Очень хочется умереть
Все на свете, и хорошее и дурное, - дается человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то еще неизвестных, но логических законов, на которые я даже указать не берусь, хоть иногда мне кажется, что я их смутно чувствую.
И.С. Тургенев
Вечером, в середине жаркого лета (самый покос), четверо ильинских мужиков видели, как остановилось Солнце. Они сидели на гладком бревне у бани, с другой стороны отхожего места, и видели: солнце коснулось дальней горы, а потом и остановилось в серенькой тучке.
- Это надоть же, - тихо сказал один из них в броднях, с лицом, местами помазанном дегтем.
Поясним: шел семнадцатый год, их волость - место глухое, удаленное от европейских мод и мозговых центров. Там "завсегда" говорили: "Расея", "токмо", "надоть же" и другое, что используется нынешними писателями для придания тому времени бoльшего "колориту".
А собрались, потому как Пелагея, жена бывшего здесь Неприбыткова Петра, должна родить. Бабка-повитуха сказала им, что как солнце коснется Лысой горы, так и разродится баба. Потому и сидели у почерневшей от времени поленницы: брат Пелагеи, ее крестный с двумя зубами впереди, Петр, да еще один - обросший совершенно.
- Коснулось, - минут за пять до этого сказал Неприбытков, а другие закивали, подтверждая факт.
Скоро и сказал в броднях: "Это надоть же". Отсюда и начнем рассказ.
Мужик перестал отгонять надоедливую мошку - хоть запах дегтя присутствовал весьма и весьма, перестал мигать, рассматривая горизонт.
- Остановилось, - это уже другой, но тоже тихо. С придыханием. Рукой заскорузлой стал показывать в сторону горы.
- Остановилось, - заблажил крестный, выказывая мужицкую несдержанность. У другого, что оброс, стала заметна зеленоватость лица в тех местах, где волос не рос.
Видели все: светило, коснувшись дальней горы, отступило. Теперь между Лысой горой и солнцем было расстояние. Кажется, оно увеличивалось.
Петр часто говорил "туды твою мать", а то и покруче выражался, теперь же начал сползать с бревна, полируя холщовыми штанами его бок. Смотрел в центр неба. Рукой, как граблями, щепу у поленницы погреб; в другой - пальцы в щепотку собрались, ко лбу потянулись. К землице-матушке захотелось стать ближе и обросшему. А старик и вовсе норовил прижаться к ней. Лбом уперся.
Один деревенский (тоже грамотей нашелся) объяснил потом, что все это от того, что сбросили Николая-царя. Да бабы стриженые в городе бегают с красными тряпками. А на тряпках прописаны слова богохульные.
Месяца через два кто-то привез в Ильинку новость, что видели "это" и в волости, да объяснили каким-то "обманом оптическим". Такое, мол, бывает, если горячий воздух от пожара поднимается.
И правда, в тот вечер серая туча накрыла небо, и те мужики увидели, как начал оседать пепел.
Тут и вышла повитуха:
- Сын у тебя, Петро:
Скажем еще, что вызвало у старухи беспокойство. Новорожденный вскрикнул, чтоб набрать воздух, два-три раза хмыкнул и начал осматриваться. В глаза повитухи посмотрел. На это старая нашла глазами икону Усеченная глава Иоанна-предтечи, перекрестилась. При этом мальчик в возрасте нескольких минут наблюдал за ее манипуляциями.
Назвали Сергеем, а запомнился в детстве тем, что болел без всякого перерыва. Какая ни есть напасть появится в округе - прежде к нему. Пелагея молилась святителю Иулиану, прося выздоровления, умоляла Николая Угодника пощадить дитя неразумное. Кто-то посоветовал просить здоровья младенцу у великомученицы Параскеве. Пелагея поставила большую свечку. А батюшка в волости, посмотрев на чадо, рассудил по-другому:
- Читайте Отче наш. Господь наперед вашего знает, в чем нуждаетесь более.
- Может: - начала свое мать, да священник опять:
- Отче наш: Наперед знает, что лучше:
Не умер ребенок и на двенадцатом году, когда упал в колодец. Объяснили родители, что здоровья и самой жизни просили у святого архангела Рафаила.
Запомнился еще сын, что как-то по особенному вредный был. Петр хотел выправить его хворостинкой, да шибко переживал потом. А сынок всякий раз как ничего и не было: тятя да тятя.
Кто-то мог бы вспомнить, как уже в подростковом возрасте кошку придавил - издохла. Мать осерчала тогда:
- Зачем прыгнул на животное?
- Не я это.
- Сама видела:
- Не я это, - а на лице чуть заметна ухмылка.
- Ты пошто, варнак, ночью не ходишь по-большому до отхожего места? Пошто гадишь на дорогу? - это уже в другой раз, отец.
- Не я это, - а глаза сами по себе.
Дружбы со сверстниками не водил.
Через несколько лет в их деревню (двадцать дворов, кругом тайга) пришли слова: беднота, большевики, поповщина. Смычка города с деревней. А слова: кулаки, сельсовет, колхоз - стали уже причастными к Сергею. Молодому, с румянцем на щеке.
К тому времени в семье по ильинским меркам был достаток: покупали достаточно соли, керосина. К празднику - кусок сахара, фунт чая. Его смешивали с уваренной до сухого состояния брюквой, добавляли листья смородины, белоголовника. Чая получалось от этого больше. Тем избавлялись от лишений - хотя никто из ильинских и не слышал о славном философе Канте. Фактически они были самоучками: избавлялись от излишеств как могли.
Подрастали в доме Неприбытковых работники - братья, сестра Настя. Вокруг деревни земли - не мерено. Паши, заводи скота по силам.
Тут-то и пришли новые слова: колхоз, сознательный пролетариат, подкулачники. Домна строится для железа где-то до самого неба! Но вредителей много, мешают они новой власти. А она за народ.
После одного из неурожаев, которые случаются, но к ним не привыкнут, Сергей Неприбытков, румяный, двадцати лет, пошел поработать зиму молотобойцем в деревенскую кузню. Хозяин, уважаемый в деревне крестьянин, скоро стал "мироедом" - он, купивший из последнего наковальню, щипцы и молот. А серпом по осени работал - можно подумать сегодня из старой это кинохроники, ускоренной. Но наезжавшие из села партейцы разъяснили: кузню надо обобществить, она должна быть для всех. Один из них приметил Сергея, в одночасье тот стал сознательным пролетарием, угнетаемый деревенским мироедом-кулаком.
Вот только грамотешки маловато, дня в школу не ходил. "Да это ничего, - кто-то рассудил в селе, - читает же, пишет. Можно и подучить". И Неприбытков едет в село, где начинается его новая жизнь. Одевается по-городскому - в пальто из сукна. Прислушивается, - в селе достаточно образованных. Говорят по-русски, да сразу-то не поймешь. Сергей запоминает, набирается слов и с ними ездит по волости. Зимой на санях, в шапке с козырьком, летом на дрогах. Сидит боком, спустя к земле ногу в сапоге: настоящем, хромовом, с каблуком.
Вечером за книжками. Из них познает новые слова: революция и эволюция, кооперация. Карл Каутский - проститутка. Нехороший он.
- Ты что себя ведешь, как проститутка Карл Каутский? - сказал он уже через неделю одному подкулачнику в Марьино (пять дворов). Впечатление было, особенно от имени Карл.
И ничего удивительного: уже через два года Сергей Неприбытков активно помогает создавать колхоз "Освобожденный труд". Опять замечен. И направлен на учебу в область. В эти два года он познает слова, каких и в самой волости мало кто слышал.
"Прав был тот поп, - вспоминает Неприбытков священнослужителя из волости, - говоря, что вначале было слово". Не хотел понимать Сергей Неприбытков разницу между Словом и словом. Не желал утруждать себя думами: почему одно из них пишется с большой буквы. Другие ему слова полюбились, тем и стал отходить от Слова.
* * *
Поверить трудно, но Андрей Углов, тридцать седьмого года рождения, помнил свои первые шаги. Было так: он в комнате один, держится за ножку стола. Боится идти, но хочется. Уже падал, но решается. Отталкивается и - быстрее-быстрее, а его заносит в сторону, добегает до кровати. Появляется опыт: надо быстро и не бояться. А на полу яркий прямоугольник солнечного света.
Потом он хорошо запомнил себя за околицей, удивленный, как далеко вокруг земля. У изгороди из жердей - поляна, лес. За ним - далекие горы, ему до них никогда не дойти.
Из военных лет в памяти зимние тусклые вечера. Растапливается печь, на ней совсем черный чугунок. Из маленького окошка, закрытого наполовину льдом и изморозью, во дворе видна мать - ей немного больше двадцати. Слышно, как стучит подойник.
Сладостно и грустно он мог бы вспомнить, как ловит на поляне кузнечиков. Наверное, сентябрь: тепло и сухо. И много желтого вокруг.
И еще в памяти - огромные сапоги, а на колхозном поле - грязь со снегом. Школьники дергают коноплю. Года через два убирают сахарную свеклу, вырывают ее, чтобы сложить круг с ботвою наружу. И опять он в этих больших сапогах. Обидно иметь кличку "Сапоги".
И уже совсем ярко в воспоминаниях его - школьная любовь. Первая, незабываемая.
Потом - смерть матери; сумерки, он в доме один. Половица всякий раз поскрипывает, напоминая об ушедшем навсегда. Уезжает, чтобы не вернуться. И тем более, что становится курсантом мореходного училища. Был мундир, вызывающий интерес, да радость увидеть другой мир. Сдерживаемое любопытство при посещении первого заморского порта.
В первый отпуск Углов поехал в свою деревню, где были приятно удивлены и формой, и рассудительностью молодого человека. Посетил село, где прошли школьные годы. И здесь встречен другом, сейчас обыкновенным школьным учителем. В чемодане у молодого инженера несколько заграничных безделушек, специальная паста для придания блеска пуговицам кителя: в его возрасте нетрудно завести друзей.
В один из таких дней Оля, студентка двадцати лет, увидела перспективу: приехавший издалека молодец обратил внимание на ее стройность, легкость походки, красивый темно-синий костюм. А он и правда был хорош.
Друг, школьный учитель, скоро стал лишь фоном для группового портрета, в центре которого он, Андрей Углов.
В один из таких славных вечеров, когда снег падает крупными хлопьями, он прогуливался с Олей. Говорили разное, по пустякам. Впрочем, иногда был подтекст, какой бывает у молодых. Для других, непосвященных, он - ничего, а для них - что ни взгляд, то значительный. Все мирно, тихо: Но небо несколько раз мигнуло багровым, и скоро они увидели горящий дом. Под впечатлением только что просмотренного фильма "Пепел и алмаз", Андрей сказал:
- Однако, - и через минуту уже был у дома.
Рядом дымился забор, сильнее вспыхнуло пламя, полетели искры. Несколько человек суетилось у окон, пытаясь открыть ставень. За ним кто-то был, подозревая в шуме лихое.
Не поддавалась и дверь, а со стороны огорода пламя багровое, дым черный, столбом. Некоторые мужики дергали кованые шкворни ставень, тужились и на очередное "Каво надо?" из-за окна - выражались.
В стайке, в углу двора, ударившись головой о притолоку, Андрей обнаружил и вытащил тяжелый уголок. Гнутый, длинный. Втроем - один в фуфайке какой-то особенно длинной и, кажется, на голое тело, другой вроде как трезвый, в исподнем - они засунули железяку под ставень. И вывернули его. Выдавили раму и вытащили старуху в плисовой душегрейке. В одной руке она держала кошку, другой прижимала к себе толстую книгу. Рядом резко затормозила пожарная машина. "Каво надо?" - в последний раз спросила старуха, сидя в пушистом снегу.
На фоне багрового пламени Углов производил впечатление: в меру возбужден, а с рук, пораненных о стекло, капает кровь. Красивая Оля поправляет ему шапку, стряхивает пепел и в который раз спрашивает: "Тебе очень больно?"
Он был красив.
В медпункте, когда ему бинтовала руку хорошенькая шатенка, молодой инженер легонько коснулся мизинцем ее ноготка. А потом и провел по нему пальцем. На что светлая шатенка отодвинула розовый ноготок. Совсем не резко. Хорош был на ней и белый халатик. Коротенький, он открывал внизу полоску темно-зеленого платья.
С перевязанными руками Андрей ходил два дня, засунув их в карманы. Бинт был немного виден, воротник пальто поднят, а пуговицы с якорями.
- Пусть живет, старая, - этим спустя несколько дней он закончил свой рассказ о пожаре.
Была небольшая компания и был вечер. На столе несколько бутылок болгарского вина, московские карамельки. Валялся кем-то случайно брошенный иллюстрированный журнал с красавицей на обложке.
Сразу после этих слов Андрей поднес заграничную зажигалку к сигарете с золотым обрезом у мундштука. А на диване и стульях напротив сидели молодые люди его круга. И стройная девушка с редким именем Снежана. Не девушка, а песня. Узкая юбочка была, по-видимому, сшита давно, на вырост и теперь ее круглые коленки оказались открытыми.
Галстук у Андрея ослаблен, верхняя пуговица рубашки расстегнута, а в груди ритмично билось молодое крепкое сердце. Еще ему хорошо от того, что красивый его китель накинут на плечи Оли и был ей велик: девушка хрупка и нуждается в его защите. А он - Андрей Углов - сильный и потому будет шагать по жизни широко. Да и другие, которые рядом, определились: пойдут дальше. А если, к примеру, и придется кому умереть, то сделают это так, как и положено обогащенному знаниями человеку. С достоинством!
* * *
Сергей Петрович Неприбытков вынес из школы знания: есть базис и есть надстройка; безопаснее в надстройке. Это стратегия. А очередной тактический ход был сделан и сделан своевременно - его направляют на курсы в Москву. И там он перенимает прогрессивное: в костюме от "Большевички" он узнает слово "элита". Записывает его в новенькую записную книжку и после непродолжительных размышлений причисляет себя к избранным. Чувство это сладостное, эйфории сродни: если быть вне, то позволительно многое.
В Москве женился на городской, которая и деревни-то не видела. Хорошо привезти москвичку в район, где замечен, должности уже занимает. В первой десятке.
Время было непростое, суровое, естественно, соответствующего отношения к работе Сергей Петрович требовал и от подчиненных. А если оказывался на трибуне, доставалось внешним врагам. Но уважителен был с теми, кто в активе. Здоровался с легким полупоклоном. С теми, кто как бы отдельным списком идет.
Однажды надумали семьей побывать в деревне, у родителей.
От избытка чувств носом хлюпала Пелагея, мать Сергея Петровича, влюбленно смотрел отец - в большие люди вышел их сын. Еще молодой, красивый, городской запах одеколона от него.
Сергею Петровичу приятно - он так вырос - и грустно оттого, что отец ходит босиком по двору. Слезится глаз у матери. Сестру Настенку едва узнал - баба деревенская, да и только. Брательник сидел, как кол проглотил. Шел душок с того места, где боровок похрюкивал. Да и от умывальника припахивало. "Отстает деревня, отстает", - думает Неприбытков забывший запах отхожего места.
Но тут одна деталь случилась: отец наступил на свежий куриный помет босой ногой. Сергей Петрович почувствовал жалость к этим людям. С каждым из них у него воспоминания. Единственные, кому он дорог по-настоящему. Он вынес во двор дорожный баул, каких в тех местах отродясь никто не видывал, и вытащил из него гарусный платок.
- Зимой, маманя, тепло одевайся, - от этих слов у Пелагеи глаз заслезился совсем.
- К следующему приезду, тятя, чтоб гостей ухой из стерляди кормил, - и передает сетку-ельцовку. С настоящими поплавками и заводскими грузилами из свинца.
Одарил сестру, брата. Дал кулек конфет для мальчишек, толпившихся у легковушки. Вздохнул.
Как-то к вечеру Сергей Петрович прошелся по огороду, до конца его. Покачал кол, поправил жердинку, другую. Постоял у тополя, огромного даже теперь, когда детство далеко. Тополь старый, лист уже предосенний, серебристый с тыльной стороны. Тихо. Но стоило Сергею Петровичу коснуться изрезанной временами коры, как вздрогнуло дерево. Зашелестел лист, все более поворачиваясь к нему другой стороной - серебристой. Обнял ствол, по которому лазать в детстве любил, - сильнее знакомый шелест. Грустный. "Детство вспомнил, старею", - затосковал он. Прижался к стволу - печаль в груди сгустилась. Вспомнил, как устраивал на тополе "дозор" и открывал для себя с высоты дали. Шумит, серебрится тополь, сердце ему резонирует.
Перед домом Сергей Петрович оглянулся: серебристыми точками мигают ему листы тополя, как бы зовут к себе.
"В бой! Покой нам только снится! - кто-то в области сказал. С трибуны. Кажется, о саботажниках", - вспоминает Неприбытков в это время.
Отец из-за плетня наблюдает и не к месту вспомнил, как тому четыре десятка лет водил сына в церковь. Просил у архангела Рафаила здоровья сыночку. И Петр Неприбытков застеснялся, вспомнив себя на коленях. "Вырос сын, вырос. И при месте", - улыбнулся, довольный. Из-за плетня.
В последнюю ночь перед отъездом приснился Сергею Петровичу странный-престранный сон, опередивший всякую науку по тому времени.
Какие-то люди предлагают ему пройти. Похихикивая, но почтительно, пройти в большое здание, высокое.
- Поближе к солнцу? - спрашивает он.
- Подальше от земли, - отвечает один.
- От почвы, что издает нехорошие запахи, - уточняет другой.
А одеты они не по-современному - в длинных одеждах, какие он видел в книгах о древних пастухах. На ногах сандалии, посох в руке.
Пройдя несколько этажей, неожиданно для себя Неприбытков обнаружил у своих сопровождающих цилиндры, которые теперь были естественны на голове в кудряшках. Кажется, припудренных. Макинтоши, прекрасная лакированная обувь. Тросточка у одного.
- Далеко нам?
- Подальше от гумуса, - ответил один, а другой через лорнетку посматривает.
Прошли еще этажи и теперь, гремя сапогами по чугунной литой лестнице, рядом с ним шли военные. Один из них, слева, придерживается за поручень сложной конфигурации, какая принята во внутренней тюрьме на Лубянке. Сергей Петрович посмотрел на другого: кожаная куртка на нем, галифе, а на фуражке звезда красная.
- Не сметь! - крикнул в куртке какому-то типу, что бежал навстречу по красивой лестнице. - Только в окно, - и властно указал на высокое окно в толстой стене.
Проходя мимо, Сергей Петрович скосил глаза через окно и увидел далеко на грязной земле агонизирующее тело "типа".
"Борьба, и тем более классовая, не бывает без жертв", - вспомнил Неприбытков статью известного человека. И теперь было достаточно посмотреть через окно, чтобы наблюдать его правоту. Наконец, последняя приставная лестница к большому металлическому помещению, подвешенному на цепи. Лестница за ними была тут же убрана, захлопнулась железная дверь, щелкнули замки, открываемые снаружи.
- Вы находитесь на вершине общественных отношений, - сказал один из тех, кто сопровождал. Теперь он был в прекрасном европейском костюме, а на голове благообразный венчик седых волос.
В помещении, оклеенном пленкой в цветочках, стояли большие ванны. Запах медицинский с примесью чадящего дыма от них.
- Нынешняя наука, социальная наука, - поправился сопровождающий, - разводит людей искусственно, используя разнообразные питательные растворы. Через три-четыре месяца, в зависимости от значимости заказа, из раствора появляются созревшие человечки. Они не отличаются от обычных людей внешне, но имеют преимущество: нет у них ни рода, ни племени.
В это время из ванны неподалеку выскочило несколько маленьких существ, все без признака на пуповину. И согласно врожденному инстинкту стали быстро-быстро кланяться портрету.
Он стоял в особом притворе, в раме из дорогого багета: тонкого рисунка по золоту. Изображенный на портрете-катализаторе мужчина был одет культурно. Взгляд имел строгий, отклонений от "линии" не допускающий. Кланяются ему человечки, смеются мелко - как пружина у них внутри заведена.
Отметим: странен в исполнении портрет, странен. Человек на нем всякий раз мигает глазом, если посмотреть со стороны. Густые волосы на плечах лежат. А смени ракурс - ни прически, ни бороды. Это как посмотреть, а то и совсем лысым можно увидеть.
- А чем питаются эти,- Сергей Петрович запнулся, не зная, как назвать. - Ха! Да у них и органа этого самого нет: Детородного, - нашелся он.
- И не надо. Любовь заменена на причастность к возвышенному. А от этого "детородного", - с нажимом на слове продолжил сопровождающий, - одно неспокойствие. Не рациональна природа. Дура она.
- И притом, порядочная, - поддержал другой, что теперь зубки скалит. - Рожать в муках? - он, кажется, готов был прыснуть от смеха. - Это надо же додуматься до такого.
- А питаются, - радостно сообщает первый, и тоже теперь с острыми зубками, - вот чем!
При этих словах он повел рукой выше, указывая на круглый чан - некое произведение фундаментальной науки и высокого искусства. В нем что-то булькало. Пар поднимался густой.
Сергей Петрович ступил по железной лестнице и заглянул: молоко кипит, в нем козленок варится. В молоке матери своей. Здесь же несколько человечков, еще совсем молоденьких, мясо рвут, макая его в солонку, соль из нее просыпают. Одеты в красивые костюмчики, с вплетенными в ткань блестящими нитями. Красивые одежды, если смотреть издалека.
- Пробуйте, пробуйте, - подталкивает один из спутников Неприбыткова.
Сергей Петрович взял блестящую никелированную поварешку, зачерпнул наваристый мясной бульон на жирном козьем молоке.
- Вкус какой-то: успокаивающий. Наркотический. Вызывает желание.
- И правильно: что вам до земли, козлят всяких? - сказал на это сопровождающий, а на костюме его теперь много-много знаков отличия. - Не забивайте голову чепухой всякой из Библии! - а глаза смеются.
- Ну вот и будет, - сказал другой, потирая руки.
Неприбытков стал осматриваться, что-то вспоминает. Какое-то дерево и серебристые листья, мигающие ему "морзянкой". Да не может вспомнить: окон нет. И стены из железа, клеенкой в цветочках оклеены. А по ней слова, да все заграничные… На том и проснулся Неприбытков.
Ехал Сергей Петрович домой в состоянии легкого расстройства. Что-то вспомнить силился, да так и не смог. Появлялась тревога. Но по хорошей дороге, да на мягких подушках он все расслаблялся, успокаивался. Скоро и задремал. На желтеющем холме, справа, в лесных вырубках мелькнуло совсем не тучное стадо колхоза "Освобожденный труд". Слева - повешенная на суку собачонка. Язык высунула вслед быстрой машине. Нет-нет, не перевелись на Руси веселые люди:
Благоустроенно стал жить теперь Неприбытков Сергей Петрович. Хорошая семья у него. Москвичка-жена, двое детей: дочь - славная мордашка, сын младшенький. Любил он свой дом. Сына особенно.
Как-то попросил тот из своей кроватки "пи-пи", на это отец взял со стола свой красивый стакан, поднес: "Открывай краник, открывай". Смеялись, но особенно выдумкой доволен отец. Он поставил стакан на стол, любуясь золотистыми искрами на гранях хрусталя.
А что еще надо: живут в достатке, квартира хорошая. Есть домработница из деревни. Старики в Ильинке, не потащишь же их в благоустроенную городскую квартиру. В этом Сергей Петрович соглашался с женой.
- Странно, если из дома выйдет босой старик. Волосы нечесаны, - говорила она, оберегая очаг, - или старуха с клюкой. Родня начнет ездить. И почему такие руки у Настьки? Повалит коня кулаком.
На это Сергей Петрович соглашался:
- Ходит летом отец босиком. Бывает. А кулаки у сестры и правда до неприличия большие.
К пятидесятилетию Неприбытков получил грамоту, два оклада, небольшое, но долгожданное повышение по службе.
* * *
У Андрея Углова, человека молодого, ищущего, интересного во всех отношениях, тоже есть виды на будущее. Читает известных авторов, открывает для себя публицистику Толстого. В его возрасте и "Исповедь" классика? А неисповедимы пути Господни. Хотел знать: как приходят к вере.
Нормально жил. Была и перспектива. Вот только "этот коммунизм": воспринимал его как помеху перспективе.
Случилось, в Марселе поговорил с немкой, что длинным путем ехала в Англию изучать язык. Совершенствовать английский. Молодежная организация подобрала ей работу. И никаких виз! Немочка улыбалась, уверенная, что так и должно быть: послевоенная молодежь должна знать культуру других стран.
"Но есть ли в мире такие реки, - успокаивал себя Андрей, - что расцвечены зеленой, желтой, белой и черной галькой? Да что там мировой океан по сравнению с его рекой? Где дети с удочками и серебро переката вдали!"
Но, с другой стороны, - взгляд красивой иностранки, молодой и загорелой. Она едет из Германии через Марсель, Гибралтар в Лондон, где о ней уже позаботились! Она будет обеспечена легкой работой и никаких жилищных проблем. Чисто везде, торопиться не надо.
Странный-странный сон в один из этих дней увидел Андрей.
Как будто это где-то рядом с его домом в деревне: мороз за сорок, может, уже и к пятидесяти. От него густой туман. А он, Андрей Углов, идет куда-то по обычным делам, какие у всех. И не сказать, что ему как-то особенно холодно. Просто день выдался морозный.
Но вот послышался гул толпы, он приближается, отдельные крики становятся слышны. Сквозь морозный туман появился человек. Босой, почти голый, в глазах страх. Его настигают преследователи. Они маленького роста, в блестящих комбинезонах; ноги их быстрые, чтобы кровь пролить, а руки маленькие - для "работы в поте лица своего". У некоторых по специальному инструменту, чтобы делать больно. Никелированному, прошедшему строгую стерилизацию.
- Иоанн, Иоанн, - кричала и улюлюкала толпа.
- Ты не должен бежать быстро, Иоанн, - взвизгнул уже кто-то рядом с Андреем
Преследуемый остановился, задыхаясь, стал клониться вбок, что вызвало радость у существ. Один, ему повезло, ухватил тело дезинфицированными щипчиками, потянул, поворачивая. Ногами сучит от радости.
Нехорошо стало Углову, что "они" радуются. Он напрягся, готовясь оттолкнуть одного с зубами мелкого грызуна .
Преследуемый, а в бороде сверкают бриллианты замерзших слез, стал клониться, почти падает. Но он не имеет права упасть, и его начиняют вязать к дереву.
- За одну руку. За одну! Другая должна быть свободна. Он должен иметь право выбора, - преследователи возбуждены, но и теперь не забывают о правах человека.
Двое из них, в плотно закрытых комбинезонах, подскочили к Углову; блестящий инструмент подают.
- Беги, как все, а то будет тебе, - и показали острые зубки.
Толпа, кое-кто с палками, комьями мерзлой земли, кричала Иоанну:
- Ты не имеешь права на смерть. Ты не имеешь права. Вот сюда мы тебя, вот сюда – палками тычут в голое тело. – А как же мы, если тебя не будет?..
- Любимый И-И-Исусов ученик, - злословит один из них, переломившийся в поясе от смеха..
Углов почему-то знает, эти человечки никогда не испытывали боли, они не могут сострадать. Они чувствуют свою неполноценность от утраты этго качества и потому мстят другим, прикрывая себя красивыми одеждами. А он, Углов, наблюдает тепеь их праздник.
- Больненько ему, больненько, - подпрыгивало рядом юное существо. И в самом деле, глаза у Иоанна стали совсем выпуклыми, чем он обнаруживал свое иудейское происхождение.
- А! больненько,- радовалось существо, показывая маленькой ручкой на изможденное тело.
А один из блестящих - не из простых, а с желто-малиновым шевроном на комбинезоне - стал присматриваться к Андрею. А потом, сделав ложный выпад, хотел укусить его в голову да не получилось.
- А-а-я-я, - стонет изгой. Он теперь почти висит на привязанной руке. Кажется, уже Завет не в силах он выполнить. - А-а-я-я, - стон из груди. Кажется, его "бремя более, нежели снесть может".
Но что-то поменялось вдруг. В это время со стороны тайги послышался нарастающий гул, он становился зловещим. Тысячи тонн сухого снега, а в них камни, вырванные с корнем из мерзлой земли огромные деревья, крутились в шнуре вихря, приближающегося к толпе. Прямо, не сворачивая.
Углов проснулся, всхлипывая. Странный это был сон
Всякий раз, когда его сухогруз отходил от пирса, Андрей смотрел на дно. Он видел мусор из всякого железа, стекла. На поверхности болталось то, что не тонет.
До последнего часа и минуты он не был готов бежать с судна. Только в Портсмуте решился остаться на Западе. И в самый последний момент. Уже и буксир пыхтит, причал удаляется, а Углов все в сомнениях, мучается ими.
Наконец он бросает фуражку на палубу; она катится по железу, постукивая козырьком, а он, механик Углов, прыгает в воду. Поступок понятен всем, в том числе и полицейскому на берегу: он разомкнул на спине руки и символически зааплодировал. А потом отвел избравшего свободу в комнату, где за столом сидел важный господин. В пепельнице тонкой струйкой сигара дымит. Ноги в тяжелых ботинках на пуфике рядом. И над всем этим – портрет господина, причесанного парикмахером. Как хорошему парню улыбнулся Углову хозяин кабинета. Руку подал.
После непродолжительного пребывания в институте по изучению России (графство Оксфордшир), избравшему свободу предложили работу в портовом баре г.Плимута. Где можно, если и не захочешь, услышишь разное. Например, на русском с московским акцентом, о том,как далеко отстала Россия. О ее лжеценностях. И том, как хорошо-хорошо можно было бы всем жить… Разумно используя ее ресурсы.
Ззагрустил Андрей, стал невозвращенец называть Советский Союз не иначе как Россией. Иногда - Родиной - и с придыханием. Издалека ему она стала как мать. Больная теперь. Врагов ее увидел, что радовались ее болезни. Хотел уехать дальше, в другую страну. Да все отказали ему – «агенту КГБ» .Нехорошо ему, загнанному в угол.
И… поехал он, работник питейного заведения, а в недавнем прошлом еще и инженер-механик, на свою Родину, да оказался Углов в стране, именуемой СССР.. Со всеми его надстройками. А в них шестерни, что и каменного перетрут. Шестерни железные, но главная-то сила их в смазке человеческим фактором: не любит обыватель, если кто не похож на него. Но образованный мужик - особенно. Действует не как-нибудь, а с блеском кольнет. Не зря же учился. Факультет закончил.
Естественно, изменнику Родины дали статью шестьдесят четвертую. И срок подобрали подходящий - десять лет. Но перед этим и слово последнее дали. Там все-все по закону!
И он запросил странное: смертной казни. Не потому, что виновен, раскаялся, а наоборот,- не виновен. Ошибся в ситуации, а потому достоин смерти, а вовсе не несвободы. В обосновании этому начал нести какую-то чушь из животного мира, где хищники убивают, когда это надо, но ведь не мучают же!
- Будьте гуманны, - сказал в заключение. Может, и рисовался, но умереть в этот день он был бы не против.
(И если, к примеру, кто-то сказал бы ему; «Сейчас, сразу после суда, и застрелим тебя».
«Так будет лучше, чем унижения до конца своих дней»- согласился бы на это Андрей, предчувствуя будущее по вспышкам гнева трудящихся, присутствующих в зале.)
- У нас, в советском обществе, хищников нет, - сказал на это народный заседатель. Говорил как бы со знанием дела, а скорее - по глупости своей.
- Потрудитесь на стройках, искупите вину. Вы еще молоды, у вас есть будущее, - судья смотрел мимо. Хорошо, если немного стыдился.
- А если надо, то и без вашей просьбы получите высшую, исключительную меру, - решил поучаствовать другой заседатель. Тоже народный: не злой, а равнодушный. Костюмчик на нем с искрой, посмотреть приятно.
И вот, вдали от морских перевозок, в недрах Сибири долбил Углов Андрей - молодой, но с сероватым налетом на лице,- долбил грунты мерзлые, почти скальной твердости. Естественно, не в красивой форме с вензелями и блестящими знаками отличия, а в зэковской робе под цвет лица. Пуговицы не блестят. Конечно же, разговоры вокруг него не о судах, а о суках, не о чашечке чая к завтраку, а о чефире из чая. Отнюдь не о каботажных судах речь и акустических приборах. О пересылках, о том, кто "стучит оперу".
Предлагали ему и здесь слушать, о чем говорят, но уже зэки. Отказался. Трудно жил. Все менее в нем проглядывал образ Божий. Подобие было: руки, ноги, но это для тяжелых работ. Как быстро может поменяться человек! Создай подходящие условия - надуется, как пузырь. Углов тоже стал похож на пузырь, но проколотый. Наступить можно. Скот скотом: боялся голода да боли.
Правда, последние годы стал немного привыкать: вернулась грусть. Иногда мечтал.
Ему как-то попала в руки географическая карта Красноярского края.
Рассматривая, размечтался - как близко он от тех мест, где лес. Немного, каких-то триста километров южнее, и по берегам сосны, ель, пихта. Еще немного на юг и - осина, береза. Все гуще кроны, крепче стволы. Вокруг никого, он один у костра. В ложбине, укрытой подлеском. Очень густым, его невозможно увидеть.
Лежа на нарах, он представляет себя мчащимся на моторной лодке по Енисею. Туда, где горы и густой лес. Вначале, например, он бежит тундрой, вот уже скоро огромная река. Но встречает препятствия: два-три человека узнают в нем беглого. Крепкие мужчины, их лица скрыты черными накомарниками. Его пытаются схватить, загоняют в воду, бьют. Пытаются нанести роковой удар веслом в голову. Углов видит себя несдающимся: лицо окровавлено, но глаза блестят от решимости. Он изнемогает от слабости. В последний момент заскакивает в оставленную этими людьми лодку. Резко дергает шнур, заводит мотор "Нептун", нет,- два мотора "Нептун" - и успевает вырваться от преследователей. Скорость, - какая только возможна. Проскочил перекат - только вспыхнуло серебро от мелкой волны, да по дну шлепоток прошелся. И он на просторе большой реки. Как же сладко ревут моторы "Нептун". На юг! Туда, где лес и тепло. Он не знает усталости, его невозможно догнать.
Но вместо скорой свободы (такой сладкой в мечтах), его судят еще. За драку (защищал себя). К оставшимся полутора годам добавляют пять. Плохо и то, что пнули по почке; ну да есть же еще одна, чего там:
Но все когда-нибудь проходит и пятнадцать лет - тоже. О блестящих позументах на околыше фуражки, что смешно прыгала по палубе, и пуговицах на мундире вспоминал, - как были они в его прошлой жизни. Лет пятьсот назад.
Вспомнил однажды немочку, что в Марселе встретил. Представил ее сидящей в уютной квартирке. Мужа ждет. Вот он возвращается со службы. В деловом костюме, белой рубашке, с хорошо подобранным галстуком. Она в домашнем халатике (под ним грудки просматриваются) встречает его с улыбкой и сообщает, что вкусного на ужин. Гимназист-сын рядом в кресле. О успехах в учебе, спорте рассказывает. Другой, младший, - на теплом полу, среди ярких игрушек. Кухня чистотой блестит, особенно поварешки всякие, покрытые никелем, хромом - тем самым, что теперь Углов добывал глубоко под землей. Полузамерзший, полуголодный, уже заметно больной.
* * *
Благопристойно складывалась жизнь Сергея Неприбыткова, теперь уже Сергея Петровича, человека уважаемого. Да и как могла общественность не уважать его, непримиримого к тем, кто тормозил, перегибал, искажал, недооценивал и, самое главное, недовыполнял. Пришлось ему побороться достаточно.
Остались еще, остались в послевоенные годы от старого режима "родимые пятна". Не нравился ему взгляд этих всяких бывших. Прямо вовнутрь смотрят. "А стоит мне захотеть, и от этого взгляда человеческого ничего не останется. Скотский будет взгляд. А один поп как-то сказал, что Дух Святый на человеке. Мол, по образу и подобию Божьему создан человек. Тоже мне "умник", - нехорошо думает Сергей Петрович о бывших, смотрящих прямо и глубоко. - Случится, и другой у тебя будет взгляд. И образ - тоже", - приятно осознавать свою значимость. А ведь он фактически из простых деревенских пареньков. Вон какая теперь у него хорошая должность. И по заслугам: верный Брежневу, предан будет и другому. Такие люди нужны государству!
Район, где он трудится, возглавляет одно из ответственных направлений, - из передовых. Равный по площади какой-нибудь стране. Соответственно и жить должен Сергей Петрович, одеваться, питаться. О фабрике "Большевичка" вспоминает все реже, и с питанием нет проблем.
Кстати, о питании. Любил номенклатурный работник (уже в первой семерке района, - как он вычислил) пирожки с "осердием"- ливером. Особенные. В специальном корытце домработница рубила сечкой сердце, печень свежезабитого теленка. (Любовь к этому блюду уже знали в хозяйствах и были рады услужить человеку). Пеклись пирожки непременно в русской печи. Их дважды смазывали яичным желтком, ни в коем случае не переворачивая.
После непродолжительного их "отдыха" Сергей Петрович садился за стол, легонько крякал, протягивал руку к этому желтовато-коричневому произведению. Макал его в солонку с крупной солью. Откусывал, прислушивался, кивал удовлетворенно. И, пожевав, отпивал молоко. От хорошего питания лицо Сергей Петрович имел розовое. Зимой из-под норковой шапки красиво выглядывала сытая мордочка - из надстройки, моложе своих лет. Глаза с легким прищуром, как бы смешинка живет там.
Однажды в хозяйстве рядом забили еще молочного теленочка. Осердие, еще парное, принесли на дом. Да бидончик теплого молока с этой фермы. Прямо к столу любимого руководителя. В тот день пирожки из субпродуктов и молока, где было слито и молоко матери того теленочка, показались Сергею Петровичу необыкновенно вкусными. Все совсем свежее.
Квартиру он имел светлую. Зимой теплая и опять же много солнца. Среди друзей - только нужные люди. Впрочем, здесь была одна, как говорится, заковыка. Не получались сердечные отношения с теми, кто "шибко образованный". Ему о том, что там, в верхах, а он о писателях, что в школе проходят. Изучали кое-что, да разве упомнишь всех этих Достоевских. Каких-то Пастернаков. А тут один из области проверяющий, пригласил его Сергей Петрович как нужного человека отобедать, за столом какую-то ахинею понес. Уши в трубочки готовы свернуться. "Вот как он, Неприбытков, видите ли, к авангарду относится?" Да не война же идет, наконец. Нажрался, видно, уже к тому времени он порядочно. На это Сергей Петрович ответил: "Вот грибочки".
* * *
Напомним, совсем не так шла жизнь в то время у Углова Андрея Васильевича. Тяжело - пятнадцать-то лет. Да он сам виноват: администрация учреждения ему предлагала облегчить жизнь, включая досрочное освобождение, между прочим. Нет, чтобы помочь ей… Ни в какую: "Не буду и все:".
После выхода "на волю" он трудоустроился слесарем в жилищную контору. Работал, пока попивать не стал заметно. Дальше - "по-черному".
Выгнали, как водится, с работы и из общежития.
Некоторое время жил в известном ему коллекторе теплофикации: два шага туда, два обратно. Прохаживался, думал. Одеялами, вполне приличного вида, стены завешены; от сквозняка входные отверстия труб заткнуты. Есть и стул - настоящий, со спинкой. У стены тумбочка, еще вполне и вполне. Как можно было выбросить такую? На ней керосиновая лампа освещает. Чувствуется к уюту любовь.
На тумбочке, прислоненной к стене, чтоб не упала, чистые листы бумаги, шариковая ручка с еще достаточным количеством пасты в ней. Можно написать в газету, а можно и прямо в ООН. С обратным адресом - третий колодец по улице Энтузиастов. Живет сорокалетний мужчина, с телом желто-серого цвета, и в ус не дует. В тумбочке колченогой кое-что из продуктов: ливерная колбаса (не первой свежести), бывает и из спиртного. Пробовал одеколон, да не понравился. (Значит позволяет себе выбирать). Тепло ему, искупившему свою вину. И мягко: в углу за трубами, у фундамента задвижек, просматривается вполне приличный матрац. Подгоревший внизу, да не видно же. Дальше, где попрохладнее и не капает с трубы, сосед - инвалид детства - бормочет. Во сне доказывает свое право на пустую бутылку. Шею царапает грязными ногтями - стекловата сыплется с труб.
Правда, их стали беспокоить подростки. Хулиганят. Как-то подожгли старое ватное одеяло и бросили в колодец. А люк завалили. Остались живы только тем, что откупорили входные отверстия для труб. Сквозняком потянуло, тем и спаслись. Другой раз соберутся побольше да тычут длинными палками в колодец. Что поделаешь, нет учтивости к старшим. Молодые, подрастут. А так все нормально. Влажновато, правда. И канализация проходит рядом. Подтопило как-то тут маленько. Есть запашок фекалий, есть. Ну да - не баре.
Но человек всегда недоволен, тем более, если гордец. Надумал Углов уехать поближе к природе, на свежий воздух, в деревню. Нашел женщину, сожительницу. Через год попытал счастья с другой, из соседней деревни. Да кому он нужен? Алкаш же законченный. Хорошо хоть пока держат скотником на ферме. Там теперь и живет. Уютно ему на подстилке из свежей соломки подремывать после работы. Рядом крупный рогатый скот вздыхает, как бы за своего "возвращенца" принимает. Вот только не могут привыкнуть к запаху самогона от "прозелита".
"Учение Маркса всесильно, потому что оно верно, - утверждают некоторые. - Бытие определяет сознание".
Может, может быть. Не смеем спорить с большим ученым. Но не совсем так, если говорить о "нашем герое". Не был он до конца соответствен окружающему быту: пил напитки, расширяя ассортимент. Соломинку, правда, держал в зубах, но чтобы ее есть: Не был замечен.
Ради правды-матки скажем все же: известен случай его любви к жмыху. Его как-то выдали на корм. Плотный, почти желтый.
Вспомнил Углов детство, сердце защемило. Отломил кусочек, пососал. Отломил побольше, положил в чистую тряпочку и раздробил его железякой. И с видимым удовольствием погрузил лицо в дробленый жмых. Ел его, просыпая на колени. Вокруг рта, на давно небритых щеках много крупинок этой скотской еды. Испил водицы из поилки самой последней модификации - ПА-1, что рядом. Ну и что, если надавил на язычок поилки лицом - вода-то пошла чистая. Из того же водопровода, что в квартирах.
В общем, питался Андрей Васильевич нормально. Как говорили в колонии заключенные, при таком питании - сбалансированном - не бывает камней ни в почках, ни в желчном пузыре. Правда, бывает туберкулез. Ну: не может же быть все гладко. Шибко хорошо - тоже нехорошо. Тепло ему зимой, летом не жарко. Только сыровато. Всегда обут одет, правда, без излишеств - в спецовке рабочего-скотника.
Больше стал понимать животных, уже отличал характер некоторых. Подружился с хромой Пеструшкой, звал ее, на это коровка откликалась. Андрей заходил в стойло, чертил пальцем по шее, голове. Пеструшка большими глазами смотрела. Это были уже отношения. Человек говорил о кормах, погоде, о своей болезни в боку. Другие скотники тоже любили животных, были и у них любимчики, но никто же не рассказывал о тянущей боли в почке, печени. Андрей рассказывал. Иногда и из прошлого. При других он с напускной грубостью покрикивал на животное.
Как-то в конце дня на ферму зашло много начальства: директор совхоза, зоотехник, еще какие-то. Главным среди них был большой руководитель Неприбытков, из района. Животновод объяснял, директор сопровождал, неся живот впереди. Андрей Васильевич на это стал прилежнее чистить стойло.
- Вот эту, черно-белую, - неожиданно сказал директор; все остановились. - Эту завтра? - обратился он к зоотехнику.
- Эту, эту, - подтвердил зоотехник.
В груди у скотника было сердце, оно застучало не в ритм. Он еще вспомнил, что в их деревне районного начальника называли Сердцеедом. Любил он пироги из сердца.
В общем-то, дело обычное: животных выбраковывают, отводят в дальние помещения, где забивают. Андрей всякий раз цепенел, если слышал последний крик.
- Не дам Пеструшку, - неожиданно для самого себя закричал скотник и друг Пеструшки. - Не дам, - а сам стучит вилами о пол. (Между прочим, бетонный, а при ударе и сковырнуть железнение не мудрено).
- Ты что, совсем спился? Алкаш, - сказал один из свиты.
- Кто это? - спокойно спросил начальник Неприбытков, находящийся в полной безопасности.
- Да не обращайте Вы. Дурость одна, - поспешил директор.
- Пеструшку не отдам. Она выздоровеет. Не будет хромать. Я буду лечить, - закричал вслед комиссии невоспитанный скотник. В его глазах явная нелюбовь к "сердцееду", что не мог не видеть большой руководитель.
- Пеструшка:- тихо передразнил Неприбытков, а потом громче: - Козел ты старый, - судя по всему, он рассердился. Ему не понравился взгляд. - Козленок! - это уже чтобы унизить поболее. И указал рукой, какие они, козлята, маленькие.
Директор приотстал, вернулся на десяток шагов:
- Если о тебе еще хоть кто слово скажет: вылетишь из своих апартаментов, как пробка, - и отрицательно покачал головой. Челюсть нижнюю сделал чуть вперед.
Угроза серьезная. Есть о чем подумать бомжу. Все прошли к выходу в торце, зоотехник продолжил объяснения, директор следом. Какая-то бабенка из конторы все пыталась сказать о себе: я тут. Вперед забегала, взгляд районного начальника хотелось ей перехватить.
Вилы в руках неучтивого скотника подрагивали, рот щербатый приоткрыт, а из него нехороший запах перегара. Углов пошел с грязными вилами прямо в свое чистое стойло, сел, откинулся на железобетонную перегородку.
Вечером, когда никого нет, Андрей Васильевич зашел в стойло Пеструшки, сел к ее ноге, стал поглаживать. Место кровоточило, был гной, на это он прочитал "Отче наш". Потом заплакал. И очень тихо, почти не касаясь, гладил гноившееся место на ноге друга.
В ту ночь выпито было много, проснулся Углов тяжело. Сны - без начала и конца. Что-то есть в этих снах, какая-то связь между ними, да где понять: Куда-то все падал в тумане густом, как в молоке тонул "Козленок".
Выходя утром во двор, подумал: "Надо дальше уйти, чтоб не слышать". И видит, что его Пеструшку по двору ведет "боец". Когда они были уже далеко, Андрей Васильевич вдруг понял: коровка не хромает. Ну, может, совсем чуть-чуть. Он хотел догнать, остановить, но в это время к тому месту подъехала и красиво развернулась районная "Волга". Из нее тяжело вылез шофер, достал из багажника цветастое эмалированное ведро, покрытое белой тряпицей. Ведерко красивое, видно издалека: листики, цветочки, но местами уже видна и ягодка. Красивый растительный орнамент. Водитель посматривал при этом на Пеструшку с юмором. А Сергей Петрович в это время еще отдыхал - ночь была трудной. Выпито много, да и разговор был серьезный, по большому счету: с кем сожительствует сегодня "первый".
Скотник Углов быстро удалялся в сторону перелеска. Лицо он имел асимметричное, бормотал. Движения резкие, не было пластичности в его походке, когда высокий куратор из района сладко потянулся на чистой простынке в доме директора. Хрустнул суставом. Скотник –же - не без душка от рабочей одежды (была еще чистая спецовка, выходная) - растер слезу по обросшей щеке. Конечно же, это просто совпадение. Что сравнивать: один - верный, заслуженный, другой – изменник Родины, отказавшийся докладывать «органам» о том, что услышит.
Коллектив фермы (уже вторая почетная грамота в этом году) не любил Углова. Что-то было в нем: Ну, не наше. Слов каких-то "он" нахватался. А сам среди скота живет. Да и поделом "ему". Пусть…
Ночью недобитку особенно неспокойно: воспоминания, нынешние звуки, запахи и ничего в будущем. От этого становится слышно, как сердце стучит. Только в глубоком сне оно забывалось, спокойнее становилось, если Андрей Васильевич не смотрел сон. А сны его грустные. Тревожные, если и видел зеленую траву под голубым небом. Видел себя как-то в степи - до самого горизонта степь, но тревожно ему: никого рядом:
Дня три назад, для смеха, его втолкнули в стойло к быку. Не успел зацепиться, ударился боком. Вздохнул глубоко пару-тройку раз, отдышался и тихо побрел вдоль транспортера. Некоторые смеялись.
- Не судите, да не судимы будете, - сказал вслед сытенький мужик с вилами в рабочих руках. Он явно тянул слова, менял ударения. Язвил. Сразу видно: мужчина веселый.
Не особенно и рассердился на шутку Углов, перемещаясь вдоль навозоприемника. Плохо вот, боль новая появилась. Не любил скотник свое тело. Только и может, что болеть.
По ночам он прислушивался к нему и стал замечать, что сердце немного, но подвластно его воле. Мог, желая сильно, ускорить работу, а мог и пропустить несколько ударов. Побаивался Углов смерти, да она и влекла. Тут еще новая боль в боку. В ногу стала стучать - и туда ей хочется.
"Мысль о суициде есть один из признаков шизофрении", - где-то давно читал Углов. Да только ему-то что до этого умника? Ночью он кладет голову ухом на наволочку, набитую соломой, и четко слышит стук сердца. И в ритм ему сжимает и разжимает пальцы. Превращается в слух, напрягается, заставляя его остановиться. И сердце останавливается после нескольких попыток на счете "десять". Пропускает удары, а потом быстро-быстро нагоняет счет. Углов снова считает, шевелит губами в ночи и при счете "десять" резко сжимает мозолистые ладони в крепкий кулак и не желает слышать ничего! Но, пропустив удары, сердце снова начинает работать. "Наверное, оно должно отстучать, сколько Бог положил", - на этом Андрей Васильевич маленько успокаивается и слышит дыхание животных. Видит маленький серый прямоугольник окна. Чувствует боль в теле, которое он не любит.
Но хватит о нем - недобитом, жирующем за счет высокого гуманизма народа, который никогда не откажет подать шанежку проходящему по этапу разбойнику. Только еще немного об Углове - противной морде: сорок три ему, а как же одичал: Но, скажем честно, не до конца. Какая ни есть, но чуть-чуть, да осталась у него интеллектуальная жизнь, кое-что от личности: был замечен смеющимся. Ходил в бытовку, там для людей был унитаз. Животному такое невозможно.
Однажды ночью - из людей никого - он обнимал за шею животное. Другой рукой гладил корову по голове, говорил тихо. Вы не поверите, о чем рассказывал ей, не просил он у Господа ни хорошей жизни, ни легкой смерти. А просил у Бога дар понимать людей, да чтоб не злобились они на него. Спятил, наверное, сорокатрехлетний старик от лагерей-колодцев. К тому же запил совсем. Другого объяснения этому бреду нет. При этом плакал, но слез не замечал. Как человек, вернувшийся после мучительно долгих исканий. На это корова вздохнула.
Закончим так. Не понял он главного: что первично - дух или материя. А понял бы правильно да своевременно - не носил бы грязных фуфаек. Здесь суть.
* * *
В эти же годы Сергей Петрович стал мечтать больше, да все приближеннее к своей должности: перед сном, лежа в постели, в машине, совершая объезд подведомственной ему территории, а то и просто перемещаясь из какого-нибудь пункта "А" в пункт "Б".
В эти минуты он видит себя недалеко от "самого". Беседуют на даче, а кругом комфорт и даже утонченность заграничная. Неприбытков рассказывает "самому" о неиспользованных резервах роста развитого социализма. Спокойно говорит, приводит два-три примера. (А в их селе и области уже идут разговоры о скором переводе его в Москву). Генеральный все более поддается обаянию собеседника и предлагает поднять тост вот за таких скромных и преданных тружеников, как его гость. На это Сергей Петрович отвечает с достоинством, что народ гордится ленинским ЦК, и смело смотрит прямо в глаза "самому". Другой раз он охотно представляет себя выступающим на большом съезде. На очень большом - трибуна с гербом Союза. Он говорит о незадействованных резервах роста благосостояния, а в ответ - аплодисменты. Приводит два-три примера, винит себя в мягкотелости и недостаточной принципиальности. Члены Политбюро в президиуме прекращают разговоры между собою, прислушиваются. Двое-трое из них кивают согласно:
Бывает у него и кое-что из скромного: его переводят в один из самых отдаленных регионов страны. Кругом тундра, смерзшаяся на сотни километров земля, по территории равная двум Франциям да, пожалуй, и Германии еще найдется место. Разбросаны рабочие поселки, лагеря и ничего более. "Нет-нет,- перебивает себя мечтатель, - а как же удобная городская жизнь?" И он прибавляет подведомственный ему (лично!) город и непременно союзного подчинения. Из секретных секретный, охрана в два кольца. А по лагерям рабочей силы: видимо-невидимо. Никаких тебе забот с людскими ресурсами!
И снова он в мечтах с Генеральным - предлагает вовсе отменить смертную казнь. На что "сам" удивленно поднимает кустистые брови. И опять очень спокойно, за чашкой чая, Неприбытков (непонятно, почему приближен к "самому") объясняет это двумя обстоятельствами: гуманизмом, свойственным новой общественной формации. И, второе, не менее важное. Есть еще один неиспользованный резерв, - посматривая в глаза собеседнику, говорит Сергей Петрович, - сократить сроки заключения. Пусть периодически набираются люди сил,- совсем откровенен он из-за непонятливости "самого". - И корректировать закон - по мере необходимости людских ресурсов. (Странно, себя Неприбытков в мечтах ни разу не представил этим самым "ресурсом").
На этом месте и оборвались мечты и сама жизнь радетеля из надстройки. Случилось нечто непредусмотренное. В село, почти инкогнито, прибыл ревизор. Это был один из "самых-самых" в области. Он только проезжал через район, да остался чем-то уж очень недоволен и потому срочно созвал актив. Поговорив о недостатках, о которых всегда можно говорить, большой начальник уперся недобрым взглядом в Неприбыткова. И сказал следующее:
- Чтобы я тебя в области на ответственной работе больше не видел!
- Не я разрабатывал инструкцию за номером, - а инструкций Сергей Петрович знал много. - Не я детерминант, - начал грамотей, да на это областной начальник сказал тише, в сторону первого:
- Старых пердунов держите на ответственной работе! На пенсию его, на пенсию.
Это слышал актив. Через день узнают все. И в области. Упасть с такой высоты: от беседы с Генеральным до "старого пердуна" - это, знаете ли, уже кое-что:
Два дня Сергей Петрович почти не ел, а потом и шевелиться перестал. Хватились, когда он уже совсем затих. Ночью. Врач выдал справку. Жена всплакнула. Все по-людски.
Как скоротечна жизнь, какие повороты. За день до смерти Сергей Петрович еще "беседовал" с Генеральным, убеждая "самого" в необходимости бережного, отношения к кадрам. (Разговор шел о чуткости к заслуженным людям). Неизвестно, что ответил "сам", только скоро - спешили, дни стояли жаркие - тело предали земле. Проводили, как принято: много венков, теплых надписей на лентах. Провожающие шли за гробом специального изготовления, с бронзовыми ручками по бокам. Гремела медь оркестра, но скорбно было осознавать отсутствие сына покойного. В эти дни занимавшегося оформлением каких-то важных документов. Кажется, о наследовании. С утра он долго говорил с районным адвокатом, а потом хорошо «принял на грудь». Не вести же человека за гробом под руки. А в остальном похороны прошли – вполне и вполне на уровне.
Да неисповедимы жизненные пути "человеков". Не закончилась на этом жизнь Сергея Петровича Неприбыткова. Похоронили в спешке, боялись - засмердит. Да не смердело от трупа, потому как земля не была готова принять его. Потому не послала ему судьба свой бесценный дар - Смерть. А добавила еще часы жизни. В полной темноте, одиночестве, без всякой надежды на сострадание. Может, чтоб немного очистился перед тем, как предстать перед Судом.
Да и похоронили его как-то нехорошо. Поспешили. Скоро это самое место начальству показалось подходящим для какого-то другого дела. Решили раскопать несколько могил. У нас это бывает.
Эксгумацией занималась специальная бригада, наблюдал общественник, был православный священник. Худой, в черной рясе, он читал псалмы и всякий раз крестился на поднимаемый гроб. Все это клали на грузовик и немедля отвозили к подготовленным могилам.
В одном месте грунт оказался мерзлым. Может, сказалась затененность, а может, то был островок вечной мерзлоты. Но добыли гроб: изготовлен добротно, по бокам ручки бронзовые. А поставили его в кузов как-то неловко, боком, на налипший ком земли. Эта непрочная куча досок повалилась в сторону, упала набок, вывалился и труп: светло-серый костюм с серебряной нитью в ткани, модные пуговицы. Ботинки заграничные, блестящие.
Рубашка на груди изодрана, все залито кровью, похожей теперь на черную краску. Волосы, совсем белые, разбросаны по домовине. Грудь и лицо исцарапаны ногтями и еще чем-то острым.
Истязал себя очнувшийся человек долго: между комьями мерзлой земли было много воздуха. Один глаз, выцарапанный острым, успел вытечь; другой, став необычно большим, поднялся выше из глазницы и теперь нехорошо смотрел. В правой руке покойник сжимал зубной протез с острыми стальными крючками. Откуда-то взявшаяся стружка разбросана. В широко открытый рот он пытался затолкать импортное покрывало. Ноги свиты жгутом. Невозможно представить, если не увидишь.
Смерть пришла от сильнейших ударов: голова разбита совершенно. Плоть Неприбыткова успокоилась на том, что он засунул голову почти подмышку вывернутой руки. Скрюченный, застывший, он смотрел вылезшим глазом на тех, кто откопал и тревожил его светом.
Быстрее все закрыли и отвезли к уже готовой могиле. Священник размашисто перекрестился и прочитал молитву. Глаза закрыты. По-видимому, человек он впечатлительный, не может успокоиться. "Господи, прости душу его не по покаянию его, а по милости Твоей, - еще о чем-то думает. - Прости", - и снова размашисто крестится. Общественник здесь же, расстроен чем-то.
Рабочие из ритуальных услуг, уже изрядно пьяные, вскрывая следующую могилу, не острили совершенно. Не позволили себе в этот день даже алкогольный юмор!
На этом и простимся с Сергеем Петровичем Неприбытковым, одним из тех, кто был "тепл, а не горяч и не холоден". Пожелаем его плоти земли талой - мир праху его!
* * *
В те же дни, что посчитали покойником Неприбыткова, нашли мертвым Углова - человека, изношенного в сорок три года. В своей квартире - стойле фермы крупного рогатого скота. Было утро, светило солнце, горела переноска, освещавшая какие-то тряпки вместо подушки. Грязные. В мертвых руках Андрея Васильевича - Евангелие от Иоанна: "Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?
Иисус ответил: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии".
Одна сердобольная старушка одела на покойника выходную спецовку, Евангелие вложила в застывшие, синеющие руки. Так и похоронили. И скоро забыли, что был такой человек на планете Земля.