оттого что не может согреться... Влад вяло поддержал мою инициативу.
– Вот так и Женни страдала, когда её выгнали, – проговорила я, – она-то уж должна понимать, на какую жизнь обрекает их. И Сюзи – ей-то всё это за что? Простынет ребёнок, заболеет... что с ней станется?
Я услышала, как расчувствовавшаяся старушка шмыгнула носом. В глубине души она не одобряла этот жест хозяйки, но идти против неё не смела. Мои слова, и особенно замечание о Сюзон, к которой Энни большей частью проявляла сострадание, напомнили ей о детстве её несчастных воспитанников и о том, как несправедливо ожесточилась Женевьева. Я продолжала говорить, и лёд в сердце женщины понемногу таял – вздохи и всхлипы стали всё чаще привлекать моё внимание.
– Вот если бы Энни позволила им хотя бы погреться да выпить горячего чаю... – в конце концов, протянула я, не сводя с неё умоляющих глаз.
Она решительно отказалась, сославшись на то, что не желает нарушать волю хозяйки. Но мало-помалу я сломила её сопротивление – она уступила.
– Что ж, пускайте, – сварливо сказала она, бросая свои дела и поднимаясь, – только меня в это не впутывайте, а хозяйка поймает – сами отчитывайтесь как хотите и вину на меня не сваливайте. А я к себе пойду, чтоб меня тут и не увидали. Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю...
Так и повелось с тех пор – вечерами, когда Женни поднималась в библиотеку или в детскую, Энни тотчас выскакивала из кухни, а я, надев платок, бежала за гостями. Дверь мы на всякий случай запирали на задвижку, придумав какое-то нелепое объяснение для Женни, если ей вздумается заявиться и проверить, где мы и чем занимаемся; гостьи сидели тихо, и если говорили, то шёпотом, чтобы не было слышно в гостиной или на лестнице.
Когда к нам присоединялся Влад, Лилиана не сводила с него счастливых глаз... а он не замечал ничего вокруг и был погружён в размышления о своей опустевшей жизни, прожитой зря и никому не нужной, в течение которой он потерял всё и всех, что было ему когда-то дорого – родителей, дом, друзей, любимую жену и маленького сына. Ни одно из этих сокровищ, дарованных судьбой, ему не удалось удержать, всё ушло от него – видно, нет у него сильной хватки, той бульдожьей выносливости и цепкости, без которых лучшее проходит мимо рук, без которых цветущая жизнь превращается в тягостное существование. Он должен был бороться за своё счастье, а он опустил руки. И смирился с тем, что есть. Он не был создан для борьбы, и, как все люди такого сорта, с самого рождения был обречён на несчастья, ибо этот мир не знает жалости к покорным и слабым.
Уныло и вовсе не празднично прошли Рождество и Новый год. От сознания того, что праздники и близко не затрагивают наш дом, на душе моей становилось ещё тоскливее.
Как-то раз, когда Женевьева особенно резко обошлась с Лилианой и довела её до отчаянных слёз, я потихоньку пробралась в конюшню, где рыдала бедняжка, и, не в силах больше выносить её несчастий, не в силах видеть, как мучаются близкие мне люди, я предложила ей бежать с матерью и дочкой.
– У меня есть свои сбережения, и я охотно отдам всё до гроша! Только чтоб вы наконец-то нашли себе достойное прибежище... Нельзя так жить, Лили! Нельзя терпеть дальше!
– Нет! – упрямо возразила она, отирая слёзы и раздражённо глядя на меня. – Не надо мне хорошей жизни и денег твоих не надо! Если бы и Влад захотел бежать со мной... Но он останется! Как могу я уйти, когда он останется? И что мне делать вдали от него? Нет... пусть умру – но умру подле него.
– У тебя есть Сюзи, ты подумала о ней? О матери? – продолжала убеждать я, но она оказалась безнадёжно глуха ко всем доводам рассудка, слушая лишь голос сердца, который твердил ей обратное.
– У меня есть и Мириам... Я не смогу уехать, если моя маленькая дочка не поедет со мной. И если Лорди не поедет. Пусть эта чёртова цыганка убьёт меня, но умру я возле него, и буду знать это, – я не могу ничего дать ни Сюзи, ни маме, пусть простят меня... Не могу не видеть его, не могу покинуть его даже во спасение собственной жизни и жизней моих близких.
...Я отыскала на чердаке старую перину и пылившиеся без толку плащи и потихоньку снесла всё это в конюшню, чтоб им было чем укрыться, чтоб было хоть немножко теплее. Сюзи покашливала, но так и не заболела, чего можно было бояться, учитывая её хрупкость. Она привыкла работать на улице, выполнять различные поручения, связанные с мелкой дворовой работой, и оказалась вполне выносливой и закалённой и не так переживала из-за холода. К тому же зима, благодарение богу, выдалась мягкой и не слишком суровой, морозы были редки, всё больше оттепели, снегопады и влажные ветры с юга.
Пришёл февраль... А с ним и первая серьёзная беда... Не могу простить себе, когда с мукой вспоминаю о том, что была невольной пособницей всего, что произошло.
Однажды, когда ударил мороз, я взяла на себя смелость и, полагая, что Женни уже спит, привела на кухню своих подопечных, чтобы они обогрелись и поели по-человечески, и позволила переночевать в маленьком чулане, что примыкает к кухне и выходит в неё расшатанной скрипучей дверью – там было гораздо теплее, чем на улице. Я надеялась, что это моё своеволие останется незамеченным, ведь до сих пор мне удавалось удачно впускать гостей и выпускать их, и Женни об этом не заподозрила, но это моё благое дело раскрылось той же ночью.
Женни не спалось, она то и дело вставала и ходила по комнате. За окном тоскливо стенал поднявшийся ветер, скрипели мёрзлые ветви деревьев, светились на чистом тёмном небе мерцающие огоньки звёзд. Графин с водой опустел, и Женни спустилась вниз, чтобы наполнить его. Детский кашель, раздавшийся вдруг в чулане, заставил её подскочить на месте... Потом она как-то разоткровенничалась со мной; причём, лицо её подёргивалось, а глаза смотрели мимо меня и вспыхивали. Она сказала, что услышав этот надрывный кашель, чуть с ума не сошла от внезапного воспоминания, что именно в этом чулане они жили когда-то с Абрамом, и от пришедшей в тот же миг абсурдной мысли, что он вернулся... Разочарование сменилось безудержной яростью, когда обнаружились истинные обитатели чулана.
Женни подняла на ноги весь дом. Досталось и Энни, которая с плачем утверждала, что она-де ничего не знает, а когда выяснилась моя вина, мне пригрозили чуть ли ни каторгой, если я ещё раз осмелюсь своевольничать в её доме и жалеть тех, кто заслуживает чего угодно, только не жалости и сочувствия. Маршаллы были водворены на своё законное место, и ещё радовались, что так дёшево отделались.
Цыганка устроила разнос всем нам и запретила весь следующий день кормить «негодяек», как называла она Лилиану, Мэри и Сюзи. Она зорко наблюдала за мной, и я, как ни была возмущена и как ни осуждала её, до самого вечера не могла выбрать момент, чтобы выбежать во двор и бросить им в окошко хотя бы хлеба. К ночи надзор за мною будто бы ослабел, и стоило Женни подняться в детскую, чтобы уложить спать Мириам, я тутже собрала в корзинку кое-что из съестного и попросила Влада отнести гостинец на конюшню да узнать, как там они себя чувствуют. Влад надел плащ и послушно выскользнул с чёрного хода в тёмный двор. Хлестал зимний дождь, налетавший порывами ледяной ветер дребезжал стёклами в расшатанных, некрашеных рамах. Я остановилась и принялась высматривать в окно, когда же сквозь завесу дождя появится огонёк фонаря, который возвестил бы о возвращении брата.
И тут позади меня послышались осторожные шаги, скрипнули половицы... Я, не успев испугаться, обернулась. Передо мной стояла разгневанная, дрожащая от ярости Женевьева.
– Так-то ты мне подчиняешься, так-то ты мне помогаешь! – прошипела она прыгающим голосом и залепила мне такую тяжёлую пощёчину, что я задохнулась и едва удержалась на ногах. – Ну, я вас обоих проучу! Задумали тайком выстраивать то, что я рушу? Утешаете моих врагов и плачетесь им в жилетку? И давно это продолжается?! Молчишь? Вы оба, оба предатели! А знаешь, как я поступлю с предателями?
Она метнулась к двери и заложила её на засов, затем фурией перекинулась ко мне.
– Тебя я сейчас запру, чтобы ты мне не мешала, – она втолкнула меня в чулан, и не успела я опомниться, как оказалась заперта.
– Женни... Женни, что ты намерена сделать? – воскликнула я, испугавшись.
Она ничего не ответила.
Я заплакала, в ужасе от плохих предчувствий, начала стучать в дверь и умолять Женни не поступать опрометчиво. Она мне ничего не отвечала, но она была в кухне – я слышала, как она расхаживает от окна к двери. Наконец, она остановилась... Сердце моё замерло, я прислушалась. На крыльце раздались шаги, кто-то подёргал входную дверь со двора – вернулся Влад.
– Я не пущу тебя, не пущу! – набросилась на него Женни, не открывая ему двери. – Чересчур самостоятельные вы стали со своей сестрицей! Теперь и вы с ней станете такими же дворовыми собаками, как и те трое, что вам так милы! Как давно ты им помогаешь, Влад Лорди? Как давно ставишь мне палки в колёса?
Он что-то говорил, оправдывался, но мне было плохо слышно. Женни ещё долго кричала и препиралась с ним через стенку и под конец из её реплик я поняла, что Влад сел на ступеньки и вознамерился сидеть там и ждать, пока она не откроет.
– Уходи, – заявила она, – я не впущу тебя, хоть полвека здесь просиди. А когда надоест, можешь пойти посидеть у парадного хода, он тоже закрыт.
Она от души издевалась над ним.
Я принялась взывать к её состраданию, твердить, что на улице сильный дождь, что она должна пощадить человека, с которым так долго прожила вместе. Она с раздражением приказала мне заткнуться, но я уже не слушала её и продолжала своё, моля и плача.
Тут я услышала чьё-то хныканье и жалобный голосок, в котором узнала голос племянника.
– Мама, пусти папу домой! – всхлипывал он.
– Почему ты не спишь? – строго обратилась к нему мать, и тон её не предвещал ничего хорошего.
– Мама, ему холодно, пусти папу! – воскликнул мальчик, и в его испуганном тихом голосе задрожали слёзы.
– Немедленно спать! Энни... Энни, как ты посмела позволить ему спуститься сюда? Ах, недоглядела? Доглядишь в следующий раз! Я иду к себе. Передай нянькам и Бойну, если кто-нибудь впустит того негодяя, что сидит на ступеньках, или выпустит негодяйку, колотящую в дверь чулана, тот пусть считает себя безработным. А теперь забери мальчишку и уложи его спать, я не намерена его успокаивать... ненавижу это нудное нытьё! Чем взрослее он становится, тем больше напоминает своего слюнтяя-отца...
И она ушла спать. Энни не откликнулась на мои призывы и последовала примеру хозяйки, уведя с собой плачущего Айби. Я напрасно старалась освободиться, напрасно дёргала дверь, напрасно умоляла смилостивиться – никто не ответил мне. И, проплакав пару часов, я уснула, сморённая усталостью, перенесённым нервным напряжением и отчаянием. Я спала плохо. Зато Женевьеву, по всей видимости, не мучили ночные кошмары и она спокойно проспала до утра.
...Когда утром меня выпустили, когда открыли, наконец, входную дверь, я увидела, что Влад, насквозь промокший, завернувшийся в мокрый плащ и странно отупевший, сидит на крыльце... Всю ночь напролёт он упрямо просидел под дождём; он замёрз до невозможности, но не двинулся с места.
Выставить нас на улицу Женни помешали обстоятельства. Влад серьёзно заболел – простудился под холодным ливнем и слёг с пневмонией.
Ухаживала за ним я. А он всё ждал Женни... Она же, казалось, забыла и о его существовании, и о его болезни, и занималась только своими делами.
Так и не дождавшись её, он заявил, что его жизнь ей безразлична, что ему лучше умереть и избавить от мучений и её, и себя, и наотрез отказался от услуг доктора. Я испугалась, поняв, что это не каприз больного, и пробовала смягчить по отношению к нему Женевьеву, но та заявила, что не пойдёт к нему и пусть он умирает, если хочет, – он сам обрёк себя на гибель.
Я попыталась отговорить и его, пыталась силком давать ему лекарства, делала всё, что только могла – но он не хотел выздоравливать, решительно пресекал все мои заботы, стал вспыльчивым и раздражённым, замкнулся в себе. И продолжал отказываться от услуг врача и приёма лекарств, и совсем измучил меня таким своим поведением. Ему становилось всё хуже и хуже. Я бесновалась, я рыдала, я сходила с ума, наблюдая, как брат сам себя загоняет в могилу, как он умирает, и ничем не могла ни помочь ему, ни облегчить его страданий...
Больно мне и сейчас это вспоминать. С течением времени я особенно остро осознала свою вину во всём, что произошло с Владом. Не пошли я его тогда к Маршаллам, он не попал бы под дождь, хрупкий мир с Женни не был бы нарушен, и он, быть может, остался бы жив.
Женни не пролила ни слезинки. Зато Лилиана чуть сама не сжила себя со света. Женни не пустила её даже проститься с усопшим; Лилиана устроила скандал, закончившийся припадком, но вскоре, слишком измождённая свалившимся на неё несчастьем, убралась в свой угол и рыдала без конца, призывая к себе смерть. Я украдкой срезала прядь волос покойного и передала ей. Она сжала её в кулаке и вновь горько заплакала, прижимая кулак к груди.
– Где его похоронят? – хрипло прошептала она, едва находя в себе силы, чтобы спросить.
– В усыпальнице Лорди, в стенах церкви, – ответила я, промокая платком красные, опухшие от слёз глаза, – рядом с родителями...
– Я бы хотела, когда умру, чтоб меня положили рядом с ним... Обещай, обещай мне это, милая Эмми!
– Лилиана, не смей говорить о смерти, хватит кликать беду... Кому станет легче, если и тебя закопают?
– Нет, обещай! Я не смогу успокоиться, пока ты не поклянёшься, что похоронишь меня с ним!
– Лили, может, я умру раньше тебя...
– Не раньше! Обещай, что выполнишь мою просьбу!
– Ну ладно, я постараюсь сделать всё возможное...
– Спасибо. Спасибо тебе, Эммелина. Я никогда не забуду твоей доброты...
И она вновь залилась безутешными слезами. Поплакала и я вместе с нею.
Женевьева не позволила ей присутствовать при погребении. Да она и не смогла бы... Не выдержала бы, слишком уж ослабела – и физические, и духовные её силы истощились почти полностью.

...Через год с небольшим, в начале мая, не стало и бедной моей подруги. За прошедший год она постарела так, словно не год прошёл, а по меньшей мере десять лет минуло. Она утратила всякий смысл для жизни; она ходила как потерянная и даже на придирки Женни не обращала внимания; любые приказания выполняла беспрекословно и никогда не срывалась, проявляя полную покорность и безучастность к собственной судьбе и к судьбам окружающих её людей. Она незаметно угасала... Порой казалось, что она просто помутилась рассудком, но нет – ум её был ясным, как никогда, в чём я убеждалась, когда удавалось поговорить с ней. Просто смерть Влада подкосила её, отняла все чувства и помыслы, присущие живому существу...
Женевьева зло радовалась, глядя на неё, и торжествовала – огромное счастье доставляло ей видеть противницу раздавленной, растоптанной, навеки сломленной. Нелегко далась ей эта победа, но всё же она победила – лишила соперницу не только радости, но и надежды, отняла у неё всё, что та имела, и растоптала, уничтожила. Правда, это скорее Лорди добил Лилиану, но Женни приписывала его заслугу себе и наслаждалась ею, как могут наслаждаться только мстительные чёрные души...
Шло время, и минуло ещё полтора года.
Недолго длилась эйфория Женевьевы – вскоре ей пришлось всерьёз заволноваться.
Событие, о котором я поведаю сейчас, случилось этой осенью.
Мэри Маршалл, жестоко оплакивавшая потерю дочери, стала ещё больше бояться цыганку, видя кровожадный блеск в её довольных и злых глазах, и решила во что бы то ни стало спасти от неё внучек – и Сюзон, и Мириам. И вот в одно холодное пасмурное утро Женни нашла кроватку своей любимицы пустой...
Не знаю, как пробралась в дом похитительница, ведь жила она всё ещё на конюшне; не знаю, как ей удалось не разбудить ребёнка, прежде чем взять его, но только однажды ночью она сбежала с обеими девочками.
Женни страшно перепугалась, а когда всё поняла – взбеленилась и немедленно отправила Бойна разыскивать беглянку. Та нашлась лишь на следующий день, к вечеру. Сидела в полуобмороке в леске около высохшей канавы, а возле неё плакали испуганные девочки...
Уж наступил ноябрь, дни стояли промозглые и холодные, часто моросил и прекращался ледяной дождь со снегом, дул северо-восточный ветер... Старуху и девочек привезли домой, и, не успела Женни придумать подходящее для неё наказание, грянул гром – маленькая Мириам, которая в отличие от Сюзон росла в тепличной атмосфере и не привыкла к холоду, заболела. Вернулась горячка...
Доктор давно предупреждал, что вторичного приступа девочка может не перенести.
Женни выплакала все глаза, и даже молиться начала, словно вдруг вспомнила о боге, чего раньше я за ней никогда не замечала. Бог оказался глух к её мольбам, как она была глуха к мольбам тех, кто из последних сил обращался к ней за помощью и кого она безжалостно погубила.
В ночь, когда скончалась Мириам, исчезла из дома и Мэри. Её искали повсюду, но так и не нашли. Среди слуг ходило поверье, будто она утопилась в болоте. Может, это и так. Но ни её, ни даже тела её не отыскали.
Мириам похоронили рядом с отцом, но не в одной с ним могиле.
– Когда я приду, и она будет здесь, – тихо проговорила Женевьева, – рядом, но не с нами. Меня похоронят вместе с Абрамом, потому что место около него – только моё... и ничьё больше. И это случится так скоро...
Я испугалась, не хочет ли она покончить с собой... Но нет, это ей и в голову не приходило. Этого и не требовалось.
Дома она нашла меня и с отрешённым видом потребовала, чтоб когда она умрёт, её похоронили только в могиле Абрама. На что я заметила, что её место – рядом с мужем, под сводом церкви. Кстати, клятву свою Лилиане я нарушила, и она покоится рядом со своими родственниками, а не с Лорди. Женни тогда категорично запретила мне поступать так, как хотелось бедняжке, и ещё зло посмеялась над ней за необоснованные мечты и надежды, вызвав в моём сердце прежнюю ненависть к ней, смешанную с суеверным страхом и отвращением.
Я напомнила ей об этом. Она взвилась.
– Или делай, как я сказала, или пожалеешь, что на свет родилась! Моё место – с Абрамом Маршаллом! Нарушь мою волю – и я убью тебя, я достану тебя с того света, я не оставлю тебя в покое и буду ходить за тобой по пятам, пока не околеешь, наглая ведьма! – Она задыхалась в крике.
И я испугалась.
Тогда я уже смертельно её боялась.
Я согласилась на всё, лишь бы только не слышать её, не видеть разъярённых глаз, не видеть её безумного лица, полного дикой решимости растерзать любого, кто посмеет встать на её пути.
Она успокоилась так же быстро, как и распалилась. Она вдруг сникла и, упав в кресло, уставилась в наполняющийся сумраком потолок странным оцепенелым взглядом. Она не плакала из-за утраченной приёмной дочери. От всего её облика веяло мрачным мёртвым покоем. Это-то и было страшно.
Мы с ней остались вдвоём в холодном, пустом доме. Мы. Да слуги. Да дети.
– Нет больше у меня друзей... нет врагов... – ровным голосом проговорила она. – Всё уничтожено... а я почему-то ещё жива... Нет Абрама. Нет Мириам. Почему жива я? Жить дальше бессмысленно. Эмми, где Сюзон?
Испугавшись, что она примется за девочку, я промолчала.
– Знаешь... мне жаль её. Странно, но это и в самом деле так. Позаботься о ней, если хочешь.
Она встала и поднялась к себе.
На следующий день ударил мороз, землю сковало и выпал снег.
Наступила зима.
Ещё два дня Женни ходила по дому, как привидение, пугая всех своим видом, а в ночь на третий пропала. Хватились её только утром. Слуги переполошились, стали обыскивать дом, двор, сараи... а я оделась и вышла за ворота, сама не понимая, зачем я это делаю. Ноги вынесли меня к церкви... Я замедлила шаги и толкнула покосившуюся калитку кладбища... Сердце моё неистово колотилось, когда я оглядела заросшее сухим, шелестящим на ветру бурьяном степное пространство, когда увидела серый шпиль колокольни, пронзивший пасмурное небо, когда окинула взглядом покосившиеся ряды могильных камней с истёртыми надписями. Я пошла между могилами, едва передвигая ноги. Затем ускорила шаги и побежала...
Остановилась я в дальнем конце погоста. Остановилась и пронзительно вскрикнула. На могиле Абрама Маршалла, куда я выбежала, лежала бесформенная груда. Гулявший по полю ветер раздувал складки тяжёлого плаща, развевал выбившиеся из-под капюшона длинные пряди чёрных волос, рассыпавшихся по заснеженной земле могильного холмика.
– Женни... – прошептала я в смятении, наклонилась, дотронулась до её плеча – она лежала лицом вниз и не пошевелилась от моего прикосновения.
– Женни! – закричала я и попыталась приподнять её, но она оказалась невыносимо тяжёлой.
Я затрясла её, словно обезумев... Волосы упали с её лица... пустой взгляд словно остекленевших глаз так ужаснул меня, что я вскочила. Постояв ещё несколько минут над неподвижным телом, я вдруг снова закричала и без памяти бросилась домой...
...Похоронили мы её в одной могиле с Абрамом. Два серых камня лежат у них в головах, две могильные плиты – в ногах... Я постаралась придать этим могилам опрятный вид, но само сознание того, что здесь – могила, всегда будет вызывать дрожь.
Когда-нибудь и эти могилы обветшают, осядут, примелькаются и станут такими же старыми и невзрачными, как остальные...
Хорошо, что я скоро уеду и уже не застану той поры.

Эпилог

Вот и подходит к концу моё повествование. Вот и осталась позади трудная работа – трудная, но успокаивающая.
Долгих два месяца я писала этот дневник-книгу, если можно так назвать то, что в итоге получилось. Это – дань прошлому, освобождение от него, примирение с ним.
Я должна была примириться со всем, что было раньше, чтобы жить дальше другой жизнью, более чистой и светлой – и жизнь эта уже на пороге, она уже ждёт меня и простирает мне навстречу руки, зовя поскорее освободиться от тягостных воспоминаний, оставить их на бумаге, а с души – стереть.
Я долго думала, что делать с этой кипой бумаг.
И решила, что лучше всего оставить их здесь, не тащить в Нитр воспоминания, потому что вспоминать я и не хочу и не буду.
Прошлое должно быть похоронено и забыто, чтобы дать место будущему. И я похороню своё прошлое.
Сегодня вечером я заклею бумаги в клеёнку, положу в сундучок и закопаю его под старым деревом у ворот, где когда-то закопал украденные деньги Ник Маршалл.
Может, когда-нибудь я и расскажу детям о своём кладе... но это вряд ли. Им нечего делать в прошлом, им – идти в будущее налегке.
На днях мы уезжаем.
Скоро придёт весна, но её мы, по всей видимости, встретим уже в Нитре.
Дай бог, чтобы никакое новое злое происшествие не помешало нам в пути. Но я чувствую – теперь не помешает ничто, и всё у нас будет хорошо.
Неспокойно мне в этом старом доме; всё напоминает о тех, кто жил рядом; всё напоминает о том, что их прошлое – это и моё прошлое.
Айби тяжело переживал потерю родителей, но особенно горько он плакал о Мириам. Черноглазая своевольница покорила его с самого начала и он готов был следовать за нею повсюду... Сюзи никогда не вызывала в его детском сердечке такой привязанности, хоть я заметила, как нежно она к нему относится. Неужели она повторит судьбу своей несчастной матери, а он – отца? Так я спрашивала себя, с тревогой глядя на грустное лицо Айби, но тревоги мои оказались напрасными. Детская память коротка и непрочна... Прошло около трёх месяцев – и образ Мириам стал стираться в памяти её названного братца, он всё чаще стал улыбаться и даже смеяться. К тому же, рядом с ним была другая сестричка, с которой тоже было весело играть.
Они подружились и стали неразлучны.
Только что от меня убежал довольный Айби.
Он показал мне двух солдатиков, выточенных из дерева и очень старых, сказал, что они с Сюзон нашли их на полках в моей комнате, среди книжек и игрушек. Он спрашивал разрешения взять их с собой в Нитр. Я, конечно, разрешила, и он побежал сообщить радостную весть Сюзон.
Быть может, это те самые солдатики, о которых писала когда-то Женевьева?
Чем больше проходит времени, тем всё вернее ненависть к ней уходит из моего сердца, сменяется прощением.
Она жила, как ей было предписано.
И вправе ли кто из живущих ныне судить?
Бог ей судья.
Я счастлива, что могу простить, что наконец-то могу отпустить всё, что ушло, туда, где ему приличествует оставаться.
Надеюсь, что Айби и Сюзи не увидят больше зла в этой жизни.
Теперь всё должно наладиться.
Все муки ада пройдены, впереди засветились тихий покой и счастье. Зло повержено, и добро должно ожидать нас троих, и особенно этих невинных детей; любовь и забота сделают из них хороших людей, не в пример Абраму и Женни, превращённых злобой и жестоким обращением в дьяволов, если они не были таковыми с самого своего рождения.


22 декабря 1998 – 18 января 1999 гг.