Само вырвалось
В один из осенних дней, ветреных, со снегом и дождём, сидели в тёплой квартире мы – четверо заметно постаревших мужчин. В квартире с мебелью, обтянутой чёрной кожей, и ковром «звериного мотива» на стене. На полках много книг, были и старые, ещё сытинского издания. Говорили некоторые, у хозяина хранятся «Записки из мёртвого дома» с автографом Достоевского. В углу отсвечивала икона в серебряном окладе.
Может, походило бы это на плагиат с рассказа о том времени, когда собирались друзья при свечах, да не подлого звания, да беседовали о нравах, имеющих место быть в нашем несовершенном обществе.
Не друзья мы, а собрались по поводу «открытия сауны» в ванной комнате городской квартиры. Некоторые из нас участвовали в «проекте». И теперь наш хозяин – по профессии математик и почитатель кибернетика Винера – не то чтобы «имел честь принимать», а без затей пригласил мужиков попариться да пива попить. Естественно, мнениями обменяться. Это в разделе «разное»… Иногда как бы глуховат был профессор — мог задуматься, вопроса не расслышать. Блокнотиком мог попользоваться в поисках нужной информации к завтрашнему дню. Было бы это умилительно, если бы не забывал он о главном на этот час. Например, на столе пива нет, а в холодильнике оно есть. Женат он был вторично. И как положено стареющему профессору, на одной из своих, в недавнем прошлом, учениц. У меня сложилось впечатление — способной ученице. Смотрящей в перспективу.
С полотенцем на шее за столом сидел бывший строительный начальник. (Среднего звена – как сказали бы некоторые). Не утративший свойственную профессии грубоватость. «Да пошёл он…» — не зло говорил пенсионер, не уточняя направление. «Контингент» на стройке не из лёгких, вот он и привык выражаться. Опять же, материалы подвозили не аккуратно. Разные слова ему на это приходилось говорить. И в дождь, и в холод. Голос у него был с хрипотцой.
— В последние годы я в полной мере почувствовал «застойное время». Планы, фонды на бумаге обозначат, а материалы… в час по чайной ложке, — не жаловался, а грустил он. — Транспорт разбит, износ механизмов девяносто процентов, — и сегодня не может он быть спокойным. — А людям надо зарплату платить… Каторга, а не работа… Вышел на пенсию, себя не знал чем занять. Теперь, наоборот, не представляю, как можно жить без дачи. Летом из карьера рваных камней привёз, валунов с реки. Японский сад у меня будет. Зимнюю оранжерейку строю, — этим он и сердце успокаивал в осенний день со снегом и дождём.
Третий – ветеран войны. Ему, штурману стратегической авиации, сверху хорошо было видно, сколько и чьих танков горело. «Не уменьем, а числом войну выиграли», — сказал однажды. Шуткой снимал он напряжение внутри. «Ты бы, папа, подумал о своей достойной старости в достойном тебя доме престарелых, — сказала ему как-то в сердцах дочь. Но, видимо, почувствовав некоторую неэтичность своего предложения, она добави
ла: — есть же очень приличные дома для престарелых! А мы могли бы машину купить, тебя навещать». С того дня шутить ветеран войны стал часто. Впечатление такое – не показалось ему заманчивым предложение дочери. Может, сидеть ему было как-то неудобно, сутулым он мне показался. Волосы редкие, в разные стороны.
Четвёртым был я. Работал по разным местам, последнее время – слесарем. Похвалиться могу разрядом высоким. Но нехорошо мне где-нибудь у подъезда, где старики сидят. Увидев у меня инструменты слесаря, они думают: ходит по квартирам, на бутылку рубли собирает. У бабушек-пенсионерок! Не будешь же, проходя мимо скамеек, всякий раз говорить: «Бабулек не обижаю… Только на свои. По случаю и не более двух кружек пива». Ещё могу сказать о себе: тяжело работать слесарем после шестидесяти.
Теперь по существу: сауна в ванной комнате получилась. Мне понравилось, как водичка, наполнив «самосвальчик», опрокидывается в раскалённый котелок. А он, бурно протестуя, выбрасывает порцию пара. Волнами накатывает влажный горячий воздух. И с каждой волной всё покойнее становится на душе.
Сообщу некоторые детали фона повествования: на столе были рыба, пиво и салат. (Сама молодая хозяйка ушла, сославшись на предлог). И ещё: говорили мы о разном, перескакивая с одного на другое, но всё более о случаях, которые имели место в недавней нашей активной жизни. Выходило, славно мы потрудились… Были, конечно, срывы, но это, как правило, следствия коварства противоборствующей стороны.
Скоро перешли на неуспехи нынешние. Бардаком назвал нынешнюю жизнь ветеран. Хозяин о нас, о русских, отозвался нелестно: «Может, в Европе и читают меньше классики, да работают получше. Отношения у них между собою не в пример нашим – лучше, — этим замечанием он придал, я бы сказал, вектор нашему дальнейшему разговору.
— Грамота русскому мужику вредна, говаривал классик литературы, — вспомнил строитель.
— Толстой говорил об образовании уровнем повыше, чем простая грамота. Имел в виду хамло, которое распознать будет трудно, — уточнил учёный.
— Но есть же и власть повыше… — ветеран войны.
— Редкий случай в истории: в нашей стране сверху идёт хам; интеллекта у него ноль, но образован, начитан… Никаким снарядом его не убьёшь. Как от стены из резины он отскочит, — имеет ответ хозяин.
— Не к сталинским же временам возвращаться, — ещё не теряет надежды орденоносец, надеющийся на тихую старость среди своих родных стен.
— Не знаю. Не думаю. Я не политик, — а на лице уверенность, как если бы с карандашом в руке он исчислял пагубность «образованцев». И уже имеет рекомендации, соответствующие известным законам Паркинсона.
С этого начался разговор о нашем менталитете, о случаях, свидетелями которых мы были недавно. Грустинка появилась на лице ветерана, служившего после войны в Германии и Польше. Но он хорошо отозвался о сауне в квартире: «И в баню ходить не надо».
Вспомнил я, как в один из недавних банных дней, когда пенсионеров пускают по льготному тарифу, мне рассказали случай, подтверждающий нашу зависимость от того, кто умножает два на два. Но ещё б;льшая зависимость: кто, с какой целью составил нам таблицу умножения. От такой «таблицы» и сам результат может получиться с обратным знаком.
— Услышал я недавно историю одну, которая объясняет кое-что из нынешней загадочности русской души, — не уверен я был, что смогу рассказать. Не в пример прошлому времени торопимся узнать: суть-то в чём?
Помолчав, чтобы определиться: начинать ли? — я решился на изложение сути, по возможности не избегая подробностей. И возможности вероятного.
— С месяц назад утром в баню ходил. Четверо было нас. После парилки, случилось, собрались все вместе. Двое пенсионеров одновременно говорили друг другу, ещё один рассказывал мне. Ходили париться, возвращались и он, накинув махровую простыню на своё некрасивое тело, говорил. Наболело у старого человека – чтоб такое понять, и проницательным быть не надо.
— Летом… Летом, ещё маленько , и человека мог убить, — стал рассказывать старик, — костистый, ноги у ступней синевой отсвечивают. — Чуть не убил, — вздыхает. На руках у него много лишней кожи. — А стыда сколько натерпелся, — как жалуется мне. Голову к полу клонит. Видно, от стыда и теперь он не избавился.
Вот его рассказ.
Шёл он – старик крупный, костистый – с почты, пенсию в кармане нёс. Настроение у Ивана Ивановича… неплохое настроение, в продуктовый ларёк зайти хочет. Кое-что из продовольственных товаров приобрести там желает. Перемещается на некрасивых ногах, годы тянут его вниз. Да ещё четыре года лагерей времён известного реформатора Никиты Хрущёва. А случилось-то всё тогда из-за пустяка – отозвался он неуважительно о его реформах.
Работал в те далёкие годы Иван слесарем на заводе. Сидели как-то мужики в курилке, а среди них и Иван. Ему, как путнему, от производства квартиру выделили – пацанёнок у него по полу ползает; другого в садик определили, а он: «Скот народ забивает по деревням. Вот и есть пока мясо в магазинах. Прохвост наш Никита Сергеевич. Совсем задавил деревню налогами». (Иван был из деревенских.)
Народ отпрянул. А среди него всегда был один – другой из тех, которые… «опытные курильщики». Иван ещё наклонился: «Что кушать будем, когда нынешний скот съедим?» — глаз ехидно сощурил.
Не сказать, что не жалел он о сказанном. Жалел, да как-то это случилось само собою. Через пару недель его вызвали из цеха в отдел кадров, а потом отвезли куда следует. Говорили там с ним сердечно. Рассказали о преимуществе некапиталистического пути развития общества. За народ порадовались: социально защищён, читает много, а потому и любит нашего Никиту Сергеевича. О государстве хорошо сказали: мощное у нас государство; нам есть чем гордиться, есть чем защитить себя.
А Иван на это:
— Пусть люди держат скота по силам. Не мешайте жить. И тогда мы сами себя защитим, — запальчиво так отвечает.
А «мы» уже на порядок выше. Из обобщений. Компетентные люди ему заметили:
— Вы имеете право не соглашаться с чем-либо. У нас демократия. Социалистическая. Вот и выражайте своё несогласие в установленном законом порядке. Например, вы имеете право обратиться к своему депутату с законодательной инициативой. Кстати, кто ваш депутат? Как имя-отчество вашего избранника? — лица у обоих серьёзное. (Присутствовали двое: один из уже имеющих опыт отеческих бесед, в штатском, и его помощник – молодой, а потому особенно непримиримый к «проискам империалистических разведок».)
Иван понял: смеются над ним.
— Вы что, за дурака меня держите? — рука у него неспокойна, на макушке несколько волосков приподнялось. «Если бы не в кабинете…» — такое у него состояние.
— Вот видите, фамилию своего депутата не можете вспомнить. Народного! С памятью, видно, у вас совсем нехорошо, — участливо так говорят. — Неплохо бы вам провериться. В больничке.
— Вы что?! — кричит Иван. Лицо у него несимметричное.
— Народ не потерпит…— предупредил рабочего-металлиста представитель передового отряда этих самых рабочих. И хмурится, хмурится… Его можно понять: рассуждают тут некоторые, «мы» говорят. А у них ориентир на борьбу с инородными включениями в здоровом теле социализма.
— Лучше я буду с порядочными людьми в тюрьме, чем с вами на свободе, — а глаза у Ивана колючие. И буравит ими, буравит. Перевозбудился он от самого простого вопроса: как звать-величать народного депутата?
— Ишь ты, не хочешь быть, как все, — сказал ему старший по званию. Пропуск отметил, легко пальцем погрозил.
Когда Иван вышел, стажёр стулом жёстко поскрипел.
— Ломать будем? — посмотрел вопросительно. И его понять можно: кому-то и трудную работу надо делать.
— Не будем торопиться, — в последние годы усталость чувствовал старш;й.
— «Могу предположить настоящее этого человека, — сказал я. — Думаю, не ошибусь в предположении: в размышлениях он теперь. Выпуклы воспоминания его о выпуклых глазах тех, кого он обвинял в покушении на убийство или «сотрудничестве». Свечку некоторые из них теперь не стесняются держать в церкви… Господь им судья.
Не думаю, что готовится к встрече с Богом тогдашний его молодой, нетерпеливый помощник, а ныне – учредитель чего угодно, вплоть до ООО «Интим». Исполнителен, аккуратен он и нынче, за здоровьем персонала следит, по старой привычке наблюдает в щёлочку». От подчинённых требует работать строго по инструкции, на недоработку с клиентами справедливо указывает. Под рукой держит философский трактат «Камасутра»! В иллюстрации пальцем тычет, негодуя.
Но продолжу об Иване Ивановиче.
… Прошло месяца три после вызова в компетентные органы. Помолчать бы Ивану – семья у него: пацанёнок в ползунках, старшего в садик водят, а он выступает в той же курилке:
— Детская смертность в Союзе большая, выше, чем в Европе. Вот тебе и социализм – первая стадия коммунизма! Ядрёна мать… — тихо, но с нажимом на слове «коммунизм» сказал.
А надо пояснить, почему он так говорил.
Месяца через три, как с ним беседовали о преимуществах некапиталистического пути развития общества, нехорошо закашлял младшенький. Его положили в больницу, но без матери. Ей, говорят, не положено. Подонками назвал Иван представителей гуманной профессии. Дома негодовал. Вот почему он и «выступил» в курилке: «Как дети умирать не будут, если ухода за ними в больнице нет? Социализм развитой… Ядрёна мать».
Работяги отпрянули. Некоторые переглянулись, а среди них – дело известное! – двое-трое, которые «стучат». О себе тогда нехорошо подумал Иван, о языке своём длинном. Стал своё заявление поправлять: «Автор наш, советский, известный статист. Фамилия у него какая-то прибалтийская. Профессор он». Чувствовал, в скверную историю он попал. Рецидив же…
С того дня неуютно ему. Предчувствия у него. Дома нехорошо, чаще деревню стал вспоминать. О сыновьях думать, о жене – семья на ней. Работает… И опять по деревне ностальгирует: хорошо там. Речка под горой, перемёты на налима самое время ставить… О соке берёзовом вспомнил.
Скоро Иван пошёл в магазин: суббота, его день продукты закупать. Сумку большую взял, по улице идёт, а погодка уже скорее – летняя. Идёт, сигаретку покуривает. Тепло, как это бывает в начале лета. Поднялся по ступенькам, рукой к двери потянулся, а она в это самое время открылась резко. Отстраниться не успел, как из магазина мужик вывалился. Одной рукой его сумку к себе рванул, другой – за иванов нос ухватился. А пальцы у него как из железа – ещё немного и оторвёт иванов нос.
Уже потом он обратил внимание: одет мужик не по сезону. В новой фуфайке, как только что выданной на вещевом складе, а шапка у него драная, с надорванным ухом. Ботинки на босу ногу, штаны серые – как и его лицо. Запах одеколона от мужчины, а давно небрит.
Иван дёрнул к себе сумку, мужика толкнул; тот вначале присел, а потом мешком с магазинных ступенек стал валиться. На земле вытянулся, глаза стал нехорошо закатывать, руки, в наколках, на груди сложил. Как к погребению подготовился. Сразу и не понял Иван: чего это он? А когда «дошло», стал круги делать вокруг серолицего, о свою сумку, что валялась теперь, стал запинаться. «Ты чё, ты чё?» — запричитал, а мужик лежит, на груди руки аккуратно сложены.
Милиция, «скорая помощь» подъехали. Свидетели нашлись. Странным был один: смотрел мрачно; шарф у него натянут почти до носа, а день-то тёплый! Голосом прокуренным Ивана пиджаком назвал. «Он, он фраера замочил», — пальцем, пожелтевшим от табака, показал.
Ещё одна свидетельница, из пожилых, одетая во всё серое, сказала: «Толкнул так, что и столб не устоит». А сама отворачивается, как заплакать хочет. Видно, тоскует о чем-то или из стыдливых попалась свидетельница.
Несколько человек прохожих стояли молча, поворачивая головы к тому, кто говорит. Один, правда, что-то хотел возразить, но его предупредили, чтоб не мешал процедуре дознания. Об ответственности, согласно УК РСФСР, напомнили.
Суд был скорый. А что, собственно, разбираться? В чём? Факты – они ведь упрямая вещь: обвиняемый превысил пределы необходимой обороны. Свидетель, что с шарфом по самый нос, опять при шарфе. Видно, горло у него крепко застужено. Женщина в сером кивала на вопросы, от Ивана отворачивалась. А тот, который в ботинках на босу ногу, в больничке лежит. С сотрясением мозга, переломами и смещениями шейных позвонков. Сильно хворает он, только и спасается, что крепким-прикрепким чаем. Из расчёта пятьдесят граммов на кружку кипятка.
Но в принципе всё обошлось. Суд признал «превышение», но срок определил небольшой. В зоне осуждённый вёл себя без нареканий. А рукавиц-верхонок он пошил столько, что на годовую программу строительному тресту хватит. Явно на путь исправления встал. Вот и выпустили его через три с половиной года «с чистой совестью».
С тех пор перестал «выступать» Иван. В магазине минтая ждёт терпеливо. Не скажет: молоко водопроводом воняет, или — бумагу в колбасе нашёл. А про то, когда же, наконец, мясо «выкинут» в продажу? – ни-ни! И правильно, зачем магазинных расстраивать, себе нервы трепать? Не нравится – депутату пиши.
И вот, спустя много-много лет, бывший правдолюб с почты идёт, пенсию несёт в кармане. Старшего сына из Афганистана ему в цинковом гробу привезли. Грех жаловаться, власти на себя похороны взяли, памятник поставили. Другой сын где-то на севере, письма, посылки с рыбой ему шлёт. Хороший он. Ласковый. Фотографии внучек посылает. Плохо вот только Ивану Ивановичу без жены. До пенсии всего и дожила.
Так вот, идёт старик с почты, ноги помаленьку у него заплетаются; последние годы ему руки стало удобно держать за спиной. Пиджачок… поношен пиджачок, ботинки можно было бы и поменять. Зубные протезы, уже столько раз чиненные, во рту «играют». Идёт, размышляет о покупке некоторых продовольственных товаров в ларьке, который недалеко.
— Где здесь находится фирма «Консалтинг»? — спрашивает парень слева. Рядом пошёл. — Где-то здесь, — вокруг посмотрел. — Мне говорили на этой остановке сойти… «Консалтинг-плюс», — пояснил паренёк, лет к сорока ему.
С такими сорокалетними пареньками был знаком Иван Иванович по прошлой лагерной жизни. Особенные это «пареньки». Они подвижны, неспокойны глаза их, как пружина у них внутри – не даёт она им покоя ни днём, ни ночью. Днём спешит, уткнувшись взглядом в землю. Но вызывающе ведут себя, если их более двух. Ночью они не видят снов, где тихая речка и зелень лета. Не снятся им дети, играющие в песочнице. А видят они «хазы» да «малины», а в них «бухие марухи» «водяру» пьют. Он деньги «мусором» называет. И ещё знал Иван Иванович: и старого человека не пожалеет такой, если на бутылку не хватает.
— Не знаю, — ответил он, размышляя о покупке одного из продовольственных товаров. — Не слыхал, чтоб такая близко была.
А «опора народной власти» — по определению некоторых, имеющих опыт, – не отстаёт, рядом шагает.
«Скоро и после пенсии бутылку не возьмёшь», — думал невесело старик, пропуская встречного мужчину. Не аккуратно вынимал носовой платок тот мужчина, вот и обронил пакет им под ноги. Пакет со сторублёвой банкнотой сверху.
С кем не бывает, можно было бы подумать, если бы это был не один из способов отъёма денег. Об этом писали газеты, по телевизору предупреждали. Уже и название этому есть – «мужика кинуть».
Но не читал пенсионер газет, телевизор его давно не ремонтирован.
— Эй, — крикнул он рассеянному прохожему, а тот уже за угол повернул. Быстро всё случилось.
— Документы раззява обронил… Да тут и деньги, — подвижный паренёк пачку поднимает, Ивану Ивановичу передаёт.
Тот машинально берёт; не зная, что делать, в руках её вертит. На угол дома посматривает.
— Иди, покричи, — говорит, — не мог он уйти далеко.
Его, пенсионера, понять можно – цены на продукты растут, каждый рубль у него на счету.
Неожиданно из-за угла вышел рассеянный, и пенсионер, готовый пожурить и успевший только улыбнуться, почувствовал его крепкую руку на плече.
— Деньги мои делите… По карманам их рассовываешь, старый козёл! — сентябрьский тёплый день, а он в куртке на меху. Крепкий, что и нескольким старикам не устоять. Одной рукой он свою пачку берёт, другой дёргает Ивана Ивановича за лацкан пиджака.
«Ничего, ничего, — успокаивает себя старик, — всё прояснится сейчас».
Пока он радовался скорому возвращению рассеянного мужчины да успокаивал себя, крепкая рука в синих наколках залезла в карман пиджака и вытащила пенсию. Другой он отделяет от этой пенсии сотенную и суёт её в нагрудный кармашек старого пиджака. Остальное «синий» неспешно кладёт в свою куртку. Глаза честные, чуть-чуть с ухмылкой. Она бывает от выполненной работы, в успехе которой сомневались скептики. Как по утверждённому сценарию всё прошло.
— Это тебе на хлеб, наглец, — говорит он, кивая двум прохожим, наблюдающим сцену «потери денег и их благополучного возвращения».
Прохожие эти быстро определились с расстановкой сил и приняли правильное решение: безопасно наблюдать возвращение денег «законному владельцу». И сладостно: какие же дурные люди бывают!.. Можно и головой скорбно покачать. Тем более где-то вертлявый помощник синего прячется… Где-то недалеко он.
В этом им помогал грабитель – ведь при его профессии знание психологии россиян обязательно. «Совсем оборзел старик», — глазами на Ивана Ивановича показал.
Натянуто, но улыбнулся на это русский интеллигент. Очёчками блеснул в сторону старого негодника. Зонтик в его руке на случай непогоды. Сухим ему хочется быть… Красиво говорит такой интеллигент где-нибудь в кулуарах, обсуждая проблему. В глаза заглянет, пожимая коллеге руку. О здоровье домашней собачки справится: «Как стул в последнее время у Джекки?» «Какой либерал!» — скажет кто-нибудь восхищённо ему вслед. Вот такой он, русский интеллигент – не столько сытый, сколько не голодный – стоял, наблюдая за тем, как «кидают мужика». На случай непогодки зонтик в его руке.
Рядом с ним – старушка. Продуктовая сумочка у неё поношенная. Пора бы, пора и другую, получше, повместительнее иметь. Да где там… Если у неё через огород соседи-злыдни живут. Пакостят. Чего только не наслушалась она от них. И всё что-то смотрят, смотрят…
«Зачем в мой огород бросила пустую бутылку?! — кричит ей через изгородь тамошняя старая хрычовка. — Я видела!».
Правда, бросила, но и ей кто-то тоже бросает. Опять же собачонку дохлую как-то на своём дворе нашла. Что было делать? С другой стороны огорода у неё живёт мужчина, ещё не старый, а тоже… смотрит. Его кошка ходила летом по её грядкам? Его. Вот и пришлось угостить пакостницу палкой. Пусть теперь ходит с шеей набок. Будет знать. До фуфайки ли старушке новой, до сумки ли повместительнее? Не главное это для неё.
Но мы, кажется, отвлеклись.
Иван Иванович тоже оценил ситуацию, но как всякий человек ещё надеялся.
— Вы же видели, — сказал он с надеждой, — не клал я деньги в карман, держал их над головой. А этот, — он посмотрел вокруг… — Ах, ты, дрянь, — как проклял этим подвижного паренька, — сбежал!
На этом можно было бы и закончить историю с отъёмом денег у пенсионера. Мало ли у него отняли под предлогом «лишь бы не было войны»? А чего ему стоили дипломатические прорывы в Африке-Азии, а потом и в Германии? Или ваучеризация всей страны? Зачем расстраиваться? Можно взять из тех, что сберегает на собственные похороны; наконец, кольцо у него золотое есть. Но обидно ему, что прохожие «себя показать желают». Взгляд их осуждающий, а у грабителя от этого по лицу ухмылка гуляет.
Прошло несколько минут, как «паренёк» спросил о фирме, с минуту – как его подельник пенсию из кармана забрал. Он бы сразу исчез, да вцепился обеими руками пенсионер в меховую куртку – не побежишь же, волоча старика по земле. Кругом люди, смотреть будут. А могут быть среди них и те, которые не просто смотреть будут. Поступят вопреки «пределу необходимой обороны».
С надеждой Иван Иванович – лицо дёргается, костяшки пальцев от напряжения побелели – посмотрел на парня, что остановился рядом. Спросил тот участливо:
«Что случилось, батя?» — не из хилых он, ключиком от машины поигрывает, а на нём брелок в виде черепа. Пачку заграничных сигарет достаёт, особенным способом вынимает одну, что выдаёт в нём правильного пацана, по понятиям живущего. Зажигалкой «Zippo» чиркнул, а, откинув в сторону руку, дым от сигаретки по-особенному выпустил. И священнослужитель ритуалу уделяет меньше внимания – явно из тех он, папы которых в недавнем прошлом «разъясняли преимущества».
Пенсионер за рукав куртки крепче вцепился, надежда у него: мужчина крепкий, уважительно батей назвал, дым по-особенному пускает.
— Деньги этот мужчина обронил, — интеллигент на грабителя кивнул. — А этот старик поднял, — зонтиком показал. Теперь этот требует назад…
— А может, и не так всё было?, — нехилый, не вынимая изо рта сигаретки, стал присматриваться к синим наколкам на руке бандоса: кресты, перстни на пальцах… А он-то без телевизора и дня обойтись не может. И друзья ему говорили: ни-ни! Не конфликтуй, не связывайся… Вот «Zippo» он стал реже подбрасывать. Кажется, один раз дым из себя не выпустил.
— Пыли своей дорогой, фраер, — сделал челюсть вперёд «этот», который деньги отнял. И, вздохнув поглубже, стал взвинчивать себя: — Пидор! Отвали, козёл… Глаз выколю!
Интеллигентный мужчина и старушка – из проживающих в частном секторе, на которую соседи смотрят – с приходом крутого посмотрели на старика с сочувствием, теперь снова головами в стороны качнули. Сожалея, что «такие ещё встречаются в обществе».
Нехилый зажигалку в карман сунул, сигаретку между пальцев стал держать.
— Пидор! — громче крикнул уголовник, жилы на его шее вздулись. Исподлобья смотрит: такой и правда глаз может выколоть.
Ещё постоял молодой мужчина, но уже «для лица». Потоптался и, бросив: «Разбирайтесь сами. Ну вас», — пошёл дальше своей дорогой. Путь этот он выбрал не теперь – по наследству ему он перешёл.
С уходом крутого насмешливыми стали глаза у грабителя, какие бывают, когда у него (sic!) свидетель есть.
Занегодовал старый, загнанный в угол человек; лицо у него нехорошо дёрнулось – контроль над собою стал терять.
Выхватил Иван Иванович из кармана дверной ключ с острым концом, упёрся взглядом в смеющийся левый глаз обидчика. Одно резкое движение рукой и валяться будет «он». Кричать! Почувствовал кидала переход растерянности в новое качество – гнев. Злое перед ним лицо, а в руке предмет острый. Глаз у грабителя стал большим: как можно?! Его? Без суда?! Он же хороший. Были, конечно, случаи… срывался. Бес путал. Но он же вставал всякий раз и на путь исправления. Наконец, он в школьные годы марки коллекционировал. Как можно… так сразу! Ему же больно будет.
С радостью, с чувством исполненного долга в этот миг почувствовал бы уставший от обид старый человек, как острый предмет проходит глаз. Преодолевая препятствия, он входит в мозг. В мягкие горячие ткани, с утра напитавшие себя водкой! Не о потере денег он негодовал, а чувствовал унижение, что сравнимо с незаживающим ожогом. Как суслик, облитый бензином и объятый пламенем, бросается на своих мучителей, так и слабый старик прицелился в глаз. Прищурился… Да, видно, есть Господь, есть. Уберёг Он от суда лицемерного, зоны «с понятиями». Замелькали перед русским Иваном кадры прожитых лет. Слово «неадекватно» вспомнил, ухмылки тех, кто в «законе». Вот и нынешний «кадр»: одиноко, пусто вокруг.
Сорок лет, как он оценку давал временным трудностям социализма. Клеветал, сказали ему на это. Мужик из магазина вспомнился, чуть нос Ивану не оторвал. Вместо того, чтоб милицию вызвать, Иван самосуд устроил, преступно превысив пределы необходимой обороны… Память хорошо отрезвляет увлекающегося человека – вот и Иван пошёл, не зная куда и зачем он идёт.
С неделю старик смотрел из окна. Думал горько. «Они как бы не поняли, не разобрались», — вспоминал он интеллигента в очках с выпуклыми стёклами. (От прочтения многих книг такие очки бывают).
О старухе подумал: «Только и осталось из того, что было… Наследственность дурная». (Улыбаясь, она показывала два оставшихся передних зуба в стальных коронках).
Когда я закончил рассказывать, бывший штурман, а ныне ветеран войны, имел возражение:
— Не надо обобщать, — а у самого глаза печальные.
Помолчали, кто-то пива отпил, я салат из смеси разных капуст покушал. Успокаиваться начал – салат отменный, свою мысль изложил! Ветеран на балкон покурить вышел. А когда вернулся, ему возразил строитель:
— Есть и честные, и смелые. — Сигареткой по столу постучал, как это делали когда-то с папироской. («Ни к чёрту нервы у него», — подумал я.) — Наши доморощенные фарисеи любят сказать: как можно жить в этой стране и ругать её? Отвечу так: «работать» под патриота давно прибыльно в нашей стране. Быть им трудно, — сигарету в пачку положил, не решаясь курить в комнате. — Заполонил Россию Его Величество хам, — пальцем, освободившимся от сигаретки, по столу легонько постучал. Как бы он предупреждает! — От двадцатилетнего дебила до «ещё тех фруктов», что ходят в прикиде от салона «Европейские ценности». — Выразив накопившуюся в нём неприязнь, он посмотрел в мою сторону: «Согласен. Не сам по себе возник этот… один из нынешних секретов русской души. — Как не случайно и хамло – другая сущность нашего бытия».
Он отпил пива, капусткой похрустел и привыкший, чтоб его слушали, стал рассказывать спокойно, не торопясь «суть изложить»: — Поехал я коммерческим автобусом к внучке… (В глазах его потеплело.) Люблю её больше, чем дочь. Да… еду. У выхода разговаривают трое молодых. Громко говорят, – как бы, в автобусе никого. Раскованностью это у них называется. — «Серый, — обращается по мобильному телефону один из них. — Кайфа похавать хочешь?» — капризно-властным голосом избалованного дитяти спрашивает.
Серый хочет похавать кайфа, но, судя по всему, его интересует деталь: будут ли тёлки? — «Тёлки будут. Дриньк готовь, — ставит условие раскованный. — А тёлки – говно вопрос». — «Говно вопрос», — соглашается другой из них, и тоже капризным голосом. Он навалился на стойку, другой рукой держится за ручку люка на крыше салона. Почти висит на ней.
Я уже не слышу, о чём они говорят, я под впечатлением – скоро внучке шестнадцать. И что у них за тон?! При ограниченном запасе слов им кажется, что уже весь мир у их ног.
Скоро остановка; стали выходить и представители современной молодёжной элиты. Двое показали кондуктору на следующего за ними. А последний сказал: «Пушкин рассчитается». Как говорится, простенько, но со вкусом. Доходчиво объяснил: кто есть кто.
Кондуктор, ещё юноша, сделав на своём сиденье резкое движение, выскочил вслед. Расправив плечи, побежал. Шапочка вязаная у него на затылке – не букашка он, на которую наступить можно. Схватив одного из остроумцев за плечи, он стал его тормошить: «Ты почему себя так ведёшь?». Кажется, о дороговизне бензина сказать хотел, но один из «хавающих», зайдя сзади, резко ударил юношу кулаком. Так и не успел он – лет шестнадцать ему – договорить об одной из составляющих стоимости проезда. Ахнув, присел, к почке стал тянуться.
— Что он пристал к мальчикам? Может, у них денег нет на проезд, — жалостливо сказала сидящая у окна дама. Из пожилых, которые «одеваются». Которые при должности и знают два-три очень даже удобных для них пунктика служебной инструкции. (Страх Господень они для всякого просителя, входящего в кабинет!).
— Сотовые телефоны имеют, а на проезд денег нет, — возразил мужской голос.
— Тогда что же, пассажиров бить? — поддержала даму женщина-интеллектуал. Таких сразу видно: смотрят вокруг с пониманием проблем; любят, когда просвещённость в стране.
— Кондуктор обязан потребовать оплаты проезда, а вот когда пассажир откажется оплачивать, то кондуктор имеет право доставить их в ближайшее отделение милиции, — разъяснила свою позицию хорошо одетая дама, которая знает хороший пункт служебной инструкции. И любит выражать озабоченность отсутствием в стране европейских ценностей.
Видимо, из тех она дур, пояснил свою мысль бывший начальник среднего звена, которые самоутверждаются тем, что загоняют в угол просителя вопросами: «Кто, зачем, почему?.. Ничего вас я не пойму. Кто, откуда?..». Видимо, из административного резерва она. Фрукт, чрезвычайно любимый нашей славной администрацией… Смотрит преданно, лишнего вопроса начальнику не задаст…
(«Совсем брюзгой стал», — подумал я о стареющем мужчине, поизносившемся на стройках больших зданий и сооружений).
На помощь кондуктору, продолжал он рассказывать, устремился водитель. С ним ещё один, из пассажиров. Возможно, знакомый. А может, и вовсе не знакомый, а один из тех, кому «всё надоело». А помогать кондуктору — самое время. На корточках он, шапочка вязаная на земле, лицо квася, почку поглаживает.
Рядом с автобусом была уже настоящая драка: двое насели на троих «мальчиков». Шофёр равномерно, как это бывает у железных механизмов, бил кулаком в то место, где солнечное сплетение. Скоро один из троих сел, голову между колен стал клонить. Задышал прерывисто.
Освободившись, водитель занялся тем, который бил сзади его, да всё мимо почки удары у того. Шофёр развернулся, шумно вздохнул, выдохнул. Взял за лацканы куртки «мальчика», – пожалуй, к двадцати пяти ему, — и, для начала хорошо стукнул спиной об автобус.
— Утверждаю, — сказал нам бывший строитель, — не страх, а удивление появилось на лице хама: «Как можно?». Удивление так и осталось, пока водитель отстукивал его головой об автобус.
— Нельзя так, нельзя, — говорили некоторые.
— Так им и надо, отморозкам, — сказала молодая женщина у окна, наблюдая, как третий «мальчик» побежал вдоль улицы. — Ишь ты, как быстро бегает.
Вот и кончилось всё. Водитель с пассажиром-помощником провели кондуктора к автобусу, помогли ему сесть на высокое сиденье.
— Совсем обнаглели. На улицу лишний раз не выйдешь, — послышался голос в защиту юноши.
Автобус тронулся. Водитель на правой руке казанки о носовой платок вытер. Его помощник-пассажир кондуктора поддерживал.
И всё это произошло молча, никто из двоих и слова не сказал. Гнетущее впечатление производит это на просвещённое быдло.
— Давить гадов надо, — тихо сказал старик у выхода, наблюдая корчившегося юношу-кондуктора.
Я оглянулся: раскачивался в стороны тот, что сидел на земле; сплюнул сукровицей аккуратно отстучавший головой об автобус. Ворот дорогой куртки болтается. Удивление на его лице. Третьего совсем не стало видно – бегает быстро. А они так были уверены, что самое худшее для них – ближайшее отделение милиции, где подход к каждому из них будет индивидуальный.
— Хам любит, когда с ним рассуждают, а он, образованный, встречный вопрос имеет, — так закончил рассказ бывший строитель.
Он откинулся на спинку старого – лет сто ему – кресла, уверенный: его не могут не слушать до конца. Ковёр над ним «звериного мотива», какие уже называют антиквариатом. Цена ему серьёзная – кто понимает. В углу комнаты икона умиления «Владимирская» к покаянию и спокойствию призывает, а бывший строитель стакан с пивом на столе неспокойно поворачивает. Разрешения не спросив, форточку приоткрыл.
— Я не знаю, как быть, — сказал хозяин. — Но скатываться до самосуда… чревато.
— Но что прикажете делать, если нас никто не защищает? Я всё более прихожу к мысли: замордованный, запуганный гражданин есть удобный гражданин для наших властей, — запальчиво ответил рассказчик. Сигарету в комнате стал раскуривать. — И я уже не удивляюсь, когда узнаю, что в Москве (к примеру!) киллер объявился. Это бывшие подростки с наших улиц, поощряемые безнаказанностью, устремились в спальные районы. И теперь никакие силовые органы не способны остановить вал с оптическим прицелом на винтовке. Но хуже, если – со взрывчаткой в продуктовой сумке. Потому как это и есть их духовная пища. У них уже никогда не будет другой, – более сладостнее, чем унижать и вызывать страх.
Знали мы ещё со времён строительства социализма: не любил он начальников из Москвы. «Говорят слова без смысла, — жаловался. — Что ни шутка, то повтор того, кто был прежде. — А потому даже хорошо сидящие костюмчики их не нравились ему. — Слова говорят, а смысла в них нет», — жаловался.
Рассказанная им история имела продолжение. Одна из либеральных газет нашего города Зеленоярска сообщила своим уважаемым читателям:
«1. Группа молодчиков, возглавляемая кондуктором, набросилась в автобусе на пассажиров-студентов. Из хулиганских побуждений. Другого объяснения этому не может быть – мальчики были из благополучных семей. И теперь один из них – любитель театра, поэзии и творчества Борхеса – находится в санатории. Двое принимают лечение амбулаторно. Им предписан курс активной терапии;
2. Против распоясавшихся молодчиков возбуждено уголовное дело».
«Фашиствующих молодчиков», — уточнил один из чинов милиции в интервью по телевизору. Горделивая тулья на фуражке его. Мордастый такой… Так и хочется предупредить телезрителя: «Не советуем. Подумайте прежде…». Едва-едва он в телевизор вошёл.
Но это потом, это продолжение истории в автобусе.
Из-за резкости суждений строителя некоторое время все молчали. Ветеран авиации и орденоносец молча книги на полках рассматривал. Иногда вынимал одну. Любил он пошутить… Особенно это стало проявляться после недавнего разговора со своими детьми. Они его прямо спросили: «Зачем тебе сбережения? Папусик!».
— Думаю этим историям можно было бы сделать логическое продолжение, — несмело сказал хозяин квартиры, в которой сауна.
Когда-то он верил: всегда будет четыре, если умножить два на два. «По-разному бывает», — говорит теперь. (Он был хорошим профессором математики).
— Расскажу вам короткую историю, если есть настроение послушать, — с одного на другого взгляд перевёл. — С месяц назад было.
Никто не сослался на необходимость уйти. Пиво хорошее, салат сложного состава – из белокочанной, морской и брюссельской капусты. И нестерпимой иногда бывает тяга старых людей к общению… На улице дождь со снегом.
Строитель, забыв, что не в стройконторе он, в комнате курил, глазами пепельницу искал. К столу подошёл ветеран войны. («Пенсия вон какая у тебя большая», — неодобрительно говорила ему дочь, в глазах отца совесть искала).
— Если позволите, сделаю посыл… (Учёный, он всегда учёный, если даже и в домашних шлёпанцах). Человеку не дано знать всё, как и – ничего. И как следствие: невозможно абсолютно верить в Бога, как и совершенно изгнать Его из своего сердца.
Бывший строительный начальник сидел мрачный. В угол смотрел – будто там его заказчик, который выполненные работы оплачивать отказался. Ветеран войны о чём-то размышлял. Давненько и я смешного не слышал.
— С месяц назад, — решился хозяин, — случилась у меня поездка за город. (Сын у него уже над докторской работает. Из Праги недавно вернулся, доклад там делал на английском.). За город выезжаю, к постукиванию разных мест у «Москвича» прислушиваюсь. Во сколько обойдётся поездка, подсчитываю. На сколько мог снизиться уровень грунтовых вод на дачном участке, прикидываю.
Вижу, на обочине милиционер стоит. Жетон у него на мундире гаишный, а мне рукой машет. Подумал, не на службе он, подвезти просит.
— Далеко, батя? — взгляд у милиционера проникающий. Как говорят некоторые, на понт такого не возьмёшь. Правда, впереди меня большая дутая машина шла – ей и не махнул.
Я назвал деревню.
— По пути, — согласился он, стареньким сиденьем скрипнул, дверцей хлопнул. Корпусом развернулся, привычно фуражку за спинку заднего сиденья бросил. Это чтоб обгоняющим была видна милицейская фуражка. Он попробовал упругость пружин, сел боком, профессионально в пол ногами упёрся. И стал молчать, как это может позволить себе имеющий власть. Едем, молчим. Машина где-нибудь стукнет, о своей старости напомнит.
Только однажды выразился мой пассажир: «Пидра!». Это вслед автомобилю, подрезавшему нас. Водителя за тонированным стеклом не видно, правоохранителя не слышно. Фуражки с гербом большой импортный автомобиль не боится. — «Не дай Бог задеть такую, — хотел я поддержать разговор. — И квартиры не хватит рассчитаться. — Милиционер молчит. Может, устал он… от всяких вопросов. — Или земли, если какой-нибудь крестьянин своей машинёшкой поцарапает».
— Скажу прямо, – обратился рассказчик к нам, — про землю я не просто так… На мой подтекст правоохранитель совсем глаза закрыл. Не мог он не понять, о чём речь, – подумал я. — Ишь, как быстро глаза захлопнул. Думаю, совершенно без совести не бывает человека, но и слишком велик соблазн у имеющих власть сослаться на несовершенство законодательных актов. Или — он человек маленький, исполнитель он. Безопасна эта позиция для власть имеющих.
Понятно, не будет откровенничать человек с первым встречным, но я никогда не слышал, чтоб в пользу наших «Запорожцев» решался вопрос при столкновении с «Фордом», или «Мерседесом». А ездят на дорогих машинах, как правило, отвратительно.
В комнате, где мы отдыхали от сауны, установился устойчивый запах плебса – смеси табачного дыма, пива и русской бани, что усиливало во мне обиду на несправедливость к отечественному горбатому автомоби
лю ЗАЗ-965.
— Скажу откровенно, — продолжил профессор от «царицы наук», но всё более скатывающийся к вере в «незатейливую гипотезу» о сотворении мира Создателем, – скажу откровенно, нехорошо я стал думать о своём пассажире: «В офицерские штаны влез. Погоны нацепил, кокарда у него золотая… Баба!» — И земли крестьянину не хватит, чтоб рассчитаться с долгами», — повторил я. А он молчит, глазами не видит.
Километров через десять – жилья никакого, а он говорит: «Притормози».
Остановились на пустыре, стал он грузно вылезать. «Сколько?» — спросил, из нагрудного кармана мундира пятидесятирублёвку показал.
В этом месте рассказчик остановился, на спинку старого кожаного кресла откинулся, как это бывает перед тем, когда человек хочет сообщить значительное. Помолчал и сказал, что он старый и теперь ничего не боится. И что не по-божески мы живём, а по понятиям. Отвратительно живём… иногда крикнуть к небу хочется!
— Дальше случилось и для меня неожиданное, продолжил он. Я положил руку на сиденье рядом и сказал то, что было в моём раздражённом сердце: — Не надо. Выслушайте меня. Разное про вас говорят. Иногда – совсем плохо. Объясняете вы всё вроде бы правильно, а фактически – издевательство, — на него посмотрел. Слушает внимательно. — Независимо ни от чего зло всегда возвращается к каждому из нас», — закончил я монолог и стыда не испытал перед незнакомым человеком… Раздражён был.
Дверцей хлопнул, машину с места дёрнул. В зеркало заднего вида посмотрел: на пустыре правоохранитель стоит, и никакого жилья рядом. Фуражку с кокардой в руках вертит. И только, отъехав подальше, подумал о себе: «Старый, я старый… Пророк хренов нашёлся!».
— От удивления фуражкой он вертел, — стал шутить бывший штурман. (Подросший внук к нему приходил в прошлом месяце, предлагал квартиру разменять: «Зачем тебе такая большая? Или – поменяй на меньшую. Хорошую доплату можно иметь».). — Чудной старик попался, — думал гаишник. — Какой идиот водительские права ему дал? Не задавил бы кого, — хотелось ветерану у себя напряжение внутри снять.
Старик он высокий, красив он был в те годы, когда Родину защищал: молодой, штурман, авиация стратегическая. А теперь сидит, сутулится, пальцы рук сцепил. Тянет их, как круг разорвать хочет. (И когда говорил, кажется, думал: «Как случилось, что я лишним стал?»).
— Может и такое быть, — ответил рассказчик. — Как-то само вырвалось, — сказал, оправдываясь. Помолчал и, как это бывает в музыке, сделал заключительный аккорд: — Жестокость между собою, хамство сверху донизу да богоискательство… Три ипостаси одновременно… Вот и вся загадочность… русской души» — тихо, как себе, сказал.
На этой ноте и расходиться мы стали.
Стемнело, усилился ветер. Слышно, как где-то он гремит оторванным железом. В лицо мокрым снегом бросает…
Расставались мы на автобусной остановке. «Может, ещё когда встретимся», — говорили, пожимая руки.