Он стоял в тени, опершись на трость и с лёгкой улыбкой слушал пчелиный гуд в кроне огромной цветущей липы. Неожиданно из переулка показался молодой мужчина, легко помахивающий пузатой сумкой с надписью «Аэрофлот».
-Извините, отец, а как пройти на улицу Суворова?
-Молодой человек, - старик внимательно посмотрел на обратившегося к нему, - если вы имеете в виду Суворовскую, то вы на ней и стоите, - и немного подумав, добавил, - а вот улицу Суворова, откровенно вам скажу, я не знаю.
-А в чём разница? Это же одна и та же улица.
-А вот и нет, молодой человек! Для меня Суворовская это мой Херсон, а улица, как вы ее там назвали (?), это что-то чужое, выползшее из кабинетов… ну вы меня понимаете каких! А вы впервые в Херсоне?
-Да. Вот приехал навестить своего армейского дружка, а он живёт где-то здесь…
-Ну раз ваш друг живёт на Суворовской, то он настоящий херсонец и вам, должен сказать, очень повезло.
- Вы знаете, он мне часто с восторгом рассказывал о вашем городе и я решил проверить, не сильно ли он преувеличивал.
-Молодой человек, чтобы вы не слышали о Херсоне, можете быть спокойны, - всё чистая правда! И в плюс, и в минус…
-И что же здесь такого примечательного – улицы как улицы, люди как люди…
-Да что вы, милейший! И улицы особенные, и люди… Вы знаете, даже порой казалось бы весьма странные люди придают нашему городу этакий шарм. Если хотите, я вам расскажу об одной достопримечательной личности, обитавшей на Суворовской лет тридцать назад.
-В общем то пока рано и наверное мой дружаня еще спит. Так что с удовольствием послушаю. И что же это за личность была такая? – парень с интересом посмотрел на старика, а тот хитро сверкнул очками, поняв, что рыбка клюнула и теперь есть с кем побеседовать.
«Как говорил мой старинный приятель, если вы никогда не бывали в Херсоне, то ничего не потеряли, потому что потерять можно только то, что имеешь. Молодой человек, я вижу на вашем лице скептическое выражение. Не тратьте силы! Когда я начинаю говорить за Херсон, то подобен петуху, поющему на заборе, и остановить меня не возможно! Ах, если бы вы знали, какие спектакли разыгрывались на улицах нашего города, то без сомнения сказали бы: «Шекспир отдыхает!»
Итак, представьте себе примерно такое же летнее утро на Суворовской лет этак тридцать назад. Солнце ещё не заполнило зноем город, но уже проскальзывало между листвой деревьев в верхние этажи домов, освещая спящие пока квартиры так, что через открытые окна можно было разглядеть персидские ковры на стенах, серванты с хрустальными бокалами, искрящимися в ранних солнечных лучах, люстры подрагивающие подвесками чешского стекла, фикусы с неестественно большими глянцевыми листьями и многие другие предметы быта горожан. Недавно проехавшая по Суворовской поливалка (машина с цистерной воды) омыла не только цветы в клумбах, но и асфальт, наполнив выбоины и скаты у бордюров водой, которая отдавала прохладу и распространяла запах реки, поскольку машины наполняли свои огромные брюха прямо из Днепра. Непривычные тишина и безлюдье создавали ощущение, что это совсем другая улица, не имевшая ничего общего с Бродвеем, а именно так её называла тогда молодёжь, всего лишь восемь – девять часов назад, бурлившего толпами гуляющих. Казалось, она уже не оживет, не станет прежней – многоязычной, шумной и безалаберной.
Но вот заскрипели двери открывающихся магазинов, начали подниматься щиты ларьков и киосков, а из поперечных улиц потянулись продуктовые машины, мотоциклы, мотороллеры, везущие продукты в магазины. Следует сказать, это был единственный транспорт, не считая милицейского, которому позволялось касаться своими колесами мостовой Суворовской. А еще, некоторое время спустя, появлялись и первые прохожие, неторопливо идущие купить свежего хлеба, молока, сметаны и прочей снеди для семьи. И наконец, улица заполнялась людьми, спешащими на работу, но их поток быстро иссякал и устанавливалось шаткое равновесие между покупающими и торгующими, впрочем, чаще в пользу торгующих. А солнце уже припекало и продавщицы, с осоловелыми глазами, скучали за прилавками в ожидании редких посетителей.»
-Отец, что-то вы уж очень издалека начали. Вы обещали мне рассказать о какой-то достопримечательности…
-Имейте терпение, молодой человек! Прежде чем в спектакле появятся актеры, должны быть выставлены декорации. Я как раз и подхожу к тому моменту, когда на сцену должны выйти актёры. Итак…
«Как правило, в это время на Суворовской появлялся Петюня. Насколько я помню, во все времена в различных районах города были свои юродивые, вносящие в жизнь обывателей некоторое разнообразие и веселую кутерьму. Я часто спрашивал себя, почему наш народ так любит убогих дурачков и всякого рода шалопаев? Очевидно, глядя на них, даже самый последний баран и забулдыга чувствовал себя этаким вместилищем ума и средоточием мудрости. Как знать, как знать... Но Петюня долгое время был местной достопримечательностью, я бы даже сказал, украшением дневного быта Суворовской.
По виду он был типичный житель нашего города, - коренастый брюнет с широко посаженными синими глазами, слегка выбритым лицом и странной белозубой улыбкой, блуждающей всегда на лице, а потому, говорящей о некоторых отклонениях сознания от общепринятых норм. Одет он был в морскую форму, - очевидно, курсанты мореходки одаривали Петюню старыми вещами, которые он носил с большим удовольствием и истинно флотским шиком. Наискось через плечо, за спину был закинут бильярдный кий на веревке, его Петюня использовал вместо гитары, под аккомпанемент которой проникновенно пел романсы продавщицам ларьков, а они, в благодарность, угощали его – кто пряником, кто папиросой. Курил он забавно, по-детски, не в затяжку и больше для форсу, но с большим удовольствием пуская дым из ноздрей и радостно посмеиваясь. Когда же у Петюни заводились деньги, а их ему давали продавщицы за помощь в погрузо-разгрузочных работах, он гордо шел к фирменному табачному магазину, который был напротив ювелирного, и покупал целую коробку папирос «Казбек», очевидно ассоциирующихся у него с принадлежностью к настоящим морякам. И вот тогда начинался цирк, а точнее, даже театр одного актера.
С победным видом Петюня выходил из магазина, задумчиво останавливался и, хитровато оглядевшись по сторонам, доставал из кармана суконных клёшей папиросы. Держа коробку на ладони левой руки, правой он откидывал верхнюю крышку, брал двумя пальцами папиросу, медленно разминал её, постукивал мундштуком по крышке и, замяв гармошкой, отправлял в уголок рта. Затем небрежно прятал папиросы в карман и, достав спички, подкуривал, пропуская дым через нос и оглядываясь по сторонам, наслаждался всеобщим вниманием зрителей, как правило, наблюдавшими за ним с самого начала спектакля. Заметив, как опытный актер, что внимание ослабевало, Петюня бросал недокуренную папиросу в урну и снова извлекал из кармана коробку, закуривая новую, бросал и снова закуривал, и снова, и снова – пока коробка «Казбека» не пустела. Тогда, радостно засмеявшись, откидывал коробку подальше и, извлекши из-за спины кий-гитару, начинал петь один из своих романсов без начала и конца. Зрители начинали расходиться, а Петюня вновь шел от ларька к ларьку, искушая продавщиц томными завываниями и доводя их до гомерического хохота.
Частенько встречая Петюню в городе, я с удивлением наблюдал за его жизнерадостным лицом: никогда даже тучка не омрачала улыбающийся лик, ни тени скуки не проплывало по нему, ни тоски, ни страданий. Каюсь, но порой, я ему завидовал...»
-И чему тут завидовать, – с удивлением произнёс приезжий, - он же был немного того…
-Молодой человек, а кто может быть до конца уверенным, что он сам не того? – искоса посмотрел на него старик, и, слегка приподняв над головой соломенную шляпу, торжественно пошёл вниз по переулку, постукивая палочкой.