Люблю молчать... Я где-то — математик,
Но не философ. Я скорей лунатик,
Чем гений обесчещенных пустынь,
Отчасти — теоретик, но не критик,
Немного дипломат, но не политик,
Не ставленник сомнительных богинь.
Поскольку узаконен сан поэта,
А я — поклонник соло и дуэта,
Не для меня — превратности судьбы,
Где за язык казнённого собрата
Взимается особенная плата
(Торговцы вырастают, как грибы).
Порочный круг не лезет в треугольник,
Но он, конечно, чей-нибудь невольник
(Суть воли — отрешенье от людей).
А долг приличья, в сущности, — насильник.
Противно быть послушным, как будильник,
С уродами — во много раз мерзей.
И все ж не поминайте всуе чёрта
(В триаде он и так всегда — четвёртым),
Я пью бессилье смеха, как вино,
И снова жду — мне выпадает карта,
И — шёпот пианино: в пиках кварта —
Мне ж — кварта или пинта — всё равно.
И будто мой двойник садится пятым,
Смеётся, шутит, словно незапятнан
Молчанием и клятвою тупой;
В суждениях о чем-нибудь избитом
Он показаться хочет самобытным,
Мне стыдно, словно я — тому виной.
Любая мысль в конце концов к ребёнку
Меня ведет, и я кричу вдогонку
Явленью, промелькнувшему вчера.
А если б я у моря спозаранку
Проснулся, сочинил бы, может, танка.
И то, и это, в сущности, игра.
Все ожидают с трепетом седьмого,
Святейшего, каким должно быть Слово,
Седьмое чудо каждого из нас.
Его не измельчит любая слава,
Оно способно силу дать и право
Поверить в то, что ты кого-то спас.
Нет, не безумен тот, кто через призму
Своей души увидеть хочет признак
Иной эпохи (только бы — не клеть).
Не выученный чтить грядущий праздник,
Я — среди тех, кого сознанье дразнит,
И среди рыб, желающих запеть.