Экибвстуз, разрез "Богатырь". Доклад министру на капоте "Чайки".
Глава 21
ЭПИЗОДЫ
Мнимая смерть.
Мы с Таей отдыхали в подмосковом доме отдыха «Шахтёр», и в столовой сидели вместе с почтенной супружеской парой из Киева. В разговоре я упомянул карагандинскую шахту, названную именем заслуженного горняка-казаха. Наш сосед ( имени его не помню, назовём его Анатолием Ивановичем) оживился:
- А я с ним работал, в сороковые годы – он был начальником шахты, а я главным инженером. Он из рабочих-выдвиженцев – рабочий он был хороший, а начальник шахты...
Он зaсмеялся и добавил:
- Так и со Стахановым было, тогда он тоже был в Караганде, начальником тридцать первой шахты.
Я вспомнил эту шахту – мы проводили на ней взрывные работы.
С этим соседом произошла не совсем обычная история.
Утром его супруга пришла одна:
- Анатолия Ивановича ночью увезли в больницу – сердечный приступ.
Потом по дом отдыху разнёсса слух – наш сосед умер. Мы, конечно, были потрясены. На ужин наша соседка не пришла.
На следующий день к завтраку она пришла, но следов горя у неё мы не заметили - она оживлённо разговаривала, даже шутила. Мы не знали, что и думать, возможно, что-то с психикой. С других столов на нас бросали удивлённые взгляды.
Когда мы осторожно спросили про Анатолия Ивановича, она сказала:
- А, это. Позвонили из больницы и сказали, что он умер. Я стала звонить сыну, а потом выяснилось, это не Анатолий Иванович, а его полный тёзка, в больнице перепутали. Сегодня его выписывают.
На ужин пришёл бодрый Анатолий Иванович, об этой истории он ничего не знал.
°°°°°
В дюралевой бочке.
Летом 1959 года мне предстояло первый раз лететь в самолёте - вместе с командированной москвичкой мы направлялись в Экибастуз.
Объявили посадку, мы прошли на лётное поле и по лёгкой лестнице поднялись в самолёт. Пассажиров было мало, кроме нас, ещё несколько человек.
Это был грузовой самолёт Ли-2, ещё с войны. Изнутри он напоминал дюралевую бочку с откидными скамейками по сторонам. На передней стенке - дверь в кабину лётчиков, над ней циферблат высотометра, у пола – трубка, из которой подавался свежий воздух.
Москвичка, закутав голову косынкой, легла на скамейку и до Экибастуза не поднималась.
Самолёт взлетел и взял направление на Экибастуз.
Погода была отличной, жарко светило солнце, от которого стенки самолёта быстро нагрелись Стало жарко, как в духовке. Воздуха из трубки поступало мало, один из пассажиров, молодой парень, даже присел возле неё, чтобы немного охладится. И не прекращалась болтанка – самолёт проваливался, потом поднимался, снова проваливался , опять поднимался, и так все два часа, пока мы летели.
Я старался не обращать внимание на эти неудобства – смотрел в иллюминатор, наблюдал за стрелкой высотометра.
Самолёт, наконец, приземлился, все спустились по такой же лестнице на травяное поле аэродрома.
Измученная москвичка сказала:
- Так плохо я никогда ещё не летала!
-
А я то думал, что в самолётах так бывает всегда...
°°°°°
Тазик с безином.
На стройки, для проведения авторского надзора, мы выезжали на небольшом автобусе. Наш водитель, которому было за пятьдесят, ещё в тридцатые годы возил геологов, даже англичан. И ещё – он хорошо говорил по-казахски, и однажды это нас, можно сказать, спасло.
Тогда ещё не было дороги вдоль канала Иртыш-Караганда, и в Экибастуз, на угольные разрезы мы ехали по запутанным степным дорогам.
Был октябрь месяц, мы возвращалисьв Караганду. Выехали вечером, быстро стемнело, в свете фар мелькала дорога, проскакивали тушканчики. На одной из многочисленных развилок (указателей, конечно, не было) мы свернули на дорогу, которая повела нас в сторону от нужного направления. Так и ехали, пока не поняли, что заблудились.
Изредка попадались овчарни, небольшие аулы, где все уже спали. В одном из аулов водитель остановился, постучал в окно землянки. Окно засветилось, кто-то вышел, водитель спросил дорогу на Караганду, и мы поехали дальше.
До Караганды более трёхсот километров, а мы сделали большой крюк, поэтому бензин заканчивался. Было морозно, и, остановившись в степи, мы могли просто замёрзнуть. Надо было что-то делать.
Уже глубокой ночью мы въехали в тёмный аул. Автобус остановился, водитель куда-то ушёл, его долго не было. Наконец, он пришёл, держа в руках замызганый тазик с бензином.
- Как ты это достал?
- Народ здесь неплохой, всегда помогут, а бензин мне дали, когда я заговорил по-казахски, отлили из какой-то машины .
Домой мы добрались только к утру.
°°°°°
Ремонтный рабочий.
Тогда существовала система прописки, а в Москве она была особенно жёсткой. Что уж она контролировала, не знаю, но в московских институтах (проектных, научно-исследовательских) нам встречалсь довольно слабые работники, и держали их потому, что у институтов не было возможности пригласить с периферии нужных специалистов. Об этом «голоде в кадрах» я ещё раз убедился, когда в 1981 году получил сразу несколько предложений на работу, в том числе и от двух московских институтов.
Но мешала прописка. Чтобы «обойти» эту проблему, в одном из них предложили «хитрую» схему:
- Нам разрешили нанять рабочих не из Москвы, для ремонта нашего здания. Мы оформим Вас рабочим, какое-то время будете в бригаде, а потом переведём Вас в институт.
Я, конечно, отказался, остался в Караганде и подал на конкурс в политехнический институт, куда меня тоже приглашали.
°°°°°
Беспартийный.
В конце семидесятых меня в очередной раз вызвали в Москву и назначили председателем экспертной комиссии по проекту крупного угольного разреза. Комиссия завершила работу, наши заключения я передал в экспертное управление и уже собирался домой, когда начальник управления пригласил меня в кабинет. Предложив сесть, он спросил:
- Вы член партии?
- Нет.
Он остановился, будто споткнувшись – он настроился на серьёзный разговор, а тут такой ответ... Дальше разговор пошёл о каких-то мелочах.
Об этом странном разговоре я рассказал главному эксперту министерства по открытым горным работам, человеку в возрасте, с благородной сединой. Он сказал:
- Ничего странного – я ухожу на пенсию, и я ему сказал, что, кроме Вас, никого на моё место не вижу.
Но на этом всё и кончилось – я оказался беспартийный, а в министерстве работали только члены партии...
Не связывая напрямую, что не я работал в министерской экспертизе, я скажу, что в последнее десятилетие она становилась всё слабее и слабее. Были случаи, когда нас просили самим назвать погрешности в проекте, чтобы они могли отрапортовать о своей работе.
Спустя несколько лет, эту историю я рассказал начальнику нашего проектого главка, сказал, что сейчас я мог бы работать в министерстве, в экспертизе. Неожиданно он сказал:
- А зачем Вам чужие горшки таскать? У Вас своя работа.
-
Возможно, что и так...
°°°°°
Урок дипломатии.
Роторные экскаваторы для каменных углей уже создавали, но к окончанию первой очереди разреза «Богатырь» они не успевали. Решили приспособить экскаваторы немецкой фирмы «Такраф» (ГДР), заменив их широкие зубья на острые.
Первый немецкий экскаватор привезли в Экибастуз, смонтировали на одном из действующих разрезов. На приёмные испытания (это было в 1970 году) собрали комиссию, куда вошли производственники, учёные, проектировщики и представители фирмы-изготовителя.
Испытаниям придавалось особое значение – на каменных углях экскаватор работал впервые. Но приёмка не состоялась - мы обнаружили отклонения от контракта, и испытания остановили.
Членов комиссии вызвали в Москву, приехали представители фирмы. Мы приготовились отстаивать наши претензии, немцы даже адвоката с собой привезли.
Все собрались в помещении «Машиноимпорта».
Председательствующий, представитель «Машиноимпорта», предоставил слово немецкой стороне. Те объяснили, почему они отклонились от контракта. Мы стали возражать, но председательствующий, прервав нас, обратился к немцам:
-Так вы признаёте, что отклонились от контракта?
Немцы снова стали обьяснять, мы опять пытались возражать, но всех останoвил вопрос к немецкой стороне:
- Так вы признаёте, что отклонились от контракта?
- Да., но...
И так несколько раз, пока не было сказано: «Да, отклонились».
На этом «дискуссия» завершилась.
Обсудили текущие вопросы - о продолжении испытаний, о разделении дополнительных затрат, и совещание закончилось.
А мы получили наглядный урок дипломатии – блестящий пример ведения переговоров, которые могли скатиться в бесконечные споры.
°°°°°
«Элка».
На недавно построенном сверхмощном разрезе «Берёзовский», в Сибири, возникли проблемы, и для их решения министерство направило группу специалистов и учёных, в составе которой находился и я. Из разных городов мы съехались в Красноярск, из которого поездом добрались до городка Шарыпово, где находился разрез.
Особенность разреза была в том, что с новой Берёзовской ГРЭС он был связан сдвоенной конвейерной линией протяжённостью 14 км (каждый конвейер - производительностью шесть тысяч тонн угля в час).
Уже на месте мы выяснили, что при создании этих жёстко связанных предприятий не учли различие их производственных циклов, особенно, сезонных. В суровую сибирскую зиму разрез неизбежно снижает добычу, а на электростанции самый максимум нагрузки. Летом наоборот – разрез может добыть много угля, а электростанции столько не нужно. И запасти уголь невозможно – он бурый и быстро самовозгорается.
Не вдаваясь в детали, скажу, что мы нашли решение – предложили создать «буферный» добычной участок и показали , как это быстро сделать.
Автор проекта, институт «Сибгипрошахт», находился в Новосибирске , и группа отправилась туда. Выехали поездом (местные самолёты туда не летали – другая область), но мне надо готовиться к докладу министру, и меня отправили вперёд на небольшом ведомственном самолёте. Я впервые видел такой самолёт – Л-410, чехословацкого производства, в Союзе его назвали «Элка» . В кабине с десяток пассажиров, большие окна, и приличная, как я понял уже в полёте, скорость (не то, что у АН-2, на которых мы летали по Карагандинской области).
Полёт был нормальный, но перед Новосибирском «Элка» стал обходить грозовые облака, лихо разворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Через большие окна я хорошо видел препятствия, которые «объезжал» наш самолётик, я хорошо понимал его манёвр («я сделал бы так же»). В какой-то момент было ощущение, что я сам веду самолёт. Эффект усиливался тем, что земля была как на ладони – кабина находилась под крылом самолёта. И я впервые почуствовал красоту полёта - вираж, другой, как на крутой горке. Завершился полёт лихой посадкой на бетонной полосе аэропорта.
И я подумал:
- Возможно, и я мог бы стать лётчиком.
°°°°°
На полигоне.
В 1967 году было открыто Юбилейное угольное месторождение, которое мы оценили как очень перспективное - уголь хороший, запасы угля - миллиард тонн. Но дальше разведовать, почему-то, не стали. Только в частной беседе геологи намекнули, что оно находится на территории Семипалатинского ядерного полигона и их туда не пускают. О существовании полигона мы, конечно, знали, и не только из газет – при ядерных взрывах у нас звенела посуда, качались люстры.
Только через двадцать лет, когда полигон закрыли, разведку месторождения продолжили. Ему дали новое название – Каражыра.
Крупная семипалатинская фирма решила немедленно приступить к его разработке и обратилась к нам за составлением проекта разведочно-эксплутационного разреза. Но я отказался – это ведь полигон, хоть и бывший, до перехода на подземные испытания ядерные заряды взрывали над поверхностью, и его территория, наверняка, загрязнена радиоактивными осадками.
Подключили специальную геологическую экспедицию, которая установила, что на прилегающей к месторождению территории есть участки, загрязнённые радиоактивными эелементами, в основном, плутонием, одна частица которого, как нам сказали, попав в лёгкие, может убить человека. А это степь, кругом ветра!
В проекте, к которому мы приступили, загрязнённые участки засыпаются метровым слоем грунта. А сейчас-то они оставались открытыми!
Проектировщикам, и, особенно, нашим изыскателям приходилось часто бывать на полигоне. Был там и я. Останавливались мы в вахтовом посёлке Балапан, который был построен для персонала, производившего ядерные испытания. Посёлок был странный – из жилых помещений только большая гостиницa, остальное – вспомогательные службы.
На полигоне мы видели заражённые участки, странные копры над стволами, в которых когда-то проводились подземные испытания (на карте геoлогов они обозначались как «боевые скважины»), и от этого было неспокойно.
Опасность, конечно, была, но она была незаметной, и люди выполняли свою работу, не очень обращая на неё внимание.
...Из-за полигона или нет, не знаю, но один из изыскателей, буквально шагами исходивший площадку строительства, через короткое время умер. И я долгое время прислушивался к себе – не вдохнул ли и я частицу плутония?
* * *