И если описывать-придумывать детство Профессора я ещё могла, рассматривая пожелтевшие фотографии и опираясь на его скупые воспоминания и свою неуёмную фантазию; если бурную юность и молодость, полные поисков и метаний, стихов, влюблённостей и увлечений, я ещё могла вообразить и передать на бумаге, то для описания зрелых лет и его нынешних мыслей и чувств нашей крепкой телепатической связи было явно недостаточно. Настроившись на его волну, я видела только лишь какие-то кратковременные вспышки эмоций, изредка – лёгкую грусть, чаще всего – слова. Слова статей, лекций, докладов, книг… Они никак не помогали описывать его жизнь.
Однажды тёмной ночью я вспомнила своего любимого Ивана Алексеича и его необычную историю любви. Я поняла, что должна стать Галой.
Вкусов Профессора относительно женщин я не знала, знала только, что он любит свою жену, а я на неё ни капельки не похожа, поэтому решила руководствоваться образом роковой женщины начала XX века: бездонные словно омут глаза с узкими зрачками, кроваво-красные губы, сигарета с длинным мундштуком, чёрная шляпка с вуалью, под стать ей – чёрные кружевные перчатки и чулки… В таком виде я преследовала его несколько дней, утверждая, что работа над биографией застряла наглухо, и мы можем не успеть издать её к моменту получения им Нобелевской премии. Конечно, он был всего лишь мужчина и такого страстного напора долго выдержать не мог – через неделю бастион пал…
И вот мы уже пять лет живём втроём – он, его жена и я. Биография до сих пор не дописана, хотя Нобелевская премия по медицине уже получена (впереди маячит ещё одна, по литературе)… Но мы решили не заморачиваться над формальностями. Главное, что долгими зимними вечерами и ночами мы сидим у камина в его роскошном загородном поместье, у его ног – ручной тигр и я, в его руках – кубинская сигара и бокал виски, глаза хитро прищурены, и он повествует…
К примеру, он очень любит рассказывать Историю о Понимании Назначения. Каждый раз она звучит по-новому, часто детали даже противоречат друг другу, но я её вижу примерно так.
…Не успел он оглянуться, как уже прошёл Экватор. Отмечали это дело долго, радостно и бурно. Настолько увлеклись, что почти не заметили наступления Четвёртого Курса. И тут он встретил его – профессора психиатрии со скорбью всего еврейского народа в глазах. Увлёкся. Хотелось понять, почему и среди пациентов психлечебниц, и среди их врачей больше всего евреев… Читал полузапрещённого Ломброзо, много думал. Опасался, как бы самому не стать пациентом. Отвлекался – женился, родил троих детей сразу. Стало чуть легче, по крайней мере, не так много всяких мыслей лезло в голову. Перестал писать стихи, почти бросил пить, работал по ночам грузчиком, чтобы обеспечить детей. Но психиатрию бросить не получилось – или это она не захотела его бросить. Хотя ему пророчили блестящее будущее и в хирургии, и в терапии, и даже в гинекологии… С его активностью, энергией и острым умом, он мог добиться успехов в любой отрасли. Ему же захотелось разгадать человеческую душу…