У земляков моих, особо древних стариков да старух, из тех, что остались, лица порой выглядят как топографические карты. Порой одинокие, кто как дотягивал свою лямку в заброшенных ныне деревнях и поглощаемых сейчас до самых крыш борщевиком. Не особо был народец волжский приветлив при встрече чужаков. Все они, местные, не раз встречавшиеся с лихими людьми и жадными в разбое до трудовой копейки селянина, лишь слегка кивали на приветствие да приподнимали края кепки . Мужики , те особо, сквозь глаза опущенные долу да стоя боком, коли ты им не внушал доверия обликом своим али речами, смотрели на тебя, улыбаясь, больше слушали, чем говорили. Про наших , ивановских, говАривали встарь, что мужики наши - с прищуром, т.е. слушали да не выказывали своей заботы, - мало ли ходит тут, а нам работать надо. Трудяги были. Забот море: хозяйство, корова, воды наносить, навоз вынести, дрова тоже, а летом сенокос выматывал, да и работа в колхозе - не до пересудов.
Попадались мне в брошенных домах Книжки колхозника, где один перечень работ, выполняемых по разнарядке, вроде задержки снега на полях вручную, и вместо оплаты подпись бригадира за один трудодень. Одни руки их чего стоили! Жилистые, с набухшими венами, повидавшими и покидавшими не одну скирду да безбрежные поля пахоты да корчевки . Все были трудягами, но доблестью трудовой отмечали тех, кто удостаивался чести быть "Продуманным". Редко , кто мог таким быть таким и по заслугам гордиться этим званием , но в основном все, кто не пил, рукасты были и мастеровиты. Работать умели- факт, но и пить самогон умели все: и бабы с мужиками, и парни из соседних деревень.
Пили по привычке, после работы, для храбрости или из- за лютой ненависти к соседям, хватавшим первача перед бессмысленным и жесточайшим боем, из- за девок, из-за баб, из-за обид, что биты были деды, отцы и внукам с похмелья завещали не забывать обиды. А коли ты не пьешь, то враг ты и народ не уважаешь. А уважаешь ты его за что? За то, что тебе неведомо с измальства. Ведь ты же рос с краюхой хлеба аль батоном с маслом, яичком всмятку или кофием в постель. А здесь была война, война со своим народом. Как можно понять чужому, что смерть и жизнь короткая была обычным делом. Подумаешь! что в пьяной драке грОбец, сколоченный из сырых необрезных досОк, принимал любых бойцов, заколотых навозными вилами или "ударников" с раскроенным виском. Повоют бабы на деревне две ночи, а к обеду мужики, нахмурясь, кто -чего в руках держа, кто просто нес себя, кто крышку, кто потом приплелся, чтоб помянуть напарника, покойного, в бригаде. Вот был и нет мальца! Земля осиротела! А строить с кем, пахать, строгать бревно и бабу тоже вот, с детьми оставил. Потом уж , выпив и опохмелясь, и, понимая верхом - это мало, гурьбой , и спрашивать не надо - какой есть вариант?, добавить хлопцам надо. Надо помянуть!! И хорошенько помянуть!!! Одна валюта у шабашников была всегда - материал дощатый и зерно из тока.
Откуда все пошло, что наше, общее, стало вороватым? Да все с лихих времен, с нещадной продразверстки. Нет печальнее памяти и слов, когда среди старух со слезящимися глазами и стариками с хрустящими коленями, слышать приходилось, как выживали во время становления колхозов, во время войны и после нее. Голод свирепствовал такой , что вычищали комиссары не амбары, а желудки.
Нюра Давыдова, без мужа, с тремя детьми, выбивалась на трудоднях, а дома с голоду пухли детки. Она на ферме доила коров , с 4 утра и до поздней ночи. Как покормить голодных ребятишек, если при уходе с фермы обыскивали баб? А дома только тюря да жидкая похлебка на картофельных очистках. Я не поверил, но не по пьяни слышал и не раз, один секретный женский способ, как умудриться пронести внутри себя "четверку" молока из фермы до ближайшего оврага. Ныряли баба вроде по нужде, а по сути совершала роды. А дома по глотку парного молока из маминой утробы детишки уминали, мать смотрела и не хотят никто вспоминать те события . Да кто им, деткам, скажет, коли мать потом, страдая по- женски, скрючась, ночами выла да лечилась травами. И так нечаянно узнал я про необычный способ от неудобных хворей. Не было лучшего лекарства от тех болячек и от геморроя, чем теплый конский навоз собранный в чугунок для ведра на два, разбавленный немного водою ключевою, и камнем , что грузом лежавшем у бани, порой нагревали на костре и опускали в эту емкость. И женщина , садясь на этот постамент, страдания свои немало уменьшала. Царскую семью лечил так врач его, Бадмаев.
Не все знают тот секрет, но видел я своими глазами, как на Волжском обрыве, куда и смотреть -то страшновато, старухи лет под 70 ползали по круче и глину синюю с прожилками зелени , ножами ковыряли. -Куда ты, Нюра? Бог с тобой, а если подскользнешься? Там бурелом внизу, да и года твои, дай Бог, каждому бы на свете столько кувыркаться! Но старухи лишь молчали и не говорили тот секрет. Но в деревнях все просто, на одном конце молчат, а на другом уж языки всю тему осуждают, кто у виска корявым пальцем дырку сверлит, кто, зная, тихо промолчит...
Бывало, приезжал с друзьями на берег тот, родимый, да климат городским совсем не подходил. В палатке холодно и грустно, и туалет простейший, у куста.
- Пустила бы ты, бабушка, на постой друзей моих в горницу? А мне в ответ не первая уж мать, живущая одна во всем огромном доме, отказом отвечает на призыв хотя бы вечерок , но провести с гостями. Тебя б пустила, милый человек, тебя я знаю, а этих вот людей... да и стара я стала, и ночью хвори не дают покоя... Встаю и сам ты знаешь, сколько раз ходила на ведро ... - Знаю, мать, прости, не беспокойся, мы найдем жилище...
На Юрьевецкой улице , что на перекрестке с Текстильной улицей я запомнил ночные бдения в очередях за хлебом. Шел 1962г . Мать меня ставила в очередь , а сама уходила по делам домашним, наказывая соседям присмотреть за мальцом. Вот и стоял я, желторотый, и внимал рассказы стариков, о прошлой жизни. Хлебом кормились сами и кормили скотину, у каждой семьи почти в пригородах Кинешмы было свое подсобное хозяйство. И нам мальчишкам, прежде чем уйти на лужайку доставались свои обязанности - наносить воды, нарвать листа подорожника для кроликов, привязать коз на кол на лужайке, выгнать с картошки наглых кур да и постоять в очереди за хлебом - это уж как наказание с последующим восторгом всухомятку съесть почти буханку, пока идешь с хлебом из магазина. Хлеб привозил Газончик, толпа в 250-300человек расступалась и ,распахивая борта, мобильным булочником открывался волшебный вид парящего, еще горячего хлеба. Нам , голодным мальчишкам, этот сытный горячий запах давал силы и мы, помогая очереди прессоваться ближе к прилавку, только сглатывали слюну, видя как уже осчастливленные друзья еще на приступках магазина вонзали свои зубешки в горячую буханку. Но наступал и наш час! В пару авосек убиралось 10-12 буханок и несколько батанов с продольным пропеченным гребнем. Про эти батоны за 13 копеек мы не раз , став взрослыми, видели вкусные сны . Сейчас таких батонов не делают, утерян рецепт, да и пекарей уж нет в живых. Но вкусу памяти их можно сравнить с нынешними тортиками.
Много позже, когда страна уже вышла из голодного состояния и хлеба все наелись до отвала, в сельской местности, в Решме, Жажлеве, Юрьевце, сохранились и долго еще работали местные хлебопечки , выпекающие подовый пшеничный хлеб на вес. Буханки были большими, горячими, и, когда мы с отцом возвращались с рыбалки , покупали тот хлеб для мальцов , а водку для рыбаков, и, сидя на жестких продольных сиденьях вдаль кузова летучки ГАЗ -53 с тентом , уедались до изжоги от корок этого хлеба, изредка запивая молоком. Отцы наши, дабы не расплескать огненную жидкость, сидели на передней лавочке и, целясь себе в рот телескопической рюмкой, порой промахиваясь на очередной кочке, вызывали бурный злорадный смех уже хватнувших свою долю рыбаков. Кочек на той трассе было предостаточно. Дорога Кинешма -Решма была выложена булыжником и бедный водитель Газона, а с ним и те, кто сидел особенно сзади, после остановки утирали свои зады и не верили , что доехали. Это утром собиралась нас таких по трассе в плотно набитом кузове масса любителей поморозить сопли! Но особенно запоминались взрослые анекдоты, в исполнении умельцев, дающим фору нынешнему Маманко. После удачно выбранной паузы, неожиданного конца истории, в кузове раздавался такой грохот смеха, что порой некоторые икали , что вызывало очередную порцию безудержанного смеха, а ехавшие в кабине рядом с шофером потом завидовали, а порой и перелезали в кузов. Была та компания сугубо мужская, и мы , мальцы, узнавали тонкости юмора и оттенков мата непосредственно и, казалось нам , совсем не пОшло... Это глубинка. Это мои земляки...