Счастливый половичок или поездка тетки на алтай

       
А-алта-ай... А-алта-ай... напевала я целую неделю, потому как целую неделю в хате только и говорилось о предстоящей поездке в этот неведомый край, а именно: в центр его, город Барнаул. В гости собиралась моя тетка, которая при рождении была наречена Марфой, в метриках же записана Марией, а в жизни все ее звали Мурой. Муркой. Я спрашивала ее о происхождении необычного для деревни имени, на что тетка отвечала: "А был у мине казатинчик, ды не по-моему росту, большеват. Вот я и путалась у яго полах ды усе уремя спотыкалась и пукалась(падала). И, понятное дело, грязнилась, была замУрзена, как Мурзилка, вот и пошло Мурка ды Мурка."
Мало того, с теть Мурой жила наша бабка Маша, тоже, получается, Мария, а в райцентре обитала еще одна моя тетка по имени Маруся... Уж бог знает, что тогда напутали в деревне с метриками и именами, но вышло несколько Марий в одном семействе.
Этим январским вечером теть Мура металась из хаты в сенцы, из сеней в хату собирая гостинцы для дальней родни. Добрую треть приготовленного мешка занимали толстенные шматки белорозового сала - своеобразная витка наших брянских краев. На лавках стояли приготовленные банки с разнообразным вареньем. В большой узел были увязаны разноцветные самотканные половики и постелки (последние служили нам простынями за неимением настоящих).
Дверь хаты беспресстанно хлопала, впуская в белых клубах морозного воздуха любознательных соседей. Для всех это было событием и каждый давал какой-нибудь наказ или совет. Зашел дед Митяй - ветеран еще Первой мировой войны; вместо ноги у него протез-деревяшка. Откашлявшись, прошел к лавке, ближе к столу:
 - Ты, Мур, гляди тама повокуратнея. Будь начеку! А то ведь, сама знаешь, как за нашим братом лупають. Того гляди и без мешка останешься... да...
Бабка Маша поспешила угостить Митяя стаканчиком самогонки. Тут же открылась дверь и в хату, запыхавшись, влетела Нюрка Дремиха:
 - Ох, баб, а я пряма с хвермы! Подоила и скореича. Думую, завтря, вить, Мурка уедить, а ей и не сказала у дорогу. А игде она сама?
Теть Мура вернулась со двора с плетухою торфа, чтобы растопить на ночь железную печку, по-нашему, грубку. Грубка стояла посреди хаты - самодельные коленца-трубы входили в большую русскую печку. Нюрка Дремиха все еще запальчиво обратилась к тетке:
 - Мур! Я бегла табе сказать вот што. По за тот год Анисья, ну знаешь, ездила к Варьке, ну, дочке своей, на Кубань. И в етом самом, как яго, купе-вагоне оставила гостинец - зарубленного гусука. Ну, она яго, конешно, подсолила, штоба довезти свеженького мясца. Ну и положила яго куда-то  униз. Во-от. А сама ночью дала храпака. Че ж, сама знаешь, набегалась за день, заморилася ды еще поезд укачал. Утром подхватилась, а гусука и нетути! Улетел, едрит твою! Вить, скоко было остановок?! Люди заходили-выходили, вот кто-то и позарился на етот делитэс (деликатес). - Нюрка звонко расссмеялась, глядя на снующую туда-сюда теть Муру и тут же серьезно спросила: -  А ты гусука повезешь?
Тетке некогда было слушать рассказы, она, между делом, только кивала головой: "ага", "ага", но тут недоуменно уставилась на соседку:
- Ды куды ж я яго?! Ты погляди, скоко уже наложила! Уж не знаю как и допру...
 - Мур! А ты уж первачка обязательно прихвати! Без етого дела никак нельзя! Ето, вить, самое главное при устречи. Как раз наша самогонка ды наше сальцо - первай гостинец будить для них. 
Нюрка замолчала, поглядывая на бабку Машу, толкущуюся у грубки. Та, видать, поняла этот красноречивый взгляд и поднесла стаканчик вновь загомонившей Дремихе. Поудобнее усевшись на лавке, та домой не торопилась.
За всем этим я наблюдала с высоты русской печки. Почти всю зиму я жила у тетки с бабкой. Пьяный отец гнал меня из дома: как самая старшая, я заступалась за мамку в частых семейных скандалах. Все соседи знали об этом, жалели меня. За глаза обзывали отца "зверем", всячески ругая, но, в основном, уже привыкли к нашей сложной семейке и почти ничему не удивлялись.
Дед Митяй, слушавший Нюрку и все это время помалкивающий, подошел к печке, поднял кверху седую косматую голову, спросил, не дожидаясь ответа:
 - Ты опять, девка, у бабки живешь? Ну дык развя ето отец?! Волк! Ну, ничаво. Ты крепка не горюй, вырастешь скора...
Я еле сдержала нахлынувшие слезы. Не успел Митяй выйти из хаты, как в нее ворвался Петряня, муж Нюрки Дремихи, и закричал, не снимая шапки:
 - Вы поглядитя на ие! У хатя ничаго не сделана, а она посиживаить! Мур! Гони ие у три шеи! Ишь, прибегла, опрометью сюды, дома глаз не показала...
Нюрка давай оправдываться: - Дык, Петь, я ж толькя на минутку. Вон, у бабки спроси. Рассказала Мурке про Анисью, помнишь? А ты, вить, Мурку повезешь?
 - Я-то, я. А ты давай дуй домой. Я табе покажу Анисью...
Теть Мура старалась успокоить Петряню, усадила на лавку, крикнула бабке: - Мам, налей-кя... А Нюрка не уходила, все стояла у дверей, виновато теребя полы застиранного серого халата, надетого поверх телогрейки. Она выжидала благорасположения мужа после угощения, надеясь, что и ей перепадет, но Петряня был серьезно рассержен и бедной бабе пришлось уйти восвояси.
Потом еще и еще заходили мужики и бабы, интересовались: "скоко ден ехать и што везешь у гостинец". Хата не успевала нагреться, хотя грубка была раскалена докрасна. Бабка Маша ворчала, а теть Мура успокаивала: "Ладно, потерпим. Скоро ночь." Петряня пересидел всех. Но ему и полагалось - завтра на подводе повезет тетку на станцию. Резать гуся он тоже отсоветовал:
 - Не довезешь, Мур! У поезде жарка, а ехать с пересадками долга. Хватить им и нашего сальца с самогонкою, - почти точь в точь повторил слова своей Нюрки.
Ближе к полуночи все было распределено и уложено. В хате, наконец, стало тепло и уютно. Я слезла с печки на пол, бросила возле грубки фуфайку, хотела прилечь, но Теть Мура заругалась, что застыну ночью и я залезла на высокие перины кровати, что стояла за ткацким станом.  Еще до войны этот стан, занимавший почти половину хаты, смастерил мой дед, погибший в сорок третьем. На нем теть Мура ткала длинные половики для пола (у нас он еще прозывается мостом или земью) и разноцветные постелки. Конечно, грубоватые, жестковатые постелки далеки были от настоящих простыней, но на горячих русских печках они были весьма удобны.
Долгими зимними вечерами я слушала равномерное постукивание кросен стана, смотрела на ловкие движения рук моей тетушки, на ее будто кивающую голову, постоянно склоняющуюся к рваным полоскам различной материи, сотканных затем в красивые половики и постелки. Ткала теть Мура с молодости, зато и мастерица была большая. Раньше приходилось ткать и в религиозные праздники. На Троицу разразилась страшная гроза. Бабка Маша гнала  дочь от стана, но молодая тогда теть Мура продолжала свое ткачество. Вдруг, распахнув вихрем окно, влетела "молынья" и ударила ткачиху в руку. Рука отнялась, три месяца была парализована и три месяца тетка не подходила к стану.  Благо, потом рука отошла, начала действовать и снова застучали кросна ткацкого стана, но уж больше теть Мура не гневила бога, не работала по праздникам.
Рано поутру возле хаты послышался скрип полозьев. Вошел Петряня, внося с собою в хату облако морозного пара и сразу схватил туго набитый мешок: - Ого! Ну ты, Мур, и нагрузилась! Как жа будишь переволакивать етот сидор?!
Бабка Маша пыталась помочь, поддержать, но Петряня оттолкнул ее с возгласом: - Ну хоть ты, бабка, не лезь под ноги! Без сопливых обойдемся!
Тетка была уже одета. На ней был длинный овчинный тулуп, голова вкруговую повязана теплой клетчатой шалью, на ногах новые, еще даже неподшитые валенки. У меня, любившей поспать, куда только сон девался! Наскоро одевшись, я вслед за теткой выбежала на улицу. У хаты стояли широкие сани-розвальни, выстланные духмяным сеном. Сохранившийся летний аромат сена особенно ощущался сейчас, ранним морозным утром. В сани был запряжен Рыжик. Все узлы, мешки Петряня уложил в сани. Теть Мура уселась, обложив со всех сторон себя сеном - до станции далековато, целых двенадцать километров, и застоявшийся, заиндевелый Рыжик потрусил по спящей еще деревне. Я долго глядела вслед удаляющейся подводе. Вот уже и скрылась из виду наша путешественница и ее возница, а я все смотрела и смотрела. На глазах моих застыли слезы: как хотелось мне улететь в тот далекий неведомый мир, куда отправилась тетка. А-алта-ай... А-алта-ай...
... Гостила теть Мура у алтайской родни более двух недель. Мы уже с бабкой Машей забеспокоились, ведь, от тетки не было ни слуху ни духу. По деревенским понятиям, отбить телеграмму о приезде-отъезде - только деньги тратить. И моя бабка, опершись по утрам на ухват у разгорающейся печки, печально вздыхала, роняя укорные слова:
 - Занес жа змей ие кудый-та! Отговаривала ж ие: не едь у такуй-ту даль! Нет, уперлась как черт рогами - поеду и вся недолга!
В один из ясных дней ко мне прибежала возбужденная подружка Танька: -  Баб, Люб! Ваша тетка Мурка приехала! С председателем на "козлике"!
Раздетая, я выскочила за порог сенец и увидела тетку, шедшую с сумками наперевес навстречу мне.  Повязанная все той же шалью, в том же полушубке она показалась совсем другой, почти незнакомой и какой-то таинственной. Лицо ее было веселое и помолодевшее, видать, городские, гостевые дни пошли ей на пользу.
И опять двери нашей хаты поминутно хлопали, теперь уж всем хотелось узнать, порасспросить, как съездила, чего увидела моя дорогая теть Мура. И опять она, уже в который раз начинала свой пересказ. Этот рассказ, грустный и комичный одновременно, я передаю точно словами теть Муры, ее чувственными интонациями и только ее деревенским, своеобразным  юмором.
 - Доехала я, девочка (любимое обращение к слушающим, будь то одно лицо или целая компания), уродя бы нормальна. Токо вот еты пересадки у Брянску, у Москве, огонь ба жаркай их спалил, были крепка неловки. Нет, штоба сделать етот поезд сразу до самого Барнаула, дык нет... Ну вот, ета, значить, пересадка у Москве. Ох, девочка, горе с етым ихним мятром. Я же с сумками ды еще мяшок, а иттить нада через узкыя такыя воротцы. Я стала у сторонки, кумекаю, как жа мне пролезть с моим приданым. Стою, стою, думую: чичас народ схлынить - тогды пойду! А етот народ, девочка моя, преть и преть и нету ни конца ни краю. Тогда я усе ж додумалась, подхожу к бабе у хвормя, которая стояла у етых воротец и говорю ей:  - Девочка моя, дык как жа мине пройтить, штоб попасть на другой вокзал? Я ж никак не пережду, а поезд, вить, ждать не будить. Уедить, не дай бог. Ета женчина скосила на мине глаза из-под хвуражки:  - Какая я вам девочка? И, вообще, вы што, Москву первый раз видитя? Я ей отвечаю: - Ну, а какой жа? Иде я вашу Москву видала? Токо по радиву и знаю. Она тогды и говорить: - Проходи, бабка, вот здесь с краю, за мной!
Ну, думую, я б табе бабку показала! Ды ты еще старея мине будишь! Токо, зараза, уся раскрашенная. Ну, девочка, кое-как добралась до етой лесницы-чудесницы, правда, чуть не повалилась, но люди добрыя подмогли, поддержали, хотя и посмеялись надо мною.  Села я, бабы, у поезд. Рада без памяти. Ну и попутчики ничаво попалися. Хорошия. Один военнай ехал, ну, можа, моих годов, с сыном. И еще две девки молодыя. Я их как угостила самогонкой ды сальцам, оны такые веселыя стали -  хохочут! Усе допытывались, почему мине Муркой зовуть? Смеялись, шту имя блатноя. Вот так весело я и ехала до етого Барнаула. Люди добрыя мине и тута подмогли, выпихнули из поезду кое-как со всем моим скарбом. Ну, думую, счас достану адрест и буду спрашивать, как добираться. Етот адрест лежал у мине у узелке уместя с деньгами, а узялок лежал, сами понимаете игде, вот тута, у титечнику (Теть Мура показывала на грудь). Достала я узялок, развязала яго, слава богу, усе на местя. Токо денюжки за долгую дорогу так слежалися, шту я испужалась: порвутца еще. Приехали мы по-ихнему у чатыре часа дня. Я с етой бумажкой-адрестом к миллиционеру: ен жа должон усе знать! Ен мине объяснил, шту надо ехать почти на другой конец города, в какой-та микроен. Говорить, едь, тетка, вот етим автобусом, потом выйдешь через пять остановок, пересядешь на другой. Ен мне номер другого автобуса записал на мой адрест. А тама, мол, будить етот микроен. Называетца "Пустохино". Ну, я думую, теперича доберуся! У нас и хвамилия тыкая у деревни есть - Пустохины.
 - Бабы, а Тоськи Пустохиной тут нет? - на секунду отвлекалась теть Мура и тут же продолжала рассказ.
 - Ну, ето Пустохино я без тибе, милай, запомню. И покатила! Ох, девочка моя, ехала долго. Опять люди добрыя помогали мине пересаживатца. И вот, наконец-таки, вытолкнули мине на етой самой нужной остановке. Поставила я свою ношу на зямлЮ. Уже смеркатца стало. Ну, думую, теперь надо етот дом и вулицу спросить, игде наша Хроськя живеть. А дома стоять высоченные, даже и не знаю, скоко там етажей и микроен, видать, очень большой. Да, милая моя девочка, я руку сов-сов у карман за адрестом, а там ничаво нетути. Думую, у узялок я яго не завязывала, ды игде жа ен? Я опять давай шарить по карманам, господи, нетути, как провалился! Што ты будишь делать! Я достала етот узялок свой - денюжки лежать, а етой белой бумажки-адреста нету. Ну што жа делать, господи?! Хоть ревушком ряви, стою как толкушка глумная, ничаго уже не сображаю. Вот табе и доехала, вот табе и ета Пустохино. Хотела Хроське суприз исделать, не сообщила о приездя ды и копейкю жалка на телеграмму, вот и исделала. Мамушки родныя! Наверна, с етыми пересадками игдей-та и уронила адрест. Стою, не знаю, што делать. Тут ко мне какой-та дядькя подходить, видать, по моей мордя понял, шту у мине горя. Я яму усе рассказала. Ен говорить: да, найти будить очень сложно. Ну, если мол, завтря с утра в адреснай стол обратиться. тогда вам наверняка помогуть.
А какоя завтря?! Игде я буду ночь околачиватца? А мороз стоить страшнай! Ладна, я хуть у валенках и полушубку. Дядькя посоветовал иттить у гостиницу. Нет, думую, там такыя деньги сдяруть! А я попробую-ка спросить у людей, можа, хто и знаить Хроськю, вить, хвамилия у ие не алтайская, а наша - брянская.
И потопала я, девочка, от дома к дому. Спрашиваю у людей, удивляютца: разве можно здесь найти по одному имени-фамилии?! Это, вить, вам не деревня! Ох, слава богу, шту у мине руки к тяжести привычныя, скоко етыми руками усякого добра перетаскано, скоко пудов перенесено, но и то, чуствую, шту уже больше нет мочи еты свои подарки таскать. А на вулице усе темнеить и темнеить. Ох, подойду к высоченному дому опять, оставлю свои мешки покараулить каким-нибудь ребяткам, а сама у подъезды и давай названивать по квартирам. Ну, должон жа хоть ктой-то знать хроськину хвамилию! Нет, нихто ничаво не знаить, токо усе диву дивуютца: разве так найдете?!
А я уже уся сырая несмотря на мороз. До того упрела уся, до того вымоталася по етым подъездам, шту и не знаю как. Ну, думую, хошь не хошь, а надо искать ихнюю гостиницу, пока совсем не стемнело. Мине подсказали, как до ие дойтить. Ох, девочка, шла, шла, пристала у доску, уморилася, боля некуда. Ряшила дух перевести на скамейке дли какого-то дома. Уселася - рада месту, так ба и не вставала. Тут подбегаить ко мне какой-та малай: Што, бабуля, устала? Ах ты, милай мой, пожалел мине у етом чужом краю... я, девочка, тут и заревела. Слезы бягуть и бягуть. Думую, вот, Мурка, заехала у даль ету, штоба тут и околеть. Малай етот гладить мине по щеке: Не плачь, бабушка. Што ж, отдохнула я чуточку и ряшила последняй раз попытать счастья. Попросила етого малого постеречь мое добро, а сама поплелась у крайняй подъезд. Думую, поднямуся повыше и сверху начну. Скажу вам, бабы, у каждом домя был етот самай, как яго, лихт. И мине, конешно ба было намного легча, если ба я поднималась-спускалась на етом лихте. Но я, бабы, как огня яго боялася. Думую, захлопнетца и конец! Назад не выпустить! Или чаго доброго униз оборветца! Страх божий! Вот ноги свои и мяла-топтала целай вечер. Кое-как поднялася пяшком на какой-то, дажа не знаю,  етаж, на какой хватило силы, обзваниваю усе квартиры. Мамушки родныя! Опять не то и не то! Ну, теперя надо у гостиницу скореича, ночь блудить мине стало страшно. И вот спускаюся я униз, уже не звоню больше, гляжу сабе под ноги, совсем уж оглумела, ничаго не соображаю. Спустилася на первай етаж, думую, позвонить или уж бечь скорея. Глянула на одну из дверей, а голова уже не подымаетца и вдруг, што ето такоича?! У двери квартиры ляжить мой половик! Я, бабы, аж испужалася, думала, шту с головой штой-та случилося: блазнить! Остановилася. Гляжу на етот половичок. Батюшки, дык мой жа! Дык неужель?! Нет, точно мой! Я ж знаю и помню назубок каждый лоскуток, каждую ленточку, каждый шовчик. Я, вить, высылала етот половик Хроське у посылке. Помню, выбирала еще самыи красивые, што наткала специально для родни. Тут я нагнулася, узяла у руки свою ету работу, не погребовала, прижала к мокрым от слез щекам. Серца бьетца, аж задыхаюся. На звонок давить даже не стала, так, торкнулась у дверь, то ли руками, то ли головой стукнулась - дажа и не помню. Дверь раскрылась, стоить мужчина. У мине серца оборвалося, говорю: -  А Хрося... и не успела договорить, как вылетаить наша Хрося - "черви у носе" ды как закричить благим матом: - Мурка! Неужель ты?! Откуда ты? Ты спрашиваить: -  Одна и без ничаго?!
Тут я чуть-чуть опомнилась, проговорила, шту вещи на вулицы стоять. Хроськин мужик понесся униз, за моей поклажай. А у мине ноги ватныя, чуть не повисла на Хроське. Ну тут уж, девочка, я усех богов успомнила, так была им благодарная. Прямо и не верилось, шту такоича могло случитца! Не зря я еты половики и постелки целыми зимами ткала, вот бог, наверно, и пожалел мине за мой труд.
Ну, а потом, девочка моя, был такой праздник, была такая радость, шту николи не забуду. Две недели они мине угощали: кормили, поили, не знали, куды посадить такуй-ту дорогую гостью. Вот так-та мой половичок привел-таки мине куды надо!
... Подустав от рассказа, теть Мура вздыхала:  - Думала, бабы, приеду, расскажу - не поверитя!
 - Ды што ты, Мур, у жисти усякое буваить! Буваить и похлеще!
Бабы, слушавшие тетку затаив дыхание, переводили дух, радовались счастливой развязке алтайского путешествия и, потихоньку, одна за другой, начинали расходиться по домам.
Но долго еще по вечерам кто-нибудь да заглядывал в нашу хату. И теть Мура, отложив все дела, садилась на лавку с готовностью вновь начать нравившийся ей самой рассказ, спрашивала: - А што, табе я еще не рассказывала? Ну, тогды, девочка моя, слухай!