Дочь готовила завтрак, и даже когда её отец тихо вошёл в кухню, она лишь на мгновенье повернулась к нему и, ничего не сказав, опустила голову. Она молчала. Дед понял, что творится в душе его дочери. Не говоря ни слова, он взял чашку и налил холодного вчерашнего чаю. Но сделав всего один глоток, не удержался и спросил:
-Так что же говорят врачи-то?
Дочь продолжала молчать. Дед заметил, как шевелятся мышцы на бледных щеках дочери, как по её горлу прокатывается горький комок беды, как её голова опускается всё ниже и ниже, а она медленно, как бы скрывая, подносит свой кулачок к глазам.
-Что они хорошего скажут?
Дрожащий голос дочери и медленно ползущая по щеке слеза не остались без внимания.
-Ну, хоть что-нибудь говорят?
-Сказали, что будут уточнять анализы, а потом… - она повернулась к отцу и, зарыдав, прижалась к его груди. Дед обнял её и тут же почувствовал, как рубашка становится мокрой от слёз дочери.
-Что-то про химию говорили, я не поняла, - утирая глаза и еле слышно, добавила дочь.
-Ты когда к нему пойдёшь?
-Вот сейчас соберусь и пойду.
-Ты мне позвони. Обещаешь?
Она ничего не ответила и стала собираться.
Дочь ушла.
Дед прошёл из комнаты в кухню, потом вернулся, остановился у окна рядом с диваном, и, не желая смотреть на утреннюю уличную серость, медленно, по-стариковски сел.
В груди время от времени начинает щемить, неподвижный взгляд устремлён на рисунок напольного ковра, но, ни этого коврового рисунка, ни чего-либо ещё вокруг себя он не видит, а в сознании только внук, его внук - подвижный, улыбающийся. И все мысли только о нём.
Вспомнилось деду, как совсем недавно, и года не прошло, вот на этом же месте они сидели и смотрели мультфильмы. Как принёс он из холодильника плитку шоколада и протянул внуку. Развернул тогда внук шоколад, отломил дольку и протянул деду. Дед улыбнулся, погладил его по головке и сказал:
-Спасибо, душа моя, но я что-то не очень люблю шоколад. Ты, давай-ка сам ешь, тебе больше пользы будет.
И снова голос внука возвращает деда в те недавние времена.
-А почему ты не любишь шоколад? – спросил внук.
-Так он же горький! – дед делает серьёзное лицо и ждёт, что ответит внук.
Внук внимательно смотрит на деда, потом на шоколадку в своей руке и, улыбаясь, громко возражает:
-А вот и нет! Он сладкий, сладкий, сладкий!...
Дед хочет снова сказать, что шоколад вовсе и не сладкий, а горький, но что-то заставило его промолчать и чуть-чуть, как-то с натяжкой улыбнуться.
«Когда это было?» - пытается вспомнить дед.
Опять все мысли о внуке, о дочери, которая места себе не находит и по ночам, закрывшись на кухне, тихо плачет.
А ведь было это за месяц до дня рождения внука. «Как быстро год пролетел, - подумал дед и тяжело вздохнул. - Почти пять лет тогда ему было, а сейчас уже шесть. Почему же так, отчего?..»
В голове старого человека чередуются события, которые, как ему кажется, и не связаны одно с другим.
Вспомнилось, как он незаметно, но внимательно вглядывался в бледное личико внука, останавливал взгляд на ручках и ножках, которые в шесть лет могли быть намного крепче, а все движения внука могли быть не такими вялыми как сейчас. «Ведь был же он резвым и очень подвижным, и скакал, и бегал без останову. В садик ходил, и был как все! И вдруг…»
В прошлом году вот здесь, на этом широком диване дед показывал внуку борцовские приёмы, учил захватам, рассказывал про болевые точки и как уклоняться от встречных выпадов и ударов. «Тебе всё это пригодится в жизни! Тебе ещё только пять, ещё расти да расти – вся жизнь впереди!»
Внук слушал и кивал. А когда деду казалось, что одной теории мало, и всё это надо показать внуку на практике, он говорил: «А сейчас давай-ка, попробуй сам!» И тогда дед пригибал голову к сиденью дивана, а внук в одних лишь трусиках и майке залезал ему на спину.
«Всего-то год… и как всё это внезапно. Почему?.. Откуда это?»
И сейчас дед, согнувшись и опустив голову, сидит один на старом диване и всё смотрит и смотрит, будто пытается отыскать что-то в узоре напольного ковра. Его локти на коленях, а шершавые ладони, упираясь в небритые скулы, неподвижно держат седую голову. В квартире непривычная тишина.
И эта непривычная тишина в квартире начинает раздражать и даже пугать старого человека, и в голове у него появляются мысли – одна страшнее другой.
«Только бы не это, только бы не это!..» - Мысленно повторяет и повторяет дед, продолжая смотреть в одну точку, и всё чаще вздыхая.
Телефон молчит, а взгляд деда на короткое время отрывается от коврового рисунка и перемещается в сторону тумбочки с красным аппаратом.
«Что ж ты молчишь?..» - Деду хочется добавить что-нибудь злое, ругательное этому красному телефону, но понимает, что сейчас его дочери там, в клинике не до телефона. И все его мысли - и по отдельности, и враз сбиваясь в кучу - только о внуке и дочери.
«Где она сейчас и готовы ли анализы? Сидит где-нибудь с раскрасневшимися от слёз глазами, сжимает в руке влажный платок и всматривается в лица проходящих мимо людей в белых халатах.
Она знает, что только там, вот за той, знакомой и ставшей ненавистной за последние дни дверью, и будет ей сказано то, чего она всем своим существом принять не хочет и …надеется, надеется на ошибочность предварительного анализа. Сколько ей ещё сидеть на этом неудобном стуле и ждать, ждать?..».
Дед представил длинный больничный коридор, по которому взад-вперёд бесшумно передвигаются люди в белоснежных халатах - иногда они останавливаются, тихим голосом что-то кому-то объясняют, показывают какие-то бумаги, и незаметно куда-то исчезают.
Постепенно, не подчиняясь ничьей воле, его голова откидывается на спинку дивана, глаза закрываются, а из полуоткрытого рта льётся лёгкий бурлящий с короткими паузами храп.
И вот в этом тревожном сне откуда-то издалека деду начинает доноситься чей-то голос. Он звучит сначала тихо, не раздражая, как бы готовя к пониманию того, что будет сообщено дальше.
Сквозь сон старик не обращает на всё это внимания, но постепенно, слово за словом, начинает понимать, что это не просто музыка слов, выстроенных в прямую и правильную речь, а нечто большее, с чем нельзя не согласиться, и что это надо принять, хочешь ты того или нет.
-Ты радовался жизни и не задумывался о будущем. Но это самое «будущее» тебя постоянно контролировало, оно ненавязчиво следило за каждым твоим поступком, за каждым шагом. И никто не судил тебя за дела и мысли. Это ты должен был делать сам. Почему? Да потому что ты сам был гостем в этой жизни, а гостя полагается оберегать и уважать.
И тебя уважали и оберегали. А ты, скорее всего, в силу разных причин, считал себя хозяином. Но вопрос в другом - понимал ли ты, что это не просто дань из ниоткуда, что это закономерно, и отвечал ли ты уважением своему будущему? Ты не помнишь, ты не знаешь? Как это легко и просто! А ведь за всё в этой жизни надо платить! Так? Ты ведь сам говорил об этом, и не раз…».
Голос становится напористей, и любая попытка возразить хоть на самую малость пресекается ещё большим потоком выверенных слов, не оставляющих сомнения в их правильности. И никто не требует ответа. Только вопросы. Старику становится плохо, он пытается повернуть голову, чтобы даже во сне не слышать эти слова, чтобы уйти от этого разговора, переключиться совсем на другое, но этого не происходит, это не получается. И снова вопросы, которые задаются и задаются, а кем – не понятно.
-Что ты любил в этой жизни? Я не спрашиваю о людях, среди которых ты жил, я о самом простом – не гадил ли ты там, где жил, не загрязнял ли ту речку, в которой ещё малышом плескался под присмотром родителей, и, став взрослым, не вырубал ли бездумно те самые леса, куда родители водили тебя ещё ребёнком, чтобы послушать пенье птиц?
А ведь ты знал, что вода, зелень и чистый воздух и есть то, от чего зависит твоя жизнь. Жизнь! Как она прекрасна и как хрупко всё то, на чём она держится. Но время идёт, а вместе с ним накапливается всё бездумно сотворённое тобою и отравляющее жизнь. И оно накопилось! Да, да - ты это знаешь!
И вдруг - твой крик, переходящий на вопль:
-Человечество, ты меня слышишь!? Слышишь? Мне плохо, мне очень плохо!
-Кричишь? А что ты ещё можешь в эти мгновенья? Ты продолжаешь и продолжаешь кричать, и уже не отдаёшь себе отчёта, что крик твой направлен к безответному и абстрактному человечеству.
Можно кричать всё громче и громче, но твой голос не долетит даже до ближайшего пенька, оставшегося от огромного и красивого когда-то леса. И кругом – ничего! Даже мышь не пробежит около твоих ног и никакая пичуга не вспорхнёт из травы, когда твоя тень накроет её пустое гнездо. Потому что и травы нет, и птичьего гнезда, и леса нет, а от речки осталось только сухое безжизненное русло. И ещё твоя тень!
Выжженная земля кругом, понимаешь, – выжженная, а значит к жизни-то и не пригодная.
Отчаянье охватывает тебя. Глаза не могут найти хоть какую-нибудь зацепочку, которая давала бы маленькую надежду на избавление от всего, что тебя окружает. Да и глаза твои уже и не глаза, а так…
Через широко раскрытый рот раскалённый воздух, да это уже и не воздух, которым ты дышал раньше, а что-то ядовитое и удушливое всё сильнее проникает в твою грудь, не наполняя её живительными силами. Губы как сухари уже не могут сомкнуться, всё больше и больше обнажая твои зубы.
Всего лишь на мгновение ты увидишь себя совсем маленьким. Ты почувствуешь, как твоё розовое голенькое тельце прижимается к тёплой материнской груди, и через сплющенные ноздри ощутишь родной запах. Ты обязательно вспомнишь это! Но это всего лишь мгновение, в котором промелькнёт и вся твоя остальная жизнь.
И как тебе такая перспектива? – голос затих, но, выдержав маленькую паузу, возник снова.
-Могу обрадовать – мученье твоё не будет долгим. Мозг отключится сам. Извини, но так уж нас создала природа. Ну, как, страшно?
А теперь просто вспомни, что тебе сейчас говорили и постарайся понять, – вечным гостем быть нельзя, это противоестественно. И ты это знаешь! Наступит время, когда надо прощаться и уходить, как бы грустно это не было.
А за твоей спиной начнут говорить про грехи, что жил ты не так, как все, а по собственным правилам, уважал не то, что все уважают, и поклонялся не тем… И будут говорить, говорить, вздыхать многозначительно.
Из последних сил ты отвечаешь своему невидимому вопрошателю примиренческим вопросом: «Ладно, это со мной случилось, соглашусь, что за грехи мои. Но дети-то, дети и младенцы – они что, тоже грешники?»
-Не жди, тебе не ответят, а молчаливо отведут взгляд в сторону. Нет на это ответа, ни у кого нет! И не будет! И ты знаешь, и боишься признаться в этом. Вот и вся правда! Но уже поздно!
-Как поздно?
-А так! Сомневаешься?
От лёгкого прикосновения дед вздрогнул и открыл глаза.