Война и Мария

Начинаю размещать рукопись моего тестя под условным названием "Война и Мария"
Глава 1 - "Завод". Пополнение будет производиться по мере набора текста.

                ЗАВОД   
  Ещё стоят, как стены древней крепости, сработанные когда-то на века, а теперь почерневшие от времени, от атмосферных воздействий, с подпалинами, с выщербинами и выбитыми стеклами широченных, как въездные ворота окон, замершие корпуса разгромленного за время реформ завода. Корпуса мертвы, их обрамляют, подступив вплотную к забору завода, громады из стекла и бетона, жилых домов города. Корпуса, как гробы, создают тягостное и печальное чувство. Разбитые окна, подпалины стен, пятна закопчености на них, тишь на территории, заключенной в плотный забор оставляют впечатление, что здесь только-только закончилась жаркая битва, где все дружно полегли. Каждый корпус напоминает дом Павлова в Сталинграде. Как будто и здесь стояли насмерть как когда-то там на Волге. Об этом свидетельствуют приваренные к воротам завода чугунные ордена, которыми награждался завод. Была слава, были победы, были миллионные премии и переходящие знамёна отрасли.
 Теперь корпуса не дышат, корпуса угрюмо и укоризненно молчат. Внутри они пусты. Станочная начинка исчезла. Молчат и рельсовые краны, постоянно поднимавшие и таскавшие гибкие связки металлических прутьев. Не отворяются боковые ворота, в которые крадучись вползали и выползали с изделиями завода железнодорожные вагоны. Не горят электрические лампочки, погашены вагранки, жравшие и плавившие металл. Вагранки горели и днём и ночью, без выходных и праздников. Их чрево никогда не насыщалось. В него бросались бракованные колеса, отработанные фрезы и сверла, плашки чугунных заготовок, сломанные детали станков. Всё переплавлялось. И бежала огненная лава , чтобы застыть будущими деталями машин в опоках. Теперь вагранки давно холодны, они не чадят, завод мертв, завод молчит, завод предан.
 Вдоль его забора по проспекту, то замирая у светофоров, то срываясь с места,торопятся иномарки, сверкая зеркальными кузовами. Нет им дела до судьбы завода, до его истории. Многотысячный коллектив работал в три смены. Станки не ломались, ударно трудились рабочие. Выполнялись в срок планы. Можно без боли видеть как рушат приготовленный к сносу ветхий барак, сарай или гараж, и даже жилой дом, но видеть разгромленный и разоренный завод, кормивший тысячи - значит испытать потрясение, человеческую боль, катастрофу. Такое может быть только после истребительной войны. Такого не может быть в мирное время.
 От трёх десятков цехов, располагавшихся в этих корпусах, напичканных сотнями электромоторов и сотнями различных станков, бухающими стотонными прессами, стремительно вращавшимися трансмиссиями, большими, как танки точильными агрегатами, сложными и простыми механизмами с постоянно снующими возле них сосредоточенными рабочими не осталось ничего. Внутри стылых корпусов взору открываются высокие закопченные стены, полы без станков кажутся неестественно широкими для помещения. Не бежит в литейных цехах к набитым опокам огненная лава с ослепительными искрами, не подаются под загрузку к платформе железнодорожные вагоны, не снуют в цехах и по заводскому двору юркие электрокары с девчатами в ярких косынках, стоящими в рост на подножках. Корпуса, как надгробия, молчат. Их входы, въезды и двери грубо заварены мятыми листами железа и выкрашены в отталкивающий рыжий цвет краской.  Непривычная и постоянная тишина на территории завода подтверждает его гибель. А мрачный остов вагранки когда-то и день и ночь курившей едким дымком напоминает погашенное пожарище. Вблизи вагранки у заводского забора на проспекте резко контрастируя с нею сверкает стёклами заново переделанное кичливое здание банка.
 В банке сидят у компьютеров молодые, чисто одетые люди. Им нет дела до вагранки. Они не знают, что в этом доме когда-то проживали семьи заводчан: здание принадлежало заводу. И заводские рабочие шли из дома к своим рабочим местам не переодеваясь. Вагранка теперь никого не заставит вздрогнуть, мысленно скользнуть по кромешному прошлому, ужаснуться. Вагранка промолчит, что существует рок судьбы. Взглянув на вагранку никому не придёт в голову строчка А.А. Фета "Там человек сгорел".
 По слухам, и только лишь по слухам, в городе знают, что завод кому-то неизвестному продан, продан вместе с землёй, на которой стоят корпуса. Оборудование вывезено. Рабочим выпала доля - спасаться кто как может. До их трудоустройства никому нет никакого дела. Ни профсоюзной, ни партийной, ни комсомольской организаций нет. Главные погромщики завода никому не показывались, их никто не знает. Они то ли дистанционно, то ли с помощью навыков телепатии, то ли компьютерным способом или каким-то другим, только им известным способом, действовали скрытно от заводского коллектива, цинично и безжалостно, как воры или киллеры. Стороны лицом к лицу не сходились, рукопашной не было, но бойцы на заводе пали. Титаник исчез, его огнями океан не освещается.
 Известно, что разрушать - это самая скорая и веселая работа, особенно для тех кто овладел коварным опытом банкротства. Разрушение приносит удовлетворение некоторым и даже сладкое удовольствие. Когда рушатся предприятия и страны, голова кругом от удовлетворения. Это совсем не то, когда напрягаешься обдумыванием, просчитыванием вариантов и ходов наперёд, когда надо искать выходы и решения, творить и созидать, мучаться днём и ночью, как Менделеев мучался над своей таблицей. Хорошо, что есть реформы. Они, как война, всё разрешат, оправдают, спишут. Ищи потом кто виноват. Сказали, что колхоз не нужен, фермер эффективнее, а потом, смотришь, - а деревни нет. Закрыли школу, медпункт, поликлинику, роддом, экономя бюджет, так чего проще - есть центр добирайся туда сутками на автобусах, поездах с пересадками стар и млад, изучай просторы родного края. Или не болей, не рожай, не умирай. Всё просто. И что с того, что остановлен, разорен и продан завод? Кто в ответе? И что с армией рабочих, их семьями, населением города? Привыкай человек к рыночным отношениям. И помни, что в недалеком прошлом ты был раб - теперь господин.
 Еще совсем недавно казалось, что как бы воедино сцепленные руки коллектива рабочих, мастеров, инженеров, конструкторов, рационализаторов, начальников смен и цехов вплоть до директора завода никому и никогда не разъединить, а сложное производство, его процесс, в который десятилетиями вкладывалась инженерная мысль по постоянному совершенствованию, никто не посмеет не то что разорить но остановить хотя бы на день и час. Но нашлись силы, которые человеческим языком, может ложно, может нет, заявили, что продукция завода поставляемая ранее в десятки зарубежных стран и даже на далёкую Кубу теперь никому не нужна и завод, словно ненужная мастерская разрушен. Так дети, играя в песочнице, вначале что-то строят долго и сосредоточенно, строят увлеченные и поглощенные своим делом, а потом вдруг, срываясь в детском внезапном гневе, сотворённую конструкцию рушат с навернувшимися слезами. Но то дети, то песочница. А тут с вековой историей завод. Тут тысячи и тысячи рабочих.
 Еще в гражданскую, в ту памятную разруху сюда к этим корпусам сквозь сибирские метели, сквозь отряды Колчака и отряды красноармейцев, настукивая колёсами по российским просторам, беспрепятственно неслись железнодорожные составы с американскими грузами. Тогда страна ставила задачу иметь сто тысяч тракторов собственного производства, свои сельскохозяйственные машины и свой сельскохозяйственный инвентарь. Планы с энтузиазмом и патриотизмом выполнялись рабочими коллективами.
 Позже в годы для страны более тяжкие и драматичные, когда в мире стоял вопрос кто кого и мир замер в ожидании исхода поединка, когда немецкие бомбардировщики шли на Москву и на корпуса завода, защитниками этих корпусов были рабочие. Отработав смену на станках, они брали в руки топоры, молотки, двуручные пилы и превращались в строителей и плотников: спасая корпуса завода от налётов, от бомб, они возводили макет завода в стороне от него, в поле, там где теперь московская улица маршала Полубоярова. Сам завод, его корпуса замаскировали как могли, чтобы невозможно было опознать с самолётов. Эти корпуса от бомб, от налетов вражеской авиации берегли, как тельца спелёнутых детей. Отсюда отходили вагоны не с сельскохозяйственными машинами, а с грузами возмездия. Вагоны спешили в сторону фронта и фронт ощущал помощь завода, работавшего и день и ночь. Изделия, изготовленные в этих корпусах помогали держать оборону Москвы, брать Ржев, проламывать дорогу на Берлин. Спали у станков на досках. Станки и люди держались отчаянно, как на передовой.
 Кладовщица инструментального склада, Аня, маленького роста, с весёлым характером, много лет после войны вспоминала как цех экономил горячую воду, как мылись в душевой вместе с мужиками и как к ним, девчатам, измотанные работой мужики совсем не приставали. Вспоминая этот период войны, она смеялась, навёртывались слёзы, но она рассказывала и плакала, плакала и смеялась.
 Завод невероятно сложный гигантский конвеер, запущенный по строго выверенным расчетам, где изделия передвигаются с участка на участок, из цеха в цех в заданном инженерной мыслью направлении. Сгружался металл, его поглощали цеха, обрабатывали, а на выходе с этого конвейера в железнодорожные вагоны грузились сельскохозяйственные машины, ярко выкрашенные и готовые к работе. Вагоны их тут же увозили в необъятные шири российских полей, к станциям и колхозам. Вагоны всегда спешили. Да и сам завод со своими цехами, станками, службами и своим огромным коллективом постоянно спешил, как скорый поезд. Работу завода кто-то всегда торопил, требовал количества, качества, совершенствования.
 В конструкторском бюро корпели напряженно и сосредоточенно над чертежами. Чертежи передавались в модельный и экспериментальный цеха. Корпуса завода напоминали громадные ульи где всё было в постоянном движении, в работе - станки и люди. Движения были где медленными, где бешеными.
 Теперь корпуса молчат. Завода нет. Были годы, когда сработанные здесь комбайны мощно крушили сахарный тростник на далёкой и дружественной Кубе, а простые стогометатели расходились нарасхват по всей стране. Теперь не пожалует на завод с благодарностью кубинский посол и не приедут на стажировку с того героического острова кубинские парни. Нет ни своих, ни зарубежных гостей. Проходные завода сохранились. Но на проходных давно не стоят знакомые тысячам рабочих вахтёры - дядя Митя и дядя Гриша, когда-то весёлым, задорным взглядом встречавшие поток рабочих, дружно идущих на заводские смены к рабочим местам и станкам. Вахтёры вглядывались больше в знакомые лица, чем в пропуска.
 Вместо них теперь одиноко томятся агроном и зоотехник с соседней Тульской области, нашедшие здесь работу в качестве охранников. В их карманах, как когда-то на фронте у солдат, фотографии детей и жен, о которых надо постоянно помнить, думать о прокормлении. Этим бы ребятам воевать за повышение урожая и мясомолочной продукции у себя дома, но колхоз, как и завод, давно разорён поля зарастают кустарником, там не стало работы, не к чему приложить молодую силу. Им стыдно за свою участь, больно за судьбу детей, тревожно за судьбу Родины и сельского хозяйства. А сколько их таких молодых, полных сил, ничего не созидающих, не производящих, без крыши над головой стоят, томясь, по городам в офисах, банках, супермаркетах и деловых центрах. Стоят одной ногой здесь, а другой возле домашнего очага, живут одним днём без планов на близкое и далёкое будущее.
- Вот смотрите, - с горькой усмешкой указывает агроном на крышу ближайшего корпуса завода, где зацепившись неизвестно за что качаются на ветру, являя пример выживаемости, ветки берёзок. Он обращается после предварительного разговора к подошедшему к проходной бывшему технологу завода.
- Такими кустами, только гуще и выше заросли все наши бывшие пахотные поля. Не рынок, это самоубийство, - как будто продолжая спор с Гайдаром и Чубайсом, пропуская технолога на территорию завода, как в музей, заключают охранники. Такие карликовые деревца росли когда-то на кирпичах храмов и на строениях разорённых барских усадеб. Люди воспринимали такие картины классово равнодушно, как на отжившее разившее несправедливостью прошлое, когда умы возмущало и будоражило неравенство богатство одних и бедность других.
 А разоренный завод когда-то всех принимал, обогревал, кормил, давал кров, досуг, спокойствие и уверенность на лучшее завтра. У его станков работали горожане и приехавшие из деревень, жившие в квартирах и общежитиях, снимавшие жильё и имевшие свои дома. Работали кадровые специалисты и только что вернувшиеся из армии, не имевшие специальности, работали фронтовики и выпускники заводского ремесленного училища, опытные разрядники и подсобные рабочие, раненые на войне и глухонемые, осужденные и даже, после войны - военнопленные.
 Завод по отечески всех принимал, всем помогал. Помогал справить свадьбу, новоселье, похороны. Завод создавал условия при которых можно было и работать, и получать высшее или среднее специальное образование на заочных или вечерних отделениях учебных заведений. Некоторые просто заканчивали среднюю школу. Потому и плакали ветераны в красных уголках цехов при расставании с заводом. С особым почетом завод относился к династиям.
 Здесь на территории завода в одном из корпусов, который стоит ближе остальных к проспекту и вдоль него, на четвёртом этаже размещалась когда-то казарма для военнопленных. В ней немцы жили несколько лет и после войны. Военнопленные работали на различных участках, в разных цехах, в разных сменах вместе с рабочими завода.
ред.  06.02.16
Продолжение следует.

 Им, умевшим хорошо стрелять, наступать, окружать части Красной Армии, уничтожать живую силу советских, брать в плен, быть беспощадными к русским "иванам", убивать, убивать и убивать, чтоб меньше едоков и всё это, как им внушало командование, ради будущего великой Германии, теперь самим выпала участь быть у русских в плену, работать на русских, скученно проживать на одном этаже под охраной вооруженного вахтера, оказаться на довольствии тех кого планировалось истребить, работать, - работать с простыми заводскими рабочими, с солдатскими вдовами чьи мужья ими убиты, с подростками, у которых отцы погибли на фронте. Им воинам рейха теперь, как и советским рабочим, надо стоять у станков, но чаще носить, грузить, возить, вручную перемещать грузы на тележках, подносить к верстакам детали, красить их и лишь некоторым внедрять рационализацию. Причем, работать в такой же грязной и поношенной одежде, как и советские заводские рабочие.
 Монорельс, который немцы пытались построить для доставки грузов на железнодорожную платформу в целях механизации ручного труда так и не был доведён до эксплуатации. Через лет десять-двенадцать после войны он был разобран и напоминание о немцах исчезло. Монорельс был памятью о войне, о военнопленных, об их работе на заводе.
 Тогда с четвёртого этажа, с неволи, военнопленные видели горизонт, очерченный лесом, кровавые закаты, видели временный аэродром, с которого редко взлетали самолёты, ближе к заводу огороды, на которых рабочие выращивали картошку и среди огородов одноэтажное здание городской поликлиники, у которой очень редко появлялись пациенты. За всем, что открывалось взору где-то далеко-далеко лежала их родина, их Германия.
 Внизу под окнами корпуса, внутри забора к натянутой проволоке со скользящими по ней кольцами были привязаны сторожевые собаки, грозно дававшие о себе знать в случае приближения к забору человека. Окружающая обстановка, условия работы и проживания в бывшем пролете цеха воспринимались тягостно. Им быстрым покорителям Европы, четко прошагавшим по её столицам и теперь оказавшимися в русском плену надо было подчинятся чужой власти, чужой воле, воле, не сдавшегося им народа. Они шли сюда быстро и деловито, направив на русских лавины танков, подняв в полнеба бомбардировщики и истребители, занимая дороги грузовиками, мотоциклами, конницей, шли, называя русских "свиньями", шли расчищая путь атоматными очередями, шли чтоб захватить славянские пространства, все земли для великой Германии, чтоб превратить людей в рабов, а коих просто уничтожить, как лишних едоков, шли чтоб утвердить тысячелетний порядок Рейха на захваченных территориях. Спешили уверенные в неминуемой и скорой победе, нисколько не предполагая, что здесь сами станут невольниками.
 Большинство военнопленных выполняли работу не связанную с квалифицированным трудом. То ли руководство завода не доверяло, то ли немцы отказывались под какими-то предлогами.
 В самые драматические дни войны когда немцы рассматривали Москву в бинокли в цехах у станков оставались кадровые рабочие, на которых распространялась бронь. Для них и фронт, и ополчение, и передовая были в цеху. И они в те дни достойно выстояли. Случилось так, что еще шла война, в Европу бежали состав за составом с военными грузами и с грузами продовольствия, а в Москве продолжало строиться метро, вся страна была мобилизована на восстановление скрошенных городов, в их числе Киев Сталинград, на восстановление селений, вокзалов, мостов и колхозов. Организация труда, умение и желание созидать, природная смекалка, находчивость, выносливость, напряжение умственных и физических способностей теперь требовались в мирной жизни не меньше чем на войне. Всё надо было восстанавливать самим и никаких помощников, советников или инвесторов из за рубежа.  Разрушенное войной с энтузиазмом и споро восстанавливалось. И случилось так, что мир только что, подивившись героизму не сломленного народа, его небывалому жертвенному подвигу, победе над самым коварным и мощным врагом в человеческой истории тут же увидел, что вымотанную войной страну окружают военными базами, флотилиями вооруженных кораблей, подводными лодками, баражированиями у границ военных самолётов, грозя еще более страшной атомной разрухой, как в Японии. Вблизи границ стали создаваться трамплины для быстрого подлёта военных самолётов, на ближних водах стали нести дежурство суда, являвшиеся аэродромами, с которых можно взлетать самолётам и совершать на них посадку, расчитывались минуты подлёта, разрабатывались действия на опережение, определялись города для первого удара Начиналась другая, затяжная на годы, расчитанная на изматывание экономики страны гонкой вооружений подлая и беспощадная другая война, которую назвали холодной. И снова надо было превозмогать, непокоряться, оказаться на равных.
 Великая царица, по происхождению немка, правившая Россией тридцать лет, отвоевавшая Крым, построившая на побережье Севастополь и Одессу, заметила что русский народ есть особенный народ в свете, который отличается догадкою, умом, силою. Бог дал русским особые свойства. А знаменитый фельдмаршал, разработавший план нападения и разгрома великой страны, вынужденный после сталинградской битвы сдаться в плен признался: "Русских победить невозможно". Мир услышал выстраданное в жестокой битве заключение полководца. Но в заокеанских кабинетах респектабельными дядями в гражданских пиджаках стали разрабатываться не менее коварные и угрожающие планы и доктрины направленные против нашей страны. Громыхание оружием, работа разведок, ложная информация, санкции - всё против нас.
 Потирая руки и предвкушая свою победу, глядя на будущее мира они по научному рассуждали: "Мы бросим всё что имеем - всё золото, всю материальную помощь на оболванивание и одурачивание людей.....мозг, сознание людей способны к изменению... мы найдём своих единомышленников своих союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему маштабу трагедия гибели самого непокорного народа". Всё как у философа Лейбница только наоборот: "Доверьте нам воспитание и менее чем в сто лет мы изменим характер Европы Как флюгеры поворачиваемся мы... по ветру воспитания". Так планировали после войны распорядиться судьбой народа и судьбой тысячелетней России, выстоявшей в самой громадной войне респектабельные дяди: "Пьянство и наркоманию....национализм и вражду народов прежде всего ненависть к русскому народу - всё это мы будем ловко и незаметно культивировать", - планировалось в далёких от России кабинетах.
 И словно в ответ на эти подлые планы завод стал в броневую защиту от новых угроз. Стены корпусов завода содрогались не от страха и обреченности перед новыми планами, а от лязга металла, напряженного грохота станков и механизмов, выносливой работы электромоторов. И днём и ночью, как во время войны. Наполнялись будущими специалистами заводское ремесленное училище, то самое в котором учился будущий первый космонавт земли и наполнялся студентами с дневным и вечерним обучением техникум, работали научно-техническая и общая библиотеки у проходных завода, переполнялись помещения заводского дома культуры с кружками кройки и шитья, классами вокала бояна, кулинарного мастерства и вязания, выпускалась в тысячу экземпляров "Заводская правда".
 Кроме перегруженного дома культуры, где рабочие встречались с артистамим, депутатами, композиторами, писателями, где проводились диспуты, читательские конференции и собрания, завод имел свой стадион, спортивный инвентарь, свою футбольную команду, духовой оркестр, свою поликлинику, столовую, в цехах буфеты, душевые,имел баню, прачечную, несколько заводских общежитий, в каждом из которых работали штатные воспитатели для культурной работы с молодежью. Воспитатели постоянно предлагали бесплатные билеты в театр им Гоголя, в зал им. Чайковского, в другие театры и в подмосковные экскурсии и музеи. За всё платил завод. И воспринималось это, как само собой разумеющуюся. Стоило захотеть в " Ясную поляну" за Тулу как на листе бумаги составлялось заявление на имя дирекктора завода, с этим заявленим осуществлялся визит в доступный всегда кабинет. Спиридон Павлович, быстро, ознакомившись, ставил резолюцию, указание указание начальнику гаража и в указанный в заявлении день и час под окнами общежития стоял яркий Икарус.
 Вблизи проходных завода стояли два четырёхэтажных здания заводских общежитий - мужское и женское- оба на триста мест. В общежитиях имелись буфеты с горячим питанием, учебные классы, красные уголки для проведения общественно-культурных мероприятий. Художественная самодеятельнось завода с голосами не хуже эстрадных певиц, состоящая из фрезеровщиц, сверловщиц, работниц ОТК, техногов, инженеров, литейщиков и станочников давала концерты не только в доме культуры, но и кружила со своим репертуаром и песнямии Радыгина по просторам целинных земель. Вблизи проходной завода находился всегда переполненный и постоянно пристраеваемый детский комбинат. Его функционирование находилось всегда под постоянным вниманием женщин-работниц цехов и одновременно состоящих в заводском комитете профсоюза.
ред.08.02.16
Продолжение следует

 Тогда  насколько  было  можно  создавались   условия, чтобы каждый  желающий  строить свою жизнь честным трудом упорством терпением действительно  имел  возможность на  самом ответственном  отрезке человеческой  жизни, а это  примерно к двадцати  пяти  годам, получить образование, квалификацию, обустроить  свой очаг,  создать  семью.               
  В  церковь  не ходили, молились  на ученых, мыслителей,  передовиков ирационализаторов производства.  О наркотиках на заводе не слышали.  Занятые  работой, учебой, семьёй массой  общественныъх и личных дел не вспоминали  про алкоголь.  Разве  что  на свадьбах, да  на похоронах. Честь берегли  не только смолоду. Каждый был уверен в своём завтрашним дне, был обеспечен  навсегда работой, завод  или  государство бесплатно хоть и не сразу, дадут крышу над головой, и тогда  не мечталось о автомобилях, коттеджах, дачах.
 Все  были равны,скромны  с честными и чистыми помыслами, с открытыми друг другу лицами. Так,  вышедшее из пекла  тяжелейшей  войны, то поколение, хлебнувшее человеческой крови и слёз, потерявшее на фронтах отцов и близких, испытавшее  голод и холод, преодолевшее разруху и нищенство спешило, вопреки зловещим  чужестранным  планам, строить ладную, мирную  человеческую жизнь, героическим  трудом создавало мощь и богатство  страны, искренне  верило  в справедливось, личное  благополучие, достаток и непременно, - только в в лучшее  будущее. Поколение рвалось овладеть знаниями, рвалось к созиданию, к прорыву  в космос, до которого  оставалось совсем недалеко.
  И случилось тогда так, что первое лицо государства, обращаясь  однажды к своим гражданам, гневно спросило:
  -Как можно жить без квартир когда у нас под ногами строительный материал?
   Граждане  услышали  укор правителя, настроились, стали  организовываться, появились домостроительные комбинаты, стали закладываться и быстро  вырастать кирпичные и железобетонные дома, в Москве  и многих других городах поялялись  свои "Черёмушки".
   Заводу  раскачки  не  требовалось.  Получив  добро с верхов  сразу же рядом  с кузнечным цехом был построен  корпус  цеха  по обработке силикатного кирпича.  Пустыри, заросшие травой, превратились в строительные площадки. Первые трёхэтажные  кирпичные дома с двумя подьездами  строились вблизи завода и место  их возведения  было названо "Красной горкой".  Заводская очередь  на получение  нового  жилья и улучшение  прежнего зашевелилась, задвигалась, хотя конца ей не было видно: одни  уходили  с  завода другие приходили.
  В заводском комитете  профсоюза принимались  заявления на улучшение жилья, изучались обсуждались, выносились без  волокиты решения. Учитывался  стаж работы, семейные обстоятельства, вредность участка, на котором  работал заявитель.  Иногда случалось так, что  рабочий после возвращения из армии, создавший семью с поялением ребенка через год, через два получал жильё от завода.
  И  никакой  ипотеки, никакого кредита, никакого  закабаления наперёд долгами.  Многие живущие ныне,  помнят то время, а их новые поколения пользуются тем жильём.  Оно приоброеталось не за деньги, которых у рабочего просто не было, а строилось  своими руками, для себя. Еще  при  строительстве дома каждый знал свою квартиру и по возможности создавал удобства  на предмет вывешивания штор или  в стене на кухне проём для холодильника.
  Организацию строительного  бума на заводе приписывали директору, который решительно взялся  за жилищную проблему, всюду  отстаивал её, отодвигая  на  потом  строительво Дворца Культуры,  навязываемое  верхним  начальством.  Заводчане  были на  стороне директора,  были  солидарны с ним и благодарны.   Когда он в чистом сером костюме, сверкая на ярком солнце розовой  лысиной и обжигая её, шел по территории завода, многие побывавшие  у него в кабинете с разными вопросами, приветствовали его уважительным поклоном и он еле заметно отвечал те же. 
 Казалось какая-то внутренняя  перегрузка не оставляет его ни на минуту. На заводе все знали, что когда-то  он здесь  работал  слесарем, одновременно  учился, знает все цеха и участки, прошел все ступени  начальственного  роста, был  мастером, начальником цеха, а теперь  много лет является  директором, завод  много лет не выпускает переходящее Красное  знамя ВЦСПС да  еще  получает  денежные  премии. 
 Его квартира находилась, как и жильё многих красных директоров, вблизи  проходной.  В  заводоуправление  из дома  ходил пешком, выделенным  ЗИМом  пользовался  лишь  когда вызывали  в Москву  на совещания. Его  рабочий  кабинет по окончании смены был  доступен  каждому  без  предварительной записи.  Вопросы  решались быстро как будто он  знал их и заранее готовил  ответы.  Заявления  о безвозмездной  материальной помощи, будь то свадьба, похороны  или  другие нужды  удовлетворялись  тут же.
  Теперь  завода  нет.  И нет  директора. Но  в городе в его  честь одна из улиц в новом  районе названа улицей Попова, а к подьезду пятиэтажки, в которой он жил кто-то и по сей день  к  памятной  доске приносит  цветы. Будут ли носить  цветы олигархам?  Люди  помнят то время.
 И тогда же  на завод, в цеха стали то и дело  наведываться  различные  делегации и экскурсии. Шли школьники, рабочие  с других предприятий, студенты, работники профсоюзов и появлялись гости  даже из  других стран.         
  К появлению  в чистых  одеждах групп людей праздно  шествующих по  пролётам корпусов среди  различных  участков рабочие  быстро  привыкли. Гости не вызывали  ни  интереса, ни любопытства, ни  желания  вступать  с ними в разговор,  отвечать  на их вопрсы  поскольку на многих  участках работали  сдельно, где  дорожили  минутами, а отвечать  гостям  надо было вразумительно, иногда  переходить на крик, чтобы перекрыть шум и грохот  станков, которые  не останавливались и при посторонних, кто бы они  ни были.
   И возникал  всегда  недоумённый  вопрос - ну что смотреть  станки в основном  старые, новых  единицы. Станочники  - не герои  труда,  и даже  не  депутаты, обыкновенные. В цехах и пыль, и грязь, есть  опасение  ненароком испачкать  чистую  одежду.  А изделия  самые обыкновенные, всем знакомые. Их  навалом в любой  деревне, в любом колхозе, нет ничего  сложного в их изготовлении.                Но  однажды  одна  делегация  встряхнула  и цех, и завод.  Пошли  взволнованные  обсуждения, горькие  вспоминания, переживания заново  когда-то  больно  пережитого.
  По  заводу  шли  немцы. Да немцы.  Шли  без  касок, без  автоматов, без биноклей, шли даже не в военной  одежде, как их  привыкли  видеть  и какими они остались в памяти. Шли группой,  разговаривая между собой, улыбаясь,  глядя  по  сторонам,  иногда  останавливаясь. Незнакомые, обыкновенные, очень  мирные. Никто не знал что это шли немцы.
  С ними шел главный инженер завода Калашников. Тощий, седой до бела, высокий как дядя Стёпа.  И шла в ослепительно белой  блузке, напоминающее платье  невесты,  красивая и молодая переводчица .  Весть о том, что  по заводу прошли немцы выдал  начальник  механосборочного  цеха Виктор Григорьевич  Маркин.  В те минуты когда немцы  оказались на втором  этаже его цеха  и остановились возле участка токов высокой частоты, на  котором работали только  девушки в лёгких платьях и фартуках с оголёнными до  локтей  руками и яркими  косынками, вышел  из  кабинета, в кепке и новой матерчатой куртке, Маркин,  потирая, озябшие пальцы рук, и сразу  увидел  делегацию остановившуюся, члены  которой поедали глазами девчат. Участок  по  сравнению  с  другими  в цеху,  был  самым  чистым  и светлым. Девчата следили за
порядком. Окна постоянно протирались, кафельный пол посыпался  опилками.
  Главный  инженер  не  часто  сопровождал  в качестве  экскурсовода  гостей  завода.  Это делал  чаще  секретарь  парткома  Шипулин, который  знал  оборудование  завода и мог  растолковать  ответ  на любой  вопрос самого въедливого технаря. Маркина  различные  делегации и гости  завода давно не интересовали, даже раздражали. Они часто, на какие-то  минуты отвлекали  станочников от работы и  станки тогда крутились вхолостую.
 Возможно  дирижер оркестра  так  реагирует  когда  какой-нибудь  инструмент  не  подаёт звука. Маркину надо было,  чтобы в цеху всё чему  нужно  работало без остановки, как  часы, работало  в течение  суток, и днём и ночью, поскольку цех работал в три  смены. Ему надо было, чтобы  точила  постоянно  и  безостановочно искрили, гильотинные  ножницы отмахивали  полосы  стали со скоростью  секундной стрелки,  чтоб  прессовые стотонные  станки  не  переставали  содрогать корпус  цеха, чтоб молотки  слесарей-сборщиков стучали наперегонки, электромоторы не горели и неотказывали, чтоб в  цеху  всё  чему  надо, качало, вращалось, лязгало, склёпывалось, сверлилось, строгалось, свинчивалось, проверялось, упаковывалось, грузилось и увозилось  из цеха, не успев остыть. Он не мог допустить, чтобы на директорских пятиминутках ему  когда-нибудь  вызвали "скорую": надо работать, как в военное время.
 Участок  токов высокой частоты всегда интересовал  многих, посещающих цех.  Там всегда  подолгу останавливалиь и смотрели на девушек или  их работу.  Смотрели,как на подиум. Агрегаты располагались в ряд вдоль стены у огромных  окон.  На участке  было светло  когда от солнца, когда от электрических ламп. Девчата  в основном  сидели на высоких, как у стойки бара, стульях. Лишь  иногда вскакивали на ноги, брали  к себе  под руку ящики и лотки.
 Ловкие и быстрые  до неуловимсти движения оголённых рук напоминали стаю взлетающих белых птиц. Возможно, цирковой  жонглёр смог оказаться бы с ними на равных,  или даже чему поучиться. Каждая работала, как фокусница.  Они хватали с жестяных лотков заточенные по краям, как лезвие ножа, металлические треугольнички, называемые  по  производствнному - сегменты, мгновенно вставляли их в зажимы агрегата с одновременным нажимом кнопки тока, заточенные края  сегментов  тут же вспыхивали  красным, накаливаясь, и в тот же миг падали вниз  в ящик  с эмульсией.  Такие движения  надо  было  повторять автоматически тысячи  раз  в течение всей  рабочей  смены.  На таком  пианино способны были играть только  быстрые  девичьи  пальчики. Они видели, что ими постоянно любуются  посторонние,  иногда это их смешило, они улыбались, что делало их ещё привлекательными, и давали  наглядеться на себя сколько  угодно.
  Эти  острые  металлические  треугольнички потом  слесарями-сборщиками приклёпывались
к спинкам - узким металлическим  полоскам, которые  назывались  ножами, а ножи  прилаживались к косилкам, к комбайнам,  чтобы с лёгкостью птичьего пера мощно смахивать тучные травы и хлеба  на сельских  нивах.
 Немцы задержались и довольно долго с интересом смотрели на девчат, переводчица скучала, Калашников  ждал.  Ждал и Маркин, остановившись напротив своего  кабинета: всё-таки в цеху  главный инженер.
 А цех  громыхал, стены  содрогались, цех лязгал металлом, сопел, дышал, визжал,стучал, цех  напоминал гигантский  живой  организм.  Наглядевшись  на  девчат, на их  виртуозную  работу,  гости  с улыбками, недружно всё-таки двинулись  дальше  по  пролёту  цеха.  Их  маршрут  лежал  мимо кабинета Маркина. Когда их нескученная группа поравнялась  с Маркиным, главный  инженер, шедший впереди  кивком  белой головы поприветствовал Маркина. Маркин  сухонький, сутуловатый, не переставая потирать, зябнущие среди лета руки, с яркой синью глаз лёгким поклоном ответил на приветствие Калашникову, один из гостей быстро отделился  от остальных, внезапно и быстро бросился  к Маркину, схватил его двумя руками за плечи , и, глядя в лицо, стал  то трясти, то  обнимать его.
 Такого на производстве при посещении гостей не случалось: Маркина ошеломила бесцеремоннось  чужака и он стал освобождасться от его рук, не понимапя и не  принимая такого поведения гостя.
  Но гость радостно  кричал: "Виктор! Виктор!" с ударением  на "О".  Что-то  знакомое было в голосе гостя. Так  на  заводе Маркина никто не называл и имя его  никто не произносил. Вглядевшись  своими  ярко голубыми глазами в гостя, он  вдруг  всё вспомнил, понял, узнал и почти  с  подкосившимися ногами,  ещё не уверенный до конца, произнёс: «Пауль, Пауль?»
   Они  обнялись, у одного  и  другого  навернулись трудно  сдерживаемые слёзы, они  стояли, обнявшлись и плакали. Чистый  серый  пиджак, как на празднике,  гостя и матерчатая спецовка Маркина  прижались друг к другу.  Электрокарщица  Полина  с развевающейся алой косынкой, катившая свой транспорт по  цеху, увидевшая  на своём  пути двух  обнимающихся и плачущих  мужчин  сделала  экстренное "Стоп".   Не было  похоже, что   эти двое,  шутя собираются  бороться или  кого-то  не держат  ноги. Так  русский  с  немцем  еще  не  встречались.  Такого  мир  еще  не видел. В такое трудно поверить. Но спустя  некорое  время, несколько  дней, что-то сдёрнулось с закреплённой точки,  что-то  выстрелило вперёд, может  в будущее.  Может  родилась  новая  дипломатия, какую государства  еще не знали.
 "Смотрите, смотрите что  это с Маркиным?» - живо двинула кулачками в бока соседок, сидевшая  рядом  с ними, за широким деревянным столом работница ОТК, молодая пухленькая, с огненноянтарными глазами Лида. Она призывала  соседок  в свидетели странной сцены в цеху.  Женщины, сосредоточенно отыскивавшие изьяны в только что сработанных, еще теплых деталях,  на призыв Лиды спокойно перевели свои взгляды  в сторону начальника цеха. Лиду еще ребёнком  привезли  из Испании  вместе с другими детьми, родители  которых погибли в боях тогдашней гражданской войны и теперь, получив в ремесленном училище специальность токаря, она выполняла другую, нетяжелую работу по проверке сегментов поскольку, в очередной  раз, была  с заметным  животиком. Она удивляла всех своей необыкновенной живостью, зоркостью, неравнодушием к людям и любопытством: в ней кипела испанская кровь.
 Маркин среди цеха стоял в обнимку с немцем и оба рыдали.
 А на этажах, на различных участках, работали уцелевшие на войне фронтовики, которые совсем иначе встречались с немцами. Здесь рядом на ремонтном участке бывший пехотинец Гриша  налаживал электромотор,  полк которого растреливали два  немецких истребителя девятого мая, когда война кончилась и солдаты, разувшись в балке у Балатона, сушили  сапоги: "Ай,  много  тогда полегло", - сокрушается Гриша.  После  того налёта Гриша волочит ногу, а во время  налёта легко бегал  навстечу  истребителям.
  Правильщик  спинок,  сосредоточенный и всегда молчаливый Сидоренко, до  войны  юрист, на  вопрос  о том как там было  в немецком плену, оставляет  на  верстаке  молоток  и с подступившими слезами, как психически больной, от собеседника  кидается в сторону.
  Здесь работал строгальщик Павел Орлов. Контуженый, форсировавший  под Киевом Днепр, но оставшийся  в живых под шквалом  немецких пуль со встречного  берега.
  У токарного станка стоял  весёлый  токарь Вася, с улыбкой признававшийся как он  на войне "храбро"  отсупал. "Наши танки  стояли  в  лесочке, в Карпатах», - вспоминал  Вася,  - стояли  с пустыми  баками,  а горючее к ним в другом лесочке, а снаряды еще дальше.  Я стоял ночью  часовым. Пришедший на смену  стал  рассказывать приснившийся сон, якобы война  началась. И тут прошли по небу самолеты, одна  партия, потом другая,  вот другая, как шарахнула бомбами по  цисцернам, по танкам, огонь до неба, вот мы и дали  дёру, аж  до Харькова. Нет, уж что-что, а  отступал-то  я храбро, бежишь, бежишь, вот  село, мы  на одном  конце, а немцы уже  въезжают за  нами». Вася непременно вспоминал Сталина. Он заключал, что Сталин многих  тогда недорасстрелял: "Так, как встретили войну наши командиры, никакой дурак не встречает".               
 В цеху работали раненые под Москвой, калеченые подо Ржевом, бравшие Харьков и Киев,  прошедшие  Польшу и штурмовавшие Берлин. Они  встречались с  немцами по-иному. На ремонтном участке работал вместе с Гришей,  студент  Витя. Он не призывался в армию, он пережил расстрел. Мать, накрыв его своим телом успела шепнуть спасительные слова: "Стемнеет   беги к ба...". И ничего больше. Стемнело. Тело матери остыло и Витя со всех ног кинулся на хутор  к бабушке.
 Безрукие, безногие, обгоревшие, контуженые, уцелевшие в фанатичных схватках и рукопашных мужчины тогда встречались на каждом шагу. Раны войны не заживали. Фронтовики  по ночам, пугая жен и детей, вскакивали  с постелей, кидались в шквал атак на ненавстных  немцев, продолжали  орать во  сне: "за Родину, за Сталина", они  всё еще  воевали. Кроме немцев войной на нас шли финны, румыны, венгры, итальянцы, испанцы, австрийцы, чехи, французы, поляки и  прочая, прочая  Европа, но народная ненависть, гнев, обида и боль вскипали против немцев. Они  творили зло. Вешали, растреливали, сжигали живьём. Зло творили  уверенно, решительно, быстро  с улыбками на лицах. Вешали, сжигали, убивали на глазах  женщин, детей, обливающихся  слезами и  исторгавшими стоны.  Они не предполагали  возможного  возмездия, не допускали  мысли, что их силу  может  одолеть другая  сила. Это было похоже на сильное опьянение, на умственное помрачение.
 Пленные, оккупированные, заподозренные и на кого  поступал  донос, подлежали уничтожению.  Особенно это касалось партизан и тех, кто имел к ним хоть  малейшее  отношение. Всё  просто.  Война с немцами  закончилась не братанием, а сочувствием, не местью, а вразумлением. В годы  войны да и после, в сознании  каждого звучали  повелительные  призывы Родины:
- Смерть  немецким  оккупантам! - призывали  газеты,листовки,статьи,плакаты.
- Смерть  немецким  оккупантам! - отвечали  передовая  и тыл.
- Смерть  немецким  оккупантам! - слышалось на собраниях, в городах, лесах и селениях.
 Энергетика  этих  призывов тогда  проникла  в  сознание  каждого: старика и ребенка, поднимала  на смерть за Родину, на трудовые  подвиги в тылу. Лозунги воевали вместе с солдатами. И не наша  вина в том, что благородные  труженики полей, колхозов, с обветреными лицами  и  закаменевшими на ладонях мозолями, пахавшие и засевавшие поля, убиравшие в страду хлеб, кормившие  страну, работавшие не покладая рук, от зари до зари,  выполнявшие постоянно естественную для  человеческого  существования  работу  на  земле,  вынуждены были  оставить  неубранными  хлеба,  переменить направленность своей  силы и убивать  подобных  себе, действовать противоположно  человеческому  естеству, оставив  родимые очаги, детей и жен, убрав инвентарь, одеться  во всё военное,  взять  в руки  вместо топора огнестрельные стволы  и  достойно  давать  отпор  вломившимся на родную землю  беспощадным пришельцам.
 На непременное  преодоление, на жертвы, на отпор, на спасение призывала и благословляла  залитая  женскими слезами и человеческой  кровью  Родина. Всё  мобилизовывалось  для  победы.  Кроткие  стали проявлять ярость.
 Находятся  умы, которые как фокусники в цирке,  манипулируя   сознанием, утверждают, что  русские  в поверженной  Германии творили зло, грубость, насиловали  женщин. Утверждение,  расчитанное на непосвященных, обманчивое, подленькое, подстрекающее  к раздору. Следовало бы  посоветоваться с женщинами того поколения. И доколе? А где ответы на вопросы, а что вообще с человеком творит война? Бои, атаки, кровавая мешанина человеческих тел. Помните у Юлии Друниной: "Я только  раз  видала  рукопашный, раз  наяву  и  сотни  раз во сне". И кто теперь даст  гарантию, что контуженые, раненые, кидавшиеся в штыковые и рукопашные бои, прошагавшие по  пожарищам Родины, по пеплу крематориев и людским костям, слышавшие под ногами стоны недорастрелянных в торопливости  при  отсуплении, недоприсыпанных землёй, как это видели  танкисты под Кенигсбергом, солдаты,  потерявшие  матерей, жен, детей, которые вовсе не участвовали  в боях, а находились лишь в окупации, кто даст гарантию, что такие участники войны  пусть с уцелевшей  головой, с уцелевшими  руками и ногами,  оказавшиеся на земле неприятеля оставались психически здоровыми. Какой специалист тогда на фронте проверял психику участников боёв и, в случае  надобности, осуществлял реабилитацию?
 Огнестрельные ранения лечили в госпиталях, безногих ставили на протезы и костыли, помогали  хирурги  и травматологи, раны бинтовали медсёстры, обрубки  человеческих  тел возвращали  к  жизни. Недосуг было до проверки психического  здоровья,  и в сорок пятом к Берлину шли миллионы не с концерта, не с консерватории и не с гулянья.
 Не обижайтесь немцы, если некоторые красноармейцы, нарушая строгий приказ свыше, "не  трогать  мирное  население" ответили ослушавшись,  несдержанностью. У войны звериное лицо.   На нашей земле вы не были ангелами. Вспомните письмо того вашего солдата, который с восточного фронта предупреждал: "если  русские  сотворят  с нами хоть десятую часть того что  сделали мы на их территории, упаси Господи".
 Маркин и Пауль сердечно обнимали друг друга. Так представители народов только что воевавших друг с другом и истреблявшие друг друга, еще не встречались. Они явили новую  дипломатию и тому была выстраданная ими причина. Их, незнавших языка друг друга, подружил одинаковый тяжелый выносливый физический  труд. У них  давно  произошло  замирение. Они мужественно держались плечом к плечу. А совместная, да еще тяжелая физическая  работа позволяет лучше узнать друг друга, сплотить, а потом доверять  друг другу и не предавать.               
 Новость  о необыкновнной   встрече  Маркина  с бывшим  военнопленным  быстро  облетела цеха. Пошли воспоминания  о войне, о деяниях  немцев на оккупированных  территориях, давались  различные  оценки этой  встрече,  различные толки. Проклинали  войну, немцев, дивились  судьбе и встрече двух обыкновенных людей на земле, вспомнили поговорку о том,  гора с горой  не сходится,  а человек с человеком сойдутся. И что-то внутри каждого начинало оттаивать. Словно  лёд стал плавиться от огня солнца. Вспомнили что Маркин,  действительно работал долго с немцем. Работали  они  в малярке.  Война  кончилась, а пленные еще долго оставались на заводе. Двое военнопленных после войны, когда  уже надо было, после тяжелого плена  собираться  домой, кончили  свою жизнь жестоким самоубийством. Один бросился в травилку, другой  в океан  огня. Такая жестокая добровольная гибель повергла  в ужас весь завод. Что заставило прервать земное  существование в уже мирное время на мирной работе? Испугались  чрезвычайной комиссии  по  расследованию  фашистских  злодеяний?  Сломалась  психика? Но такого ухода из жизни не мог  принять ни один рабочий на заводе. Такой уход оставил для всех загадку. Она так и осталась неразгаданной. Видимо  война  продолжала  бушевать  и после  войны. 
 Тогда же на заводе вспомнили, что Маркин действительно работал с военнопленным в малярке механосборочного цеха. Это был вредный участок  производства. Малярка представляла собой просторное, как спортивный зал, помещение с высоченными потолками, закопчеными до черноты  стенами, всегда  с ядовитым запахом лака. И летом и зимой в малярке было холодно.  С потолка на проводах свисали и светили  круглосуточно пятисотваттовые лампы. Окон  и вытяжек в помещении  не было. К тем кто работал в малярке относились сочувственно и с почтением. Широкий проём вместо дверей, выходивший  на железнодорожную  платформу, к которой подавались грузовые  вагоны, в холод задвигались брезентовой  шторой, а с боков проёма калолиферы гнали встречные  потоки горячего воздуха. Кто  оказывался в малярке  страдал от  перехваченного дыхания обжигающим запахом лака. Собранные на сборочном  участке  тяжелые  узлы с чугунными башмаками  проворные  электрокарщицы лихо  вкатывали из под брезента внутрь  малярки.
 С электрокара Маркин и Пауль поднимали тельфером тяжелые узлы, подволакивали к ванным с горячим  лаком, а потом брали эти узлы на живот и на весу, перед собой, опускали   в ванны. Лак был тёплым и приятно обволакивал руки до локтей. Такие движения и такие штанги с напряжением  надо было поднимать и опускать всю смену. Монотонно и бесконечно. Такая работа. 
 Иногда в малярку с проверкой заглядывал бригадир участка, Безменов. Он  являлся  инвалидом  войны, всегда был раздражительным и агрессивным. В его задачу входило следить за работой  участка, организовывать, устранять и заполнять одной рукой  наряды. Другая рука его осталась  подо Ржевом. На бланк наряда на столе он ставил металический  кубик, чтобы бланк наряда оставался неподвижным поскольку придерживать его  Безменову было нечем.
 Если Пауль в его присутствии поднимал узел на живот, Безменов своей рукой подхватывал другой  конец узла и они вместе груз опускали в ванну.
 В минуты, когда электрокарщицы долго  не появлялись  и  наступала  долгая  пауза Маркин с Паулем выходили на воздух, на платформу, стояли под навесом, смотрели на корпуса завода, на небо над заводом, на рассветы, на весь мир и улыбались друг другу  по  товарищески.
 Над маляркой, на втором и третьем этажах корпуса тихо работали цеха по изготовлению военной  продукции. А на последнем, четвёртом этаже располагалось жильё военнопленных. Там стояла и койка Пауля. У дверей на каждом этаже дежурили покалеченные войной  вахтёры. Посторонних на  те этажи не пускали. Иногда  Маркин  с напарником  делился  блинами приготовленными  дома  женой из прошлогодней  картошки. Теперь таких блинов, к счастью,  никто  не печет.
 В одну из ночных смен, когда в малярке работали  двое военнопленных, она загорелась. Рвались, как снаряды, бочки с лаком, бушевало пламя на бетонных стенах, выгорели провода, трубы, ванны  с лаком, тележки. Война, как будто ворвалась в малярку. Её несколько дней восстанавливали. Собранные узлы для сельскохозяйственных машин скапливались под навесом для покраски лаком.
 Причины  возгорания  устанавливали  работники  НКВД, говорили, что  пленных  заподозренных  в поджоге  растреляли, а Маркина с Паулем пожар малярки разлучил, они стали работать в разных  цехах и сменах. И вот  встреча  через  несколько  лет. И опять "Виктор", " Виктор",  "Пауль", "Пауль", а других слов ни у одного, ни у  другого нет. А хочется  рассказать, распросить, поделиться  пережитым. Но пережитое, передуманное, выстрадонное, оставшееся навсегда в памяти  выдали рыдания среди цеха. И, досада,  ни чаю, ни стакана водки, по-русски,  при  такой встрече.
 Экскурсия по заранее составленному маршруту  и определённому  времени  с нарядной переводчицей  и нетерпеливым  Калашниковым спешила. Экскурсия навсегда покинула завод. Немцы  ушли, а раздумья   и  воспоминания  о прошлом  остались.
  После немецкой делегации наладчик станков по прозвищу "Большой Петя" еще сильнее стал  терзаться виной за прошлое, за содеянное  с товарищами. Большим  в цеху его называли за высокую тяжелую  фигуру. Он был доверчив, как ребенок.  На войне пули и снаряды его к счастью не задели. Даже ранен не был. Но другую, пожизненную  рану, которую он принёс с войны не могли вылечить  ни врачи,ни время, ни юристы.  От этой  раны он страдал  и  дома, и на работе, на улице  и на досуге.  А с посещением немцами завода рана заныла ещё больнее.
 Пройдя разорённую немцами  смоленщину, выжженную  Белоруссию, без отдыха от боёв, оставив за собой  голодных и в грязном тряпье детей и женщин - родных  соотечественников, оставив  позади  вместо изб остовы печей,  окаменевшие глаза  постаревших  за время оккупации людей, оставив за собой всё, бессмысленно  выжженое даже с сотнями живых, он  с боем  ворвался  в немецкое  селение совршенно не тронутое  войной.  Вместе  с другими  солдатами  он  оказался  в ухоженом домике  с целью  зачистки. В жилище встретили молодого немца, подтянутого, стройного, но  в гражданской одежде . Солдаты решили, что это офицер, но  он  назвался  музыкантом.
  Расследование  было скорым, как  в продолжающейся  атаке.
- Докажи!   
 Немец подошел к пианино, настукал по клавишам что-то ничего не напоминающее и даже раздражающее. Возможно это был этюд неизвестного им, солдатам, композитора. Прозвучавшее  было  принято за обман: им, деревенским от  сохи и  плуга, хорошо знавшим толк в гармошке и балалайке, пианино не убедило, что  немец музыкант. " Мы же его застрелили," - не  находит  себе  места  Петя, который  год.
 По радио иногда звучит классическая музыка, а Петя сразу видит того немца,  лёгшего  на клавиши  и свалившегося  на пол. И музыка, и вспоминания остались навсегда укором.
- А если  он  действительно  музыкант, а не офицер? 
Никто и ничто не даёт ответа.  Вот и мучает, и изматывает душу небинтованая, нетелесная, но глубокая  рана войны наладчика станков Петра. Все  спокойны, планируют своё  будущее, стремятся к лучшему, а Петя застрял  на  войне, ему не выбраться из прошлого, не избавиться  от своей  вины как  соучастника.  Немец  не отпускает.
 И в те же дни, после посещения завода немецкой делегацией, в заводском комитете комсомола, среди неотложной текучки дел, вернулись вновь к письмам, присланным из ГДР молодыми немцами, предлагавшими  с советскими ровесниками завязать дружескую переписку. К текстам их  писем прилагался на отдельном листе перевод письма на русский язык, исполненный  видимо  женским старательным и разборчивым  почерком. К письму прилагалась небольшая  фотокарточка  отправителя.  На нас смотрели лица молодых, добрых,  барчуков,  упитанные, ухоженные,  с  налаженным бытом,  не  страдавшие голодом в послевоенном  сорок седьмом  году. О чем можно  было им рассказать в письмах? О том, что работаем, учимся на вечерних и заочных  отделениях
учебных заведений, имеем мало досуга и он не богат разнообразиями,  и  что,  между  прочим,  настороженно следим  за  деятельностью  другого  немца, Хойзингера,  в верхушке НАТО.
 Пусть простят нас те немцы, не  получившие тогда,  дружеского ответа их ровестников из
России. Мы остались в душе  благодарны им за их искреннее желание общаться  с нами  с помощью  переписки. Мы  не сомневались в их стремлении действовать во благо и больше не воевать с нами. Тогда  было  многое  неясно, впрочем как и сейчас. Мы  не освободились  от  напряжения ушедшей  войны, а  нам, детям войны стали угрожать  другой, более  страшной  войной. Надо было вновь мобилизовываться, сосредотачиваться, настораживаться,  быть  ответственными за  себя и за других. Поэтому переписка  казалась  делом  праздным.
 И тогда же, после  дружеской  встречи  Маркина  с  бывшим  военнопленным  немцем, некоторые  вспомнили и о другой  встрече на заводе с другим военнопленным - русской  женщине, побывавшей  в оккупации, с другим  немцем.
 Встреча оказалась  противоположной, трагической,  от  неё содрогнулся весь завод. А между  тем   меня, заточника режущих инструментов, та давняя встеча женщины с немцем потрясла  настолько,  что среди мирного шума и грохота станков, стал отчетливее слышаться гул войны, немецкая  речь  и прибой людских страданий. Та встреча женщины с немцем представилась какой-то мистикой,  грозным напоминанием людям, что во вселенной затаилась и ждет своего часа,  кара  для  всякого, сотворившего зло, и что с той затаившейся  карой,  которая обладает неукротимой  силой возмездия  уже не договориться с позиции силы или дипломатическим  путём.
  Встреча  женщины  с тем  немцем,  раздирающим душу,  предупредительным  долгим  криком  ужаса  унеслась тогда над  заводом, над  его  мрачными  корпусами,  над  городом, над  нашей  матерью землёй,  над всем людским скопищем во Вселенной, и осталась заложенной в её памяти  навсегда.
ред.12.02.16
Продолжение следует


                ОККУПАЦИЯ. ИСПЫТАНИЯ.

 Тогда в сентябре сорок первого, когда немцы от Скандинавии до Черного моря на танках, мотоциклах, самолётах и грузовиках успешно ломились в глубь страны, оставив позади Новгород, Демянск и Холм, вошли в бревенчатую, всего в двадцать девять дворов деревеньку, поднятую отрогами Валдайской возвышенности высоко к небу.
Деревеньку эту никто не защищал, хотя при отступлении наших войск предполагалось за неё дать бой. Задолго до прихода немцев красноармейцы вместе с колхозницами, лопатами на склоне, недалеко от большака, вырыли длинную траншею, соорудили ДОТ с накатом из брёвен, а его верх засыпали землёй. Деревянные мосты, вытесанные когда-то деревенскими мужиками, просто сожгли. Маяк, возвышавшийся над округой со времён Первой Мировой, разобрали. На участке большака, где насыпь его проходит по болоту, построили танковые заграждения, а предполагаемые пути подхода немцев к деревне заминировали.
 Но из траншеи и ДОТа никто не выстрелил. Они надолго оставались возле деревни местом мальчишеских игр, а на минах впоследствии подорвались свои деревенские, отправившиеся за грибами. Потом двое отправились за их останками и тоже подорвались. Всего погибло пятеро. Война и в деревне делала своё дело. Танковые заграждения и сожженные мосты немцев не остановили. Обьяснялось это тем, что немцы вошли в деревню с другой, неожиданной стороны. Ломовая и торопливая работа женщин-колхозниц и солдат оказалась ненужной. Жителей угнетало и то что человеческий тяжелый труд их впервые был направлен не на обеспечение урожая, чтобы кормиться и выхаживать скот, не на обеспечение себя пищей, а на разрушение.
В то лето бойцы Красной Армии, поливая родную землю потом и кровью, выбиваясь из окружения, отчаянно заслоняя пути врагу, были истребляемы нещадно, рассеиваемы и постоянно мучимые жаждой, пятились и пятились на восток.  Озёра, реки, колодцы, родники оставались немцам. Под оккупацией оказались огромные пространства Родины с деревнями, посёлками, хуторами и городами. Государственное, общественное, колхозное и личное имущество, а также мирные люди - всё оказывалось в руках у немцев: распоряжайтесь пока берёт ваша.
 Деревенька, в которую они не вошли, а скорее вьехали на мотоциклах, грузовиках, с автоматами на перевес и с громкой, похожей на команды, или ругань речью, состояла из двух почти несоединимых частей. Одна её половина, считавшаяся главной, размещалась на взгорье, ближе к небу, была обжита с давних времён, каждый двор имел свой хлев, сарай, баню и даже амбар для зерна. Дома в основном пятистенные, бревенчатые, просторные. Окна этой части деревни раньше, чем нижней её части, весело освщались утренним солнцем, а вечерами закатное солнце долго сияло красным на стёклах. Там в летнее время почти не было комаров и мошкары.
 Другая часть деревни строилась во время коллективизации, располагалась на ровной горизонтальной поверхности, дома образовывали улицу с четырьмя небольшими прудами и в одном из них замачивали колхозный лён-тресту. Приусадебные участки размечались по плану и насчитывали площадь каждый полгектара.
 Дома ставились так, чтоб соседская курица или скотина реже попадали в чужой огород. На колхозную работу по утрам колхозники созывались ударами одной железяки о подвешенную на другую, там на горе. Некоторые из колхозников не расставались с пчелами и не рубили яблони на приусадебных участках, хотя это грозило налогами со стороны высших властей.
 Артельная работа возбуждала азарт, как на спортивных соревнованиях, была всегда на виду каждого и каждый старался быть не хуже другого в колхозе. Лучшими считались умелые, здоровые, не ленившиеся вставать по утрам рано, и честно относившиеся к колхозному труду. Колхоз для государства планово заготавливал зерно, лён, молоко, мясо и даже мёд. Артельная работа на земле считалась более надёжной, колхоз мог обеспечить инвентарём,тягловой силой и семенами. Единоличникам обрабатывать землю становилось более проблемно: земле нужна была общая, коллективная сила.
 К приходу немцев колхозные коровники, конюшни и свинарники были пустыми. Ещё летом через деревню с западных районов стадо за стадом прогнали крупный рогатый скот, коней и овец. Действовал лозунг: "ничего не оставляй врагу". Властью свыше предписывалось, чтобы на местах для сопровождения скота на сто голов выделять руководству колхоза трёх-четырёх работоспособных колхозников, обеспечивать их продовольствием на полтора-два месяца, деньгами по двести-триста рублей, повозкой с лошадью, а также, чтобы скот сопровождали зоотехники и ветеринары. Стада угонялись на восток неспеша, подальше от фронта, от немцев, чтобы в сохранности после изгнания оккупантов их вернуть обратно. А в том, что оккупированная немцами территория в конце концов будет освобождена никто из соотечественников не сомневался. Слишком велик был дух сопротивления и вера в разгром захватчиков.
 Позже через деревню от горизонта до горизонта, колонна за колонной, пешком прошли отступающие части Красной Армии. Пулемёты, ящики с патронами, винтовки, котелки солдаты несли с собой. Шли измотанные отступлением, угрюмые, с грязными бинтами на ранах, неразговорчивые, вызывая у жителей деревни боль, сочувствие и смертельное замирание. Они наскоро пили и пили воду, зачерпывая её своими котелками из колодцев, из вёдер хозяек. Некоторым доставалось молоко.
- Какая же сила гонит такую силу ребят? - настороженно переговаривались старики. Некоторые колонны останавливались в деревне, солдаты несли в избы ржаную солому, кидали её на пол, и не раздеваясь падали, размотав лишь обмотки, - эти черные длинные ленты, которыми пеленались от ботинок до колен солдатские ноги, отнимая от сладкого отдыха время.
- Откуда? - срашивали осторожно, чтоб не докучать, побывавшие когда-то на войне.
- Из под Старой Русы, - следовал усталый ответ.
- А вернётесь?
- Обязательно, - успокаивали командиры.
 Из русских печек гостеприимными хозяйками, погромыхивая, доставались ухватами ведёрные чугуны с горячим варевом, торопливо чистилась картошка, нарезались краюхи караваев, ставились на стол кубаны с молоком, вынимались из кадок огурцы и что было, давалось с собой в дорогу. Тогда у женщин на всё хватоло сил и времени. Они всё спешили делать быстро, умело, щедро и кстати.
 Русских женщин судьба наделила благородным терпением. Выхаживая детей, заботясь о стариках, занятые каждую минуту делами, обреченные на неминуемую оккупацию, они провожали красноармейцев как родственников, крестя и молясь за их жизнь, понимая, что их мужья, братья, сыновья сейчас могут также где-нибудь брести усталыми, голодными, ранеными: они верили, что другие женщины где-нибудь там, также, не скупясь, их покормят, дадут попить, отдохнуть и проводят добрыми пожеланиями.
 Сложилось так, что в начале войны, когда Красная Армия отступала, мирное население кормило солдат, а потом, когда немцев погнали назад, и красноармейцы увидели последствия вражеской оккупации, с освобождёнными жителями делились и куском сахара, и куском хлеба, и банкой консервов. Дети войны долго носили солдатские пилотки, а из плащпалаток им матери шили штаны.
 Сейчас же, несмотря на то, что Красная Армия их оставляла, что теперь к ним придут со своими порядками лютые немцы, оставаясь беззащитными, они с горестной надеждой напутственно твердили:
- Покуда идите, мы вас подождём,
- Мы вас подождём, - говорили уходящим солдатам пажити,
- Мы вас подождём, - говорили леса.
Это их услышал тогда на смоленщине летописец войны К. Симонов. И не было даже тогда сомнений в том,что Красная Армия повернёт немцев назад, что они будут разбиты. Дело только во времени. Такое бывало в русской истории. Против оккупантов сурово восстанет русская природа, их кровь будут сосать злые комары и оводы, их будут поедать вши, мучать дизентерия, им будут мстить морозы, - всё будет против немцев.
ред.09.03.16
Продолжение следует

 На некоторое время после того, как прогнали через деревню скот и прошли отступающие воинские части большак затих и опустел. Наступило тягостное и тревожное ожидание прихода немцев. Вместо своих председателей колхозов и сельских советов, вместо строгих уполномоченных из района или области, немцы предъявят свои новые требования. С ними не поспоришь до крика, как с председателями или уполномоченными, не покачаешь свои права.
 Большак опустел, но над деревней в небе то и дело пролетали наши и немецкие истребители, тяжело в высоте гудели бомбовозы, завязывались отчаянные воздушные сражения, небо предупреждало жителей о стремительном приближении немцев по земле. Дети по звуку самолётов распознавали, задрав головы к небу, наши летят или немецкие.
 Властями было приказано в тёмное время суток огней в домах не зажигать, стёкла на окнах крест на крест заклеить бумажными полосами, при бомбёжке в избах не оставаться, скрываться от бомб в ямах, немецкие листовки, сброшенные с неба, грамотным не поднимать и не читать. А листовки были заманчиво яркими, привлекая всякого их поднять. Ветер гнал их по полям и лесам, как нарочно, кидая под ноги. Тогда кроме сражений на земле шла и война листовок. Их содержание было направлено на возбуждение страха, паники, на подрыв морального духа и ослабления воли к сопротивлению. Слова метко налипали на человеческое сознание. Это была передовая впереди передовой. Недаром и наши самолеты в том же августе, в том же сорок первом сыпали листовки на Берлин, предупреждая немцев о том, что Красная Армия пожалует к ним. Одна из немецких листовок, того сорок первого, адресованная строителям оборонительных укреплений насмешливо сообщала: "Русские дамочки не копайте зря ямочки, придут наши таночки разрушат ваши ямочки": так предупреждали немцы наших женщин, надрывавшихся с лопатами в руках.
 А однажды, когда в деревне всё женское население от школьниц до старушек было брошено с серпами на уборку ржи, жницы, разогнувшись, стали наблюдать воздушный бой над озером. Самолёты носились, работая пулемётами. Наш аэроплан задымил и пошел за горизонт. Все увидели, что лётчик выбросился с парашютом. Но немцы с самолётов в него стреляли. Было непонятно убили его немцы или он уцелел на опустившемся парашюте. Слишком медленно тогда опускался парашют. А с парашютом был чей-то сын, брат или муж. И не успели женщины горестно поохать, постонать о чьём-то горе, вытереть жалостливую слезу, как эти немецкие истребители вмиг оказались над жницами, низко прошлись над рожью, да так низко, что видны были почему-то лица пилотов. А когда женщины поняли, что пулемёты продолжают работать кинулись с серпами кому куда ближе, некоторые просто легли на землю. Немецкие асы в небе развлекались и хохотали. Бегство и паника женщин их веселили.
 "Это вам, девоньки, привет от Гитлера", встав на ноги, отряхиваясь и приходя в себя, бодро крикнула тётка Егориха. Она была в длинной до пят тёмной юбке, белой кофте и белом ситцевом платке, как и большинство жниц. Как и все в деревне, до холодов она ходила босиком. Никто не знал, да и сама она, сколько ей лет. Лицо моложавое, всегда приветливое, фигура высокая, прямая, стройная, ум смекалистый. Она могла вступить в решительный спор с любым начальником или присланным агрономом, отстаивать правоту и справедливость. В колхозе она оставалась председателем ревизионной комиссии. Вырастила четырёх дочерей и одного сына.  Деревня называла её тёткой Егорихой поскольку отец у неё был Егор и муж тоже Егор. Никого из её Егоров не было в живых. Она всем, кто обращался, бесплатно в деревне валяла валенки, обмывала покойников.
 Когда самолёты улетели она задорно выкрикнула:
- А ведь немецкие лётчики уже заигрывают с вами, понравились вы им. Нет у них таких красивых баб в Германии.
- А ты там была?
- Знаю.
Когда она быстро и легко со своей "третьей ногой", как выражалась сама, проходила по деревне, то не оставалось ребёнка, с которым она при встрече не поговорила бы ласково, не поинтересовалась бы школьными оценками, не похвалила бы за хорошие поступки, не уделила бы внимания хоть минутку, не улыбнулась бы и не погладила бы своей доброй рукой детскую головку чужого ребёнка. Этим она напоминала молодым мамам, что детей надо воспитывать когда они умещаются поперёк кровати. Потом, когда будет лежать вдоль, окажется что поезд укатил. Воспитанием детей занималась вся деревня. Всё и вся были на виду. 
 Предчувствию надвигающейся беды, предстоящей оккупации, завтрашней неизвестности и полной беззащитности, постоянной тревоги за жизнь близких, там на фронте, тётка Егориха постоянно и твёрдо повторяла: "Бабоньки, выживем. Кончится война, наши мужики вернутся домой, жизнь наладится, заживём лучше". Бабонькам в большинстве в деревне было по двадцать пять, по тридцать. Их мужья и братья на войне, а здесь у каждой по три-пять маленьких ртов, да ещё свёкры и батьки, которых надо кормить и обстирывать. Приготовить еду, обстирать - это не работа. А вот как добыть кормёжку, как зимовать, как дровами обогреть дом, как дрова наготовить, как поднимать детей когда ни денег, ни магазинов, ни помощи колхоза и идёт проклятая война. Тут у бабонек голова кругом. Поэтому тётку Егориху и малые и старые встречали как мудрую советчицу, как старейшину, как посланницу каких-то светлых и
обнадёживающих сил, как посланницу правды, добра и справедливости. "Будет и на нашей улице праздник, вот увидете", - не переставая повторяла она. Бабоньки верили, что после войны жизнь наладится к лучшему, что каждый начальник в стране всё своё начальственное умение будет прилагать не для личной выгоды или наживы, а организовывать своё начальственное старание так, чтобы у каждого был достаток, а государство контролировало бы работу самих начальников - действительно ли они делают всё во имя человека, всё для человека.
 Перед приходом немцев, когда всякая связь с руководствм местным и высшим давно была оборвана тётка Егориха находила силы и время вечером не раз со своей дубинкой пройтись по деревне, зайти в избу или постоять у тына, справиться о домашних делах хозяйки, спросить всё ли что можно заблаговременно из одежды и продуктов зарыто от немцев в землю, а если окажутся затруднения, посоветовать как поступить, кого из соседей позвать на помощь.   
 Колхозное зерно государство уже не принимало, оно было зарыто в потайных местах вблизи деревни, о чем знали немногие. Под постройками, под крышами закапывались крашеные сундуки, в которых до свадьбы хранилось приданое. Если кто-то мешкал, не прятал необходиое, надеясь на потом, тётка Егориха властно стучала дубинкой у ног, приказывая не медлить. И было непонятно, действительно ли дубинка у неё "третья нога", то ли предмет угрозы, строгого повеления, то ли средство защиты при необходимости.
 Почти каждый день она приходила к соседке Марии, подбодрить её и обсудить способы лечения её мальчика, Мишеньки, который лежал в кровате при смерти. Вся деревня была обеспокоена состоянием его здоровья, да еще перед приходом немцев.
 Дед Никанор кроме самых нужных вещей, на всякий случай, закопал в сторонке от постройки два ящика с патронами, которые были брошены красноармейцами при отступлении: "Порох может пригодиться", - по-хозяйски рассудил старик, - может красноармейцы вернутся за ним.
 А дед Тимоха, вдовец, живший вдвоём с внучкой, признанной всей деревней красавицей, соседей предупредил, что спит на печке с заряженным ружьём и поглядывает на входную дверь в избу. "Придут немцы, будут приставать к Гале, одного наверняка уложу, сам погину, но стрельну".
 И всё же как ни готовились жители деревни к приходу немцев, как ни подумывали, что Бог их пронесёт стороной, по другим дорогам, немецкие солдаты нагрянули неожиданно и застали жителей врасплох. Топились бани и топилась колхозная рига, набитая снопами ржи, распространяя горький запах осиновых плах. Коровы только что вернулись с поля и во многих дворах от тугих струй молока звучно заурчали подойники. Деревню заливало красным предзакатное солнце. Возле пруда орала ребятня, игравшая в русскую лапту. С появлением немцев ребячий крик смолк, дети разбежались по домам под защиту матерей и смотрели на чужих солдат с интересом и настороженностью. Колхозный конюх, Иван Митрофанович, рыжий, еще не седой, крепкого телосложения, напоминавший былинного Илью Муромца, отхлестав себя в бане берёзовым веником, нагнулся, чтоб зачерпнуть ковшом холодной воды из кадки и обдаться ею, в низкое окошко увидел, что во дворе уже немцы и трое с крыльца входят в дом. Там, собирая бельё, хозяйка готовилась мыться. Второпях Митрофаныч в предбаннике с силой надёрнул, прилипающее к мокрому телу холщевое бельё и, накинув старый китель, в кальсонах, босиком, в потрёпаной зимней шапке, с комом белья для стирки под мышкой, сразу замеченный немцами, и под их смех и возгласы "Рус Иван", выскочил из бани.
 "Рус Иван" направился было через двор в дом, но на крыльце сразу был остановлен, выскочившим на возгласы солдат, офицером с пистолетом в руке. Глаза Митрофаныча, солдата первой мировой, игравшего на передовой с другими немцами в карты, встретились с глазами офицера,державшего наизготовку пистолет. Офицер ткнул стволом пистолета в металлическую пуговицу кителя и грудь Митрофаныча неожиданно спросил:
- Коммунист"? - на пуговицах были выштампованы советские звёзды, - Партизан? - последовал более требовательный вопрос и более сильный толчек пистолетом в грудь. Переводчик оказался рядом хотя и без перевода вопросы были ясны.
- Не коммунист я и не партизан, - отрицательно помотал головой Митрофаныч. Завязки на треухе закачались, а относительно кителя пояснил:
- Сын у меня на железной дороге работает, в прошлом годе оставил донашивать, - сказал он это громко на весь двор, как в жарком споре, словно возле него собрались глухие и чтоб в ближайших дворах могли его слышать соседи.
- Партизан? - вновь спросил офицер и очертил пистолетом пространство вокруг деревни. Митрофаныч оглянулся. За деревней стоял первобытный лес с могучими пиками елей, с горящими осенним пожаром осинами и берёзами. Лес окружал деревню. А в его дворе с автоматами наперевес, готовые выполнить в миг любую команду замерли десятка полтора солдат. Дом Митрофаныча стоял высоко над деревней. С крыльца были видны соседние дворы, внизу пруд, поодаль церковь, погост и даже видна была крыша в лесу соседней деревни. Оглянувшись, Митрофаныч успел заметить,
что у соседки Марии тоже немцы, она стоит с подойником и не заходит в избу, а в избе болеет малый. За прудом во дворе Иллариона громкие голоса гостей. Солдаты там открывают широкую дощатую дверь колхозного сарая. Дверь осела, неподдавалась, нижней частью упиралась в землю. Но солдаты весело упорствовали. Им было всё равно - открыть её или сломать. И зачем им колхозный сарай? Там же слышался слабый умоляющий голос Прасковьи: "Детки, детки, одумайтесь". Она наивно полагала, что "детки" понимают её и одумаются. Но "детки" сделали своё дело. Дверь с треском сломалась.
- Партизаны есть?, - оглядывая пространство вокруг деревни, на хорошем русском языке спокойно спросил переводчик. И хоть Митрофаныч знал, что партизаны есть, что его власти давно обязали партизан подкармливать в случае необходимости ответил уклончиво:
- Ня слышно было.
 А в это время, как выяснилось потом, на другом конце деревни тётка Егориха, заметив еще не погашеный партизанский костерок на опушке леса, бросилась к нему, готовая дубинкой сбить огонь и бить партизан. "Немцы в деревне", - зло предупредила она не научившихся ещё партизанить чужих мужиков. А вернувшись домой, немцам обьяснила,что местная ребятня играет с огнём. Митрофаныч же уже не вошел, как хозяин в свой дом, а под вооруженным конвоем перешагнул высокий порог. Его жена, высокая прямая старуха, облаченная во всё черное, напоминающая монахиню, с опущенными руками стояла в прихожей напротив печки и, как тронутая, не сводила глаз с её чела, что-то шептала, не решаясь сдвинуться с места. Да и можно ли теперь в своём доме двигаться? Можно ли присесть, идти теперь в баню, ставить на стол самовар хозяину и подать на блюдце мёда, как это делалось прежде?
В доме смело хозяйничают немцы. Во дворе раздаются их громкие команды, слышится громыхание дверей, стук приставляемой к чердаку лестницы и вот уже тяжелые и быстрые шаги по потолку, от которых посыпалась на пол костра. Таких бесцеремонных проворных на проверку чужого в этом доме никогда не было. Годами установленный распорядок жизни, сложившиеся традиции и привычки, строгая очерёдность домашних дел, неспешная обдуманность их, распределение на мужскую и женскую работу, свободное общение с каждым кто входил запросто в дом, весь уклад создававшийся в этих стенах и оберегавшийся тут - всё теперь рушилось, ломалось и с этим надо было, скрепя сердце, мириться, жить дальше: идёт война.
 Обыскам и вероломству подверглась каждая изба. Что ищут в избах немцы? Митрофаныч прошел в передний правый угол первой половины своего дома, сел на широкую лавку к столу, куда и раньше садился после бани, схватил с подоконника кисет с нарубленным топором самодельным табаком, оторвал клочек от старой областной газеты, скрутил, послюнявив, самокрутку, а затем, спохватившись, словно своим деревенским мужикам, подняв кисет перед собою, громко предложил: "Курнуть табачка моего не желаете?" Офицер, расхаживавший взад и вперёд по полу, переводчик, смотревший на деревню в окно, разом взглянули на протянутый кисет и, отвергая, произнесли что-то похожее на "ни". Отказ был понятен. Митрофаныч не обиделся. С первой минуты когда он увидел немцев во дворе его забеспокоила собственная оплошность. В колхозной конюшне стоит старый, спрятанный от красноармейцев, колхозный конь по кличке "Буксир". Как бы он теперь не достался немцам? Его надо незаметно по оврагу, по краю леса отвести на хутор к председателю, Гомонову. Там можно привязать в лесу на какое-то время и немцы его не найдут. - Зачем тянул время, не сделал этого раньше, жалел коня, не доверял Гомонову ухода за ним, укоряя себя, - беспокоился Митрофаныч. Обыск в доме закончился, грохотанье и шаги на потолке прекратились и, видимо, старший, войдя в избу, доложил о результатах. Офицер выхватил стол из под локтя Митрофаныча, придвинул его к окну, где посветлее, раскинул карту и вместе с переводчиком стали спрашивать дороги на соседние селения.
 Недовыселенные за время коллективизации с несколькими оставшимися дворами "Платоновка", "Баковка", "Любосилы" значились на немецкой карте. С особенным интересом спрашивали дорогу на деревню с громким названием "Москва" Туда через лес направлялись их весёлые взоры и бинокли, а потом и стволы пулемётов от дома Митрофаныча. Они хоть и спешили на восток, в сторону Селигера, Осташкова и Бологое однако сходу в том направлении не пошли, рассредоточились по деревням. Видимо им было известно, что в Москве, на их пути, оказался полк красноармейцев то ли, попавший в окружение, то ли заблудившийся здесь среди лесов и болот. Старики позже обсуждали, что у немцев были подробные карты их местности, а у красноармейцев таких карт не было. Не собирались воевать в такой глуши и глубине страны.  Общаясь с переводчиком, Митрофаныч похвалил его за хорошее знание русского языка.
- До войны я учился в Ленинграде, - последовал ответ.
 Не выпуская изо рта самокрутку, закашливаясь и мотая рыжей головой, продолжая сидеть в кальсонах, Митрофаныч смотрел на немцев, имея опыт солдата первой мировой, видя экипировку и уверенность, с какой они действуют теперь в чужой стране сразу отметил, что это совсем не те немцы с какими он воевал в ту затяжную войну. Опьяненные быстрыми победами в Европе их другое поколение снова играло в войну с Россией. Они подходили к истоку Волги, оставив позади Великий Новгород, Холм, Демянск, они пришли в маленькую деревеньку, оказвшуюся на их пути тесным становищем. Солдат не вмещали избы и не вмещали деревенские нужники. Да нужниками они и не пользовались. Днём ли, в сумерках или утром во дворах ли, на грядках или на картофельнике растёгивались ремни, ширинки, снимались штаны, обнажая бледные зады, отправлялись естественные надобности на виду всей деревни. Такое поведение шокировало, оскорбляло и унижало сельчан. В деревне привыкли видеть как испражняются животные - коровы,лошади, собаки, но чтобы люди - срам да и только. - Неужели так заведено в Германии?, - интересовались у тех кто побывал у них в плену. Старушки пытались было призывать к приличию, разьяснять, что так делать нехорошо, что существуют нужники, но в ответ был лишь здоровый хохот. Возникал и гнев, как к хулиганам, и жалость, как к несмышлёнышам. Отстегать бы крапивой по голому месту да у них автоматы всегда заряжены.
 Но более других оказалась оскорблённой в деревне Настя. У неё пятеро детей. Самым старшим Ване и Мане она приказала накопать и начистить картошки, а потом на костре в чугуне сварить к ужину. Когда картошка была готова Настя, опустив самую младшенькую, не умеющую еще ходить на пол, схватила свой семейный чугун и, вылив кипяток, опрокинула дымящееся кушанье в решето на стол. Тут то к ней и распахнул дверь немец. Решето с картошкой он сбросил на пол, снял штаны и на виду хозяйки и детей, в том числе и соседской девочки, навалил на картошку немало "колбасы". Да это не был Бухенвальд, Освенцим, топка крематория или расстрел. Но чего же ждать от таких людей дальше? В деревне тогда еще бережно относились к каждой крошке хлеба, к каждой картофелине, знали каким тяжелым трудом каждая крошка достаётся крестьянину. Настя своими бы руками задушила присевшего над картошкой немца, но что будет после? Та соседская девочка впоследствии работавшая диспетчером в Ленинграде на Финлядском вокзале с брезгливосью и сквозь слёзы вспоминала ту сцену в избе Насти. Вспоминала как кроха Валя то и дело подползала к опоганенной картошке, её гнал голод, как немец с проворством пса, задержанного на выгул, нахамил в избе многодетной Насти, оставаясь безнаказанным. Да и немец-то такой "шибздик", с отвращением вспоминала Нина диспетчер, морщась от брезгливости.
 Оккупанты распоясывались, а война тогда еще только начиналась.
- Ну, девки, наряжайтесь,- обходя с дубинкой деревню напоминала тётка Егориха. Девки были догадливы и с появлением немецких солдат уже были наряжены во всё старушечье - в длинные старые юбки, в латаные-перелатаные кофты, заношенные платки, которые теперь по-мусульмански прятали их лица. Да и лица некоторым пришлось пудрить печной сажей. Митрофаныч тут же заметив изменения в одежде соседок, внутренне испытывая ревностное одобрение, опираясь на палку, у пруда за спиной Марии и Ксении, полоскавших на широком камне бельё подшучивал:
- Ах мальцы хороши, - говорил он о немцах, - молодые, весёлые, с губными гармошками, с носовыми платками, пахнут духами, как городские.
- Жеребцы, - отрезала подошедшая тётка Егориха, - им бы за парным плугом походить, да от зари до зари на колхозных быках на земле поработать, как наши мужики работали. Посмотрела бы я на них какие они молодцы.
- Мань, а платок какой у тебя красивый, не видел раньше, немцу хочешь понравиться, - не отставал от приглядной и молодой соседки старик.
- В этом платке я печку топлю, сажу выгребаю, да в хлев хожу, - отвечала Мария, не огядываясь на соседа и продолжая бурунить воду мальчишечьими штанами.
 Митрофаныч шутил, но деревня знала, что Марии не до шуток. Один в люльке, большенький в кровате, на улицу не просится, хорошо, что с ними свёкр за няньку. Медпункт в деревне с началом войны закрылся, фельдшера взяли на фронт, а бабушки лечат хворого ребенка и никак не вылечат.
ред. 10.03.16
Продолжение следует

Да к тому же от мужа, Павлушки, с войны давно никаких вестей. А свёкр для Марии и помощник и третий ребёнок. 
 Митрофаныч, отбросив шутки, понизив голос, с соседками после паузы озабоченно поделился: "И какой гад из наших уже донёс немцам, что я кормил красноармейцев? Кому неймется? Сегодня их офицер, как у виноватого, уточнял так ли это? Я объяснял, что красноармейцы мои соотечественники, они голодные, вы бы немцы тоже покормили своих солдат? Офицер остался недоволен".
 С тех дней, когда немцы заняли деревню, молодые сельчанки на всякий случай охраняясь от солдат, по две по три с детьми на ночь устраивались на одной печке, полагая, что печка защитит от возможного наступления. Солдаты спали на полу, на соломе. А русская печка в те годы являлась и крепостью и укрытием, и детским садом, и лазаретом, и смертным одром. Во дворах стояли мотоциклы, велосипеды, кони, часовые.
 Месяцем раньше в Москве, в Генеральном штабе на этот участок фронта был назначен командующим генерал Курочкин П.А. "Не ясно, что там проиходит," - сказал генералу Сталин, - но чтобы ни происходило, главное удержать Валдайские высоты, не пустить противника к Октябрьской железной дороге на Бологое". Но именно здесь немцы в составе трёх пехотных дивизий и кавалерийской бригады лесами и болотами продвигались в сторону Селигера и Бологое. Но пока их движение застопорилось. На их пути оказалась деревня Москва, в которой находился полк советских солдат не то заблудившийся, не то выбивавшийся из окружения.
 В эти же дни со стороны немцев были явлены примеры самого мирного сотрудничества. Так дед Никанор обратился к своему постольцу, по возрасту старше остальных, зарезать скандального барана. Баран сошел с ума - разбегался и бил рогами в зад неожидавшего нападения солдата. Партизан да и только. Другой солдат отремонтировал хозяйке отремонтировал крыльцо. А молоденький Ганс живший в доме тётки Егорихи с её внучкой Шурой, шестнадцати лет, весело пилил во дворе дрова. Двуручная пила застревала по шву, гнулась, издавала печальное пение а им было весело. Вскоре деревня узнала, что Шуре Ганс подарил перстенёк и обещал, как только кончится война, на ней женится. Но ревнивые ровестники тут же подарок Ганса у девушки отобрали и предупредили, чтоб не смела выходить замуж за фашиста. Прошли годы, Шура уехала в Ленинград, а потом деревня узнала, что живёт она в каком-то Магдебурге, замужем за немцем, имеет двух дочерей и всем почему-то хотелось, чтобы мужем оказался тот Ганс, пиливший с нею дрова.
 Были явлены примеры помощи и благородства за их недолгое пребывание в деревне. Их врачем была оказана медицинская помощь двум деревенским детям. Сразу же после их прихода учительница, Марта Генриховна, обучавшая деревенских ребят немецкому языку, привела в избу Марии высокого роста немца, не то с сумкой, не то с чемоданчиком в руке. В глаза бросился крест. А крест воспринимался, как святое, обнадёживающее, помогающее в жизни. Марта Генриховна была родом из Германии, немка.
 Деревенский мужик, Фрол, слывший степенным и рассудительным, знавший грамоту, в первую войну с немцами оказался у них в плену. А из плена привёз жену, приседавшую на одну ногу, маленького роста,худенькую и не знавшую по-русски ни слова. Это была Марта. Женщины поначалу не могли успокоиться и простить соседа за такой выбор. "Видный мужик, с головой, а кого взял в жены? - осуждали они соседа." Тут сколько своих невенчаных, с которыми немку и рядом поставить нельзя. Сам наверное стирает и щи варит". Но когда Фрол стал заведовать почтой, а Марту власти попросили работать в школе и у них один за другим появились трое мальчишек, отношение сельчанок к чужестранке резко переменилось. Провожая своих чад по утрам в школу, матери,хлопоча у печки, строго напутствовали слушаться учителей, особенно немку, вразумляя, что она у них в стране - гостья. Не выучишь урок - будешь бит вожжами. Такова была ювенальная юстиция. Школьных собраний не проводилось с участием родителей, но вся деревня знала кто из учеников и как себя ведёт в школе, какое прилежание проявляет, какие оценки ставят учителя. И в пример приводились сыновья Марты Генриховны. Ни к кому тогда не было такого высокого уважения как к учителю и врачу. Деревня почитала и боготворила их.
 И тогда же с приходом немцев пронёсся слух - Марте Генриховне предложено с семьёй вернуться в Германию. Немцы не ожидали в такой дали встретить соотечественницу, в такой глуши услышать её немецкую речь. Здесь не было электричества, удобств цивилизации, и почти первобытный мир природы. Вокруг хвойные леса, рядом озеро с семнадцатью островами, на противоположных берегах несколько деревень. Семья Марты жила в большом бревенчатом доме по соседству с ослепительной белизны церковью, уже закрытой, с выброшенными из неё иконами и утварью. Место в округе высокое, веселое, намоленное веками прихожанами новгородской земли. В другой половине дома с отдельным входом размещалась почта Там был стол, за которым работал Фрол. Имелась большая терраса,выходившая на запад в сторону озера. Здесь в выси постоянно с криками носились шальные стрижи.   
 Марта отказалась от возвращения в Германию, деревня с облегчением и благодарностью приняла её решение.
 Там же возле церкви размещались строения школы, сельского совета, медицинского пункта и несколько жилых домов. Всё это находилось в сторонке от деревни на расстоянии километра.
 - Мария, это доктор, - впервые в жизни, заходя к ней в дом, сообщила она хозяйке о приведённом в избу немце. Хозяка была изумлена и обрадована их неожиданному, но столь желанному визиту. Её застали врасплох, она держала на руках засыпающего малыша и мерила избу босыми ногами. Сколько раз, зная, что Фрол и немка, всё-таки ей со своих, она собиралась то на Покров, то на Сергов-день пригласить их к столу, но шли годы, муж молчал, ей было некогда, надо было строиться, да и была бы Марта своя деревенская, но она чужестранка, понравиться ли ей у неё в гостях? А Фрол являлся братом её свёкра и свёкр днями перед войной пропадал там у них. Нет надо было всё бросить и по-людски собраться за одним столом. Не настояла - винила теперь себя Мария.
 Высокий немец поставил свою поклажу с крестом на табуретку, а потом, зная, что надо делать, схватил маленькую, но тяжелую скамейку поставил её к кровати, где лежал затаившийся его пациент. Ножка скамейки тут же отвалилась и грохнулась на пол, Мария опустила ребенка в люльку и быстро вставила ножку скамейки на её прежнее место. Немец присел у кровати. На этой скамейке хозяин рубил топором табак, сделал её сам, поверхность была иссечена лезвием топора, он не предполагал, что на неё кто-то когда-нибудь будет садиться. А между тем скамейка то и дело оказывалась у ног, на неё хотелось присесть и Марию раздражала отваливающаяся при её перестановке ножка. Хозяин теперь ушел на войну, табак рубить некому, а ножка так и осталась незакреплённой. Свёкр слез с печки, подсел к люльке и вступил в разговор с Мартой словно их разговор был прерван там у озера.
 Пока немец, как показалось Марии, внимательно и не спеша осматривал и прослушивал её ребенка, открывал и закрывал свою сумку, переговаривался с Мартой, Мария терзалась одной мыслью - чем отблагодарить врача, за его участие, за помощь, за то, что он хороший немец? Об этом она спросила Марту. Но та рассмеялась, отказываясь и успокаивая хозяйку, сообщила об этом немцу. Война ставила и такие межнацональные вопросы меж враждующими сторонами.
 Когда Марта и немец уходили Мария, опередив их, оказалась в сенях, схватила банку с мёдом и протянула немцу. Тот по доброму улыбнулся Марте и ей, хозяйке, но мёд отстранил рукой. "Видимо брезгует", - подумалось Марии. И тогда она поклонилась в пояс, в поклоне поймала и задержала, отвергающую подарок, руку и поцеловала её, веря теперь в исцеление Мишеньки. Это был жест благодарности русской женщины немцу.
 На другой день немец сам зашел в избу и подсел к кровати и опять прослушал маленького пациента. Уходя произнёс чужие для Марии звуки: " Гут", "Гут". И она снова на прощанье врачу поклонилась в пояс. Больше врач не приходил. А Миша, сынок Миша, вскоре запросился к ребятам на улицу.
 В эти же дни этот врач в деревне оказал и другую помощь. Две сестрёнки играли и старшая по глупости втиснула в нос младшенькой ягодину-клюкву. Ноздрю пришлось резать. 
 Находясь в деревне, немцы постоянно смотрели сами и показывали сельчанам, хранимые в карманах фотографии их женщин - жен,матерей,сестёр,детей, оставленных в Германии. С фотографий смотрели красивые милые лица из другого благополучного мира далёкого от войны. Улыбки свидетельствовали об обеспеченности и ладе в их семьях. И хоть жители деревни выражали сочувствие немцам за их оторванность от дома, от их Германии, разделяли их тоску по родине, по семьям, участливо рассматривали фотографии, видели как они под вечер группами громоздились на изгородях с губными гармошками, смотрели в сторону запада, где далеко осталась их Германия, видели как они перед ночлегом разуваются, а по утрам натягивают тесные сапоги, видели как они на ночь расставляют своих часовых, громко меж собой разговаривают, оставляя впечатление обыкновенных мирных деловитых людей всё же ожидание чего-то ужасного, непредсказуемого с их стороны не покидало жителей деревни с первых минут их нашествия. Туча обложила небо - вот-вот ударит гроза. Было ощущение, что немцы лишь играют, как кошка с мышкой в мирные отношения с населением, что им не было команды премениться, и что лихо от них впереди. Так и случилось.
 Стоял конец ясного и нарядного сентября. Как будто сентябрь не имел никакого отношения к человеческой войне. Немцам, видимо, надо было двигаться дальше на восток, к Селигеру. На пути не стояли советские танки, орудия, оборонительные сооружения. Только тёмный лес со всех сторон до горизонта, который не то дремлет, не то затаился, не то просто заступил дорогу. Деревня Москва, которая вначале вызывала своим названием глумливый интерес, хохот, любопытство, стала настораживать. В её сторону смотрели стволы и вскидывались бинокли. Участок дороги, по которому предстояло двигаться, напоминал пятикилометровый туннель. Лапы вековых елей смыкались над дорогой, создавая тьму и в ясный день. Каждый километр такой дороги мог приготовить неожиданный сюрприз. Идёт война, а немцы на чужой територии. Местность удобная для партизан, для нападения. Известно, что через несколько дней после начала войны, а по документам уже 29- го июня, когда запад страны во всю горел пожарами сражений, с самого верха партийным и советским организациям прифронтовых участков поступила ясная директива: "В занятых врагом районах создавать невыносимые условия...врага и всех его пособников уничтожать на каждом шагу". И тогда же осенью в донесениях Осташковских и Пеновских партизан, в докладных записках начальников НКВД уже указывалось, что партизаны
ред. 13.04.16
Продолжение следует

взрывали  мосты, склады, грузовики, уничтожали  кавалеристов и мотоциклистов, и что  они  вывели  из  окружения  заблудившийся  полк  красноармейцев.  Партизанская  война  набирала  силу, она  развёртывалась  на  железнодорожных  станциях, в посёлках  и на  лесных  дорогах.  Поэтому,  занимая  деревни  и другие  селения, заходя  в дома с автоматами  наперевес, совершая  обыски  и проверки, немцы  двери  за собой  оставляли настеж.  Партизан  они  откровенно  боялись.  Партизаны  действовали  у них  в тылу, в местах, которые  невозможно  определить  заранее  и предусмотреть  место  их  возможного  нападения.  Юноша  или  старик им  казались  партизанами. Наконец, в один  из дней  их  стояния  в деревне  они  рискнули  в сторону  Москвы  выслать  разведку - на  велосипедах.  Как  только  вооруженные  велосипедисты  вьехали  на  опушку леса, на  уклоне, на повороте они  напоролись  на встречную  пешую  разведку  красноармейцев. Несколькими  винтовочными  выстрелами  были  убиты  трое, остальные  в панике  с криками  "партизан, партизан!" бросились  назад  в деревню. 
Деревня  слышала  выстрелы и, узнав  о случившемся, замерла  в ожидании  недоброго. 
Убитые  какое-то  время  лежали  на дороге.  Сами  немцы  не  решились  вступить  на опушку. Им нужны  были  местные  помощники  для  доставки  тел  убитых.  Тётка  Егориха  не  боялась  покойников.  Своих  деревенских она, как  штатная  ритуальщица,  обмывала, одевала, прихорашивала  перед  отправлением  в вечность.  Митрофаныч, встречавший  на первой  мировой  множество  смертей и закапывавший  убитых  согласился  привезти  застреленных  немцев  в деревню.  На  самодельных  крепких  санках, на которых  зимой  по  снегу  вручную  таскали  дрова, сено, мешки  с зерном,  теперь  они  вдвоём  поочерёдно  перевезли  в деревню  тела  убитых  под  присмотром  в бинокли.
 Место  захоронения  немцы  выбрали  не  на кладбище, а на  широком  пригорке  между  озером  и большаком.  Трупы  закопали, не  сняв  с рук  часы.  И сразу же  отношение  немцев  к местным  жителям  резко  изменилось.  Случилось  непредвиденное.  Всех  стали  стволами  выпихивать  из  изб  и собирать  на большаке.  Выгоняя  жителей  из домов, солдаты  лишь  кричали  "пук","пук , а это  воспринималось жителями  деревни, как  стрельба, как  бой,  который  вот-вот  начнётся  в деревне. К выгнанным  подогнали  грузовик.  Немцы  были  озабочены  и торопливы.  В истопленных  печках  оставались  чугуны с варевом, на дворе  куры  без пригляда, а в поле  коровы  с пастухом. Оставалось  не снятое  с веревок бельё,  в сенях  кадки  с соленьями, на грядках  качаны  капусты.
 Двери  в дома  оставались  незапертыми, замков  не было, краж  не  совершалось.  Старых, немощных, которым  тяжело  было  идти  пешком  по  большаку  немцы  оставили  дома.  Эту  акцию местное  население  многие  годы  называло "выселками".
 Растянувшаяся  по большаку  босая, растревоженная  толпа  напоминала  похоронную  процессию.  Младенцы  были  на руках, а трёхлетние  и старше  жались  к материнским  юбкам.  Некоторые  из  женщин  воспринимали, как  счастье,  что  дети  идут  сами,    их  не  надо  нести. Жители  оставили  родные  очаги, дома  родимой  деревни.  Вначале  часть  детей  кто  постарше  и посмелей  на  предложение  немцев  прокатиться  на  грузовике  согласились  мигом, но  когда  грузовик  стал  удаляться  вперёд  с рёвом  стали  на  ходу  выпрыгивать  к матерям.  Тридцатые  предвоенные  годы  хоть  и были  крайне  неспокойными, когда  многое  ломалось,  создавались  колхозы  и совхозы ликвидировались  хутора,  единоличные  хозяйства,  обжитые  добротные  дома  разбирались и  по  брёвнышку  на лошадях  и быках  свозились  на  новые  места  их  возведения,  когда  некоторых  раскулачивали  и даже  навсегда  выселяли  с нажитых  мест, когда инвентарь, лошадей,  сараи  и гумна  забирались  в общее  пользование  колхозов,  когда  надо  было  без  отдыха  работать  и работать  в авральном  режиме  - эти  годы  оказались  самыми  урожайными  на  рождение  детей.
  Старушки  тревожились  - будет  война.  Но  власти  обещали  достойную, хлебную  жизнь, постоянную  с  заработком  работу  на земле, где  ручной  тяжелый  труд  заменят  машинным, а государство  будет  помогать  техникой-тракторами, жатками, комбайнами  и люди  видели, что  в сельской  местности  открываются  медпункты,  присылаются  врачи,  появляются  избы-читальни, школы, клубы, магазины, а за  парты  для  получения  грамоты  власть  принуждает  садиться даже взрослых,  когда заклекотали  первые  трактора, когда  поля  стали  засеваться,  а  луга  чисто  скашиваться  люди  стали  верить  в предстоящую  лучшую  жизнь.
 Власти  и свои  и верхние  стояли  за  справедливость, планы  обсуждались  совместно  с народом.  По  праздникам  престольным  и советским  пелись  песни, играли  гармони  и балалайки, люди друг  друга  зазывали  в избы, угощали  праздничными  обедами  с самодельным  пивом и тайно  от властей  приготовленной  самогонкой.  Деревня  хоть  и работала  до изнеможения  находила  время  петь, играть, танцевать, сыпать  сочинёнными   частушками.    Война  всё  привычное  оборвала  и навязала  свои  жестокие  правила  жизни.
  Не осталось  ни одного  крепкого  мужика  для  работы  на  земле.  А прежде  деревня   поставляла  надёжные  руки  в город - на стройки, на заводы,в шахты, деревня  ставила  под  ружьё  защитников  отечества, деревня  кормила  страну.  И вот  теперь  тревожная  беспокойная  толпа, с помрачневшими  лицами, состоящая  из  женщин  и детей, со  слезами  уходила  из деревни, уходила, оставив  обжитые  дома, постели, повседневные  дела, уходила, не прихватив  с собой  какую-либо  про  запас  одежду, молока  для  детей, уходила  в неизвестность, меряя  босыми  ногами  километры  в направлении, где  садится  солнце.
  Оказались ли они заложниками, известной  только  немцам  операции,  являлись ли  теперь  рабочей  силой  по  сооружению  военных  укреплений, живым  заслоном  где-либо  для  немецких  солдат, а  может  просто  уже были  обречены  на  гибель  у какого-либо  рва  никто  ничего  не  знал  и от  этого  становилось  еще  тягостнее.  Одна  надежда, что  немцам  никто  из  них  ничего  плохого  в деревне  не делал. Это  обстоятельство  они  должны  понимать,  учитывать  при  решении  их  судьбы, передумать  и  исправить  ошибку.  С конвоирами  не  поговоришь, не  расспросишь. они  по русски  ни слова. А если  и понимают  так  и не скажут.  Они чужие.  Им горя  нет.  И нет  никакой  силы, которая  могла бы  помочь  этим  женщинам  с детьми  в теперешней  их  участи  на этой  дороге. 
Вот  идёт  бледная  с измученным  видом  и заострвшимся  носиком  Алма  Кяр, несёт  на руках  маленькую   Элю,  старшие  Роза  и Лида  шагают  подле. Её  Михля  на  войне  Как ушел ни с дороги, ни  с фронта  - ни одного  письма.  Свекровь  грузная и пожилая  осталась  дома  в небольшом  зимним  домике вместе  со  свёкром. Пятистенный чистый дом  с двумя  входами  заняли  немцы. Вся постройка  у самого  большака. Это  эстонская  семья. 
Идёт  Анна  Пушпур. Один  пацан  около  ног, другой  на руках. Она в семье латышей. Её Теодор тоже на войне.  Идёт  Наталья  Чобот, муж белорус  и тоже  на войне. С Натальей  Нина, Валя, Тамара. Никого  на руках  держать  не нужно.  Это  почти  счастье.  Деревня  являлась  интернационалом.  Кроме  русских  в ней  проживали  семьи  эстонцев.латышей. белорусов  с фамилиями Кюнь, Селец, Вальтер, Вормус, Симоненко. Конфликтов  не  существовало.  Идёт и Настя, тоже  несёт  свою  маленькую,  подползавшую  по полу к г... немца, руки  едва  держат  жалкий  тёпленький  груз.  С Настей  Ваня, Маня, Таня, Нина.   Никто  из детей  не хныкает, не капризничает, не жалуется  на усталость. Они  берут  пример  со  взрослых. В войну  дети  быстро  взрослели, им надо  было  помогать  матерям  и не  нуждаться  в няньках.  Да и воспитывали  детей  всей деревненй. И своих, и чужих  учили  честности, порядочности, навыкам  к труду и главное  усердию  в учебе.
   Мария, как и другие  женщины, шла  в толпе, держа  на руках  почти  годовалого  Сашу, а старший, оправившийся  после  болезни  с помощью  врача-немца, шагал  с другими  ребятами, поглядывая  на мать  и других  жещин.  Заплачь  одна  из мам, пусти  слезу другая - толпа  разразится  воплем, а перед детьми  надо  держаться  достойно  в любой  обстановке.      Поднявшись  на  высокий, пока  знакомый  пригорок, под  сень  могучей  сосновой  рощи  толпа  исторгла  страшно  тяжелый  стон. Оглянувшись  назад, где  остались  родимые  очаги    и крыши  все  увидели  густые, низко  бегущие  у горизонта, большие  клочья  черного  дыма.
  В воображении  развёрзлось  картина  большого  пожара.  Клочья  дыма, гонимые  ветром,  не  поднимались  вверх, а валили  за лесом, догоняя  друг  друга, у самой  земли.
 -Жгут  наши  Горки, жгут  нашу  деревню, - утробным  голосом произнесла  одна  из женщин
-Жгут. -  И у каждой  без стона и крика  навернулись  слёзы.  Надежда  на то, что  произошла  какая-то  ошибка, что  немцы  исправят  её  и отпустят  всех  домой  стала  улетучиваться, как  тот  черный  дым,  сжигаемой  ими  деревни.   Как  теперь  жить?  У  кого  просить приюта?
 Да и можно ли  теперь жить и беречь  детей?
 Конвоиры  злились, торопили, подталкивая  стволами  отстающих  и выкрикивая "шнель"."шнель"!  Когда  стало  смеркаться в деревне  с названием "Сопки"  усталая  процессия  остановилась и скучилась,  Прикидывали, что  отшагали  километров  пятнадцать. Дальше  идти  не было  сил, да  и ночь  настигала.  Дети, что  были  на руках  теперь  капризничали  и плакали  некормленые. Женщин  терзала  предстоящая  неизвестнось . Пройденный  путь  отнял  силы. Конвоиры  как-то  вдруг  и незаметно  оставили  ими пригнанную  партию  и вскоре  появился  с высокой  дубинкой  старик, как  потом  выяснилось, поставленный  здесь  немцами  за старосту.  Выяснив  откуда  пригнаны,  он  спокойно  без  сочувствия, но  обнадёживающе  предложил:  "Размещайтесь  по  избам"
" А пустят?  "Пустят" успокоил  старик.  Показалось,  что  такое  он  решал  не впервые.  И от  этого  было  страшно. Деревню  накрывал  сумрак  приближающейся  ночи.  И  нигде  ни одного  огонька. Жители  как  будто  спрятались или  давно  спят. Лишь  бумажные  белые  ленты, наклеенные  на стёклах  окон  напоминали, что   идёт  война, громыхает  грозой  где-то  под  Холмом.  Мария  с Алмой  оказались  рядом, наугад  подошли  к высокому  крыльцу, поднялись  осторожно  по  ступенькам, оберегая  своих  чад  на  руках  и толкнули  в сени  незапертую  дверь, потом  нащупали  другую  и всем  своим  табором  ввалились  в  просторное  помещение  чужого  дома.  По широкому  крыльцу, по стенам  из длинных  брёвен, по  выбеленным  когда-то  окнам  было  видно, что  строился  настоящий  хозяин,  замышлявший  жить просторно, долго и без войны. Среди  помещения  возникла  одинокая  тень хозяки. Она  вглядывалась в вошедших и негостеприимно  молчала.  "Дорогая,  пусти  нас  переночевать" - с ласковой  твёрдостью  сказала  Мария.
 - Нас  выгнали  немцы, деревню зажгли  и гонят  неизвестно  куда,"  Хозяйка  продолжала  молчать, как немая, не двигалась, как будто  о чем-то  раздумывала.
-Неужели  откажет?
 Мария  и Алма, как могли,  торопливо  дополняя  друг друга, рассказали  о своём  теперешнем  положении, о том, что  немцы  их  выгнали, как на  пожар, и что  они  не смогли  прихватить  с  собой  никакой  еды и никаких  тряпок, а на руках  надо  было  нести  маленьких   детей.   В те дни по деревням  уже  стали  ходить  нищие, просившие  хлеба  и ночлега. В основном это  были  погорельцы.  Война  гнала  их по дорогам  из  сожженных  боями  деревень.  А деревни  горели  и в первый год  войны,  и во второй,  и потом. 
Известно,  что  после  московской  битвы, в конце  декабря, были  созданы  специальные  команды по поджегу  селений.  Погорельцы  брели, рассказывая о разорениях, о своей  несчастной  судьбе, о жестокостях  творимых  безжалостными  немцами.  Чаще  это  были  печальные  старушки,  редко  старики, с торбами, напоминавшие  одиноких  странников-богомольцев.  Люди  с сочувствием  и добротой  относились  к несчастным,  понимая,  что  они  оказались в таком  положении  не из-за собственной лени  или  неумения  жить, а по воле  немцев, пришедших  всё  сжигать  и разорять.  В такое  положение  война  могла  поставить  каждого  вблизи  фронта.  Люди в большинстве  своём  оставались  людьми - делились  краюхой  хлеба,  стаканом  молока, теплом, ночлегом,  а  иногда и баней.
   Хозяйка, по  сибирски  просторного  дома, слушала  молча, говоривших  разом  и дополнявших  друг  друга  женщин, видимо, с сочувствием  и пониманием  представила  их  горькое  положение  и тихим  голосом  с одновременным  жестом  руки  в ответ  указала  на  две  кровати, стоявшие  в доме, - одна  в переднем  левом  углу, а другая  у  порога  справа.
 - Выбирайте, а можно  ко  мне  на печку, места  хватит.  Клопов  и тараканов  пока  нет,  но  недавно  тут  ночевали  немцы.   
Мария  тут же  положила  своё, страдающее  плачем,сокровище на  первую  кровать  справа, оставив  переднюю  парадную  Алме  с дочками.  Подумалось, что  спать особенно  не  придётся. Мучают  неизвестность  впереди  и  сотворённое  немцами позади.  Выгнали  почти  голую,  а на пороге  зима,  а  как дети?  От кого  ждать помощи?  Павлушка  воюет, а жив ли?  Спит ли  или  думает  про нас, ничего  не зная?
 Крошка-Сашуля  разошелся  плачем.  Люльки  нет  и нечем  его  кормить, есть ли  что  у хозяйки?  А она  уже  была  за  занавеской  на кухне, подвигав  вёдрами  с водой, у окна  принялась  чистить  картошку.  Зажигать  керосиновую  лампу  ещё  советской  властью  запрещалось. Опасность  могла  беспощадно  обрушиться  с неба.  Да и керосин  на исходе.
 Люди  пережившие  войну, знали, как  сразу  кончились  спички, соль, керосин, ткани, мыло.
 Мария,  терпеливо  тетёшкая  младенца,  подошла  к хозйке  за  занавеской  и чтоб  как-то  расположить   стала  распрашивать  её  есть ли  кто  на войне,  и не там ли  её  хозяин,  имеется ли  корова,  и найдется ли  капля  молока  деткам?
 - Молоко  есть,  корова  доится, а от двух  сыновей ни весточки, - горевал  голос  хозяйки
- Как  взяли - только  по  одному письму.  А муженёк  давно  на погосте.  Всё  построил  с ребятами, а жить  не пришлось, вот  и осталась  одна.  Вскоре  в темноте  была  затоплена  печь-голландка  и чугун  с начищенной  картошкой  закипел, распространяя  горячий аппетитный  запах  варева.  Война  войной, а кормится  как-то  надо.  И малым, и старым  есть хочется.
- Господи,  как хорошо  жилось бы  если бы  не война,  продолжала  Мария,  - такие  мужики, такие  работники,  с которыми  жить бы  да жить, как  за  каменной  стеной, а все  воюют.
 Зачем?  Кому  нужна    война?  Как  трудно  без  мужиков  в колхозе  и сиротой себя  чувствуешь  дома,  высказывала  свою и чужую  боль  она.   Когда  картошка  сварилась  и была  поставлена  на стол  прямо  в чугуне  с ломтями  хлеба  и  молоком  все  услышали, что  в сенях  кто-то  посторонний  стал  царапаться  о  стену, отыскивая  дверь,  чтобы  войти.
  - Бать, ты?  кинулась  из за стола  Мария.  Это  был  свёкор. С приходом  немцев  он  жил  у дочери  в соседней  деревне.  "Как  ты  тут  оказался?  Как  нашел  нас?  Откуда  бог  тебя  принёс?"  удивлялась  Мария.  Свёкр  постоял  у порога,устало  дыша, прислонившись  к стене,  и,  опёршись  на  дорожную  палку, а потом,  присев  на  подставленную  хозяйкой  табуретку,  сказал,  что  немцы  всех  выгнали  из  дома,  дочке  с  шестёркой  девок  разрешили  ехать  на колхозной  телеге  неизвестно  куда  «Я надумал  перейти  к вам, а изба пуста».  Тут же  выяснилось, что свёкр  с хозяйкой  знакомы.  "А деревня  как, не вся  сгорела?"-  беспокоилась  Мария.  "Сожгли  всю  постройку  Степана  Тихомирова."  Тихомиров  работал  председателем  сельского  совета, являлся  коммунистом, на  войну  его  не взяли,  но  перед  приходом  немцев  из  деревни   незаметно  для  соседей  исчез.
- А  коров  наших  не  видел?  Они  остались  в поле.
- Нет   не видел. 
- Садись  к столу, -  любезно  пригласила  хозяйка.
- Спасибо  не откажусь, и тут же  признался  невестке, - я там  у тебя  в  печке  нашел  толченую  картошку, как  раз  для  моих  зубов, поел  и пошел  вас  догонять.
   После  ужина  на  ночлег  устроились  быстро. Хозяйка,старик  и подросток  Роза  разместились  на  печке, Алма  с двумя  детьми  на  передней  кровате , а Мария  со  своими  на  кровате  у  порога.  Мария драгоценную  кроху положила  между  собой  и старшим, беспокоясь  как бы, уснув не  навалиться, не придавить  ребёнка.  Тогда  семьями  спали  на  одной  кровате  когда  в избах  стояли  немцы.  Да  и придётся ли  спать в чужом  доме, в чужом  углу?  -думалось  Марии. Слышалось  дыхание  уснувших детей. Спасибо  судьбе, что  они  не  понимают  происходящего. Мир  избы находился  среди  тёмного  мира  ночи.
  И тревожно  было  оттого, что  война  не спала. Она  продолжала  где-то  поблизости ухать,  содрогать  землю, убивать людей.  Думы  догоняли  думы.  Что  с деревней?  Что  с постройкой?  Двери  не  заперты, не заколочены окна, кто хочешь  приходи, уноси  последнее.  А что  с коровой? Где  она  без хозяйки?  А где  Павлушка?  Спит ли  где  сейчас, воюет ли?
  А о том, что  может  погибнуть, не мыслилось, не  думалось. Война  громыхала  под  недалёким  Холмом, под Демянском.  Неужели  видно  куда  стрелять?   И Мария  не  почувствовала как  тревожная  реальность  сменилась  неспокойным  больным  сном. 
ред.20.09.16
Продолжение следует

    После  ночи  без  какого-либо предварительного  оповещения  выселенцы  вышли  на  улицу  чужой  деревни.  Надо  было  обсудить  теперешнее  их  положение и, если  не  будет  никакой  команды  от немцев,  надо  искать  выход, на  что-то  решаться.  Здесь  нет  ни  своего  председателя, ни  уполномоченного  из  района. Дети  постарше  без  завтрака, неумытые, заспанные, взьерошенные, сбившись, стояли в общей  толпе, ожидая,  что  решат  матери  в новой  для  них  ситуации. Маленьких  держали  на руках.
 Вскоре  тётка  Егориха оглядев, словно  на смотру, родное  бабье воинство,  решительно  и неожиданно  заявила.   "Пойду-ка  я домой разведаю, что  там  натворили  немцы.  Поищу  корову, а вы, девки,  оставайтесь, обратилась  она  к дочерям и ко всем  остальным. - Может  немцы  одумались  и  им  не до  нас".  Через  несколько  минут  быстро, как  молодая, не опираясь, а  лишь, перекидывая  рядом  с собой дубинку,  стала  удаляться  в обратном  вчерашнему  пути  направлении.  Она  пошла  домой.   Её  белый  платок  помелькал  среди  чужого  поля  и пропал  из  виду. 
И тут же  содрогнуло  землю.  Снаряд ли, бомба, заблудившись, рванули  близко, земная  твердь  вместе  с постройками  деревни  дрогнули  и как  будто  подвинулись.  Война не давала  забыть  о себе ни  на минуту, война  стояла  на  месте.  Демянское  побоище  длилось.   
 Утро  было  хмурым  и босым  ногам  было холодно  от  остывающей  земли. Подумалось, что  тётка  Егориха  одна  за всех  пошла  к немцам  то-ли  погибать,  то-ли  сдаваться  в плен. Без  неё  каждая  почувствовала  себя  одинокой.  По  наивности  и непониманию  всей  грандиозности  войны  до  женщин  еще  не доходило, что  они, хоть и на  своей  советской  территории, но  являются  пленниками  немцев, они  оккупированы. Они  не мыслили  категориями командующих, военных,  не представляли  масштабов  войны, планов  немцев, в тысячи  вёрст  длины  фронта, а лишь  от  самих  немцев  слышали, что  как  только  они  возьмут  Москву  война  кончится.  "Скорее бы" почти  в  каждой  таилась  предательская  надежда.  Наступит  мир, мужики  придут  домой,  без  войны  жить  станет  проще  и легче. Москва  от них  далеко.  Ведает ли она  куда  немцы  гонят  баб?  Подскажет ли  как  теперь  жить?  Как поднимать детей, с  чего  начинать  день? И лишь  один  Митрофаныч, один  на всю  деревню, выведывая  у немцев  о сроках  взятия Москвы, задыхаясь дымом  табака  и кашлем от него, сидя  на своей  широкой лавке,  осторожно  возражал:
-Не знаю,  ребята, думаю,что Сталин  так  вам  запросто Москву не отдаст.  Поездом я проезжал там на фронт в шестнадцатом  годе, Москва  большая, домов и народу - сила.
 А тётка  Егориха в тот же  день  затемно  вернулась на "выселки" с коровой, постучала  в тёмные  окна изб и сказала, что  немцы  коров  отдают,  пожалуйста  приходи  и забирай.  И  сказала, что  деревня  цела  кроме  постройки  Тихомирова.
 Мария, лёжа с детьми на  хозяйской кровате,  во тьме  ночи  стала  обдумывать  как  строить  завтрашний  день, как  забрать  свою  корову  по  примеру  тётки  Егорихи
 - Без  коровы  никак  нельзя. Животное  осталось  без  пригляду, недоеное  и тоже  страдает, как  и человек.  А молоко  позарез  требуется  и малым  и старым. Да и какая  я хозяйка без коровы?  Решительный  план  ночью  созрел. Малого  она  оставит на  день  под  пригляд  свёкра, да  попросит  Алму  с дочерьми  помочь  старику, а заодно  и хозяйку  попросит  не  остаться  без  участия.  А сама  в это  время  бегом  за коровой. Приведёт  корову -   душа успокоится. А чем  кормить  её  здесь  обдумает  потом. Ведь  есть же, наверняка, колхозное  сено.  Утром, когда  она  всем  обьявила о своём  решении, на счастье,  никто  из проснувшихся  не возразил, никто  не отговорил.
 - Будет  мокрый, обписаный, покричит, успокоится, я потороплюсь, тряпки  прополоскаю. Главное  вернуться  с коровой, с кормилицей, не оставить  её  без  пригляда. Одно  обстоятельство  забеспокоило  Марию. Как  ни  отговаривали, как ни упрашивали  старшего, Мишу, остаться  с дедом  и помогать  ему  управляться  с братиком, он  упрямо  увязался  с  матерью.   Осенний  день  короток. С утра  было сыро, серо, холодно. Босые  ноги зябли.
  Мария  между  тем  прикидывала, что  после  того  как  в деревне  найдёт  корову  заскочит  в свою  избу, в ней  немцы  не живут, в подвале откопает мешок  с пшеницей,  отсыпет  с полпудика  в какую-нибудь  наволочку и, спрятав  в яме  остальное, вернётся  с едой - не  обьедать же  хозяйку.  Да и молоко  будет  своё.  Мысленные  планы  быстро  утверждались, ноги  в предчувствии  их  решений несли  легко. Иногда  мать  и сын пускались  в  пробежку.  Впереди  родной  дом. Всё-ли  в порядке  там?  Надо  скорее  вернуться  к своим, к ребёнку,который  обкричится  без матери, будет  вонючий, описаный. Мария  знала, что домашняя  дума  в дорогу  не годится. И её планам  не суждено  было сбыться. Реальность  войны настигла  в родном доме и сделала её несчастной.
 Деревня ей никогда не была  так  дорога, как сейчас.  На повороте  большака, когда  кончился  лес,  а , взгляду  открылись те же  окна и крыши  соседей, которые  были  здесь  всегда.
  Издали  всё  цело, всё  на месте.  В полкилометре  перед  деревней  у построек  семьи  Алмы,  словно  поджидали, двое  часовых  остановили  мать  и сына.  Не  слушая  и  не  принимая  никаких  обьяснений, они  миролюбиво  провели  внутрь  двора, а затем  в дом, в котором жила  Алма со свекровью  и свёкром.  Мария  хоть  и жила  более  двух  лет  после  переезда  с хутора  в деревне, но  в хоромах  эстонской  семьи  бывать  не  приходилось.   Свекровь, Марья, с грузным  телом всегда  была  общительной и рассудительной  женщиной.  Говорили, что  у них  в доме  всюду  чисто и аккуратно.  На поддержание  порядка в хозяйтве  у стариков имелось  время  поскольку  в колхоз  они  не вступали, хлопотали  только  по дому  и переселению с обжитого  места  не  подверглись, как  многие  другие. Двор  за тесовыми  воротами  представлял собой  целую площадь, чисто выкошенную, как  газон,  Все постройки  были  в "кружок".  Здесь  стояли  два  жилых  дома - один  небольшой  приземистый, зимний,  Другой  новый, пятистенный  с двумя  половинами  и с отдельным  крыльцом  в каждую.  Этот  дом  и облюбовали  немцы. На дворе  размещались  хлев  для  скота  и поросёнка, сарай  для  хранения  сена,  дровник, давно  пустая  конюшня  и отдельно  баня.  Кузница  находилась   напротив  ворот  через  дорогу.  Так  жила  возле  деревни  эстонская  семья.  Алму  с дочерми  немцы  переселили  в зимний  домик  к старикам, а сами  заняли  новый  дом, который  отстроил  Михля  и ушел  теперь  воевать. 
 По  пути  к крыльцу  конвоирам, а  потом  в доме  другим  немцам,  Мария  терпеливо  и настойчиво  пыталась  обьяснить,  что  пришла  она  за  своей  коровой, что  у  неё  маленькие  дети, а их  надо  чем-то  кормить  и кормить  надо  молоком.  Немцы  смотрели  на  неё  и видимо ничего  не  понимали,  они  были, как глухие.  От этого  было  обидно  и горько. Один  из немцев  взял  Марию  за локоть  и  подвёл  к мешку  с картошкой  у порога.  Рядом  стояло  двенадцатилитровое  Алмино  пустое  ведро.  Ей  был  протянут  складной немецкий  нож.  Надо  было без  траты  времени  подчиниться  принуждению  и чистить  картошку.  Несколько  раз  она  повторила, что  в ведро  нужна  вода, но  немцы  не  понимали.  Тогда  она, взяв  ведро,  решительно  направилась  к колодцу.  Немцы  наблюдали, Миша  находился  около  и для  ускорения  из мешка  в руки  матери  подавал  клубни.  Вскоре  мешок  был  пуст, а  ведро  наполнено.  Один  из  немцев  протянул  Марии  какую-то  бумажку. На ней  что-то  было  написано  Она  спрятала  её   под  старую  кофту  на грудь.  И хоть  время  торопило  Мария  вспомнила  просьбу  Алмы  повидать  стариков, но их  не видно.   
 Когда  шли  по  деревне  при  приближении  к своему  дому  внимательно  смотрели  по  сторонам  в  надежде  увидеть  животное.  На  дворе  Митрофаныча  слышалась громкая  немецкая  речь, звучала  губная  гармошка.  Входя  в избу,  Мария  увидела, что  все  двери  настеж, на полу грязища, а дверца  лаза  в  подпол  отброшена  в сторону, её  самодельные  половики  скомканы  и затоптаны.  Всё  говорило  о том, что  тут  хозяйничал кто-то не один.  Яма  под  полом оказалась  разрытой   и пяти  мешков  пшеницы, которые они  прятали  в яму  со  свёкром, как  ветром  сдуло. Яма  была  пуста. Яма  теперь  грозила  голодом.  Пшеница, заработанная  в колхозе каторжным её  трудом, кем-то  унесена, Кто тут  так нагло  хозяйничал?  Немцы  или  свои?  В сенях  половицы  обкапаны  кровью. Кровь  в кадке  с солью. Повсюду на  полу  и подоконниках  пёрышки  кур. Здесь  их ловили, скручивали  шеи. Кур  не вернёшь. Но где  мешки  с пшеницей?  Расстроенная  до  слёз  поспешила  к соседке  Прасковьи.  Та маленькая, сухонькая, как  божий  одуваньчик, с качном  капусты у грядки  на  печаль  Марии  указала  на  сарай, двери  которого  в её  дворе  недавно  выламывали  солдаты.  В сарае  до  самой  крыши  горой  лежали  мешки  с зерном. По мешкам, вкатывая их выше  и выше, внагибку ползал  немецкий  солдат.  Мария  сразу  узнала  свои  мешки. Она  сама  ткала  холст,  сама  их  шила  и  на  них  была  черная  приметная  полоса,отличавшая    от других  мешков.
    Поднявшись  на  четвереньках  по  мешкам к немцу, Мария  настойчиво  словами, жестами  и  слезами  стала  обьяснять, что  это  мешки  её, что  пшеницу  она  заработала  в колхозе  и     что  ей  теперь  нечем  кормить  маленьких  детей.  Когда  немец  оглядывался,  она  рукой  опиралась  на  мешок  с полосой,  умоляя  отдать  нажитое.  Немец  делал  своё  дело,  просьба  затягивалась.  У Миши,наблюдавшем  унижение  матери  и стоявшем  с Прасковьей,  навёртывались  слёзы.  Он  ещё   не знал такой несправедливости. Взрослые  всегда  говорили - чужого  никода  не  брать.    После  долгих  уговоров  немец, наконец, вывернул  из  поддругих  мешков  мешок  с черной  полосой  и молча  привалил  его  к ногам  Марии.  Видимо  немец  понял  несчастье  женщины.  В мешке  было  около  пятидесяти килограммов  зерна. От сарая  до  избы  метров  сто пятьдесят- двести.  План  Марии  созрел  быстро  и был  несложным. Мешок с пшеницей она  волоком  по улице притащит  домой, свалит  его  опять   в яму  подполом,  отсыпет  из  него пять-восемь  килограммов  а остальное  спрячет  тамже.    Второй  раз  искать  не будут.  А потом, в зависимости  от обстоятельств,  она  будет  приходить  домой и частями  брать  из мешка.  За  остальные  мешки  ей  с немцем  драться  некогда.  Мария  спешила.   И когда  они  оказались  на  середине  своего  нелёгкого  пути, то  волоча  мешок,  то  останавливаясь, чтоб  разогнуться, а Мише  не ухватится  за мешок  чтобы  всей  своей  силой  помочь  матери,Мария  обратилась  к сыну  со  словами  просьбы:  "Сынок  ты  мой  дорогой, я  как-нибудь  управлюсь, дотащу, а ты  пробежался бы  по  деревне, по  гумнам, по  сараям, может  найдёшь  корову - гони  её скорей  домой, нам  надо  спешить, твой  брат  там  давно  обкричался" .   За  коровой  Миша  бегал  и ранее. Она  его  слушалась.  И Миша, оставив  мать  разгоряченную  от физического  напряжения, с капельками  такого  родного  ему  пота  на лице  убежал  на  поиски  животного.  Знать бы  Марии, что  с сыном  она  рассталась  навсегда.  Нервное  и умственное  перенапряжение,  досада, горечь, неустроенность  и неизвестнось  будущего  в жизни  в последее  время  притупили  чувства  опасности  и каких-либо  предчувствий  страшного.   На  горе  возле  дома  Митрофаныча  слышались громкие  голоса  немцев,хохот, звуки  губной  гармошки.  "Баба  мучается, а им смешно,  надо  мной  смеются," - горько  подумалось  Марии. " Наверное  их  жены и матери  так мешки  не таскают по улице".   
ред.21.09.2016
Продолжение следует      

Когда самое трудное, казалось, осталось позади, когда Мария со ступеньки на ступеку подняла мешок на крыльцо, а затем перевалила его через порог избы и, подтащив к подвалу, сбросила его вниз, в темь, и сама спрыгнула с облегчением вслед за мешком в надежде, что часть зерна отсыпет, а остальное спрячет в ту же яму, как в избу вошли два немца - один из них был тот, который в сарае ей вернул мешок, а второй, видимо, его начальник зло отчитывал первого.
Второй проворно спрыгнул к Марии и стал поднимать мешок наверх. Между хозяйкой и немцем завязалась борьба. Хороший немец вышел из избы. Мария висла на мешке, препятствуя действиям второго. При этом она опять твердила, что это мешок её, что эту пшеницу она заработала в колхозе, что у неё маленькие дети и ей их нечем кормить. Понимал ли её немец? Продолговатый прямоугольный лаз в подпол по своим размерам позволял им находиться друг против друга, грудь напротив груди, дыхание к дыханию, руками касаться рук, в борьбе за мешок. Мария осознавала, что она на своём рубеже справедливости, в своём доме, в своих стенах, а стены, как говорится, помогают. Но в борьбе за зерно у сторон были разные задачи. Марии надо было кормить детей, а немцам кормить солдат и лошадей кавалерийской бригады. Борьба без перевеса затягивалась. Мешок оставался у ног каждого в подвале. Глаза решительно смотрели в глаза. Была ничья. Но у немца на груди, как бы мешая, находился автомат. Но он не пугал женщину. А между тем бикфордов шнур уже горел и стремительно, искря, бежал к Марии. Почуяв другую опасность и другую схватку Мария, опершись руками на края лаза, подскоком, как кошка, выбросила себя наверх, но на полу тут же коленкой наступила на подол ветхой юбки, пуговицы, державшие юбку в талии, оторвались и она предательски стала сваливаться с бёдер. Немец с проворством неменьшим так же вслед выбросил себя наверх, нагнал и схватил запястьем толстую прядь волос. Грубо обхватив женщину за шею он стал её толкать на кровать. Несколько ловких телодвижений и Мария билась уже под немцем. Она ощущала животом неброшенный автомат.
Терзается старая, вязаная, ещё для себя, её матерью кофта, свалилась на пол юбка, грохнулась злополучная, скамейка, Мария на родной постели, на матрасе с запахом ржаной соломы где она с Павлушкой после изнуряющей за день работы недавно набирала силы назавтра, теперь продолжала схватку с бесстыдным немцем. И она понимала, что немцу всё равно - смять, изуродовать или сломать тело Марии, а потом её сбросить в подпол и закопать в яме где были мешки с пшеницей.
Глаза в глаза, ярость и свирепость, атака и бешенное сопротивление. Лёгкие, как меха горна, как на финише у спортсмена, как в предсмертье, жадно качают воздух. Запах своего и немецкого пота. Напряжение до хрипа. Звать на помощь? Кого? Плакать? Не тот момент. Она молодая, сильная, за всё бралась, везде справлялась, на вилах поднимала по полкопны, ворочала кряжи, колола плахи, несла на руках после отёла в избу телёнка, держала соху, справлялась с любой ломовой работой. Неужели теперь не справиться? Над деревней разыгрался воздушный бой, с рёвом крутились самолёты , где-то ползли друг на друга танки, залегала и поднималась пехота, взлетала взорванная земля, горело полстраны, миллион шел на миллион, а здесь в тихой деревне на супружеской постели вспыхнул другой бой, развязалась другая рукопашная, открылся иной фронт. Вступать в половую связь без свадьбы, без церкви, без бумаги сельского совета, в деревне считалось блудом, распущенностью, нравственным падением женщины, позором и страхом оказаться беременной. Следовал безжалостный приговор соседей на пожизненное осуждение, собственное терзание, стыд перед людьми, насмешки, душевная пытка. А если случалось, что ребёнок от немца, каждый мог обозвать "немецкой подстилкой" А главное это расценивалось, как предательство по отношению к мужу который где-то воюет за себя, за детей, за Родину за жен, и может, страдая, погибает от ран В Европе, во Франции, на другой оккупированной территории.
Всё-таки делались "немчики", которых после войны насчитают тысячами, но Марии такого допустить нельзя. Она не кричала, не молила о пощаде, не звала на помощь - напрасная трата физических сил, - а готова была отбиваться сама, кусаться, как зверь, как собака, выворачиваться под немцем, биться до последних сил, но не уступать. Она словно в очередной раз должна была выполнить непосильную, вынужденную, но разовую ломовую работу. Она готова была руками, ногами, зубами, телом защищать своё тело, не думая и не зная об исходе схватки. Насильника это не останавливало, он кипел желанием и злостью. "Эти дикие русские женщины. Не знают одобрения фюрера: "честь той, которая родит от немца".
В последний раз около месяца назад в одной из деревень, днём, на виду жителей, он распалённый желанием самца гнался за русской девушкой и быстро сломал её сопротивление. Девушка,видимо, была легкомысленной. Надела лёгкое голубое платьице, как будто нет войны, нет солдат, а она на выпускном вечере десятикласников. Вырвавшись, вначале, она стала убегать по полю рядом с деревней, по полю, на котором вырос лён. Он бежал следом. Старики видели, но помочь ничем не могли, Его не смущало, что был день, были очевидцы. По неопытности, по непониманию, видимо, не сельчанка, девушка бежала по льну и падала, вскакивала и бежала, бежала и падала. Лён предательски сдавал её. Бежать по льну, не выкидывая поверх его ноги, всё равно, что бежать по воде, когда она до колен, не выпрыгивая. Лён сдал её. Подмяв на комьях засохшей глины, сломил сопротивление и, не обращая внимания на бессильный стон и рёв, разрядился до последнего. Сейчас схватка затягивалась. Физические силы казались равными. Мария в воследнее время часто не досыпала, питалась на ходу, переживала за мужа на войне, за своё положение, за беспомощность что-либо наладить к лучшему.
Вдруг распалённый и порядком помотанный немец вскочил на ноги и, оставив Марию, резко повернулся назад. В его ягодицы был нанесён удар твёрдым предметом. Удар не сильный, но нанёс его человек. Мария почти в беспамятстве тут же вскочила и кинулась за коромыслом. Коромысло всегда стояло у порога, у кровати. На коромысле женщины в деревне носили воду и иногда оно являлось орудием защиты и отражения. Мария вначале не заметила, что её сынок Миша, её родная кровинушка, милый, худенький мальчик девяти лет, оказался возле срамной схватки. Он только что пригнал на двор коровушку, оставил её в хлеве и радостный вбежал в открытые двери, чтобы обрадовать мать и услышать слова похвалы. Но, вбежав в избу, был ошеломлён неожиданной сценой. Мать не боролась, а дралась с немцем. Немец был наверху, а мать под ним не то хрипела в исступлении, не то погибала. Ноги голые, юбка валялась на полу. Матери требовалась срочная защита. Опрокинутая скамейка, лежавшая рядом ножка, оказавшаяся на полу юбка свидельствовали о затяжной борьбе матери. Слёзы обиды, гнева и святой ярости застлали глаза ребёнка. Он быстро схватил ножку скамейки. Ведь наставлял же папка, уходя на войну, чтобы он, как большой, теперь помогал во всём матери: "Ты подрос, пойдёшь в третий класс, слушайся учителей, выполняй просьбы взрослых, помогай людям, прислушивайся к советам", - подкидывая к небу сына, просил он на прощанье. И тут же рессорная тележка, запряженная колхозным жеребцом, рванулась с места и покатила по пыльному большаку, скорее на войну, скорее от гурьбы плачущих соседок, от родной Марии, поддерживаемой руками женщин. Сколько таких горьких расставаний в деревнях, поселках, в городах состоялось в те тягостные дни. Сколько вылилось слёз?
Увидев около себя не партизана с ружьём, не красноармейца с винтовкой на прицеле, не богатыря с мечом возмездия, а всего лишь разъяренного ребенка со слезами обиды и выпяченной цыплячной грудью под ситцевой рубашкой и замахнувшегося над собой деревяшкой в защиту матери оккупант с незастёгнутой ширинкой с такой озверелой силой ударил сапогом в подставленную грудь, что Миша отлетел в сторону на голландку, головой ударился о кирпичный угол, сник, сполз на пол и уже не вставал на ноги. Невыбуханная энергия мстительно выпалила в ребёнка. Наступление было оборвано, удовлетворение страсти не состоялось.
Жители деревень немецкие подошвы потом помнили долго. Они были сработаны крепко, с металлом. С ними, действительно, можно было дойти и до Москвы и до Сталинграда. Мария воспользовавшись спасительной паузой с коромыслом в руках увидела не насильника, а Мишу, ребёнка, который лежал на полу, как брошенный сноп, не подавая признаков к какому-либо действию. На весь мир ударил колокол несчастья. Марию пронзила мысль, что Мишенька уже ни на какой её зов не поднимется и ни на какую ласку, какой бы она тёплой не была, не ответит. Жизнь ребёнка мгновенно оборвалась. Казалось шумело бушующее море, а на деревню шквалом пикируют самолёты. Явь ли это или страшный сон? А где немец? Миша, Миша, её родненький Миша всегда такой быстрый, всегда с крыльца бегом, уже помощник в делах не поднимался с пола. Мать припала к сыну, осторожно прислонилась щекой, вслушиваясь и, еще надеясь на чудо, на воскрешение, но кроме бухающего на всю избу своего сердца ничего не слышала. Вглядываясь в такое родненькое личико ребёнка и осознавая в эту минуту весь ужас случившегося и свою беспомощность что-либо немедленно исправить, не зная что предпринять, на что надеяться, какое призвать волшебство, чтоб сыночек встал на ноги, она лишь припала к нему, вслушиваясь и заливая его слезами негромко, с тяжелым стоном стала просить: "Прости меня сынок, прости, прости, прости..." Она умоляла сына, как будто он её ещё слышал, мог ответить и простить неизвестно за что. Миша лежал на затоптанном чужими сапогами полу со скрошенными косточками грудной клетки, с разбитой о галанку головёнкой, из которой начинала капать кровь. Его детская борьба за жизнь кончилась. Он уже куда-то, как ласточка, улетел, его тело ни на что не реагировало. Его не оживили горячие слёзы матери. Немец сделал своё страшное дело. Будет ли он наказан? Во дворе призывным протяжным рёвом напомнила о себе корова. Звала ли она к себе хозяйку или это был плач животного по ребёнку?
Мария, продолжая стоять на коленках возле сына, подняла голову со свисавшими, растрёпанными волосами, обвела взглядом стены избы, словно прикидывая дома ли она или в аду, её взгляд остановился на образе иконы. с печальным женским ликом и ликом младенца. Эту икону она выловила в озере, когда какие-то чужие мужики разоряли церковь, а утварь и иконы весело бросали в воду. Луч закатного солнца за озером прошелся сквозь распахнутые двери по стене, осветил лик иконы, от солнца икона как будто вспыхнула огнём и тут же погасла. "Прости меня, Матерь Божия," -перекрестившись обратилась Мария к иконе, как к единственному свидетелю содеянного, как к неподкупному и справедливому судьи, как к заступнице и помощнице. Она не знала какая это икона, чей образ, но в образе икон, в её понимнии, находится какая-то мощная и вечная сила. Повалившись на пол рядом с сыном, помраченная от горя, от теперешний беспомощности она впервые не знала что ей делать, как поступать. Такого опыта к действию в прошлом не было. Но какой-то внутренний голос подсказывал, что действовать надо быстро, не тянуть время. Корова снова позвала мычанием. "Прости меня, прости сынок", - еще и еще раз повторила она, вставая на ноги, вглядываясь в личико сына и не улавливая никаких признаков жизни ребенка. Встретившись взглядом опять с ликом иконы, таким печальным и сочувствующим ей, она крестилась и молила о прощении. Кричи, зови, беги но куда, к кому? К немцам? Да, они близко, на горе, им весело. Подняла с пола затоптанную, скомканную юбку, надела, подошла к окну, вытащила из рамы вколотую когда-то в неё булавку, затем другую, закрепила булавками юбку на бёдрах, вышла к корове, ласково обратилась к ней по кличке: "Быстрёха, Быстрёха" и, нагнувшись к вымени, помассировав соски, стала сдаивать перегоревшее молоко в навоз. Корова оглядывала, узнавая и не узнавая хозяйку. Мысленный взор прощался с одним ребёнком и видел другого, оставленного где-то на выселках под присмотр свёкра и чужих людей. Страшно войти в избу, ещё раз убедиться, что ребёнок убит.
На полу увидела бумажку, которую ей подал немец когда она чистила картошку. Когда зто было? Сегодня или давно? Увиделись ручки сына, подававшие из мешка, картофелины. Горько, одиноко. Ребёнок есть, вот он в избе и ребёнка уже нет, говорил разум. Может это сон? Нет это не сон. Это война.
Ноги опять понесли во двор к Прасковье. Та, стоя возле хлева, со слезящимися глазами выслушала Марию, потрясённая новостью,посмотрела на неё снизу вверх, заохала и, вытирая кончиком платка лицо, засеменила впереди Марии, чтобы убедить себя праввильно ли то о чем говорит соседка. Нагнувшись к маленькому мертвецу, она первым делом закрыла ему глаза, как будто за этим и спешила сюда, а потом сказала Марии, чтобы та подняла ребёнка с пола и положила на стол. В деревне умирали старики, но чтобы был загублен ребёнок - такого не было. "Я сейчас", - после короткого раздумья пообещала Прасковья и заторопилась домой. Может она, вернувшись, воскресит сыночка? В хлеве в темноте возился с изгородью её супруг Илларион.
- Варион, Варион! бросай свою работу и сбивай манькиному мальцу гроб. Его немец убил!", - крикнула она в полутьму хлева. А, убедившись, что стук в хлеве прекратился, она повторила свой приказ и воротилась к Марии. Обратиться за помощью к немцам не приходило в голову. Деревня знала, что они и своих-то похоронили кое-как - закопали в поле, в гроб не положили, часы с рук не сняли. Всю длинную ночь соседки просидели без сна на кровати, на той самой, на которой у Марии шла схватка с немцем. Мария всего Прасковье не сказала. Просто обьяснила, что шла борьба за мешок, немец тянул его к себе а она к себе, ребёнок вступился, а немец его ногой. Много ли косточкам ребёнка надо? Какой-то внутренний голос удерживал Марию от всей правды. Что скажет потом деревня? Какие пойдут пересуды? Что положила она на алтарь? Тысяча вопросов а ответа у неё ни на один нет. Голова гудит и разламывается от боли как будто кто ударил поленом. А ведь немец драл волосы.
Иногда Мария среди ночи тихо, словно боясь разбудить, подходила к сыну, в темноте всматривалась в личико, вслушивалась - попросит ли ребёнок о чем-либо, нужна ли её помощь, но ребёнок крепко молчал и у Марии накатывались слёзы. Сколько их женских слёз было пролито русскими женщинами? Не слезами ли вымыты берёзы и наполнены реки? Прасковья шепотом успокаивала. А где-то, не засыпая, возле Холма, погромыхивала война.
На другой день жалкая похоронная процессия, состоящая из Прасковьи, Иллариона, Митрофаныча, его старухи Александры, с Марией тянули санки с гробиком за деревню на погост. Лопаты в руках стариков напоминали тяжелые посохи. Путь лежал мимо постройки Алмы, где вчера Мария чистила картошку, где тот что сейчас в гробике деловито подавал клубни. Часовые вчерашние или сменившиеся серьёзно посмотрели на процессию и не остановили. Если возникнут требования у немцев - вместо пропуска надежда на слёзы. Кладбище было заросшим неухоженым. Над ним вечным часовым, сияя белизной, стояла разорённая и запертая на замок церковь. «Спи мой родненький, мой ненаглядный сыночек, а мне надо к твоему братику. Что я теперь скажу ему»? По дороге с кладбища Прасковья позвала к себе. В печке стояли вчерашние, но ещё горячие щи из свежей капусты. Все настойчиво потчевали Мариюю: ей предстоял тяжелый путь с коровой к оставленному в неблизкой деревне ребёнку. На жалобу Марии что у неё разламывается голова, болит душа, всё тело, Прасковья тут же положила ложку, сходила к грядке и принесла качан капусты. Старушки листьями качана обложили голову Марии, завязали платком и внушали, что так будет легче. Никаких таблеток и лекарств от боли не было.
Похоронив ребёнка и вернувшись в своё жилище, Мария до отчаяния почувствовала, что изба стала пустой, похожей на сарай. Всё было не мило. Отсюда она проводила на войну Павлушку, отсюда увезла на погост сыночка. Грязный до черноты затоптанный пол, задранные и затоптанные половики, неубранная кровать, приставленное на прежнее место коромысло, остывшая печь - всё напоминало вчерашний ужас. Присела на скамейку. И снова встретилась с печальным ликом иконы. Икона, кажется, сопереживала. Так бы посидеть и отдохнуть. Встала, покрестилась, поклонилась, попросила "прости" и через минуту с проворством, как и прежде, превозмогая боль, схватила подушку, сдёрнула с неё наволочку, взяла с полки нож, спустилась к мешку с пшеницей. надорвав отсыпала из мешка зерно в наволочку, а мешок свалила в яму и ногами нагребла на него земли. В хлеве накинула на рога коровы верёвку, обратилась к ней, как к подруге , со словами "пошли, пошли", с мешочком на плече и поводком в руке вышла со двора и деревней отправилась в путь.
Изба оставалась незапертой. Она оставалась позади и в то же время шла с нею. "Надо жить, если считать теперешнее положение жизнью", - решительно приказала Мария себе, не беря в расчет предстоящее. Но как теперь без сына, без помощника? Сердце рвётся на части. Кругом одни немцы, идёт война. Нет председателя колхоза, нет уполномоченного из района, нет сельского совета, нет милиционера - некому пожаловаться, нет защиты и помощи. А немцы? Немцы страшно чужие. Вот они продолжают забавляться губной гармошкой, там на горе. Им море по колено. Им никакого дела до её сыночка. И среди них тот, который одним ударом угробил её кровинушку, её Мишеньку, её надежду, её будущее.
Она вспомнила вчерашнюю схватку с немцем, почувствовала как от неё ломит тело и голова, представила ясно лицо насильника и сразу потянуло на рвоту. И успокаивала себя тем что война большая, что Бог не прощает зла, что найдётся и для него пуля или бомба и он не сносит своей головы. Тогда никто в мире, ни один человек не мог предсказать, что после того как полягут в землю миллионы, а другие миллионы, протоптав вёрсты войны, воротятся домой, не на каком-то вселенском сборе или праведном суде, Мария еще раз встретится с этим немцем. То будет роковая последняя встреча. Не она ли, обреченная на пожизненное страдание и испытания станет ему грозным укором, возмездием.
Мария шла мимо деревенского пруда, в котором постоянно полоскала бельё, мимо огромного, среди деревни клёна сыпавшего желтыми листьями, как листовками, мимо построек Алмы, где на постое немцы с выставленными часовыми, и мимо погоста, где лежит теперь её сыночек. Она шла босая с огромной закутанной капустными листьями и платком головой, с мешочком зерна на плече и с верёвкой-поводком в руке. Корова пока послушно следовала за нею. На выходе из деревни часовые не задержали её. Она шла на запад в глубину немецкого тыла в направлении где время от времени продолжала ухать война. Мысли то и дело уносились вперёд - туда где обкричался малый, а свёкру не справиться с его каканьем и писаньем. Малому нужна она, мать. И Мария торопила себя.
Приближаясь к Носоновке, деревеньке расположенной на развилке большака Мария ещё издали увидела незнакомое сооружение, которого вчера не было. Сооружение напоминало не то большой деревянный крест, не то колодезный журавель, не то огородное пугало. Сооружение было сработано немцами. Здесь никогда никто таких не строил. Это была виселица. На виселице висел человек. Вокруг никого. Приблизившись и вглядевшись, в повешенном Мария с трудом узнала Петрова Костю - председателя соседнего колхоза. Страх обуял. Вот что делают немцы. Висит босой. Его постоянно видели в кожаных сапогах. Волосы чуть-чуть пошевеливает ветер с озера. Не слышно стенаний, никто не плачет. И что с его Шурой, женой? Глядит в окно на него? Или от горя без памяти? Вот и на войну не взяли, завидовали - отсидится дома, останется живым. Костя, Костя, кому помешал? За что? Коммунист? Партизан? Всё узнается потом, рассуждала сквозь слезы Мария. Кажется вчера он норовил на ярмарке, на людском гулянье, пригласить её на вальс. Он красиво танцевал. Тогда играли гармони и людей веселили балалайки. Казалось такие гулянья будут повторяться вечно. Война всё оборвала. Зачем пришли немцы? Зачем война? Зачем убивают? На эти вопросы Мария не знала ответа. А с этими вопросами она жила, с ними она вела теперь корову чужой дорогой, неся боль за убитого сыночка, за Костю, за людские страдания, за то что вся жизнь теперь пошла страшной дорогой, неправильно, не по её разумению.
В сельской местности тропинкой ли, большаком ли, на телеге или пешком от деревни к деревне, ночью или днём случались в довоенное время приятные встречи со знакомыми и незнакомыми людьми. Узнавались новости, велись распросы, передавались приветствия и добрые пожелания при расставании. Никто не обходил друг друга, не вымолвив слова. Война и здесь всё нарушила, навязала свои правила. Стали встречаться погорельцы, лишенные войной крова и просившие милостыню, шли старушки, старики, несли торбы, шли пешком издалека от фронта, от пожарищ, шли по дорогам страдающей родины искать временного приюта. Шли неумытые, голодные в неприглядном тряпье.
Марии дорога предложила иные встречи Когда до завершения пути оставалось версты две и начинало смеркаться корова всё чаще на ходу стала хватать придорожную траву, останавливалась, а потом и вовсе легла, мощно выдохнув из нутра воздух. Корова не лошадь рассудила Мария да и дорога для неё длинная и ходит она пятым телёнком на пятом месяце. Поговорив с нею ласково и почесав вытянутую доверчиво шею, хозяйка, смирившись с тем, что корове надо отдохнуть, сама, наконец, села на землю и привалилась спиной к тёплой хребтине животного. Взглянула на вытянутые босые ноги, вымазанные землёй и подумала, что не мешало бы у кого-то к холодам просить лапти. Корова мирно одним большим глазом посмотрела на хозяйку и, отвернувшись, спокойно занялась жвачкой. "Скоро придём к миленькому сыночку, ты будешь давать нам молоко, а с молоком веселее", - разговаривала хозяйка с коровой.
Место привала оказалось на небольшом, площадью гектара три поле, по середине которого проходила дорога. Вокруг поля всё тот же лес, тихий, затаившийся, мрачный. И черная стерня. Под зябь, с приходом немцев, поле никто не вспахал, как это делалось в колхозе до войны. Начиналась безхозяйственность. Вокруг было тихо, как в колыбели ребёнка. И лишь под Холмом погромыхивало, Там продолжалась, не знающая привала война. Мария подумала о гибели родненького Мишеньки, о его мгновенном взгляде с выпяченной грудью, о взгляде, кажется, всё понявшем и всё простившем матери и миру - и в горле опять комок, опять горько и нет сил. Этот взгляд и лицо немца будут всю жизнь смотреть на Марию. А пока приласканная остывающим дыханием земли, пригретая теплом большого тела животного, под шорох падающих листьев Мария потеряла на минуту реальность. Лёгкая воздушная волна подхватила её и понесла над землёй. Какие-то люди громко гомонили, как на празднике, и, кажется, ждали её к себе. Звучала незнакомая, но приятная музыка. Это был другой мир, других дружелюбных людей. У них не было войны. Сознание отключилось от действительности, нервы отдыхали. В таком состоянии можно находиться вечнось. Каких и сколько испытаний может выдержать человеческий организм запрограммированный природой на 75-85 лет жизни? Говорят, что всегда есть резервы на крайний случай. Ушедшие сутки пытали Марию, как никогда в жизни. И вот минута передышки. В планы её входило как можно скорее добраться до деревни, взять на руки ребёнка, приласкать, накормить, чем Бог пошлёт, вымыть уложить спать. Это надо делать тысячи и тысячи раз, пока не окрепнет, пока не подрастёт. Ни о какой манке, ни о каких сладостях детям матери в годы войны не мечтали. Дети войны, кажется, питались Святым Духом. Поднимать их на ноги требовались силы не человеческие - материнские.
Мария спала минуту, пять минут, мгновение. Тут же тревожно вздрогнула. Вздрогнула то ли от того, что корова шумно вздохнула, пошевелив спину, то ли от видения на дороге где поле соприкасается с перелеском. Зрение у Марии хорошее. Она его в жизни никогда не напрягала. Только кружева да нитку в ушко иголки. Мгновенно, вернувшись из сна в тревожную явь, её сознание зафиксировало на дороге, среди безлюдья, вышедшего из перелеска мужика. Это был не беженец, не нищий искавший милостыню. Выйдя из перелеска по дороге во встречном направлении, он тут же повернул назад. Так разворачиваются от нежелательной встречи. На нём была самодельная, шитая деревенскими умельцами пальтушка, короткая, как телогрейка, почему-то зимняя уже шапка и сапоги. Появление этого мужика вначале обрадовало Марию, но тут же до страха насторожило. В нём было что-то близко знакомое и уже недружеское. По сутулости, по тяжелой походке, по плечам, по спине он походил на известного соседа - Тевдора. Их латышская семья, состоящая из родителей, плохо говоривших по русски, сестры и брата благополучно и после коллективизации оставались в своём доме на хуторе. Дом был просторным, с мезонином, окруженный орешником, яблонями и ульями. Братья ходили на охоту и умели выделывать шкурки пушнины. Но как и всех остальных мужиков, Тевдора и его брата, Ивана, еще не женатого, летом всей деревней со слезами и причитаниями проводили на войну. "Откуда он мог взяться? Отпустили? Сам бросил воевать? Или война кончилась и мужики идут домой? Но под Холмом всё стреляют. Нет, у меня что-то с головой неладно. И чудится и видится невесть что. Неужели Тевдор? Не осознав, явь ли это или приснилось, Мария тут же, разминая онемевшее тело подняла себя на ноги, легонько концом верёвки хлестнула корову, а пока та грузная, неспеша поднималась, вскинула на плечо свой мешок с зерном и настороженно направилась по дороге в сторону перелеска. Другого пути не было. Время настало такое, что и в своём краю, в своем поле или в доме надо бояться и чужих и своих - немцев и соседей.
Чтобы подтвердить или опровергнуть ошеломившее видение Тевдора она всматривалась, насколько позволяло зрение, в грунт дороги, искала следы сапог, но так и не увидела их. В одном месте среди ухаб, где гладко, как стекло подсохла лужица с илом, увидела следок босой ножки маленького человечка. Это был вчерашний следок её родненького Миши. Сердце пока не остановилось, она не вскрикнула, не упала на дорогу, но снова до боли ком в горле и шум в голове, и слёзы. Представилось мысленному взору как живо, как охотно он вчера по этой дороге бежал за нею, чтобы дома найти корову. Когда-то, после появления его на свет, лаская, она сжимала его ножку в своей руке, разговаривала с ним, как со взрослым, целовала его крохотные пяточки и, казалось, он всё понимал и в ответ довольный улыбался. Остановиться бы, склониться к дороге, припасть к следочку сыночка, расцеловать, но надо спешить, надо торопить и себя и корову. Да еще зорко поглядывать по сторонам - не выслеживает ли кто её. А сумерки сгущаются. И окрестность чужая.
С тяжелейшей потерей в жизни, с потрясшими дорожными впечатлениями, измученная и обессиленная, она поднялась на высокое крыльцо хозяйки и на ощупь вошла в дом. Корову привела, а сыночка оставила на погосте. Как всё это обьяснить свёкру, себе, добрым людям? Кажется она пришла не с родной деревни не от своего дома, а полуживая выползла из преисподней, побывала в аду, сама уцелела а дитя не сберегла. Сынок лежит теперь под бугорком желтовато-золотистой земли, никогда не встанет, не подбежит к ней, а в деревне не слышно будет его голосочка. Одиноко, всё внутри оборвано. Теперь вечно помни и вечно лей по нему слёзы. Какая несправедливость. За что? Проклятая война. Что она делает с людьми? И зачем пришли немцы? Тогда осенью сорок первого никто в мире не знал, что вскоре события войны будут разворачиваться иначе, что немцы отсюда вынуждены будут поспешать назад, их наступление захлебнётся и судьба весёлых в военной форме ребят с губными гармошками резко переменится. Им здесь суждено будет купаться в глубоком снегу, замерзать. Их будут обжигать морозы, жрать вши, будет мучить понос, их трупы будут находить на пеньках между Андреаполем и Торопцем и эти враждебные им силы автоматами не расстрелять, на виселице не повесить, в окружение не взять. Природа сурово восстанет против. Немцы уйдут и люди с облегченим скажут себе "повезло".
Недели через три по "выселкам" прошел слух, что немцев в деревне нет. Можно возвращаться домой. Свёкр Марии ушел на разведку, а, вернувшись, подтвердил отсутствие немцев. Никого не интересовало куда ушли немцы - вперёд или назад, навсегда или вернутся. Главное их нет в деревне. А это уже счастье.
Вскоре выселенцы, собравшись вместе, с детьми и коровами отправились домой. На самом деле оставленные немцами деревни с жителями, скотом и имуществом оставались у них в тылу. Московская битва была ещё впереди. А немцы шли к Селигеру, на Осташков. Их отряды могли появиться снова в любое время здесь. Но домой, домой - как спасение. У каждой хозяйки замирало сердце - что там дома после постоя немцев? Да и цел ли дом?
Осторожно, как будто оставлена в избе мина, Мария вошла с малым на руках в распахнутые настежь двери своего жилища. Место на полу, где лежал сыночек обожгло. Изба показалась неуютной, хоть не заходи. Свёкр с коровой на поводке где-то брёл позади и ещё не пришел в деревню. Родное жилище всё-таки напоминало захламлённый сарай. Пол грязный, как в колхозном гумне, капли засохшей крови и перья от кур, у одной из рам выбиты два стекла, видимо, их выбили куры, когда их в избе ловили, нет ни одной табуретки, нет скамейки с выпадавшей ножкой - орудием сыночка, нет дощатой стенки отгораживающей в избе кухню и только остатки от валенок. Потом выяснится, что голенища от валенок резались под сёдла на лошадей, примитивной мебелью и сухими досками топились печки. Но голые стены избы целы. В этих стенах предстоит жить, наводить порядок, растить единственного теперь ребёнка, обихаживать свёкра, ждать с войны мужа. Помогать некому. Надежда только на себя. Чудом уцелела люлька и Мария, проверив внутри содержимое, положила в неё тельце ребёнка, освободив свои руки. Вместо разбитых стёкол приставила к раме подушку, чтоб не тянуло с улицы холодом. Надо топить печки. Но, схватив, ржавое ведро, поспешила за водой. Зачерпывая воду, подумала не заражен ли колодец. И почему немцы воду брали не из колодца, а посылали детей с вёдрами за водой на озеро? Вскоре в избу явился свёкр. Усталый он медленно опустился на широкую лавку возле люльки. Семья вернулась. Надо продолжать жить с учетом новых трудностей. Вся надежда на силу, терпение и выносливость Марии. Ей надо было срочно сходить за водой протопить печки, нагреть в уцелевших чугунах воды, помыть посуду, начистить и сварить картошки, предварительно отыскав её под сеном в сарае, раздобыть дрова, поскольку имевшиеся до выселения, сожгли немцы, положить корове охапку сена, подоить её, процедить молоко, наскоро перекусить, а потом уборка, уборка, уборка.
Когда человеком руководит лень, он сидит, изнывая от скуки, не видя работы, и наоборот, когда одно за другим что-то делаешь, время летит стремительно, а дел всё больше и больше. Теперь так будет всегда, каждый день и каждый час, без выходных и праздников, без перерывов на отдых пока не кончится война. И никаких отпусков ни в городе, ни в деревне.
Свёкр, посидев около люльки, надолго ушел в чулан, а вернулся с фанерным ящиком, в котором из Москвы была посылка от сына до войны. Фанерой он стал заделывать отверстия в раме вместо выбитых стёкол. В деревне особенно трудно жить без мужских рук, смекалки и помощи. За неспешную нужную и аккуратную работу Мария, как и всегда, похвалила свёкра. Когда не стало внука свёкр стал малословен, замкнулся, и, кажется, нигде не находил себе места. Иногда Марии казалось, что он про себя считат и её виновной в гибели внука и от этого, ей, матери, становилось ещё горше. Она еще не сказала никому из деревенских, в том числе и свёкру, как всё было на самом деле, как немец ломал её несчастное тело, как долго потом всё болело, как ребёнок вступился за неё и в отместку получил смертельный удар сапогом в слабенькую грудь. Сапогом тогда доставалось от немцев и мальчишкам и девчонкам в деревне за неправильное выполнение их указаний. В первый и последний раз ребёнок оказался для матери защитником. И был запросто убит. Как жить с такой немыслимой потерей?
Вскоре деревню, поля и дороги завалило снегом. С фронта по-прежнему никому ни весточки. На оккупированную территорию письма не придут. Тревожно тянутся дни и ночи. Никто не знает что будет дальше. Однако вскоре от какого-то начальства, которое пряталось от немцев, поступило указание, чтобы колхозницы, как и в довоенное время, приступили к трёпке льна. Снопы льнотресты были убраны с поля еще до прихода немцев и сушились под крышами. Все помнили, что за обработанный лён власть хорошо расплачивалась. Расплачивалась даже кубанской пшеницей. На своих полях хорошо росла рожь, горох, картофель, но лучше всех культур рос лён. Костра и пакля годились на домашние нужды. Из гумна несли за пазухой и обработанное шелковистое светлое волокно, которое шло на нитки, верёвки и даже на изготовление холста. Женские руки всё умели. Обрабатывался лён тяжело. Его трепать приходилось только вручную. Люди спешат совершенствовать орудия убийства, разрушения, уничтожения друг друга, оставляя далеко позади улучшение орудий тяжелого сельского труда.
Под присмотром и с участием колхозного кузнеца, Василия Семёновича, в гумне колхозницами был установлен круглый широкий стан с деревянной ребристой поверхностью. На этот стан растилалась высушенная льнотреста и по ней женщины по кругу возили толстый ребристый каток. Возили поочерёдно. Треста ломалась, обнажая тонкие волокна До войны этот каток возила какая-нибудь слабенькая смирная лошадёнка. Треста бралась со стана в левую руку, а правой надо было держать трепло и бить и бить им пока волокно не станет чище и светлее русой косы. Так начинался один из циклов на пути к выработке льняной ткани. Тогда, кажется, лён был нужен стране, как порох. И колхозницы старались. Вокруг шла война, а женщины на холоде, до боли в плечах, на сквозняках тоже стояли насмерть. Им надо не опускать руки в холодном помещении гумна и успевать с непочатыми делами дома. Мария, как и другие соседки, в короткие перерывы по колено в снегу с беспокойством спешила к своему "ненаглядному куклёнку" в избу. Там она заставала свёкра, оставленного за няньку, и постоянно протапливавшего голландку. Она на счастье заставала его живым. Он либо заталкивал в слабо горевшую печь полено, либо сидел перед люлькой и грел о голландку спину. В избе было постоянно зябко. Приходилось оставаться в верхней одёжи. А надо было и малого и старого попроворнее покормить чем Бог послал, обменяться несколькими словами, поменять в люльке тряпки и бегом в гумно. В те холодные снежные зимы все жили в ожидании летнего тепла и окончания войны. Дети лишены были детского питания. Не было манной крупы, фруктов, шоколадки или конфетки. В лучшем случае свёклина. Перегруженные постоянными заботами взрослые не могли дать и минимального общения. Кажется они самостоятельно росли, вставали на ноги, крепли, хотя и отставали в умственном и физическом развитии, задерживались с поступлением в школу. Взрослые и матери всегда были заняты работой. Но им, детям войны, по счастью, не была уготована судьба Маугли.
ред. 14.11.2016
Продолжение следует
Мария, горюя по своей кровинушке, по Мишеньке, которого надеялась вырастить настоящим человеком, вложить в него тягу к трудолюбию, выучить грамоте, теперь, как одержимая, насколько позволяли силы, время и умение в условиях наступивших лишений, тянула в жизнь беспомощную кроху. В довоенные годы из Москвы деверь, Андрей, привозил и присылал манную крупу - каша доставалась Мишеньке, теперь же кроме молока и толченой картошки, она ничего не могла придумать для Сашеньки. Одно радовало Марию, что ребёнок всё выше и крепче держал упрямую головёнку когда на животе, как по пластунски солдат, спешил в избе по полу за нею, мычал, силясь что-то сказать и потребовать, но не мог и пускался в рёв. Мария знала о его желаниях, понимала его немой язык, ласково называла его "немтырём" и обьясняла, когда сучила нитки, что прялка называется "прялкой", нитки со шпули "нитками", ухват у печки "ухватом", показывая, как им достаются чугуны из полымя. Ребёнок глядел на огонь, на чугуны, на ухваты и всё же просился на всегда занятые руки матери.
Свёкр хоть и оставался верным помощником в доме, но проявлял всё более медлительность и нерасторопность в делах и движениях, по утрам к столу с печки слезал долго а, передвигаяь в избе, ногами постоянно задевал половики, как бы не замечая их и скручивая ногами. "Бать, поднимай ноги"- просила Мария, наводя за ним порядок. "Дочь, доживёшь до моих лет, узнаешь как поднимаются и слушаются ноги", - без обиды отвечал он невестке. "Здоров ли?" - настораживалась Мария. Он для неё оставался единственным добрым советчиком,помощником и защитником. Знал кому что и как надо при беседе, сказать да так, чтоб не обидеть, выражая своё ненавязчивое видение дела. Дипломат да и только. Его седая до бела борода и волосы заставляли прислушиваться.
Однажды, когда утром Мария у весело пылающей печки из её нутра то и дело доставала горячие ржаные лепёшки, свёкр подошел, опираясь на палку и, глядя на пламя, неожиданной просьбой отвлёк её и заставил тревожно задуматься. "Мань, если обьявится Павлушка, ты не пиши ему про Мишу, промолчи, пусть пока ничего не знает, он ведь мужик горячий, поднимется из окопа да пойдёт на немцев и убьют его". Было понятно, что эти мысли старик вынашивал долго, а теперь решил предупредить невестку. Все женщины в гумне согласились с просьбой свёкра, а Мария восприняла его слова, как завещание. Вскоре она со всеми подробностями призналась свёкру как всё было с немцем, как он тащил за волосы на кровать, как ломал и мял, и как помог Миша. А заодно высказала свои сомнения относительно Тевдора: "Он это был, он вышел из леса и повернул в лес. Узнала я его по походке, по спине хоть глаза и были залиты слезами. А на Нюрку, на женку смотрю и не могу по ней ничего понять. Стоит, как и все, треплет лён. Но иногда в разговоре не всё слышит, думает только о своём. Что-то её гложет". Свёкр не сразу, но, обдумав, посоветовал крепче молчать так как дело можешь иметь и с властями, и с НКВД, и с роднёй Тевдора. Такие новости вслух в деревне обсуждать не следует решили свёкр и невестка. От греха подальше. А относительно немца убивщего Мишеньку свёкр высказал лишь свою слабую оценку "Ни стыда, ни совести, им море по колено, они, как кобели, сорвавшиеся с цепи, а ты, дочь, как можно больше береги себя. Война, ничего не поделаешь, война."
Вскоре другие неожиданные обстоятельства заставили сжаться сердце жителей деревни. В один из вечеров в темноте, в избе Марии, проходило экстренное колхозное собрание. Собравшихся не вмещали лавки, сидели на полу, держа подле себя маленьких детей и узнавая друг друга по голосу. Марию вначале озаботило то, что завтра опять надо будет носить и греть воду, мыть пол после собрания. Повестка дня была суровой и краткой. Тяжелое решение надо было принимать срочно, как на пожаре. Среди собравшихся присутствовали чужие мужики - партизаны. Было непонятно тол и председатель, Андрей Гомонов, привёл их в избу Марии, то ли они привели председателя. Партизанам нужна была не только картошка, караваи хлеба, соль и лук, партизаны требовали мяса. В колхозе скота не было - он весь был угнан. После недолгих вполголоса обсуждений (как бы в деревню не вернулись немцы) с болью для каждого было решено корову многодетной Насти, соседки Марии, зарезать для партизан, а корову Марии доить на две семьи - два дня доит Настя, один день Мария. Корова Насти в этот год яловая, упитанная и более всех других в деревне подходит под нож. Настя плакала, корову жалела, но председатель успокаивал, понимая состояние колхозницы. "Пригонят назад колхозное стадо - возьмешь корову на выбор - любую". В деревне знали как Гомонов скажет - так и будет. В туже ночь корова была в торопях зарезана. Насте остались голова, ноги, внутренности. Эти действа проходили за спинами немцев, а было известно, что за содействие партизанам немцы расстреливают, вешают, мстят смертью. Население оказалось между молотом и наковальней. Но партизаны свои, они воюют, живут в лесу, им надо есть. В одном месте они взорвали мост, в другом убили мотоциклистов, в третьем подорвана машина с солдатами, совершен налёт на немецкую разведку, отбита машина с боеприпасами, горят склады, совершаются засады.
О действиях партизан в этих местах по каналам НКВД тогда в декабре 41-го докладывалось в Москву в ЦК ВКП(б). А корова Марии обреченная доиться теперь на две семьи, сразу же проявила свой норов. Настя вошла в хлев к ней в ветхом полушубке Марии. Она посмотрела, обнюхала, молока дала меньше обычного а под конец дойки и вовсе ломанула задней ногой по подойнику и молоко - в навоз. В другую дойку повела себя ещё нервознее и агрессивнее, не стояла на месте в своём углу, недоверчиво поглядывала на Настю. Марии предстояло теперь доить её и для себя и для семьи Насти. Та лишь приносила со своего сарая и наваливала ей в ясли сено.
Так продолжалось до лета сорок второго года. А когда немцы под Москвой были разбиты здесь они быстро стали подтягиваться к железной дороге, перебираться на другие позиции. Отступали на конях и пешими. Шли в основном стороной, спрямляя путь к рельсам, но на пути подожгли деревню Стеклино, некоторые лезли по снегу через деревню. В тот год зима навалила много сугробов, дороги оставались неразежженными и обозначались лишь тропинками в снегу. Бургомистрам, вольно или невольно прислуживавшим тогда немецким властям, было приказано с каждого двора изьять мужскую или женскую шубу, пару валенок, пару шерстяных носков и пару вязаных перчаток. К медлительным сдатчикам приказывалось применять беспощадные меры. Деревне и здесь повезло. Отступающих было немного. Русская зима беспощадно корректировала их экипировку. Солдаты и офицеры шли закутанные в одеяла в женские вязаные из шерсти платки, в тряпьё отнятое у жителей.
Немецкий военный врач Генрих Хаапе вспоминал: "Наши солдаты среди убитых русских сдирали всю самую тёплую одежду; меховые шапки, овчинные тулупы, стёганые ватники и поистине волшебные валенки". В некоторых случаях у погибших отрубались ноги, а в тепле с отрубленных ног снимались валенки.
Армия, прежде не знавшая поражений в Европе, считавшаяся только победоносной теперь напоминала ту, что когда-то после пожара Москвы, через Березину катилась в Париж, бросая своё и награбленное. Поведение отступающих непредсказуемо. Оно зловеще. И хоть немецкое командование пыталось обьяснить, чтоб не было паники, что отходят они временно на укреплённые позиции, на выравнивание фронта, положение армии в те дни напоминало судьбу армии Наполеона. Сама зима в помощь Красной Армии жгла немцев морозами, дороги им засыпала снегом, мстила бездорожьем. Губные гармошки уже не нужны, беззаботного хохота солдат не слышно. Они бросили где-то мотоциклы, машины, велосипеды. Выбиваясь из сил, лезли по деревне по глубокому снегу, пешие и конные, преодолевая расстояния, шли кучками и в одиночку.
Положив корове очередную порцию сена, Мария, не закрывая дверь хлева. поспешила в избу, чтобы вернуться с приготовленным тёплым пойлом. Ребёнок молчал в люльке, свёкр молчал на печке. Поспешив домой с гумна, она слышала, открыв из под платка ухо, что все дышат. Корову надо было навещать чаще. И днём и ночью. Вот-вот у неё отёл. Надо будет сразу же принять телёночка, накинув на него старое покрывало, поднять на руках и принести в угол для него, в избу. Прозеваешь - замерзнет, пропадёт, в семье будет урон. А потом видно будет, вырастет за лето, можно зарезать на мясо, а можно, как до войны, сдать по контрактации государству.
Входя в хлев, Мария вздрогнула, почувствовав, что в хлеве, кроме коровы, находится человек. Человека вначале было не видно хотя он стоял близко. Когда оказываешься после дневного света в тёмном помещении вначале ничего не различаешь. Вглядевшись, Мария увидела перед собою фигуру мужика закутанного в тряпьё. Перед нею стоял в хлеве немец. Свет с улицы слабо освещал его, но по сверкнувшим глазам Мария поняла, что немцу худо, он плачет. Какое-то несчастье привело его в хлев. Он стоял с вытянутыми к Марии руками, то опуская, то поднимая их, словно показывая ей свою беду. Он опускал руки к тому месту где у мужских брюк находится ширинка. Он не произносил никаких звуков, видимо, понимая, что вся надежда на жесты и слёзы. Он не знал ничего по-русски, Мария ни слова по немецки. Кисти рук были голыми, без варежек, и страшно окровавленными. Солдатик был молод, слёзы просили посторонней помощи. Невозможно было понять что он сделал со своими руками. Такое может случится когда что-то взорвётся в ладонях или руки попадут в чесальную машину. Марии немец демонстрировал не руки, а живое мясо ладоней. Мария догадалась какая помощь требуется сейчас немцу. Такую помощь она постоянно оказывала своему сыночку Мише, когда он подрастал. Оказывала когда он просил и когда сама напоминала. Но то был ребёнок, а тут немец, чужой солдат. Немцу надо было помочиться. Сделав жест рукой, она хотела было кинуться в избу за свёкром, но тот на печке, пока слезет, пока шапку да полушубок натянет, пока идёт - будет поздно. Немец, невыдержав, может сделать в штаны, они потом на морозе закаменеют, натрут кожу и идти будет больно. С трудом, разобравшись в заграничном пошиве брюк, (сама она делала иначе для сынишки и мужа) обходясь, как с ребёнком, с немецким солдатом, с хозяйской решительностью сделала всё, чтобы немец в хлеве помочился, а затем, вернув его чуть живое, мужское хозяйство в штаны, закрыла ширинку, чтоб не было холодно. Немец движением рук и головы счастливо благодарил её. Более помочь ему она не имела возможности. Когда он вышел на свет из хлева, выставив руки вперёд, как слепой, Мария выдернула из под верхнего платка нижний, ситцевый, нагретый собственной головой и накрыла им окровавленные кисти, чтоб хоть как-то защитить их от холода. И тут же вспомнила, что не предложила немцу помочиться на искалеченные руки. Может и помогло бы. Некоторое время посмотрела как он побрёл по снегу, туда куда уходили до него другие и проговорила; "Бог с тобой, Иди домой, в свою Германию, там матерь ждёт-не дождётся". Сострадание и понимание свойственно русской душе, как самой, настрадавшейся прежде.
Ещё годы будет длиться солдатская мясорубка, еще миллионы остаются под немецкой оккупацией, а женщины, похожие на Марию, вместе с детьми и стариками будут уничтожаться и заживо сжигаться в сараях, домах и русских церквях. За что? Ради чего? И Еще долго будет воплощаться в действия безумное напутствие фюрера; " На востоке надо быть беспощадным во имя блага будущего".
ред. 28.11.2016
Продолжение следует

 Во имя блага будущего всё чаще в Берлине и Москве теперь будут склоняются над военными картами, на которых значиться русские города - Демянск и Холм, где окружена стотысячная группировка немцев, с дивизией "Мёртвая голова". Планы были, действительно, беспощадными. Перед вступлением Румынии в войну с СССР фюрер, не дрогнув, заявил министру Антонеску "Моя миссия - уничтожить славян... Мы должны применять колонизаторские и биологические средства для уничтожения славян". Геринг в беседе с министром иностранных дел Италии в ноябре 1941 года, подтверждая и поддерживая идею Гитлера, сказал, что уже в этом году 20-30 миллионов русских должны умереть от голода. А голод на оккупированных территориях планировалось создать искусственно путём ограбления и изъятия продуктов и имущества у мирного населения. Это делалось как организованно, так и в индивидуальном порядке солдатами вермахта. Причем наказания не предусматривалось вообще. И "сумрачному германскому гению" не явилась тогда отрезвляющая мысль, что их уверенному походу на восток после победоносного шествия по Европе может дать такой же беспощадный отпор сила славян, которых считают "недочеловеками", что танковые армады будут остановлены на просторах России и что за осуществление зловещих планов по уничтожению славян может наступить праведное возмездие. Как будто не было Александра Невского, Суворова, Кутузова, Ушакова, Нахимова, миллионы рядовых защитников.
У истока Волги русским людям относительно повезло. Оккупанты недолго "гостили".  В первые дни 1942 года они были выбиты с берегов Селигера из районных центров Пено, Андреаполя, Торопца. При этом были отбиты более сорока складов с продовольствием. Возможно оно готовилось для отправки в Германию, возможно в одном из них уже находились и мешки Марии. И хоть за ними оставались спалённые посёлки и деревни, покорёженные рельсы, трупы, виселицы и необозначенные захоронения, всё же мирное население вздохнуло свободней. Немцы ушли. Скатертью дорога. Что-то черное, зловещее, не людское отсюда удалилось. И только под Холмом продолжается война. Но Холм, на счастье, далеко, почти сто вёрст и вряд ли наши немцев сюда опять пустят.      
Годы и годы, война и война.   
      Немцы ушли. Но война, кажется, лишь начиналась. За горизонтом, на новгородской земле, продолжалось громыханье, подрагивание земли. Котёл с окруженными немцами клокотал и днём, и ночью. Туда за горизонт пешим порядком шли и шли солдаты. Они останавливались на привал, пили колодезную воду, заполняли ею фляжки и уходили на фронт. Из этого колодца Митрофаныч до войны постоянно поил колхозных коней. В том же направлении спешили полуторки с патронами, сухарями, другими грузами. И туда же, поднявшись с равнинного колхозного поля, летели и летели самолёты. Там за горизонтом громыхало до февраля 1943 года. Потом историки назовут это сражение в сотне великих.   
А обыкновенная деревенька с прилегающими хуторами под рёвом своих и чужих самолётов, под содрогание земли и гула взрывов ежедневно и монотонно продолжала выполнять мирную, ломовую, крестьянскую работу, чтобы сохранить колхоз и помочь в лихое время стране. Без тягловой силы - без коней и быков, без мужских рук женщины по пояс в снегу заготавливали дрова, возили их на санках к риге и своим избам, трепали лён, расчищали от снега большак, идущий к фронту, работали топорами, двуручными пилами, треплом, лопатами, вилами, а вечерами, собравшись то в одной избе, то в другой, чаще у Марии, крутили прялки, сучили нитки, вели грустные беседы, рано с петухами вставали, затемно топили печки, готовили варево, стирали, штопали, ублажали детей и стариков, вспоминали и ждали мужей с войны. Каждая надеялась, что её хозяин вернётся, останется жив. 
Любая, самая мирная работа в цеху ли завода, в деревне, а в особенности работа в лесу, требует осторожности, предусмотрительности, опыта, сноровки, чтобы не случилось травм, увечья или даже гибели человека. А урок опасности работы в лесу вскоре и Марии, и деревне был оглушительно преподнесён. На опушке леса, там, где были застрелены немцы, давно лежала, поваленная ветром, одна из самых больших, высохшая ель. О ней все знали.  И прикидывали, что если её очистить от сучьев, распилить на короткие отрезки получится много сухих дров и для риги, и для своих печек. Было решено, для облегчения дела, начинать с верхушки и продвигаться, насколько сил хватит и возможности пилы, к комлю. Мария с топором в руках, облаченная в Павлушкины штаны, подскочив, легко забралась на ствол и стала обрубать сучья. За нею с пилой, быстро отпиливая метровые отрезки, следовали соседки Шура и Марина. Отрезок за отрезком споро валились на снег. Неожиданно для женской бригады когда очередной отрезок отвалился на снег ель, оставшейся половиной "прыгнула " в своё прежнее вертикальное положение. Всех обсыпало снежной пылью, а Мария, как воланчик, была сброшена вниз в сторону.   Теперь все понимали, что так с поваленным деревом работать нельзя. И успокоились, увидев, что Мария жива и, даже смеясь над собой, встаёт на ноги, отделавшись ушибами. "Батька о таком деле меня не предупреждал", сказала она, приходя в себя, - "мужики такого не допустили бы", а женщины радовались, что ребёнок не остался сиротой. Потом выяснили, что один корень у ели не сломался и он мгновенно вернул её в прежнее положение. Сюрприз дерева обсуждался всей деревней с выводами на будущее. 
Вскоре обнаружилось, что война забрала из деревни не только всех мужиков, но и оставила жителей без соли и мыла, без спичек и керосина. Запасы кончились, а нигде никаких магазинов. И нет денег. Война, как в гигантской топке, жгла армии и военную технику, города и сёла, продовольствие и одежду.  Деревенские жители оказались отброшенными на немыслимую даль назад - в первобытные времена. Вместо спичек огонь добывался из камня, вместо бревенчатых жилищ - землянки, лучина заменила керосиновые лампы, а мыло - щёлочь из печной золы. И только соль заменить было нечем. Но люди держались до последних сил, ожидая конца войны и перемен к лучшему. Казалось раньше, в довоенное время, не было таких холодов, таких высоких сугробов и так долго не тянулась зима. А когда и одёжка подносилась и невозможно было использовать даже обноски, когда закончились, оставленные войной солдатские плащ-палатки, из которых матери шили своим пацанам шуршащие штаны и рубахи, женщины   в полутёмных избах долго и терпеливо с участием полузрячих бабушек стали налаживать кросны - эти самодельные ткацкие домашние станки, и урывками, минутками, выполняя всю необходимую колхозную работу, дома кидали и кидали челноки, пристукивая бёрдом нитку к нитке, чтоб получилось длинное полотно холста. Как же низко надо поклониться тем женщинам. 
Каторгой казалась и работа на озере. Колхоз, кроме земледелия и скотоводства, вынужден был и рыбачить. Необходимое количество рыбы по весу надо было сдать государству, но из выловленного подо льдом кое-что перепадало и для дома. Голые женские пальцы на морозном ветру выбирали из обледеневших ячеек невода рыбку за рыбкой, согревая руки воздухом изо рта. Выбирали, чтоб её отведали раненые в госпиталях, дети в детских домах, военнопленные в лагерях. Впоследствии военнопленный Ханс Беккер, возвращаясь домой, будет с издёвкой делиться с англичанином жалобами на плохой суп с рыбой, коим их кормили в плену. Знал бы он в каких условиях женские руки добывали эту рыбу к его столу. Сельский житель и швец и жнец и в дуду игрец. Это в первую очередь о женщинах. В гумне трепать лён было теплее чем работать на озере. Согревали постоянные движения рукой, от вьюги защищали стены, а возле натопленной по-черному печки было теплее чем дома.
Работая артелью, женщины обсуждали трудности в их теперешней жизни, обменивались советами и опытом в делах, делились переживаниями, тужили, что нет писем-весточек с фронта, вспоминали, как теперь казалось, счастливое довоенное время, мечтая, чтоб оно вернулось.  И в том гумне постоянно проклиналась война и пришедшие немцы. Глядя в гумне на занесённую пылью Анну, жену Тевдора, Мария и завидовала ей и сочувствовала. Когда-то люди всё узнают. И как это скажется?  Всё чаще вспоминался один ночной разговор с Павлушкой. Он тогда вымотанный за день за парным плугом на глинистом колхозном поле лежал, отвернувшись от неё под одеялом и не спал. Она прильнула к его горячему телу, чтобы от него лучше согреться, но услышала не ответную ласку, а страшное предположение.    "Знаешь Мань, пока всё хорошо, с финской я пришел, даже не ранило, а вот с войны, что предстоит могу не вернуться. Это будет большая, тяжелая война. Никто о ней ничего не знает". Было понятно, что о предстоящей войне, о будущем детей и жены он думал и в поле за плугом, и дома, и днём, и ночью.  Пытаясь найти выход и, представляя, как ей будет одной тяжело, если он уйдет на войну, она подстрекательски посоветовала. "А нельзя ли как-нибудь не ходить на войну, сбежать, спрятаться, переждать".  В ответ он повернулся к ней, обнял и не сразу ответил. "А что будет с вами если я сбегу? Все равно всё узнается потом. Как будете жить, смотреть в глаза людям и какое клеймо навсегда окажется на детях? А им надо учиться, жить, вставать на ноги. О том, что может устроится иная жизнь, что будут  устраивать её немцы и наводить свои порядки в голову не приходило. Будет тот же колхоз, эта же деревня, много тяжелой работы, в сельсовете будет так же сидеть Степан Тихомиров, а брат Васька будет так же ходить председателем колхоза.
Теперь, когда не первый месяц идёт война и нет никаких вестей с фронта, когда сердце сжимается и замирает от страха за жизнь Павлушки о чем только не на вспоминаешь, не наговоришься сама с собой в одиночестве и чего только не увидишь в тревожных снах и в бессоннице.  Всю энергетику своих мыслей, желаний, тревог и переживаний, как по биологической радиосвязи, она гнала на передовую, на фронт, где шли бои, где находился муж. Шёпотом молитвы постоянно просила Заступницу Небесную  уберечь его от пули немца, от бомбы, от гибели. А на каком участке фронта, у какого города или деревни он воюет объяснить ей никто не мог - ни Митрофаныч, ни подросток почтальон Коля. И где ночует в чужом ли доме, в окопе, в поле?  Может он близко, может здесь под Холмом. А может уже неживой? Знать бы, добежать, просто увидеть живого - какое счастье.  Молчание с фронта тревожило и свёкра. У него трое сыновей. Двое на войне, а третий, старший, Андрей, работает в Москве, на войну его не возьмут, у него плохо со зрением с детства после болезни.
Стынет изба, намело много снегу, холодно на душе, а война не кончается. Иногда, когда во всей деревне ни у кого из соседей не оказывалось в загнетке тлеющего уголька, свёкр брал в свои слабые пальцы кремень когда-то найденный в поле и припасённый с лета, прижимал к нему пучок ваты, выдранный из изношенной пальтушки, и кресалом долго и терпеливо бил по кремню, высекая искры, пока вата или льняная кудель не занималась тлением или огнём, после чего надо было подуть, поймать крохотный огонёк лучинкой, передать на другую, зажечь печь и размножить огонь по деревне. Иногда огонь не удавалось удержать, он терялся, гас и всё надо было начинать сначала, И свёкр продолжал молча. А где-то в это время ревели пожары войны, их зарево зловеще плясало по просторам России. Горели города и деревни. Действа, совершавшиеся в первобытные времена, войной были возвращены в деревенский быт и слова «кресало", "кремень", "лучина" почти забытые словарями быстро вернулись в сельскую речь. Они звучали, как слова надежды, обещая огонь, тепло, спасение. Так мстила, людям, привыкшим к комфорту, достатку, удобствам цивилизации война.
Но вдруг случилось радостное событие. В конце февраля 42-го года в деревню с фронта, наконец, пришло Марии долгожданное письмо от Павлушки - маленький  солдатский треугольник, небывалая радость. Письмо принёс, купаясь в снегу, подросток-почтальон Коля. В избе от письма, несмотря на закованные льдом и снегом окна, на полутьму еще короткого дня стало светло и празднично. "Жив, жив" - застучало сердце Марии. "Жив" - произнёс свёкр, слезая с печки.  "Читай", вынув письмо из казённой настывшей сумки и, протягивая Марии треугольник, зная, что Мария неграмотная, шутливо произнёс Коля. "Читай, читай скорее"- отвечала ему Мария.  "Я буду светить тебе лучиной, читай!" 
Письмо слушали с замирание сердца. Слушали Мария , свёкр и случившаяся здесь соседка Ксения. Завтра о письме будет знать вся деревня. Знать и перечитывать. Потом Коля еще и ещё раз Марии проговорил карандашный текст драгоценного письма и если где-то слово было неразборчивым - это относили не к писавшему, а к недостаточной подготовке читавшего.  Письмо было скупым, видимо, писалось не за письменным столом, а на ходу, в окопе или другом неприспособленном месте. Но сказано было главное, что жив, не ранен, что долго выбирался из окружения, что переживал за всех, знал, что в деревне немцы, что часто видит всех во сне и просит крепко за себя обнять Мишу и поклониться старику- отцу. Потом Мария будет просить и школьника и грамотного взрослого еще разы перечитывать письмо пока не запомнит весь его текст наизусть. У неё свой код к каждому слову мужа, она домыслит, что между строк. Она понимает, что как не было у него свободной минуты дома - всё колхозная да домашняя работа -  так нет свободного времени и там на войне. Одного не хватало в письме - не сказал где воюет. Какая-то полевая почта, а где она бог знает. И что за почта в поле?  Радость от письма сейчас напоминала ту какая была, когда он здоровым в военной одёжи пришел домой с финской или, когда вернулся в избу из места лишения свободы, где отбывал наказание, а она ждала управляясь с работой, с ребёнком, со свёкром дома и в колхозе.   
Осуждён он был за то, что на деревенском празднике, когда пьяный сосед Петька пытался кулаками тузить председателя сельского совета, а они вместе проходили мимо и Павлушка дурашливо выкрикивал "так, так поддай, поддай ему", а она не успела его строго одёрнуть. Его слова были оценены, как подстрекательство, как соучастие в избиении. Начальство часто недовникает, недопонимает, недораспоряжается и  живёт, и с угрозой критики, и с угрозой быть битым.
Долгожданное письмо осчастливило, несказанно обрадовало, но и тут же поставило новую трудную задачу: просит обнять Мишу, видит во сне там на фронте, а Миша лежит на погосте. Да, он признавался, что любит старшего сына за то, что он послушный, всё понимает, наблюдает за тем, что и как делает папка, колет ли дрова, косит, обстругивает доску или сажает под окном черёмуху. И рассуждал, как старичок. "Обнять"… О как бы кинулась она выполнить эту сладкую просьбу. Как бы ласкала, прижимала к своему телу головку ребенка, как бы вдыхала запах его и не могла насытится естественным счастьем двоих: "Будь ты проклят, немец, гореть бы тебе в аду за моё горе, за мои слёзы". И лицо, и образ, и автомат маячили перед мысленным взором. "Бог покарает, бог всё видит", - успокаивала себя Мария, - может пуля настигнет, может снаряд какой, война вон как надолго затянулась". Его ноздри, подбородок. синие глаза, лицо, близкое дыханье то встают перед мысленным взором, то застилают слёзы. Всё случившееся скользило как бы параллельным миром, не исчезая, не отставая, не сглаживаясь в памяти. А сынок всё живой. И слышится его бойкий голос.
Ответное письмо Мария, сдерживаясь, надиктовала соседской школьнице Кате. Написанное попросила перечитать. Без несказанной правды письмо ушло на фронт. Такие письма Катя будет писать целый год. И, отправляя письма на фронт, с умолчанием о главном, о том, что Миша убит немцем, Мария будет терзаться угрызением совести, как будто что-то украла и будет разоблачена, но ответственность за умолчание брала на себя, не на свёкра, не на деревенских баб.  Чувство вины она испытывала, выполняя домашние дела и когда работала на большаке, расчищая с бабами снег для проезда автомобилей к фронту. 
Водители мучались когда машины буксовали, работали торопясь лопатками и оставались довольными и весёлыми, когда женщины помогали. Помощниц фронту обсыпал снег, студил ветер, но они не роптали, понимая, что и такая их работа нужна , чтобы скорее прогнать немцев  Марии на своём веку досталось делать и уметь многое: жать серпом и косить траву, запрягать быка и лошадь, вершить колхозный стог с граблями в руках на верху, пилить и колоть дрова. топить печь, молоть зерно, готовить праздничную и повседневную еду, замешивать тесто, печь пироги и караваи, доить корову, принимать отёл, стричь овец и детей, пасти в поле стадо, вязать варежки, носки и кружева, зарезать к празднику петуха, выстирать бельё и вымыть полы, истопить баню, посадить и вырастить овощи, сплести венок, спеть и станцевать и сделать многое другое необходимое для жизни. Это удел всех женщин в деревне.
Ред. 06.02.2017
Продолжение следует

Ни матери, ни свекрови, ни бабушки у Марии к тридцати её годам не было. Кормить семью надо одной. Колхоз слаб, мужиков нет, на трудодни не выживешь. Надежда на свою картошку да на то что уродят грядки. А сколько на всё это труда, времени, силы, терпения? Но одно важное обстоятельство всю жизнь удручало Марию и с этим обстоятельством она не могла смириться и простить отцу свою ущербность: Мария не умела ни читать, ни писать. "Живу, как в тёмном лесу, как в тёмной бутылке", - говорила она о себе. И укоряла родителя за то, что не позволил ей в детстве с братьями ходить в школу, - "Хотя бы одну зиму, один класс. И жили в достатке, и одеть, и обуть - всё было, держали две коровы, две лошади", - рассуждала Мария теперь, когда не умела просто расписаться. "Не за учителя тебе и замуж выходить", - успокаивал Марию отец когда она горевала о школе.
Он сам работал, как каторжник, и призывал к этому детей. От непосильного труда остался с грыжей. Потом когда она была уже замужем, работала в колхозе и родила Мишу, когда новая власть организовывала поголовную грамотность Мария вместе с другими женщинами однажды уселась в начальной школе за тесную парту перед учителем Даньшовым, раскрыла букварь, но после трёх занятий учиться не пришлось.
Теперь Павел, кажется, на все руки мастер и охочий до всякого дела вдруг однажды вспылил, загорячился и заявил, что с ребёнком дома ему не справиться, ребёнок кричит, плачет, не засыпает и вообще работа няньки ему не под силу. Букварь пришлось спрятать в сундук. Но не выбросить.
Зачем война? Зачем люди убивают друг друга? Зачем пришли немцы, вешают людей, рушат и грабят и без того небогатое имущество? Что мы сделали худого немцам? На эти вопросы она не находила ответа. "Вот если бы была грамотной - дозналась бы", -наивно полагала Мария.
И как бы совсем по другому она сама написала бы письмо Павлушке, как правдиво бы рассказала о своей схватке с немцем, как не уберегла Мишу когда ребёнок кинулся защищать её. Все мысли высказала бы в письме. Она смогла бы. Ан нет, не суждено. Досадно.
Весной опять в доме Марии вечером проходило колхозное собрание. Приближалась пора посевной. Трудная пора. Надо поднимать землю. А как поднять - ни лошадей, ни быков, ни довоенной МТС с тракторами. Митрофаныч, уберёгший единственного коня от красноармейцев и немцев, горяче и сразу предупредил: "коня не дам, он старый, он за плугом сдохнет". Никто конюху не перечил. Молчал Гомонов, молчала тётка Егориха. Молчало собрание. Но собравшиеся давно знали на что они обречены. Предстоящие трудности обсуждались в избах, у колодцев, во дворах. Обьявить об этом решилась тётка Егориха:
- Бабоньки, да девоньки мои, красавицы ненаглядные, кто виноват если паразит Гитлер нам такую жизнь устроил? Выхода нет, будем пахать на себе. Не дадим зарасти травой нашим колхозным гектарам. Артелью сдюжим. А деда Фёдора поставим за плуг. Согласен?",  - обратилась она к старику.
Тот озорно оглядел, как будто что-то видел в полутёмной избе, новое тягло в платках с малышами около и с весёлостью в голосе спросил:
- А кнут брать?
- Как хочешь, но лучше будь ласков, - был ответ.
Председатель спокойно рассуждал что в минувшем году государству из-за немцев колхоз ничего не сдал, зерно сохранилось, немцы не нашли, но когда всё проедим чем питаться будущей зимой? Выход один - пахать на себе. Собрание закончилось, а Марии надо опять завтра мыть пол, а сейчас протопить голландку.
Пока выходили из избы навалила в дверь зимняя стужа. Так весной сорок второго года неподалёку от линии фронта в колхозе решался вопрос продовольствия. Без техники, без лошадей и быков женщины согласны были не сдаваться, вручную, как в перврбытные времена, на себе пахать и сеять.
И вот засиял светлый май. У природы нет войны. Рядом с деревней, на ближнем поле, в первой половине длинного дня под ярким солнцем, на холодящем ещё воздухе, в лёгких и пёстрых одеждах, собралась говорливая женская бригада. Малые дети были усажены на меже, на прошлогодней ржаной соломе. С ними оставались старушки. Некоторые из них подтягивались с узелками, в которых были ещё тёплые ржаные лепёшки и для детей и для тружениц. "Пойдёт ли дело?"- пришел посмотреть председатель. В компанию детей Мария принесла и закутанного в свою кофту годовалого Сашу. Пусть смотрит что делается вокруг на белом свете ясным днём. Пришел и свёкр посмотреть что получиться у женщин - стоял грудью опершись на палку. Картина на поле напоминала и ясли, и детский сад, и цыганский табор, и бурлаков на Волге.
Колхозницы, выстроившись, как солдаты по ранжиру, подняли с земли недлинную обструганную жердь, вскинули на тот участок тела, к которому при кормлении грудью, прижимают детей и, упираясь босыми ногами в землю, потянули за собою плуг, резавший почву пластами. Начиналась горькая пахота. Видимо, впервые за многие века и истории развития сельского хозяйства тогда с невиданными жертвенными усилиями колхозницы добывали пропитание для страны и для семьи. Они, как на приступ, как воины в атаку, не щадя своих сил, шли сражаться за хлеб, не допуская, чтоб вместо ржи вырастала на колхозных полях трава. Им надо было тянуть грудью плуг, бороны, а в конце лета серпами в нагибку днями убирать нивы. В какой стране, в какой Европе с таким бесстрашием и самоотверженностью выходили женщины встречать беспощадный вызов войны? А пока на грудь, на тот нежный участок женского тела, который ныне оголённым выпячивают напоказ, как счастливое достоинство женщины, колхозницы вскидывали жердь с постромками к плугу, тяжело дыша, обливаясь потом, упираясь босыми ногами в землю, с шутками, прибаутками, подтрунивая над собой, ободряя и прибавляя друг другу духа, пахали поле. От их весёлости до их слёз всегда был один шаг.
Дед Фёдор на голове с солдатской пилоткой, с потным лицом и взмокшей холщевой рубахой, шутливо выкрикивая женщинам "но","но", из последних сил держал плуг, управляя глубиной вспашки. Все трудились, действительно, в поте лица. Тяжел труд крестьянина. Но в ту горькую годину в деревне верили. что к ним вернётся прежняя, нормальная, жизнь, нормальная работа на конях, быках и тракторах, что власть будет помнить их каторжный труд в войну и справедливо оценит.
На пашню, на деревню, на женщин со стороны только что освободившегося ото льда озера несло прохладой, высушивая капли пота лучше веера. Опушки леса светились белыми подснежниками, как свежим снегом. На высоком берегу озера белизной сияла церковь, напоминая о державшемся здесь тысячелетнем приходе. Вокруг лежала земля, по которой сколько не иди - усталости не чувствуешь. Не из этих ли мест когда-то набиралось войско Александра Невского?
Но у женщин, налегавших на жердь, роились свои заботы и мысли.
- Коров пора выгонять в поле, трава прёт, - напоминает одна из них.
- Пора, но где пастух, кто согласится? Я говорила с Мишкой Воронёнком", - выдохнула Настя, - Он не против.
- А платить чем?
- Два дня кормится в одном доме, два дня в другом. Он ставит такие условия. Надо соглашаться.
Воронёнок - это прозвище одинокого, однорукого, щупленького мужичка, проживавшего в соседней деревне, имевшего опыт пастуха. Денег в обращении не было. Но люди и таким образом решали свои хозяйственные проблемы. Таков был бартер.
Были дни когда женщины брали дома лопаты и, спарив их, синхронными движениями вскапывали те участки земли, которые неподсилу было взять плугом. Мария работала с Алмой. Они привыкли друг к другу на выселках и сейчас, сдружившись, копали вместе.
После постоя своих и чужих солдат в домах, в одежде и белье появились вши. Они появляются вместе с войной. После первых двух месяцев наступления немецкие солдаты в письмах домой жаловались о страданиях от вшей. Отступавшим и наступавшим было не до соответствующей гигиены. На поле заходили разговоры о том как бы навсегда от них избавиться. Кто даст совет? Знали, что надо кипятить бельё, жарить одежду на раскалённой каменке в бане, просто давить в волосах, но вши не кончались. Химии против них не было до окончания войны. А это дополнительные заботы, время, хлопоты, нагрузка на женские руки. Война-войной, а за соблюдение гигиены сражаться надо. В каждом доме из печной золы приготавливалась щёлочь. Ею-то, до скрипа волос, и мылись женские и ребячьи головы.
А в деревню продолжали приходить извещения о без вести пропавших. Но женщины - преданные солдатки, не представлявшие всей грандиозности, размаха и жестокости войны, жили с верой, что пропавший без вести отыщется, придёт домой. В казённом сообщении не сказано, что убит. Вскоре Мария узнала, что без вести пропал её родной брат Семён. Невестка Дуня осталась с тремя детьми. Какой это был брат? Мария, выйдя замуж в чужую деревню, с двумя переездами, со стройкой не жила зажиточно в колхозе с Павлушкой, но брат сердечно всегда жалел её. Приезжал на лошади навестить, а перед самой свадьбой сьездил в Ленинград, купил там ткань на занавеси, туфли и мягкие сапожки на них. Такой обуви в деревне тогда ни у кого не было и Мария берегла подарки брата, носила обувь только по праздникам. А сапожки с туфлями доставили ей хоть и недолгие, но до слёз, тяжелые переживания. Когда гнали через деревню скот от немцев на восток, а в колхозе жали рожь и Мария дожимала свою сотку на поле в её избу вошла девушка погонщица, попросила воды и увидела у сундука неубранную праздничную обувку. Неспеша гостья выпила воды и предложила нужна ли в хозяйстве соль? "Соль нужна"- сказал свёкр, а Миша побежал в поле к матери. Домой Мария не шла, а бежала впереди сына, предчувствуя несчастье. В избе гостьи не оказалось, не было и подарков брата, - пропали туфли с сапожками. Мишу спросили: "Узнать девушку сможешь? "Узнаю, она красивая", - ответил ребёнок. И начались поиски девушки-погонщицы.
На другой день рано утром у соседней деревни, через которую проходил скот Мария вместе с председателем колхоза Гомоновым и случившимся здесь милиционером, с сонным ещё ребёнком, поджидали тянувшееся по большаку стадо и позади телегу с пожитками погоньщиков. "Вот она" - указал мальчик на девушку, шедшую за телегой. У девушки было, действительно, красивое, разгоревшееся от ходьбы лицо. Сапожки были найдены милиционером в узелке девушки и возвращены, без составления протоколов. Марии повезло.
Теперь, вспоминая брата и вспоминая ребёнка, Марии не сдержать слёз. И как долго, как тревожно теперь жить от письма до письма с фронта.
Мария подходила к иконе, молила икону уберечь на войне Павлушку, себе обещала ждать, ждать и ждать. А дни войны в заботах, хлопотах, в постоянной нехватке времени для домашних дел, хоть и сменяли друг друга своей чередой, то зимами с морозом, то летним теплом с приветливым солнцем, сливались в один бесконечный день войны.
Весной надо в авральном порядке сеять и вскапывать землю, летом косить и сушить сено, осенью в том же авральном порядке, не разгибая спины, убирать урожай. А метроном войны вместе с сердцем стучал лишь одно "выжить, выжить, выжить" - "победить, победить, победить". Выжить и победить вместе с детьми и стариками.
В один из дней 42-го года домой прибрело колхозное стадо. В нём были телята. И были два быка - один рабочий и один племенной. Вернулась лошадка, дед Николай и девушки Шура и Дуся, оберегавшие в чужом краю коров, принимавшие отёлы и изучившие норов каждой скотины.
Деревня теперь знала, что девушки помогут Насте выбрать лучшую корову взамен той, которая была пущена под нож для партизан. Двух быков выделил тот колхоз, в котором зимовало стадо.
Чьи-то головы, думая о предстоящем, предусмотрительно руководили не только передвижением армий, переброской заводов, но и перемещением и сохранением, по возможности, колхозного скота. Так, согласно справки Калининского обкома области, в восточные районы до прихода немцев было эвакуировано крупного рогатого скота - 309,2 тысячи голов, лошадей - 43,4 тысячи, овец и коз - 206,4 тысяч, свиней -18 тысяч. Освобождённым от немцев районам помогали восточные, не пережившие разорения оккупацией. Они помогали плугами, серпами, косами, лопатами, молотками, бабками. Страна воевала и работала.
Колесница войны лихо запущенная в Германии всё-таки вскоре на нашей земле стала пробуксовывать, остановилась, а с начала сорок третьего года её колёса и вовсе вынуждены были прокручиваться назад. Оглушительный разгром захватчиков под Москвой, затем на Волге, бои на линии Ржев-Вязьма, на их, так называемой "линии Кенигсберга", танковая схватка под Курском и Орлом и, наконец, тишина за горизонтом у Холма и Демянска на соседней Новгородской земле говорили о том, что немцы уступают и отступают.
И если для страны сорок третий год являлся успешным, то для Марии он оказался печальным, мучительно горьким. Она испытала второй безжалостный удар судьбы. Она получила похоронную. Случилось то чего она боялась с того дня когда Павлушка на шальном колхозном жеребце, укатил на фронт. Ребёнок, её кровинушка, родненький Миша, убит дома, в родных стенах, а муж убит на войне. "Боже, справедлив ли ты?", - осмелилась она спросить всевышнего. Спросить после того когда деревенский почтальон-подросток, Петров Коля однажды под вечер распахнул дверь избы, вошел и, вместо того чтобы обрадовать письмом с фронта, стал нервно вышагивать от порога к порогу, не говоря ни слова. В избе должен был ударить колокол гибели, чтобы оглушить всех, повалить с ног. Сердце Марии дрогнуло, она сразу почувствовала
недоброе, ноги перестали держать и она, ослабев, опустилась на кровать, возле которой остановилась. "Что же ты молчишь, Коль?" не своим голосом обратилась она к почтальону. Коля по прежнему опыту знал какой истошный крик раздастся в избе, какой нечеловечий, не женский вой случится в сию минуту, какая инквизиция начнёт действовать здесь в доме.
Коля нагнулся, взял длинную сухую лучинку с печки, поджег её от огня, другим концом воткнул в щель стены, достал из сумки конверт, сработанный военкоматом, распечатал и, кажется, чужим голосом, в скорбной позе стал читать. Свёкр медленно слезал с печки, ребёнок тёрся у ног матери, теребя подол юбки, соседка Ксения, не шелохнувшись, слушала. А Коля, глядя в казённую бумагу, говорил "Ваш муж, красноармец Смирнов Павел Дмитриевич, в бою за социалистическую родину верный воинской присяге, проявляя геройство и мужество, погиб 21-го февраля 1943-го года. Похоронен деревня Коротово Сычевский район Смоленской области" Начальник 2-й части военкомата майор Черкасов." Погиб и похоронен. И ничего более. Ничего. Погиб и похоронен. Никогда от него не будет даже письма. Нет! Нет! Вот он усталый, но живой, живой, с улыбкой после работы возвращается домой, возвращается к ней, к Марии, поднимается на крыльцо, он пришёл домой с пахоты. Ему надо, не мешкая, налить горячих щей, поставить на ужин картошку, кубан молока, он голоден, поглядеть на прядь мокрых от работы тёмно-русых волос, прильнуть, обнять, испытать его бережное отстранение от себя, ощутить себя счастливой и защищенной. Вот он хватает вилами полкопны и кидает ей под ноги на стог, шутя заваливает сеном, вот идёт за конём, легко придерживая соху и нагоняя борозды под картошку, идёт с косой на плече, уходит в лес с топором за поясом, уходит к соседу, но отовсюду возвращатся домой, к ней, к Марии, довольный её стараниями по дому и порядком. Всё в доме ладно и дружно. Нет! Нет! Он живой, живой! Он со мной!
Сколько таких похоронок за время войны было принесено в деревенские избы и городские дома? Сколько пролито женских горючих слёз? Не из их ли очей наполнялись Байкалы и текли Волги? Мария завыла, запричитала, повалилась на кровать, глушила вой подушкой, стонала, как смертельно раненая, слёзы лились и лились сами, подушка стала мокрой, потерялось время суток, время года и жизни, а когда до сознания дошло, что ребёнок не кормлен, он молчит, он испугался, она поднялась и, сидя, увидела, что свёкр рядом у галанки, в избе темно и тихо и непонятно за какие дела теперь первоначально в избе браться. Да и надо ли браться? Надо ли жить? Заплаканная, вымученная, осевшим и бессильным голосом спросила:
- Где малец?
- Уснул на печке,- отвечал свёкр.
- Вы так и не ужинали?
- Дочь, не до ужина, что будет завтра? - Свёкр отвечал тихо, горестно. Первый его сын, Василий, провожавший Павла и призванный после пропал без вести сразу. Остаётся третий, он в Москве, его не призовут, он инвалид - постоянно повторял старик. Но из Москвы что-то нет и нет письма. Тихо-ли там? Живы ли? Подозрительно и тревожно.
После длинной паузы тем же низким голосом Мария произнесла: "Бать, иди на печку, погрейся, полежи. Надо бы её затопить да что-то петухов не слышно, скоро ли утро"? Часы на стене молчали. Они остановились когда в деревню пришли немцы. Это был подарок Марии от московского деверя. Старик, шаркая ногами и удаляясь в сторону печки, остановившись, сказал: "Лександра приходила, успокаивала тебя, держала, но ты билась без чувств, наверно не признала".
Так миллионы женщин не оплакивали, а в голос обрёвывали своих мужей, павших на войне. Каждая была Ярославной. "Ну был бы хоть ранен, хоть безрукий, безногий, но живой, как бы она жалела его, ходила за ним, обихаживала, помогала во всём, как грудному ребёнку. Она могла бы. Ан нет. Погиб и похоронен где-то в чужом краю, у какой-то деревни Коротово. И всё же может это ошибка, что он убит, может еще вернется с войны думалось Марии. Но всё вокруг молчало. Лишь сильный ветер то и дело поднимавшийся с озера, с югозапада, ломился в окна, кидался на стены, на крышу, выл в трубе. Он казался теперь одухотворённым и чудилось Марии, что это не ветер, а неспокойная душа Павлушки мечется на улице и стучится в дом к ней, что он не погиб, а возвращатся в сработанную им хоромину и никак не может с улицы войти, сказаться и обрадовать: "Мань я пришёл".
Вся округа сразу же узнала о похоронке. Соседки приходили, сидели, сострадали, тужили о погибших, проклинали войну и немцев. Зачем пришли? Зачем убивают наших мужиков? Они никому никакого худа не делали нигде. В колхозе остаются одни вдовы. Нет коней, быков, инвентаря. Только лопаты, вилы, грабли, косы. И женские руки. А косы да грабли ещё наладить надо. А умелец на всю деревню один - Василий Семёнович, да и тот согнулся, как коромысло. Идёт по деревне как будто что-то потерял на дороге и, пригнувшись, ищет.
О похоронке узнали и дети в начальной школе. Война не кончалась, а в деревню откуда-то издалека прислали молоденькую учительницу - Екатерину Васильевну, и школа после двухлетнего перерыва стала вновь обучать детей.
Однажды три школьницы заявились в избу Марии. Помявшись стеснительно у порога, одна обратилась к деду, стоявшему у окна. Хозяйки дома не было. "Нам нужна пила, мы будем пилить дрова, что лежат на улице" Другая пояснила: "Мы тимуровцы, мы теперь будем помогать тёте Мани. Так мы решили с нашей учительницей". Неожиданной и трогательной была просьба и помощь девочек-школьниц. Старик, вышел в сени, нашел пилу и, передавая её более рослой школьнице, предупредил, что с пилой надо обращаться очень осторожно, до беды недалеко, можно порезаться до крови. Потом он не раз выходил простоволосым на крыльцо, смотрел как трудятся дети, видел как у них всё правильно получается и просил чтобы были осторожнее с острой пилой. Когда все берёзовые заготовки превратились в чурбаки школьницы их аккуратно уложили друг на друга устойчивой стопкой. Вернув пилу, попросили ведро и наносили с колодца в кадку воды. Делали они это непринуждённо, весело, по дороге негромко разговаривали и чему-то смеялись. Потом сели рядышком на широкую лавку вроде бы отдохнуть в избе. Одна достала из солдатской сумки, где находились её школьные принадлежности, клочек бумаги и, прильнув головками друг к другу, склонившись над бумагой, красиво и печально запели:
Раскинулись рельсы стальные,
По ним эшелоны стучат,
Они с Украины увозят
В Германию наших девчат.
Голоса были дружными и откровенно грустными. Дед внимательно слушал, стоя у окна, внук слушал и смотрел с печки на школьниц. Здесь у истока Волги девчушки в маминых платках по взрослому печалились об участи тех девчат, которых поезда увозили с неизвестной им Украины в неизвестную Германию.
Избу Марии школьницы наполнили жизнью и красотой, как на празднике. Уходя, они предупредили деда, что придут опять и чтобы тётя Маня приготовила им работу. В другой раз, пока Мария была на колхозной работе, тимуровцы начистили ей картошки, поиграли с удовольствием, как с куклой, с малышом и намололи ржаной муки. Домашние жернова, запрещенные властями до войны, чтобы колхозники возили своё зерно на мельницу, экономя время и силы для колхозной работы, теперь оказались нужны как никогда. Потом школьницы сели на ту же лавку рядышком и запели другую песню про умирающего моряка. Раненый моряк кого-то просил зайти на Ордынку, жене передать свой прощальный привет, а сыну отдать бескозырку. Школьницы, всегда радовали Марию и радовали её малыша. С их появлением в избе становилось веселее, жилище наполнялось светом.
Но через несколько месяцев когда начался новый учебный год и возле школы стали раздаваться вольные ребячьи крики эти же девчушки, прямо на картофельном участке у избы Марии читали ей нежданное и горькое,другое чужое письмо, от которого у Марии снова полились слёзы.
Письмо принёс Коля, а прислал его незнакомый солдат с войны. Его прислал раненый, лежавший в госпитале, воевавший с Павлушкой и надиктовавший письмо медсестре. До этого они условились - кто останется жив тот сообщит о случившемся жене. Из письма деревня узнала, что их земляк погиб в рукопашном бою, перед гибелью убил в безумной горячке двух немцев. Он убил их сапёрной лопаткой. В деревне узнали, что на войне люди убивают друг друга не только пулями и военной техникой, но и простыми уручинами, оказавшимися под рукой. Какая звериная ярость, какая ненависть, какое зло у человека на войне. Товарищ сообщил, что похоронен Павлушка на берегу Днепра в трёхстах метрах западнее деревни Коротово. Можно найти. Письмо было подтверждением похоронки. Надежда на ошибку военкомата исключалась. Да к тому же государство стало присылать Марии денежное пособие за погибшего. Не надейся. Живи баба теперь, как умеешь. Гляди на сработанную им избу, на стол для кухни, на деревянную кровать с деревянными шариками по углам на стойках, на полку для посуды, на каменную плиту у крыльца неизвестно с какого привезённую поля, на черёмуху, посаженную напротив окна, на ту же иссеченную топором скамейку с незакреплённой ножкой. На что ни поглядишь - его рук дело. И когда успевал?
Школьницы несколько раз для себя перечитали письмо раненого солдата, проверяя его, словно их учительгица проверяла диктант. Его читала вся деревня. Потом письмо у кого-то потерялось.
Митрофаныч в присутствие Марии, сочувствуя, вспоминал: "Какой был парень? Какой сильный? Лошадь застрянет с возом, он хвать за тяж и - телега на дороге". "У тебя только лошади в голове. Других слов не находишь" - укоряя, останавливала его старуха.
Ныне уже некому вспоминать в тех местах, о войне, о погибших, о письмах солдат, о тимуровцах, которые помогали солдаткам и вязали перчатки и варежки, в которых можно было стрелять на фронте. Но из одинокого школьного автобуса у дома бывшей тимуровки, теперь согбенной и седой старушки, высаживаются два-три школьника и идут помочь хозяйке уложить в поленницу колотые дрова под навес. Старушка, молодея, вспоминат своё тимуровское детство. Поклон, поклон скромным тамошним учительницам, берегущим память о тимуровцах военных лет и берегущим святую связь образования с воспитанием, прививающих чувство уважения к пожилым. А тогда, когда шла война и её окончание было неблизким четвёртую девушку из колхоза призывали в армию Это была двадцатилетняя доярка Наташка. Весёлая, крепкая, смелая. Огонь девушка. Но одна черта смущала деревню - большой нос Наташки делал её лицо некрасивым. "Найдется ли теперь жених?"- беспокоились одни. "С лица не воду пить" - успокаивали другие. "Теперь война кончится скоро, немцы побегут как увидят Наташку"- зубоскалили некоторые, издеваясь над её лицом. А в колхозе ей требовалась надёжная замена. Но кто заменит? Кто?
И тут же в один из дней в сумерках в избу Марии пришли и сели на лавку председатель и тётка Егориха. Сидели, расспрашивали много ли накопала картошки, каковы удои, несутся ли куры, но больше молчали. Гомонов и сразу после похоронки пришел. Сидел, молча опустив голову к полу, и, держа в руках меж колен шапку, сказал единственное "да" и, не сразу вышел из избы.
Мария догадывалась какая нужда привела к ней этих людей сейчас, о чем они не решаются сказать. Засунув в горящую печку дрова, разогнувшись, спросила, чтобы помочь гостям как будто сама была в неведении.
- Андрей Никанорович, Александра Егоровна, вы ведь не просто так пришли. Дело какое-то у вас есть ко мне? - в избе повисла напряженная тишина и слышно было как громко стрельнуло в печке полено и пахнуло дымком.
- Сватать тебя пришли! - выпалила тётка Егориха.
- Какое теперь сватовство? И где женихи? Головы положили, - нарочито спокойно отвечала хозяйка.
Председатель наконец решился:
- Мань, повалюсь к тебе в ноги, на коленях буду стоять и умолять, и век помнить, возмись доить наташкиных коров.
Просьба председателя не была громом среди ясного неба, но если дать согласие, значит - привязать себя к хлевам, к навозу, не знать и дня отдыха, вставать постоянно до рассвета, торопиться на ферму, разжигать там печку, греть для коров воду, часами стоять на корточках и вытягивать кое-какое из коров молоко, мыть баки, носить на животе охапками сено, вычищать коровьи стойла, повышать удои и привес телят, не расставаться с коромыслом и принимать отёлы. А кто свои, домашние дела будет делать? Смотреть за ребёнком, обогревать избу, ладить в лесу
дрова, готовить еду? Мария хорошо, в подробностях представляла работу колхозной доярки и, указав на других, спросила:
- Неужели вы получше бабы в деревне не нашли? Вот Эмма Пушпур, молодая, семьёй не озабочена, родители ещё на ногах. Матрёна Клокова, ни детей, ни стариков, одна коза. Или Катя Фёдорова? Лиза Дубровская. Других баб полная деревня. А у меня, сами видите, пол вымыть некогда, чулка не свяжу, - хоть разорвись.
- Мань,- продолжал председатель, - мы всех обсудили, всех перебрали, но с тобой и коровам будет лучше и у меня на душе будет спокойнее.
Возьмись, повалюсь в ноги, - Гомонов пользовался репутацией хорошего семьянина, честного человека, заботливого председателя. В колхозе знали, что дочка его живет в Ленинграде, работает ткачихой, а сын служит в морской авиации. Приезжал на побывку, ослепил ребятню своей формой, а деревенских заставил гордится им. Гомонову сложно отказать. И просит не для себя - для колхоза.
- А сколько у Наташки коров? - уточнила Мария.
- Пятнадцать, - был скорый ответ. Понимая, что Мария всё-таки соглашается председатель пообещал: Колхоз по возможности чем-нибудь поможет. Обязательно поможет. Я говорю".
- Да, - согласилась Мария, - знаю я эту помощь. Палочки, что будут проставлены в трудовой книжке. Много палочек. Вот и вся помощь колхоза."
Наступило долгое молчание.
- И когда же браться за коров? - Хорошо бы завтра.
До проклятой вахты оставалась только ночь. Надо настраиваться. Марии было жалко себя, но никакой помощи ни от кого она не ждала. А малого надо ставить на ноги. Трудно с одёжей, подрастёт - надо в школу. Да и с едой кое-как. А Павлушка теперь не воспротивится, не скажет:
"У тебя что - семеро по лавкам?" А про себя решила, что при случае хоть кружку молозива, хоть стакан молока тайком, за пазухой, в кармане, унесёт с дойки домой. Хоть малая но прибавка к своей кормёжке. Уходя из избы, полагая, что Мария не подведёт тётка Егориха перед порогом остановилась и громко сказала: " Андрей, цены нет нашим бабам!" А потом горестно добавила: "И счастья нет. Проклятая война".
Гости ушли, оставив Марии бремя колхозной доярки. Свёкр, слушавший разговор, понимая ситуацию, не в силах чем-либо облегчить положение сказал: "Мань, ты мне говори чем я могу тебе подсобить, что мне надо делать, ты не жалей меня, я не умираю, дочь, говори". И пошли, и побежали однообразные, не геройские, как на фронте, а будничные, утомляющие, холодные, дни.
В военные годы зимы были лютыми нещадными не только для немцев, но и для русских, для наших. Стояли подолгу морозы, Их пик приходился на Рождество и Крещенье. Февраль заметал снегом вчерашние тропы и санные следы. Сугробы за ночь поднимались до подоконников. Выли метели и волки. Озеро, замерзая, стонало. Его бегущий звук разносился над округой. Деревня, кажется, постоянно спала. А Мария теперь каждое утро, бороздя снежную целину лаптями, поднималась на гору к скотным дворам. Ни звука, ни запаха дыма.
От снега в деревне светло. Хорошим, умным был тот человек, который придумал лапти. И снег не засыпается, и ногам легко. За поясом она теперь всегда держала топор. И полено в котельной расколоть для растопки, и на всякий случай для других нужд. К котельной с противоположной стороны деревни также пробирается напарница Анна. Сложная задача растопить печь. Сохранились ли вчерашние угли? У Марии это дело получается удачней. На Анну свалилась обуза доярки за мужа, дезертировавшего с войны и скрывающегося где-то близко, может дома, может в лесу. Она не может теперь отказаться ни от какой работы, поручений или просьбы начальства. Никому нельзя перечить.
Она, как приговорённая судом, несёт свой тяжкий крест за мужа. Да и не одна несёт, сказывается беда на детях, на семье. Подтверждается народная мудрость - "не родись красивой, а родись счастливой."
Деревня всё понимает, сочувствует, но не принимает. Дед Лёшка из соседнего селения в лесу драл лыко на лапти и случайно набрёл на двух братьев-дезертиров. Они спали у потухшего костра, а сапоги, подошвами вверх, на палочках сушились возле. Деду пришлось улепётывать прочь от знакомых, как от бандитов. Как будто не они, а он являлся дезертиром. Да и конная милиция скрытно к ночи наведывается для засад, оставляя коней под присмотр Митрофаныча. Надо кормить и коней и всадников. Лишнего слова свободно вслух не скажешь. Наличие дезертиров гнётом легло на жителей. А двум соседкам, двум дояркам с противоположной судьбой мужей предстояло трудится вместе. Мария про себя знала, что с напарницей лучше держаться деликатно. Держаться на вытянутую руку. Просто делать дело. Взялся за гуж - не говори, что не дюж. Справляйся, чтоб люди не осудили.
И вот пошли первые отёлы колхозных коров. Метельной ночью под окном Марии раздался настойчивый стук. Хозяйка поднялась с кровати и подошла к окну. Стёкла были обледенелыми. "Мань, дочь, собирайся, пойдём на дворы, там корова твоя телится." Это был голос невестки, Домны Сидоровны. Она выполняла в колхозе работу сторожа. Когда деверя, Василия, призвали на войну невестка стала считать себя
ответственной за сохранность общественного имущества. Деверь собирал колхоз и являлся его председателем. Сельчане народ скуповатый, прижимистый, с недоверием относились к новой власти, к созданию колхоза, к новым порядкам, однако с нажитым имуществом расставались, отдавая в общее пользование бороны, плуги, амбары, сараи и гумна. Деверь отдал своего большого коня по кличке "Буксир". В деревне его так и называли - васькин конь. Отдал телегу, хомут и всю сбрую к коню . Митрофаныч уберёг коня от красноармейцев и от немцев. А Домна Сидоровна смотрела теперь за колхоным добром, как за своим. Для Марии она являлась не только невесткой, но и крестной матерью её Мишеньки. По ребёнку убивается Мария и горюет крестная. И на всю деревню заявляет, что гореть тому немцу в аду, что она всю жизнь будет молить об этом всех святых. Домна Сидоровна имела в деревне репутацию не пророчицы или колдуньи, но женщины с несчастливым глазом.
Деревенский мужик, выходя на охоту или рыбалку, по пути, старался не встречаться, обойти стороной.
Марию общество невестки тяготило и потому, что она при народе изощрённо материлась, и потому что деверя, Ваську, охмурила будучи на пятнадцать лет старше его, и что она просмотрела поведение юной дочери без замужества родившей мальчика. Танкисты и пехота двигавшиеся в сторону Холма останавливались у постройки Домны Сидоровны, учили её дочку стрелять и кто-то из них оставил дочке винтовку и патроны, а потом военные пошли погибать под Холм. Это деревней оценилось как непутёвое поведение дочки, как заманивание кавалеров.
Сейчас же Мария с невесткой брели по снегу метельной ночью в колхозный хлев, Снег и ветер хлещут с озера в лицо. На крыше колхозного сарая погромыхивает доска. Деревня спит. Или просто нет нигде огонька потому что ни у кого нет керосина. "Домна Сидоровна, почему ты без ружья?" В ответ матерщина и обьяснение, что винтовка дома, а у сарая оставлена железная лопата.
Оказавшись внутри хлева, где было темно, тихо и относительно тепло от пяти коров и навоза Мария, понимая, что вглядываться тут бесполезно на слух определила, что первая от двери корова, по кличке "Ласка", уже лижет своего телёнка. Надо было просто ждать. Ждать и вслушиватся.
Потом Мария общупала мокрое, тёплое, костлявое, тело, подобралась руками, подняла себе на живот несмышлёныша и несколькими шагами осторожно перенесла в заранее приготовленную загородку с соломой и накрыла старым покрывалом. Нельзя допустить, чтоб телёнок поднялся на ноги и потянулся к соскам коровы. Опыт показывал - потом не отвадишь. Мария подняла и перенесла. Разве действуют здесь в хлеве юридические нормы о двадцати-пятидесяти килограммах для женщины на работе. Поднимай сколько есть - бригаду не соберёшь. Теперь доярке предстоит кормить телёночка с рук, с пальцев, пока не научится сам пить молоко с корыта. Отёл прошел благополучно.
Женщины вышли из хлева и стали расходиться, вглядываясь в зимнюю ночь. В короткий срок зимнего времени, в короткие дни вскоре предстоят другие отёлы. А коровам не скажешь в какое время суток телиться, график для них не составишь. Следи когда приспичет.
А летом дояркам каждый день предстоят три дойки. Утром и вечером в хлеве - днём в поле за деревней. А над животными и в помещении и в поле постоянно роем кружат кусающие и пьющие их кровь насекомые. От них надо отбиваться движениями, что усложняет дойку, коров делает неспокойными.
Труд доярок считался нелёгким и особенным по их режиму. Это знала каждая женщина. И потому вошло в правило дояркам в летний период выделять из колхозных запасов по двадцать центнеров сена для домашней коровы. Но этих центнеров не хватало. Надо было самим добавлять Им выделялась площадь для покоса. И деревня видела, что Анна опережает Марию при работе косой. Та обьясняла, что ей помогает "батька". Но каждая женщина понимала, что это тот "батька", который скрыватся поблизости в лесу. Мария спешила сделать прокос-другой сама. Её "батька" лежал в Смоленской земле. Корова - кормилица семьи и надо приложить все силы, чтобы сена ей хватило даже если зима задержится и задержится выгон скота на пастбище. Однажды заочно и коллективно прямо в поле было решено сельчанами закрепить на время сенокоса за Марией коня "Буксира". Узнав, она решительно стала отказываться от "Буксира", просила взамен какого-нибудь спокойного быка, но Гомонов настаивал, обьясняя, что она просто не знает коня, что хомут на него можно надеть, подведя его к телеге или с крыльца амбара. Конь послушный. В детстве Мария работала на лошадях, но то были обыкновенные кони. А "Буксир" пугал своей огромностью. И где только деверь отыскал такого? Одного корма на зиму сколько надо. А если сбруя его износится где искать взамен? Мария по настоянию Гомонова всё-таки согласилась на коня. Выделение сена и закрепление коня и было поощрением труда доярок. Большим вознаграждением колхоз пока не располагал. А потом оказалось, что "Буксир", как человек, всё понимал. Когда надо было Марии надеть хомут он покорно опускал и подставлял голову, а когда хомут оказывался на голове сам вскидывал его себе на плечи. Мария ставила его в оглобли чтобы запрягать в телегу конь сам занимал единственно правильное положение, надо было остановиться около копны для загрузки сена в фуру он сам останавливался именно в том месте откуда удобнее вилами навивать. Никаких капризов или проявления норова. Мария вслух разговаривала с ним, хвалила, чесала под мордой, подносила в руках клевер, гладила. Конь как будто кланялся ей, благодарно прядая головой, только сказать ничего не мог.
Можно бросить пить, бросить курить, разлюбить женщин, но, полюбив коней, уже никогда их не разлюбишь. Примерно так говорил А.Куприн, рассказывая в одном из очерков о русских конезаводчиках. Маршал Баграмян, услышав сообщение от кибернетика о том, что кони чувствуют дорогу ногами взволнованно вышел из за стола, вспоминая гражданскую и конников. Те всадники, которые над пропастью повелевали лошадьми срывались и гибли, а те кто от страха отдался воле животных миновали беду. Что-то схожее с людьми есть в лошадях. При общении с конём у Марии улучшалось настроение, кажется, прибавлялись силы и жизнь казалась не такой уж беспросветной. Ей захотелось взять с собой сыночка, чтоб он потоптал сено, пообщался с конём, посидел у него на спине, прокатился верхом. До войны многое было проще, а сейчас многое кажется никчемным, второстепенным, даже катание верхом.
Она брала сынка с собой на дойку, но это его тяготило. Надо долго ждать, сидеть на одном месте, а ему хотелось пробежать по деревне встретиться с ребятами. На улице - воля, игры, движения.
Однажды после вечерней дойки они вдвоём возвращались домой. Надо было засветло полить огурцы на грядках и капусту. Вода рядом в тёплом пруду. Свёкр в этом деле не помощник. Оказавшись во дворе, она увидела сидящего на крыльце старика с походной дубинкой в руке. Старик был давно не стрижен, в серой холщевой рубахе, в серых холщевых штанах, на ногах аккуратно обутые лапти. Он напоминал нищего и странника. У Марии дрогнуло сердце. Ей было понятно, что случилось что-то тяжелое, непоправимое. На крыльце лежал небольшой, завёрнутый в тряпку и перетянутый верёвкой узелок. Она не подошла, а подбежала к старику, нагнулась к уху и быстро произнесла: "Бать!" Она знала, что он туговат на ухо. Старик тут же стал смотреть на неё, сначала спокойно, а потом заплакал. После длинной паузы безответного молчания стал говорить страшное. "Мань, дочь, выжила меня невестка, Дуня. Нет моих сил жить дома. Издевается и своих ребят учит потешаться надо мной.
Вчера топила печку утром, я принёс муки ржаной, просил сварить кашу. А она потом с бранью горячую вылила мне на живот, на ширинку.
Плюётся в лицо и ребята, глядя на неё, плюются." Это был итог его мученической жизни длиною в восемь десятков лет. Он плакал и, наконец, решился высказать нелёгкую просьбу: "Дочь, пусти пожить у тебя". В голосе была горечь, обида, святая надежда. Когда-то в селении он был уважаемым человеком. Жил в достатке, имел две коровы, две лошади, десять десятин земли. Время было немилосердное. Быть бы семье раскулаченной и высланной в сибирь да случился пожар, всё сгорело, остался только зимний домик, стоявший в стороне. Надо было всё заново отстраивать, работать через силу. Дом построил хороший, пятистенный, для сына с невесткой. Нажил грыжу и остался жить отдельно от молодых в зимнем домике. Лошади были отданы в колхоз, одну корову зарезали. В довоенные годы он постоянно звал Марию с семьёй переехать к нему.
Там колхоз побогаче, земля плодородная. Всё хорошо растёт, даже гречка. Мария не решилась вернуться к родителю. Ей понравилось здесь - местность весёлая, в храме шла служба, собирались с соседних деревень прихожане, тут же был сельский совет, амбулатория, школа, большое озеро. Предки храмы в худом месте не ставили.
Излагая дочери свою просьбу, старик нервно двигал по ступеньке крыльца концом дубинки, словно давал знать, что не навязывает себя в качестве обузы, в качестве лишнего едока, понимает нелёгкую долю дочери и что если ему будет отказано он пойдёт дальше просить пристанища, ночлега или милостыни у добрых людей. Он прошёл двенадцать вёрст, а попросил ли в какой-либо деревни просто попить воды? В смятении Мария подхватила узелок, другой рукой стала помогать старику подняться и добрым голосом, нужными словами: "У меня щи в печке стоят, идём ужинать"- ввела родителя в дом. Всё что им было в жизни построено, нажито в трудах и пережито с нервами с чрезмерными физическими напрягами - всё оставалось позади.
Как часто наш брат в начале семейной жизни с появлением на свет слабого существа - дочери, вместо ожидаемого сына, разочаровывается, потом привыкает, не представляя, что впоследствии это слабое существо приобретёт спасительную мощь женщины. Мария знала о разладе в отношениях между отцом и невесткой, жалела его, звала жить к себе в деревню, но тот постоянно успокаивал дочку, обьяснял, что живёт от Дуни отдельно в своей избе с русской печкой, на которой всегда можно погреть свои кости, что сам себя может обслужить и обжитое место ему дорого и менять он его не хочет. Отношения испортились окончательно после того как невестка получила извещение о том, что муж её Семён, брат Марии, пропал без вести - свёкр в её семье оказался сразу лишним, ненужным. Но и при таких отношениях отец продолжал звать Марию с сыном переехать к нему. Мария по-прежнему не соглашалась вернуться в родительские хоромы.
Невестка настораживала Марию ещё до женитьбы на ней брата. Уж больно на погляд она была видной, речистой, горячей, неуступчивой в мелочах, чтоб всё делалось по её ещё неопытному разумению. Трудно будет брату с ней обеспокоенно думалось Марии. И вот в лихую годину, когда люди должны поддерживать друг друга, она предала старика, наживавшего для её семьи добро. А Марии теперь надо обихаживать двух стариков, обстирывать, мыть, кормить. Совсем недавно батька здесь по праздникам был гостем, старики по родственному, по доброму, общались, свёкр просил пить чай послаще, не стеснятся, они находили общий язык. Будут ли старики ладить между собой теперь? Одно дело когда батька приходил в гости, а теперь надо вместе жить. После ужина старики стали устраиваться на ночь на печке. Мария, подхватив ведро, вышла во двор.Надо доить корову и поливать грядки.
На другой день батька, никогда не сидевший праздно в жизни и минуты, взял топор и вышел поправлять плетень. От времени, от снега, от ветра некоторые прясла клонились к земле. Павлушки нет, порядок в хозяйстве навести некому, Павлушка в смоленской земле, а его работа оказалась не вечной. Мария видела какие некрепкие руки стали у отца, как слабо подаётся в землю кол, по которому от бьёт, не как когда-то обухом, а плашмя топором, чтоб не мимо. И горько сознавать, что и батька стал старый и слабый и что он отрабатывает ей таким образом завтрак. А когда она пришла домой после дойки увидела, что тын приобретает вид, к которому приложена мужская рука. Ей бы так не сделать да и некогда. Она искренне похвалила старика. Приятно когда в доме помощник.
А в сентябре появились, на радость, неожиданно и другие знакомые помощницы. Это были школьницы - тимуровцы. Они приходили в течение нескольких дней, копали картошку, пели песни, веселили малыша. Мария наблюдала за школьницами, прикидывала какими они будут невестами, женами, мамочками, хозяйками в доме. И приходила к выводу, что в школе и дома их воспитывают правильно. Ей советовать им нечего. А война где-то продолжалась. В деревне ни газет, ни радио. Только слухи, что немцев отогнали далеко.
На Покров, торопясь от скотных дворов к дому, Мария неожиданно увидела и сразу догнала, идущую к ней по деревне золовку. Золовка жила в двух километрах в соседнем селении через поле и вот собралась навестить. Что-то обрадовало в её нечастом проведывании. У неё никогда не хватало времени для праздных визитов. Двое её сыновей ушли на войну и пропали без вести. С нею оставались пять девок, которых надо было растить и учить в школе. Муж был мобилизован не то в армию, не то в партизаны. Она шла маленькая, как школьница начальных классов и перед собою несла узелок с гостинцами. Содержимое узелка состояло из капустного пирога и нескольких варёных яичек. Жизнь высушила женщину настолько, что казалось поднимись ветер, и её понесёт по деревне, как пушинку одуванчика.
Поровнявшись с золовкой Мария на её лице увидела нескрываемую и загадочную радость, не свойственную людям в это время, но ничего ей не сказала. А за обедом гостья взволнованно сообщила: " Да, у меня счастье, Мой Лёшка домой с войны пришел. Худой, грязнущий, но живой, Пришел и повалился у порога. Вот какие хорошие у меня новости". Все обрадовались. Хоть один уже вернулся. А потом, когда обсудили какой нынче урожай на картошку, достаточно ли корма для коровы и какие удои у коров золовка бойко заявила: " Мань я к тебе не так пришла, не только сказать про Лёшку. Давай делить стариков твой батька остаётся у тебя, а своего я забираю себе. С двумя тебе тяжело, да ещё малого надо поднимать, - и добавила, -  а в помощницы я тебе свою девку пришлю, Тоню. Отучится в школе и после уроков к тебе. За малым присмотрит, по хозяйству поможет, ей уже одиннадцть, не жалей, она большая".
Озадаченность, возникшая сразу как только Мария увидела золовку, идущую к ней,немного уменьшилась но не исчезла. Расставаться с добрым свёкром не хотелось, но и предложенный вариант золовки являлся обещающим облегчение. Особенно если Тоня будет помощницей. Мария оказалась в замешательстве. Испытывая вместе со стариками и золовкой радость, что Лёшка пришел домой, пришел оттуда откуда редко кто возвращался из земляков, приходили раненые, покалеченые, гладя по головке своего детёнка, Сашу, аппетитно уплетавшего щи, относительно свёкра Мария неопределённо промолвила: "Такое дело надо обдумать, посоветоваться с головой, не рубить с плеча. Это не иголку переложить с места на место, не телогрейку перевесить с гвоздя на гвоздь". Каким-то заронившемся шестым, шестнадцатым, чувством она осознавала как тяжело старому человеку и, может быть даже смертельно, менять место жительства, привычку к окружающей его обстановке, среду обитания, потерю общения с близкими и знакомыми. Здесь он часами просиживает у брата с его немкой - не может наговориться, а от дочки, с другой деревни, не скоро придешь на беседу. Вспомнился чудаковатый мужик Гриша, брёвший по деревне с купленой козой. Он остановился у котельной отдохнуть и поговорить с доярками и признался как неуютно и тяжело ему было зимовать у дочки. Гриша овдовел и жил один. "Там у дочки, в этой Пены, и солнце не с той стороны всходит, там всё не так. Подумал я и решил вернуться домой," - поведал дояркам Гриша свои заботы, - "Козу вот купил веду домой, буду жить спокойно в своём углу."
Предложение золовки разделить с нею стариков состоялось на Покров, а в январе, на Рождество, свёкр всё-таки засобирался к дочери. Обул войлочные башмаки, отрезанные немцами от валенок, натянул ветхую шубейку и с дубинкой зашмыгал ногами по скрипучему снегу, по узкой тропке, к большаку и дальше через поле в дочкину деревню. "Неужели старики не поладили? - вдруг осенило Марию. "Неужели я меж ними что-то проглядела?" Как дружно она жила со свёкром, как терпеливо и по доброму он нянчился с ребятами - и сказку раскажет, и деревянную игрушку смастерит. Пусто будет в доме. Мария до большака шла за свёкром и, раскинув руки для равновесия, чтоб не упасть в снег самой говорила: "Бать, если что приходи домой, я же тебя не выгоняю, может ты на что обиделся да сказать не хочешь? Приходи, может там с девками не поладишь, не стыдись, приходи домой", -  настойчиво повторяла она, нажимала на слово "домой", давая понять старику, что он ей дорог, он близкий человек. Она говорила так словно мог слышать её голос и видеть её участливость к батьке Павлушка, закопанный в землю у деревни Коротово.
Правильно ли она поступила что отпустила старика? И оправдывала себя тем, что отпустила не куда-нибудь в белый свет просить милостыню, а к родной дочери. Там теперь Лёшка, он рыбы наловит. Рыба - еда. Свёкр слышал напутствие невестки, выйдя на большак, он оглядывался, махал рукой в варежке и удалялся, и удалялся от неё. Может у него навернулись слёзы от старческой слабости, может подумалось, что ему к Марии никогда не вернуться. А Мария стояла на снегу, на ветру и кричала: "Бать, слышишь, если что, приходи домой."
Деревня при всём своём вьедливом любопытстве так и не распознала этого старика, как, впрочем, и Мария, прожившая с ним много лет. Были пересуды, что в этих местах он приезжий, из уездного городка - Холма. Знали, что он часто наведывался по каким-то своим делам туда, двигая ногами сотню вёрст в один конец. Но это было давно. В деревне от него никто не слышал бранного слова, вначале жил в соседнем селении Залучье, в соснах на высоком берегу озера, овдовел, остался с тремя сыновьями и тремя дочками, старший сын и две дочери уехали в Москву, остальные оставались в колхозе. Своих соседей он удивлял той странностью, что в жару носил в деревне белые штаны, его слова и речь были непохожими на деревенские, воспринимался соседями, как чужестранец, и возникал у многих тогда распространённый, как у работников НКВД, шутливый вопрос - а как он жил, чем занимался и кем был до семнадцатого года?
Мария стояла на большаке, смотрела как уходит свёкр, исчезая под горой, сначала не видно ног, потом нижней части туловища, потом пропала и шапка. Тут же то ли от ветра, то ли от тревоги навернулась слеза. Люди и родственники, и даже родственные души иногда расстаются навсегда без каких-либо предварительных предчувствий. Возвращаясь с большака в колхозную котельную и размышляя о сложности в теперешние времена просто жить и, прикидывая мысленно хватит ли картошки до весны в нынешний год, и в каком углу избы отвести место для телёнка, который вот-вот появится, Мария не слышала как под ногами звучно хрустит снег, не обращала внимания как побелел заиневший лес и как широко вокруг раскинулась знакомая заваленная свежим снегом родная земля. Она прикинула, что в ближайшее время выкроит часок, намелет ржаной пеклеваной муки, испечет лепёшки и навестит свёкра. Узнает как он привыкает и разведает будет ли приходить к ней, посмотреть за мальцем, обещанная одинадцатилетняя помощница Тоня. Тут недалеко, всего две версты, мигом управлюсь. Но, повторяемая ею поговорка о том, что домашние задумки в дорогу не годятся скоро подтвердилась. Она так и ненавещала, из-за нехватки времени, свёкра.
В котельной на чурбаке у огня печки сидела и грелась напарница Анна, закутанная в большой тёмный платок.
- Проводила?  - спросила она участливо и тихо. Она почему-то всегда разговаривала осторожным голосом, невольно призывая и других говорить также.
- Проводила. Как он там привыкнет в большой семье? Не станут ли обижать девки старого человека? Надо бы как-то, хоть на Крещенье, сбегать, поговорить, - рассуждала Мария.
Женщины посидели, помолчали и, вскинув на плечи коромысла, стали в котлы носить воду из обледенелого колодца. Колхозные котлы огромные, многоведерные. Они сохранились вмазанными в печку. Их не тронули немцы, не украли свои. Поить коров придётся чистой водой - никакой мешанки, никакой мякины, никакого фуража. Жди от них молока. С Анной можно говорить о погоде, об отёлах, о своих и колхозных коровах, нельзя ненароком коснуться личного, скрывамого от людей. Она не скажет где живёт Тевдор, где ночует, вправду ли в лесу, там где живут волки и другое зверьё. Свёкра Мария так и ненавещала. Пошли утешительные слухи, что он много работает. Стал бондарем. Делает деревянные ложки, мастерит вёдра, кадки. Судачат, что сделанные два деревянных ведра сам отнёс соседке Дашки, подарил за так, она бедная, с тремя детьми, муж пропал на войне, помочь некому. За свою работу он никакой платы не просит, а принимает то что дадут сами хозяйки при теперешней бедности и разорении. Подметили что он ночует на печке вместе с досками. Дед спит а доски сушатся. А зять, Лёшка, получил заказы от тамошнего председателя на изготовление саней для колхоза. Других мастеров в деревне нет, все ушли на войну. Вот и ходят в лес свёкр с зятем, выбирают нужные "дерева." Людям от таких мужиков облегчение, люди относятся к ним уважительно.
Марию такие слухи радовали и утешали. И у неё вознило желание заказать хоть одно ведро свёкру. Жди когда Гомонов для фермы расстарается. А время и на войне и в колхозе бежало. Подступила пора сенозаготовки. Работа напряженная, авральная. Все взрослые и подрастающие на лугу, работают руками, выкладываясь, как соревнующиеся спортсмены. Работают вилами, граблями и голыми руками. Ставятся копны и стога. В один из дней ватага ребят, недоросших ещё до помощников, набегавшись и наигравшись в русскую лапту до изнеможения, благо мячик ещё есть, не потерялся в траве, сговорились отправиться в лес за малиной. Место знакомое. Всего километра полтора-два по чигириновской дороге в направлении соседней деревни. Ягоды нависают над дорогой, В лес от дороги сворачивать никуда не надо. И было решено прихватить с собой посуду, чтобы набрать малины и угоститиь матерей когда они вернуться домой с работы. Поди обрадуются. Мария ушла на скотные дворы. Её малыш, Саша, забежал в торопях домой, схватил на кухне кружку и пустился догонять ребят. - Куда? - остановил его теперь другой, глухой и строгий дед. Он куда-то собирался и на ногах обматывал верёвками лапти.
- Я с ребятами за малиной,- подбежал и крикнул ему в ухо внук.
- С ребятами? Тогда ладно, да неотставай от ребят.
И крикливая возбуждённая ватага быстро выкатилась за деревню. Её перемещение можно было слышать за версту и дальше. При входе в лес им встретился прежний дед, который уже не жил здесь. Голоса ребят смолкли. Дед нёс деревянное ведро с молоком. Увидев внука, он взял у него знакомую кружку и зачерпнул молока. "Пей," - потчевал он, рассмтривая мальчика, - "Пей, молоко свежее, хозяйка только что подоила мне в дорогу и процедила. Вёдра ей носил". Потом дед зачерпнул ещё и стал расспрашивать какие новости дома, какая делается работа и где сейчас мать. Мария в это время из колхозного хлева вырывала наружу вилами навоз. Это надо было сделать до возвращения коров с поля. А потом надо успеть накосить осоки и, наносив её в хлев, разбросать, чтоб в хлеве было коровам чище. Работа тяжелая, навоз крепко утрамбован копытами животных, не отрывается от поверхности, вилы гнутся и, гляди, "лопнут жилья" на руках. А делать надо.
Пока дед с внуком стояли на месте ребята, не подождав, скрылись в лесу и их стало не слышно. Расставшись с дедом, внук бросился догонять ребят. Но, оказавшись под сенью лесных крон, мальчик остановился, стал вслушиваться, а ребят не слышно и не видно. Видимо далеко ушли вперёд. Он снова побежал по дороге, размахивая своей кружкой. Говорили же, что малина нависает над дорогой. Значит надо бежать дальше.
Там ребята. Он снова остановился. Билось сердце, дышать тяжело и живот переполнен молоком чужой коровы. Жалят комары. Он стоял на дороге, на маленькой поляне, над которой виднелось немного неба. Но небо было нахмуренным. Это место в деревне называли "ломаной дугой". Собирая когда-то землянику, он искал дугу, но так и не нашел, а потом спросил деда, угощавшего его молоком, почему люди называют то место "ломаной дугой" когда никакой дуги не найти. Дед спокойно и охотно обьяснил, что дуга была. Она сломалась когда Ефим вывозил дрова из леса. Тяжёлый был воз. Ефим её сломанную бросил на землю, она долго лежала, а потом сгнила, её не видно, а место так и называют "ломаной дугой". Для ориентировки. И дед тогда ещё обьяснял как надо понимать слово ориентировка. Незнакомое всё-таки слово.
За поляной располагался участок дороги, который строили немцы. Дорога получилась крепкой. Немцы не положили брёвна вдоль для проезда машин, как это в некорых местах делали наши и называли её "лежнёвкой", а нарезанные чурбаки в этом месте ставили вертикально, плотно приставляя друг к другу, и, делая середину дороги выпуклой, так что и на телеге можно смело ехать и дождевая вода скатывается по бокам в канавы. Бежать дальше расхотелось. Лес начинал шуметь, верхушки деревьев раскачивались. Близко простонало дерево. Видимо ветер сильно качал стволы и тёр их друг о друга. Впереди место, где под осинами закапан застреленный немец. Одному там около немца страшно. Кто застрелил неизвестно. Ребят не слышно. Опять подаёт незнакомый звук дерево, словно стонет. Вот толстый сломаный сук берёзы. Он будто живой смотрит на тебя злобно. Пугает. А если в лесу, действительно, водятся лешии? И сейчас притаились? Даже птиц не слышно. А если это не сук берёзы, а глаз лешего? Еще страшнее если тут живут волки. Говорят, что летом они на людей не нападют, им хватает овец. А если нападут, оскалив зубы? Жутко. И в лесу живут медведи. Где они сейчас? Может один уже топает сюда? А если выйдут на дорогу дезертиры? Их кто-то в лесу встречал. Бежать? Но они могут выстрелить.
Лес оживился. Деревья закачались и зашумели сильнее. Послышались хлопанья капель по листьям. Пошел дождь. И маленький ягодник с пустой кружкой в руке кинулся вон из леса - от комаров, от леших, от волков, от дезертиров, от скрипучих деревьев домой. Бежал быстро, бежал в деревню, как в крепость где спасаются. Голова, рубаха и штаны стали мокрыми. Рубаха и штаны прилипали к телу. Замри на месте - и тут же комары. Они то ли быстро летят за тобой, то ли другие тут ждут. Садятся сразу даже на мокрое голое тело. Не успеваешь тереть ногой об ногу и бить их ладонями. Прибежав к крыльцу, он с огорчением увидел, что дверь заперта, висит замок, а куда дед положил ключ от замка ему неизвестно. И деда нигде поблизости нет. Дед скуп, бережёт каждую мелочь, и,уходя из дома, всегда вешает замок. Мамка шутит - в доме пусто, нечего брать, свои сапожки - подарок пропавшего на войне брата, она спрятала тепрь надёжно. В избу не войти. Деревня казалась обезлюдевшей и мокрой после дождя. Из ребят никого не видно и не слышно. Видимо остались в лесу. Не слышно ничьих голосов. У двери хлева лежит куча навоза. Если немного постоять босыми ногами - ноги в нём приятно согреваются, приятнее чем на печке, но потом ноги надо мыть в пруду.
Он походил одиноко по двору, бежать никуда не хотелось, продрог. Вошел в сарай с сеном, вспомнил, что в сене можно согреться, закопался у самой стенки к окошку и стал смотреть на улицу. Окошко сделал папка и ушел на войну. Кружка оставалась в руке. Она напоминала о другом мире, о городе, о Москве. В окошко он смотрел на улицу, на дом Митрофаныча, на окна его дома, на сарай. Там на горе стояло колхозное гумно, рядом силосная яма засыпанная поверх глиной и старательно обшлёпанная лопатами на зиму. Яма напоминала церковный купол, Это работа колхозниц. И был виден большой склон от гумна, по которому ребята зимой всегда катались на лыжах. Он смотрел на всё знакомое, успокаивающее, избеганное им босиком с ребятами, смотрел и, согревшись в сене, сладко уснул.
Очнулся когда ему кто-то наступил на ногу и громко произнёс: "нашелся, нашелся". Чужая рука доставала его из нагретого места, разрывая сено, "Нашелся, нашелся" уже повторяли голоса во дворе. На улице было темно. Ночь. Приходя в себя и сидя на крыльце в окружении соседок, он понял, что без него в деревне произошло что-то неприятное и серьёзное и он имеет к этому отношение. Это подтверждало и то, что в темноте за деревней женский голос во всю мощь кричал кому - то то же самое: "нашелся","нашелся"! Это девушка Дуся бежала в соседнюю деревню за Марией, где жил свёкр, и спешила обрадовать её счастливой вестью. Она кричала во весь голос и встретилась с Марией среди поля на дороге. Мария спешила уже назад, навстречу и рукой держала то место, где находится у человека сердце. Она так и не повидала свёкра. В деревне уже знали, что ребёнок шел с ребятами в лес и ребята его бросили и что последним его видел дед и надо было к нему бежать потому что внук мог увязаться за ним. Мария не добежала до свёкра. Вернувшись, она увидела, что сынок жалким комочком сидит на крыльце, невредимый - его не сьели волки, он не заблудился один в лесу, не наступил на мину, не свалился в яму или колодец, не увели с собой цыгане, не утонул в пруду или озере. Ребёнок жив. Припав на ступеньку на колени, она обхватила его целёхонького руками, прижала, плакала и слёзы счастья капали ему на волосы, на плечи, на рубаху. Разве можно потерять и второго, последнего? Бог есть. Мария рада.
Потом в деревне долго обсуждалось это происшествие, выяснялись мелочи поступка ребят и осуждались взрослыми. Сошлись на том, что ребята просто позавидовали, что у их товарища есть такой хороший дед, который прямо на дороге, не жадничая, угощает молоком. И спрятались потому что маленький их товарищ, не умея ещё хитрить, может рассказать всей деревне про то место, где от ягод красным-красно и кто-то придёт и соберёт всю малину, не оставив им для другого раза. Такие человеческие качества, как зависть, жадность, эгоизм от взрослых передаются детям, но взрослые делают вид, что это не так. Дети так и не выдали взрослым кто был заводилой, лидером такого поступка, всполошившего деревню. А Мария много позже, придя в себя и успокоившись, доверительно и ласково не раз делилась с сыном какое лихо ей пришлось пережить в тот вечер, как не найти было нигде места, какие страшные мысли постигли её. Ребёнок слушал и всё понимал. Мать ему всегда говорила правду. Она обсуждала с сыном, как со взрослым, свои переживания, свои поступки и поступки других людей в деревне, что-то осуждала, кого-то хвалила сыну. Ребёнку надо было вырастать, учиться жить, поступать разумно, на мир глядеть разутыми глазами. Матерью быть нелегко, Нелегко ставить детей на ноги. А война от деревни ушла далеко-далеко. Не слышно за озером уханья, похожего на небесный гром, не летают самолёты. Война как будто кончилась Она ушла туда откуда пришла.
В Лондоне и Варшаве кичливые дяди, не собирали малину, не косили, не сушили сено, а в эти дни подло готовили авантюрное и кровавое Варшавское восстание поляков. А в Москве в эти дни провели напоказ тучи пленных немцев Но война не кончилась. Здесь, в деревне, когда люлька стала мала мать и сын давно спали вместе под одним одеялом. Спали на кровате мастеровито сработанной Павлом. Одеяло являлось приданым к свадьбе, Мария долго его берегла, оно закапывалось вместе с другой одеждой в сундуке от немцев в землю, а теперь было пущено на каждый день. О том что эта кровать могла оказаться смертельным рингом в борьбе с тем немцем всё-таки не забывалось. Другого места для ночлега в доме не было. Здесь было перед сном свободно мыслям и телу. Не убил бы немец Мишу спали бы втроём. Кровать, конечно, не парк, не беседка, не скамейка и не местечко на пляже, где можно расслабиться и согреться под солнцем, но кровать спасает в зимнюю стужу, когда вьюга наваливается с шумом на избу, кровать то место, где можно относительно спокойно полежать, подумать, помечтать, побеседовать с сыном пока он не уснул и вскакивать всегда с беспокойной мыслью "не проспала ли?" Иногда ребёнок задавал перед сном один и тот же горький вопрос: " Когда папка придёт с войны?" "Папка не придёт. Его убили немцы" тихо отвечала мать сыну. "Убили немцы". В те годы миллионы малышей задавали этот вопрос матерям. И миллионы женских уст печально отвечали детям "убили немцы." Два роковых слова легли в сознание целого поколения многомиллионной страны. "Убили немцы."
- А где живут немцы?
- Сыночек, я не знаю, где-то далеко, у них своя страна вот пойдёшь в школу до всего дознаешся, а мать твоя неграмотная, не училась я, - обьясняла на ночь Мария сыну. И ещё она не раз делилась с ребёнком своей мечтой:
- Вот вырастишь, закончишь нашу школу, буду просить дядю Андрея, чтоб взял тебя в город, в Москву, чтоб там жил, учился дальше, работал, а я уж буду доживать свой век в деревне, в колхозе. Я не хочу, чтоб ты, как Толька Симоненко, мучился на быках за парным плугом за пустые трудодни.
С этой мечтой мать и сын жили, засыпали, верили, в своё светлое будущее. В деревне знали об этой мечте и принимали, как дело решенное. Городская жизнь казалась раем. Из города приезжали люди нарядные, не изнурённые работой, говорили по другому наречью. Красоты природы, чистый воздух, бураны черёмух, всё до самого горизонта небо, родники и цветы не замечались жителями деревни. Это потом, когда поживёшь в городе рваться будет "душа туда, а поезда оттуда".
Ред. 12.02.2019
Продолжение следует

Им жителям сельской местности, ещё непосвященным, городская жизнь представлялась тогда праздником. А Мария с благодарностью вспоминала московского деверя, который каждый раз когда приезжал в отпуск обещал взять в город Мишу как только он закончит сельскую школу. У них свой сын, немного постарше, тоже Миша, но в деревне они дружили и весело играли, мирно делили качели. Теперь нет у Марии старшенького - он давно на погосте, она с одним, а думать о будущем ребёнка надо. Такие мысли никогда не покидали Марию. А деверь, он не чужой человек, поможет устроить жизнь её сыночку.
А в ту последнюю зиму войны, когда люди, как дети сказки, ждали её окончания, ждали весны и тепла, на жизненном пути Марии случилось ещё одно курьёзное испытание, которое могло случиться только в деревне. Она вынуждена была в колхозном хлеве с топором набросится на волка. Случилось всё обыденно и как будто просто. Но ей это стоило сил, нервов, переживаний. В один из дней в конце марта, когда она под вечер выдаивала последнюю корову лицом в хлеве почувствовала движение уличного воздуха. Оглядывая хлев внутри, увидела, что рама в стене отвалилась наружу и лежит на снегу. Было видно, что стёкла не разбились. Раму надо прибивать на прежнее место. Прикинув свои действия наперёд, она отверстие в стене наскоро законопатила охапкой сена до утра чтоб хлев не настыл, и не замёрз телёнок, находившийся ещё тут, а про себя решила дома в Павлушкином ящике найти гвоздей и утром по насту подойти к раме и приладить её на прежнее место.
Чтоб обойти хлевы надо было сделать шагов сто-двести. По рыхлому снегу тяжело - закупаешся. Утром по насту, как по дороге. Если гвоздей не найдётся в Павлушкином ящике - она сходит на край деревни, к кузнецу, Василию Семёновичу, у него наверняка они найдутся.
Война рушила города, жгла склады и вагоны, рвала мосты и телеграфные провода, теряла на большаках винтовочные и зенитные патроны, но война на дороге не потеряла ни одного гвоздя. Их приходилось выдирать на хуторах из старых жердей, стен, столбов. Хутора были давно брошены, постройки их ветшали.
Дома Мария попросила Тоню поискать гвоздей, но та не нашла в ящике и Мария взялась искать сама. В ящике нащупала молоток, ржавые петли для рам, напильник, крючки, другие железки. Всё это запасал Павлушка. Пока ищешь навспоминаешься, наговоришся, наплачешся. Иногда Марии казалось, что Павлушка живой, он не в земле у деревни Коротово, а ходит где-то близко здесь по полям и холмам, он видит её нужду, продолжает помогать ей, как сейчас тремя гвоздями, что нашла в ящике, он видит всё, а подойти не может. Гвозди оказались прямые непроржавевшие. Она бережно положила их в карман своей засаленной одёжки, пропахшей навозом и молоком, предварительно проверив надёжность кармана и стала ждать завтрашнего дня.
Утром когда деревня ещё не вся проснулась она подходила с гвоздями и топором в руке к колхозной котельной. Петухов и какого-либо движения в деревне ещё слышно не было. Но рассвет наступал неостановимо вслед за доярками. Подходя к котельной, Мария услышала одиночный стук о стену хлева. Это могла корова зацепить о бревно рогами. Надо было вслушаться. Звук раздался в хлеве где вывались рама. Потом донеслось непонятное раннее движение, сдавленное мычание - как будто животное звало человека на помощь. Мария поторопилась к двери, откинула ногой наружную подпорку и рванула дверь на себя. Рванула - и сердце оборвалось. Проём окна, который она вчера старательно заткнула сеном зиял уличной пустотой. Кто-то разрушил её надёжную защиту от холода. Но кто? Человек ли, зверь?
Она замерла у стены, держа топор на всякий случай наизготовку. Она стояла вслушиваясь, всматриваясь, с напряжением величайшим, до последних своих сил. Она знала до мелочей всю обстановку в хлеве. Где кол, где крюк, где какая корова. Здесь она каждый день доит, поит, кладёт сено, вырывает навоз. Но в хлеве сейчас темно. Не разглядишь, - а кто-то есть. Человек-ли с огромным ножём, волк-ли или стая волков?
Не щелкнешь включателем, не зажмуришся от света электрической лампочки, как в наши дни, не посветишь фонариком. Спина защищена стеной, а оборону и нападение надо держать спереди.
Когда она всматривалась из последних сил в то место где находился телёнок, где была его загородка, какой-то необьяснимый свет на мгновенье полыхнул в хлеве и погас. Он полыхнул, как далёкая молния, как летняя хлебозорка, как вспышка фотоаппарата. Есть - ли резервы у нашего зренческого органа, которые выручат в минуту опасности? Но чудо - полыхнул свет и пропал. В это необьяснимое мгновение она увидела волка, терзающего телёнка и находящегося поверх его. От света ли, от своего ли воображения, которое дополнило происходящее, она с уверенностью жахнула по волку топором. Потом била и била ещё и ещё. Била торопливо не остриём, не обухом, а плашмя, с силой, чтоб волк не набросился на неё, не выпрыгнул в окно, не убежал в лес и не искал ещё телёнка. Когда-то что-то она слышала о волчьей хватке - он не в состоянии разжать зубы, он рвёт добычу, глотает кусками, а потом отрыгивает и пережовывает, как корова жвачку. Вот она - волчья хватка. Нанося удары, Мария чувствовала что бьёт по чему-то живому, нетвердому, податливому, бьёт на уничтожение. Природа женщину наделила способностью рожать, ласкать, пеленать, жалеть, ставить на ноги. Тут же Мария действовала противоположно. Она убивала. И это отнимало последние силы.
- А волка ли я убиваю? Может телёнка колхозного? Вот будет смеху в деревне надо мной. И придётся отвечать. И Гомонов не сможет заступиться, - Мария опустила топор, стояла раздумывая, надо было понять совершённое, отдышаться, прийти в себя. Телёночек, который вчера шаловливо бился мордочкой о дно ведра, хватал шершавыми губами её пальцы, давая понять, что еды ему мало, теперь загублен. В хлеве тихо и всё ещё темно. А в голове шум и звон, как после страшно авральной работы. А за окном на улице тишина и там всё без перемен, всё мирно. Совсем рядом раздался спокойный голос Анны. Она с другого конца деревни пришла на ферму.
- Мань, что ты тут делаешь? Рано ещё. А-а-а, раму вышибло, вот беда, надо вставлять, - она просунулась в дверь, сказала несколько слов, ничего не подозревая, и тут же вышла.
Мария оставалась терзаться сомнениями: "Неужели телёнка загубила? Да нет же свет был, был! Всё вспыхнуло, всё сразу увиделось в озарении."
Этот свет её будет озадачивать и будоражить всю жизнь, как чудодейственная сила, как божественный оберёг в момент опасности. Она никому об этом не расскажет, пусть будет это её тайной, она знает, что никаких обьяснений от людей на этот счет не получишь, люди только посмеются и спросят: "Баб, у тебя всё с головой впорядке? Но эта незнакомая, необьяснимая вспышка света всего лишь на миг, будет напоминать ей, что какой-то тайный и добрый защитник у неё есть и ему она благодарна.
Вспышка напомнила тот огонь солнца, который сверкнул в избе на иконе когда она на полу обливала слезами убитого немцем Мишу. Медленно, не притворяя дверь, она вышла на улицу, постояла, не выпуская топора, и направилась в котельную.
Столбы дыма над деревней поднимались к небу. Значит утро в деревне начиналось. И будет хорошая погода. Будет солнце и будет таять снег. Работа ещё только предстоит - и немалая, а уже ни в руках, ни в ногах нет силы. В котельной Мария опустилась на низкую широкую деревянную лавку, на другом конце которой стояли опрокинутые вверх дном вёдра и стала смотреть на Анну. Та, опершись на коленки и локти, головой к поду печки, полулёжа на полу раздувала угли. А когда лучинки загорелись, обхватывая огнём поленья Анна освободилась от неудобной позы и села рядом смотреть на огонь.
- Волк забрался в хлев, заел телёнка, а я не знаю волка ли я забила или телёнка? Если телёнка - тюрьма, малец сиротой останется, - вполголоса, как бы размышляя про себя, произнесла Мария.
- Иди ты!, - удивлённо выпалила Анна и замолчала. Так молчат на похоронах.
У каждой были свои думы. Мария вспомнила кроме волка свою "кровинушку", спящую сейчас дома, своего батьку на печке, а Анну не отпускал Тевдор. Милиция всё чаще внезапно появлялась в деревне. Милиции он был нужен. И как всё потом? Чем закончится? Дрова разгорались, а на улице послышались неторопливые шаги. Кто бы это? Пригнувшись, в котельную вошел Гомонов и, сказав, "здравствуйте", сел рядом. На этот раз женщины не встретили его шуткой: "Андрей Никанорович, и чего тебе не спиться, чего так рано? Полежал бы со своей Дуней на печке, как хорошо там, а мы не маленькие, не дети, знаем что делать".
Гомонов жил в версте от деревни на хуторе, где оставалось ещё три двора. У него в колхозе тогда не было своего кабинета. Все вопросы решались быстро либо в чьей-то избе, либо прямо на улице или в сарае, на телеге или на крыльце. Протоколов не велось. Руководство осуществлялось словесно. Обсуждения были сразу понятными и короткими Мария не стала тянуть время и, сидя перед огнём, повторила слова только что произнесённые: "Новости у нас нехорошие. Волк залез в хлев, загрыз телёнка, а я сама не знаю волка ли я забила в хлеве или телёнка?"
Она сказала это, расчитывая, что Гомонов как-то успокоит, снимет у неё нервную напряженность, утешит, как ребёнка. Но председатель молчал. А потом спокойно отреагировал: "Надо посмотреть что там в хлеве".
Вскоре в котельную зашли Иван Митрофаныч и Домна Сидоровна. Они встретились где-то на улице. Иван Митрофаныч в последнее время находился в хорошем настроении. Грудь колесом. Он то напевал, то насвистывал какую-либо мелодию возле своих коней. Младший сын его, Василий, закончил какую-то ГУЗУ ( Горьковское училище зенитной артилерии) и прислал письмо, что направлен служить в какую-то Австрию.
Митрофаныч гордился сыном, рссказывая эту новость сельчанам. Вскоре все нетерпеливо пошли в хлев. Минуту постояли и вышли наружу поскольку было темно и обстановки в хлеве не рассмотрели. Надо ждать когда дневной свет наберёт силу. Мария не могла простить себе своей вчерашней оплошности хотя остальные её не заметили. Закрывая отверстие окна сеном, она не измерила, не прикинула, расстояние от окна до привязи, не проверила может ли ближайщая к окну корова дотянуться до сена. "У-у, обжора" - упрекала она сердито животное, - "Никогда тебе не нажраться, положено в кормушку было как следует - всё мало". Она представила себе картину - корова дотянулась до сена, вырвала его из отверстия окна, чем освободила свободное проникновения волка в хлев. И про себя дивилась тому, что впятером ничего в стойле телёнка не рассмотрели, а как же я увидела? Может привиделось? Да был же свет! Свет был! Видно сила небесная, на миг озарила хлев", - твердила себе Мария.
Коровы стояли тихо. Но теперь даже если их волк не тронул - молока сегодня и стакана не получишь. Надо поговорить с каждой, погладить, почесать шею, успокоить, похвалить, как человека. И надо скорее прибить раму. Гомонов позвал Марию с собой подержать, узнав, что у неё в кармане есть гвозди. И они ушли за хлевы, где лежала рама, вспоминая по дороге Павлушку добрым словом. А потом когда доярки разносили по кормушкам сено Митрофаныч с Гомоновым ещё раз зашли в хлев, какое-то время находились там и выволокли наружу, на снег убитого волка, а затем с разьеденной шеей телёнка. У Марии отлегло от сердца. Она не виновата. Она убила волка. Тюрьмы не будет В тот же день убитого волка повесили на вожжах на углу у самого большака за выступающее из под крыши бревно. Зачем? - не понимала Мария. Напоказ? На зверя мог посмотреть прохожий и проезжий. Около него крутилась деревенская ребятня, приходили взглянуть и взрослые, как на невидаль. Труп волка провисел два дня. И два дня в колхозе незнали что делать с телёнком. Он был под замком в старом амбаре. В довоенное время было всё понятно - туши телят, свиней, ягнят, рубили на куски, солили хранили в кадках, сьедали. Можно ли так поступить сейчас? Засомневались. Надо бы разделить по семьям, у которых живут впроголодь дети и больший кусок Насте, - у неё их пятеро. А можно ли есть еду после волка? Такого опыта в деревне не было. А если волк бешеный? А если спюна его заразная? Медпункт с начала войны не работает. Да и не всем достанется если делить. Найдутся обиженные. Председатель настоял, а остальные в конце-концов согласились и телёнка, от греха подальше, закопали вместе с волком. На санках по насту и хищника и жертву отвезли за деревню к старой яме и завалили силосом и навозом, чтоб ни рука человека, ни морда зверя не соблазнились.
Через несколько дней колхозная кладовщица Софья шепнула Марии, чтобы та с мешочком зашла к ней в амбар. Гомонов распорядился выдать из запасов колхоза по восемь кг ржи дояркам якобы за хорошую работу. Не выдавать же одной Марии за убитого волка.
Софья являлась дочерью Прасковьи, они были ближайшими соседками, их дети дружили и росли вместе. Осенью сорок первого года Софья чудом выбралась из окруженного Ленинграда с годовалым Ваней на руках. В деревне знали что они ехали поездом, поезд разбомбило, где-то шли пешком, подвозили попутные военные машины и, на счастье, оказались дома у родителей. Но Марию с Софьей сдружил один весёлый случай, одна неспокойная ночь. Софье приснилось что её склад зерна в помещении церкви взломали и грабят. Лежать и уснуть она не могла, сон не возвращался. Собралась и постучала в окно Марии, попросила проводить её до церкви, рассказывая о страшном сне. Ночью женщины подкрадывались к храму, как воры. Было чувство страха, что ворующие увидят их и дадут жестокий отпор. Но вскоре, возвращаясь назад, они уже смеялись над своей трусостью. Замки зернового склада были нетронуты. Но сон, сон, был таким ярким, как вправду. Сон испортил ночь. Но всё позади, как и та дорога у Софьи из Ленинграда, дорога для многих в памяти на всю жизнь, дорога, чтоб помнить немцев и проклинать.
А когда жители уже стали равнодушно смотреть на то место за деревней, где закопали волка с телёнком в районной газете появилась заметка о том какой смелой и решительной оказалась доярка, защищая колхозное имущество. Речь шла о Марии. Заметку читали в сельском совете кто был грамотный. Какой-то Завьялов призывал всех охотников нещадно отстреливать волков поскольку они стали приносить урон колхозным и единоличным хозяйствам особенно в летнее время. Приводились цифры загубленных овец и ягнят за прошлый год. Речь шла о Марии, охотниках, ягнятах, а в уме колхозников стоял образ Тевдора. Он охотник. Да где он? И фамилия Завьялов. Неужели начальник милиции, который охоту ведёт за Тевдором и его братом? Тевдор и Мария деревню прославили.
Но история с волком для Марии на этом не закончилась. Вскоре Гомонов был вызван в райцентр на важное совещание - по вопросу подготовки к посевной. К ней готовились, как к полёту в космос. Строго предусматривалось, чтоб ни один квадратный метр колхозной земли не пустовал. Надо было планировать сколько будет засеяно "га" ржи, овса, гороха, клевера и льна. Организовывалась работа МТС, в колхозах стали появляться монгольские лошадки, побывавшие на фронте, но слабые для ломовой работы на селе. Наши надёжнее хоть и раненые.
Председателя на совещание собирали всей фермой. Не определиться было на санях ли, на телеге ли ехать в весеннюю распутицу. Расстояние тридцать вёрст. Решили на санях. Навязали сена и Гомонов уехал на три дня. Были слухи, что его родной брат, проживающий там, раненый, вернулся с войны и устроился работать в милицию. Значит можно повидаться заодно и с братом. Вернулся Гомонов через три дня. День - туда, день - назад и один день - совещание. Там было решено сколько гектар в колхозе надо засеять зерновыми, сколько льном, клевером и горохом. А также устанавливалась норма сдачи молока от каждой коровы колхозника - 240 литров. Если молоко не жирное может и все триста литров. И жирность молока и количество литров будут контролироваться. И было в районе обещано, что со вспашкой земли поможет МТС тракторами.
Возвращение председателя с района для Марии оказалось большим событием в жизни. Гомонов от имени какого-то начальства за убитого волка привёз ей 10 больших коробок спичек, 5 кусков хозяйственного мыла и интересный с виду круглый деревянный бочонок керосина ёмкостью 5 литров. Это была щедрая в ту годину награда. В окрестных деревнях узнали о ней и порадовались за Марию.
Один местный умелец из соседней деревни с почтальоном Колей прислал ей самодельную лампу сработанную из гильзы зенитного патрона. Он был сплющен сверху и чуть пониже сбоку с пробитой дыркой, в которую можно наливать керосин. Такие лампы появились сразу после войны. Не одна школьница обжигала на голове волосы, прилежно готовя уроки, склоняясь над пламенем. Такой награды и такого внимания у Марии не было. И ещё Гомонов сказал, что впредь за убитого волка будут платить аж тысячу. Мария много раз допытывалась у председателя - какой такой начальник в районе прознал про неё, оказался добрым к ней и порадел. Гомонов улыбался в свою черную бороду, спокойным голосом обьяснял, что все начальники хорошие, они знают нужды в колхозе и чем могут помогают. В разговорах сельчан мелькнуло незнакомое слово "райпо", но Марии оно ничего не говорило.
Перед Анной Мария чувствовала себя виноватой и потому, что в истории с волком её имя стояло в ряду с Завьяловым, подчинённые которого ловят Тевдора и могут поймать или убить его, и что разговоры не кончаются, а Анна страдает оттого, что говорят про волка, про Завьялова, а думают о дезертире Тевдоре. Не зря милиция с автоматами в деревне. Наделал волк шума на весь район. А про себя Мария думала: "Нет, есть ещё хорошие начальники. Не всех таких война перебила. Есть понимающие, жалостливые к нам бабам", -говорила она себе. Правильно сказано - человек узнаётся по делам его. Ей не приходило в голову сравнивать работу начальника со своей, теперешней. И справился бы с такой работой начальник?
Наверное тогда после войны летом надо было устроить другой парад. Не парад Победы. День печали женщин - в укор мужчинам затеявшим войну, а все начальники страны выстроились бы в ряд и низко поклонились бы в пояс женщинам, испытавшим лихо войны, пролившим море слёз.

ГЛАВА 3 ПОСЛЕ ВОЙНЫ.
... Мне отмщение, Аз воздам.
Рим. 12:19

Война ушла, война в прошлом, война, наконец, кончилась. Но её истребительная работа - скрошенные города ( а их 1700), печищи спалённых селений, обугленные и ещё не восстановленные стены вокзалов, которые бомбились за разом раз, всё это можно было видеть всюду без биноклей и можно было руками человека восстанавливать, строить, приводить в порядок трудной работой, можно было видеть задачу и способ её решения. Но война за собой оставила невидимые мины с отложенным сроком их действия и предотвратить их взрывы в мирные дни не способен был ни один, даже прошедший войну, минёр. А в том, что невозможно было установить место срабатывания этих мин, день и час - в этом заключалось их зловещее коварство. Они взрывались там где не проходила линия фронта.
И первая такая мина взорвалась в деревне сразу после войны. Жители всей страны облегчённо вздохнули, узнав, что война кончилась, что люди, наделённые природным разумом, инстинктом самосохранения, рождённые для человеческой работы на земле, для прокормления себя, для созидания, наконец, престали убивать друг друга, калечить жизни и судьбы, остепенились, к ним вернулся их ум. Казалось мир земной
без войны посветлел, а люди просветлели.
День Победы тогда в деревне не праздновали - лишние слёзы, никто не ликовал, не наливали стаканы. Помнили слова якобы сказанные немцами - "Русские победа ваша, но городам каша". В те дни все были заняты землёй, огородами, посевной. Вначале даже числа окончания войны не знали. Председатель лишь пообещал - вот отсеемся, выпустим коров в поле, с делами поуправимся и отметим сообща и Победу, и окончание посевной, и Первое Мая. На свой страх и риск перед районным начальством зарежем телёнка, наварим картошки и за общим столом, наконец, наедимся все вместе. А пока надо работать. Не только день - час дорог.
И как-то неожиданно в мирный мир деревни на имя Марии из Москвы вдруг пришло письмо от другой Марии, от невестки, от жены деверя. В довоенные годы они втроём с забавным мальчишкой, Мишей, каждое лето приезжали в отпуск погостить. Их знала вся деревня и полюбила за простоту общения. Им Мария готовила лучшие угощения, обходилась с ними приветливо и заботливо. Ведь деверь Андрей - брат Павлушки. Не грех и угождать.
Во время войны ни общения, ни писем не было. Значит в городе всё в порядке, все живы, всё по прежнему. Эа эти годы их сынок подрос. Конечно учится. Они работают, Там всё ладно. Хотелось бы знать как жили эти страшные годы, написала б письмо, нашла адрес, да беда, что неграмотная, чужих людей не допросишся, не любят писать. А можно поплакать о своём несчастье, о том, что нет давно сыночка, а смириться невозможно, сил нет. Она уже думала и про конверт, и про марку, и про лист бумаги. Сказали, что теперь надо марку - письмо не солдатское.
Однако невестка неожиданно опередила. Её письмо и оказалось первой миной разорвавшейся в деревне после войны. В тот солнечный день Мария спешила доделать грядку под огурцы. Помогала маленькая нянька Тоня. Подрастающий сынок находился рядом, играя, бил палкой по грядке. Кроме палки другой игрушки не было. Всем было даже весело. Но в огород пришел почтальон Коля с письмом. "Читай",  - обрадовавшись, снова просила хозяйка. И Коля стал читать.
Письмо рвануло не добрыми вестями, а войной. Другая Мария сообщала, что она осталась давно одна. Ноги с работы не идут домой. Ночует то у сестры Лизы, то у сестры Шуры. Нет с нею ни сыночка. Миши, ни мужа, Андрея. Одна. Андрей погиб в сорок первом. Никто не звал - ушел защищать Москву в ополчение. Висла на шее, плакала, умоляла, ты слепой в защитники не годишься, настоял на своём, одел новое зимнее пальто и сказал, что будет подносить патроны. Ушел - и с веком. Сообщили, что пропал без вести. Ну был бы он человеком, как все, он полчеловека, в очках, какой защитник? А сыночка, Мишу, зарезал в сорок третьем сосед, грабил квартиру. Места себе нигде не нахожу. Какая я несчастная - признавалась невестка. Было ли что-то другое в письме Мария не слышала. Поняла, что Андрея нет и их сыночка нет. Убит и зарезан. "Разве можно так среди людей? Вот и город, вот и Москва, а какие нелюди? Что творится на белом свете? Ах , Маня, Маня". А потом обратилась к своей помощнице, Тоне, смотревшей на неё со страхом: "Доченька, я не плачу, просто слёзы сами льются у меня из глаз. Понимаешь, сами. Я не знаю откуда они берутся, наверно их у меня много".
Тоня помнила и дядю Андрея и Мишу, вместе играли и смеялись, и пили парное молоко. Неужели всё в прошлом? Письмо не отступало от сознания Марии. Светились лица, слышались слова, жили надежды, строились планы - неужели ничего теперь? Всё рухнуло, не сбылось. "Полчеловека", "Полчеловека", защищать Москву, защищать Москву "- эти слова продолжали стучать в голове Марии. С полчеловеком она была несогласна. Нет, невестка, Андрей что-то важное для него понимал потому и пошел воевать без призыва. Он степенный мужик, рассуждал правильно. Тут что-то большее. А может просто порода такая у нашего свёкра - других защищать, головы не жалея. Эти мысли крутились и когда Мария несла воду на коромысле, и когда из под её пальцев летели в подойник тугие струи молока. "Зарезал сосед". Теперь не приедет сынок в деревню, не попотчую парным молоком, не скажу "пей на здоровье". И деверь не пообещает устроить сыночка в городе. Зря надеялась.
Война кончилась, а вести, как с фронта. Деревенские потрясены. Свои хуже немцев. И на дальнем поле, у самого горизонта слышится печальный знакомый голос молодой вдовы, Веры Лаврентьевой. Она идёт сбоку от быка, который медленно тащит борону, идёт и поёт:
 Я сажаю в огороде черную смородину,
 Не вернулся ко мне милый 
 Он погиб за Родину.
А на другом поле - голос Шуры Назаровой, она боронует пашню на коне и просит сверстниц:
 Подруженьки мои
 Не будьте гордоватые
 Любите раненых ребят
 Они не виноватые.
Частушки Шура сочиняет сама. В ту послевоенную горькую пору частушками сыпали, как горохом. Частушками признавались в любви, девчата славили парней, оставаясь гордыми и надёжными невестами. И в какой-нибудь избе на гулянье, крепко, притопывая о половицы, молодой и задорный жених обьявлял:
 Выхожу и запеваю
 Самую любимую
 Хлеба нет, картошки тоже,
 А жениться думаю.
А между тем в деревню с войны стали возвращаться, оставшиеся в живых. Первым обьявился Настин Егорушка. Он пришел со станции пешком и принёс с собой из Германии два отреза ткани на обновки дочкам и сыну немецкую гармонь. Соседки сразу же пришли посмотреть на трофеи, на медали, на Егора, с фигурой маленькой и сухой, как у подростка. Счастливый. Пришёл домой, живой, не раненый. "Да ты ж всю Германию ограбил" - подтрунивали вдовы-соседки. "Нет, там много всего" - уверял Егор, прошедший войну от подмосковного Нарофоминска до страны немцев.
Егор пришел с войны, а Настя уже не вставала с кровати. Хозяйство вела старшая дочь Таня. Ей исполнилось пятнадцать лет. Она доила корову, топила печку, руководила посадками картофеля и овощей в своём огороде, была строга к младшим и старший брат Ваня был в том же ряду. Егору на раскачку времени не было, большую семью надо кормить и он тут же взялся пасти колхозных коров, благо пастуха ещё не было. Он на диво пацанов смастерил длинный кнут с коротким кнутовищем, коров погнал сначала по площадям, отведённым для выпаса, а потом смело по лесу и болоту. Постоянно бабахал кнутом, как с ружья, может и волки от этого разбегались. Сначала его смелую, пастушью работу воспринимали настороженно - потеряет в лесу животное для волка, но коровы заметно прибавили удои, а это всех устраивало. Если Егор с войной прошёл Европу, то свой лес с коровами пройти - это раз плюнуть.
Потом вернулся в деревню Ефим. Но не из Германии, а из госпиталя. Про войну, как и все фронтовики, - ни слова. Сразу же с топором обошел свой дом, оставленный на опушке леса, рядом с деревней, под крышей из щепы, обстукал брёвна и дома сказал своей Наташке, что сруб пропал пока он воевал, надо придумывать что-то другое. Война не дала времени поставить этот дом в деревне, не успел.
Сруб остался не собранным и не накрытым и у соседа Феди, а Федя пропал на войне без вести и сруб напоминал о нём долго-долго. Его никто не трогал. Ближе к осени вернулись из немецкого плена Лях Иван, ещё неженатый и Никита. Едва живым приковылял и Петров Костя - отец Коли почтальона, тоже из госпиталя. Раненые не могли выполнять колхозную ломовую работу, а лёгкой работы в деревне нет. После войны они продержались недолго. Война их преследовала. И только школьный учитель Даньшов явился домой невредимым. Скромно признался, что был в бою только один день с японцами. В деревню из трёх десятков призванных воевать вернулось, на счастье, семеро.
Вернулся и Пётр Осипов. Он уходил на войну, оставляя дома жену, двух дочерей и сына. Вернулся в пустой, как сарай, пятистенный холодный дом. Когда-то его знали мужиком шумным, крикливым, напористым, любителем выпить и поспорить с начальством. Пока воевал Анну похоронили, старшую дочь, уже совершеннолетнию, Маню, приговорили к лишению свободы. Она с подругой у Марии украла барана, а Васю с Дусей увезли в детский дом. Ни семьи, ни родни у Петра не оказалось. Гол, как сокол. Однажды он широкоплечий и крепкий мужик в растёгнутой шинели сидел на полу у Марии, расспрашивая о своей семье, как одни жили дети и где их детский дом, спросил о Павлушке, а по небритому лицу воина текли слёзы. Мария не оправдываясь перед ним, чётко, не щадя, говорила; "Барана они зарезали в хлеве, несли, а кровь по снегу, люди подсказали, а милиция нашла. На суде я не была, они сами во всём признались. Мне их жалко, молодые, красивые девки. Они не виноваты - батька голод на всё толкает. Да и я не богачка какая, крупина за крупиной в чугуне бегает с дубиной." Оставляя Петра в избе, по-дружески добавила; "Мне на ферму, к коровам, на столе щи налиты и кубан молока, садись поешь, я ухожу. Дед глухой, с ним не поговоришь, сейчас Тоня, моя помощница придёт." И напоследок ещё громче; "Да заходи, не стесняйся, мы ж соседи".
Вскоре старые Кяры, Марья и Иван, свекровь и свёкр Алмы пригласили Петра пожить в их маленьком домике, во дворе. Куда же одинокому мужику? Вроде не родня, эстонцы, русских слов не знают, а проявили жалость к мужику, как деревенские, как родные.
Но самым необычным и волнующим событием оказалось возвращение с войны девчат. Они возвращались с самыми дорогими трофеями. Каждая вернулась с грудным ребёнком. В деревне появились три мальчика и одна девочка.
Наташка со своим некрасивым носом, на высокое родительско крыльцо поднялась с закутанной Олей на руках. Соседки находили время прийти посмотреть и похвалить каждого младенца. На девочку не могли наглядется. Лишь Александра, жена Митрофаныча, строгостью напоминавшая игуменью, цепляя длинной юбкой за половицы, однажды выразила неудовольствие в присутствии женщин, заметив:
- Ну как же вы, девки, без мужей, без регистрации, без венчания, забрюхатили? Родили. Как себе такое разрешили?
- А нас там не спрашивали - разрешишь-не разрешишь, там фронт, - выпалила резко Наташка, - там каждую минуту - гляди убьют. И не знаешь дотащишь ты раненого или миной прихлопнет.
Было похоже, что Наташка была на передовой, в самом пекле войны. В своих суждениях она стала резче, смелее.
А между тем летние дни побежали быстро, как человеческая жизнь. Кто крестьянствует тот знает, что летний день год кормит. И каким бы длинным он ни был - задуманного сделать не успеваешь. И если Мария страшное письмо получила от невестки в мае, когда насыпала грядки, то с ответом задержалась. Задержка тяготила, как долг, не возвращенный вовремя.
В сентябре, когда огурцы и морковка уже созрели, а дети пошли в школу она, наконец, обратилась к своей помощнице, выбрав свободную минутку: "Тонюшка, доченька, давай напишем той тёте Мани письмо. Думаю, что она не очень-то нуждается в нашем ответе поскольку родня мы теперь никакая. Дяди Андрея нет и мы ей чужие люди. У неё там сёстры, ей не до нас."
Послать письмо Марии стоило забот. В доме нет листа бумаги, нет конверта, марки. Тоня к этому времени сама приготовила чернила из ягод крушины, учительница ходила в РОНО, принесла тетрадки, ручки, учебники и раздала учащимся. Теперь можно было вырвать лист бумаги для письма из тетрадки, а конверт и марку купить у почтальона Коли. Мария диктовала а Тоня писала. У одной и другой война сделала судьбы схожими. Мужья погибли на войне, а дети дома. Но такая участь едва ли их будет роднить или сближать. Они просто рассказали друг другу о своих утратах, о горе, о хорошем сказать нечего, переписка их закончится, а поговорить с глазу на глаз уже не придётся. Ворохнулась нехорошая мысль - нельзя иметь одного ребёнка. Нельзя. Минимум двоих, но не одного. Мало ли что? А о своём сыночке подумала - не видать ему города, нет Андрея, некому протянуть руку. Закончит школу, отслужит в армии, останется в деревне, будет мучаться, как и я. Жаль, жаль Андрея.
Война закончилась, но людей, как в половодье щепки, продолжало нести в разных направлениях. Неожиданности стали случаться разные. В деревне вдруг появился почти забытый земляк - Василий Филиппов. Семья их жила когда-то на хуторе за лесом чуть более километра от деревни. Потом никого там не стало. Сохранились крепкие деревянные строения - огромный сарай, в котором к зиме хранят колхозное сено, брошенный дом, окруженный густым орешником, как забором, кустами сирени и одичавшими яблонями. Все колхозники по-прежнему продолжали местечко называть - Филиппов хутор, Филиппов луг, Филиппов сарай. Каждое лето на лугу ставили большой стог сена. Когда-то Мария не раз завершала стог, стоя с граблями на его верхушке. Хутор с деревней соединяла грунтовая дорога, не зарастающая летом травой. В одном месте она была уложена камнем, что являлось редкостью для тех мест. В сырую погоду колёса телеги, чем бы она ни была нагружена, не вязли. Чувствовалась крепкая хозяйская рука жильцов этого хутора. Вспоминали, что это работа трёх братьев. И вот младший из них, Василий, вдруг после нескольких лет обьявился в деревне. Это явилось событием. Он три ночи ночевал у Прасковьи, ходил на свой хутор, с интересом общался с земляками, распрашивал о жизни, о том кто пришел с войны, а кто остался. Он тут родился, вырос, строился. А потом зашел к Марии.
Разговор получился с неожиданным, ошеломляющим, предложением, Он предложил Марии выйти за него замуж, бросить колхоз и переехать с ним жить под Ленинград в Пеллу. И пояснил, что там уже живут некоторые люди из наших мест, там живёт Ольга, сестра Софьи, она работает в больнице, а сам он намерен там строиться. Мария отдалённо знала Василия, когда вышла сюда замуж не обратила на него внимание, видна была постоянно крыша их дома когда окажешься в деревне на горе, но положительные отзывы пожилых об этой семье продолжали слышаться. Говорили, что семья была раскулачена и выслана, когда создавался колхоз. Но куда выслана никто не знал. И вот, пожалуйста, обьявился женихом. Просто, быстро, по-военному. И посвятил в ближайшие планы Марию: "Подмёрзнет земля, окрепнет дорога, приеду на грузовике, погружу дом и перевезу в Пеллу, - и признался, - я завидовал Павлу когда ты обьявилась у нас, когда он привёз тебя на коне с попоной. Я всюду бывал, но о тебе помнил. Приеду за ответом скоро, я всё понимаю, До свидания."
И на другой день рано утром ушёл пешком на ближайшую станцию Охват, что верстах в тридцати от деревни.
Мария смотрела в окно смятённая. Василий удалялся быстрой, бодрой походкой, шёл легко, как будто показывая, что может дойти до края света. Мария провожала взглядом, в душе благодаря и повторяя: "Легко сказать, легко сказать..." Туго натянутая струна ослабла, Мария почувствовала себя молодой, есть человек, который думает о ней, хотелось во что-то лучшее верить. Вихри мыслей кружили и сносили голову. В ту пору многое в человеческих жизнях ломалось, переделывалось, заново строилось. Война уже не мешала, расчистила просторы. "Хваткий мужик - этот Васька. Дом с хутора в какую-то Пеллу, завидовал Павлушке, помнил и я ничего про него не знала." Но про себя Мария решила сразу: "чужой мужик не заменит ребёнку отца, а мне Павлушку." А над собою теперь стала зло подтрунивать: "Ну, невеста, айда коров доить, ну, невеста, айда дрова колоть." И поэтому когда установились морозы и дорожную грязь сковало она с болью провожала грузовики, наваленные выше бортов брёвнами разобранного дома, они из деревни выбирались медленно, прощально с боку на бок покачивая свой груз и нащупывая дорогу под Ленинград, они прощались с деревней и Марией навсегда. Василию она честно сказала: " У меня длинный хвост - у меня ребёнок и батька, а невест везде ой как много, выбирай хорошую, желаю добра тебе."
Деревня опустела. Василий уехал строиться. Но он сдвинул с места какую-то неподьёмную колоду до этого лежавшую на душе. Своим предложением он как будто подвёл её, как спортсменку, к старту. Осталось ждать команды: "Беги!" Мария стала жить с предчувствием, что что-то новое, важное и главное в её жизни ещё впереди. Она ещё не старая. От Софьи она узнала потом, что семья Филипповых когда создавался колхоз была раскулачена. Они являлись лишенцами и уехали. Василий был на войне, остался жив, но сюда вернуться не желает, он будет жить где наша Ольга, в Пелле.
Войны нет. Но на Марию пошло наступление по другому фронту. После того как соседи скорбно проводили Настю на погост, сочувствуя Егору и детям его, все решили, что Егору надо искать новую здоровую хозяйку. Мужику трудно без женских рук в деревне. Зимой Егор был свободен от работы. Он не пас коров, ждал лета, Вечерами стал чаще наведываться к Марии. Не пропадала в снегу его тропинка через огород - кратчайшим путём. Дело решало лишь время.
Егором сразу после возвращения с войны у огорода, рядом с ручьём была построена баня. Она напоминала фронтовой блиндаж встроенный в землю. Сбоку от входной двери имелись два маленькие окошка на южную сторону к ручью. Баня говорила о том, что её строитель имел дело с фронтом. Вначале соседи такую баню всерьёз не приняли, а когда узнали, что дров она требует немного, быстро нагревается и жар такой, что, папарившись, надо выбегать наружу, приняли её, как диковинное и необходимое сооружение. Егор Марию с семьёй постоянно приглашал помыться, но после всех своих- что останется из тепла и воды. Однажды кто-то увидел, что он Марии ремонтировал в хлеве дверь. Стали считать, что им пора жить одной семьёй. Живут рядом, огороды примыкают, колодец и баня совместного пользования, дети дружат, чего ждать? Да и Егор всё чаще стал напоминать, что и крыльцо и крыша прохудились, а самое главное в стене избы две деревушины вышли из паза стойки окна и стали выпирать наружу, грозя зимой холодом. Мария всё это видела сама, но не решила как подступиться к ремонту, кого просить и за какую цену. Никто не мог понять почему брёвна выперло. Неужели от бомбы, что самолёт сбросил у силосной ямы на деревню?
Однажды она в минуту хорошего настроения решила пятилетнему сыночку устроить розыгрыш. Сказала, что им одним трудно, что выйдет замуж за Егора, он будет помогать в домашних делах, возьмётся за избу, будет твоим батькой. Ребёнок насторожился, выслушал и пустился в рёв да так, что не унять. Он перестал ходить к дочкам в избу Егора. Потом Мария никогда и нигде с сыном так не шутила. "Свой батька даже если ударит ремнём - боль невелика, если чужой сделает тоже самое - больно двоим и ребёнку и матери", - сказала себе Мария.
Войны нет. Но надежлы на облегчение жизни не наступали. Ослабли то ли руки, то ли нервы. Те же гонки за количество трудодней, которые фиксировались в трудовой книжке. но мало оплачивались зерном, гонки за увеличение удоев, гонки за увеличение в колзозе поголовья скота, гонки за расширение посевных площадей и увеличения урожая, а затем его авральная уборка отнимали физические силы. Страна и начальство требовали, женские руки выполняли. Ведь бывшие крепкие работники села лежали в земле от Москвы до Одера. И слухи, что целые составы с зерном бегут теперь в поверженную Европу, недавно ещё двинувшуюся на нас, нет-нет да и бередили сознание. Удовлетворяло одно - они теперь друзья, они бросили оружие, образумились, они такие же люди, как и мы, несчастные, натерпевшиеся от войны. Им надо помочь.
Радио в деревне ещё не было, лозунг - газету в каждый дом не выполнялся. Правда доходила не вся, обещания, что вот-вот наступит достойная жизнь навязывались упорно. Указания начальства и требования государства обсуждались на собраниях, в избах, во дворах и полях. "Как можно повысить удои молока если коровы держатся на одном сене и воде? Где фуражное зерно, отруби? - рассуждали доярки. Как можно повысить урожай зерновых если то засуха, то зальёт? А колхозного навоза для полей - кот наплакал? Как расширять посевные площади если ни миллиорации, ни техники? Да хорошо растёт лён, а сколько трудов с ним? Перед посевной спорили где какую культуру надёжнее сеять. Спорили до брани. Обсуждалось качество почвы на каждом поле Не забывали учитывать приметы, сулящие сухое или дождливое лето. Каждый колхозник являлся агрономом.
Кроме желания выполнить норму сдачи зерна государству хотелось, чтобы сверх этого был хороший остаток для раздачи по трудодням колхозникам. "На Степанихином поле горох не сеять, засохнет", - нервно кричал Василий Семёнович, шурша репчатыми луковицами в кармане штанов, - "Меня на японскую отсюда брали, я землю помню, вы тут сьехались, не знаете", - предупреждал он собрание, пытаясь откусить от луковицы своё лекарство беззубым ртом.
А у Марии домашние дела стали складываться тяжелее и тяжелее. Дом требовал серьёзного ремонта. Зимой в нём опять будет холодно - не напасёшся дров. Однажды она выкроила часок от работы на колхозной ферме, сходила с мешком на ближнее болотце, натягала мху и законопатила образовавшиеся в стене щели, но это не надёжно, это временно. Для дальнейшей жизни надо просить мужиков, а не каждый знает как надо делать. Снимать крышу, разбирать дом - не под силу. Павлушкиных рук нет, к кому обратиться? Мужики говорили о домкрате. Но где эту штуковину найдёшь? Сошлись на простом решении. Надо по принципу старинного стенобитного орудия подвесить бревно, отводить его и удар за ударом в выпершие брёвна наружу вбивать их на место поочерёдно. А потом эти брёвна закрепить штырями, чтоб не отошли наружу вновь.
По части железа надежда оставалась на Василия Семёновича. От Марии требовалась - малая малость. Выгнавть литра два самогонки, приготовить обед, назначить день - и мужики будут тут же. Самогон валюта - на все времена - известная, распространённая, выручающая, но запрещенная государством.
Ред. 23.10.2019
Продолжение следует

Процес изготовления самогона тогда не был усовершенствован. Скрытно, от постороннего глаза надо было в течение нескольких дней проращивать рожь, потом сушить с ростками, молоть жерновами, муку размешивать в воде вместе с варёным картофелем, ждать в течение нескольких дней пока эта жижа с дрожжами выходится и будет перехватывать дыхание спиртом тогда и можно будет приступить к выгонке. Причем действо должно происходить не в доме, а замаскировавшись в стороне.
Когда в ближайшем лесочке, примыкавшем к деревне у проточной канавы у Марии, наконец, закапало в миску, в темноте кто-то стал прближаться к огоньку. Слышны были шаги, потрескивание веток. Приближались люди. Охватил испуг - свои или чужие? Огонёк виден. Но двое прошли мимо, Мария поняла, что это прошли сотрудники милиции, ловившие Тевдора, скрывавшегося в лесу. Они направлялись к дому, в котором жили родители дезертира. Они прошли, как будто не заметили. "Пронесло" - благодарила Бога Мария.
А несколько дней спустя, когда намечался день для приглашения мужиков на толоку, Егор выгнал колхозных коров в поле и стадо задержалось в деревне у пруда, два работника милиции на конях подьехали к Егору и, как бы шутя, спросили где тут можно разжиться самогоночкой? Егор, прошедший войну, кажется побывавший в кольях и в мяльях, встречавший на своём веку людей разных, и различавший кто есть кто, как ребёнок, болтанул, что разжиться можно через дом у каждого. И указал на дом Марии. Деревня всё слышала и видела.
Разговор с милицией закончился обысками и трёпкой нервов Марии. Вскоре в селении Ломинское состоялось выездное заседание суда. Судили троих. Марию приговорили к выплате штрафа. Счастье, что не к лишению свободы - оказалась бы она в числе миллионов, якобы репрессированных Сталиным, а сыночек жил бы среди ребят детского дома. Не отступало гнетущее состояние. Обидно. Судьба немилосердствовала. Надо было выстрадать долгое ожидание суда, его казённую процедуру, покорно принять приговор, издёвку судьи, спросившего: "Приготовила ли с собой сухари?" И другие, не идущие к лицу судьи, унижающие слова. Впервые ей пришлось в лице милиционеров и суда с народными заседателями испытать кару госудаврства. Четыре бутылки при теперешней беспосудице остались в суде. По вопросам судьи во время судебного следствия она поняла, что напиток её испробован и дегустаторов-экспертов удовлетворил. А штраф она выплатит в течение нескольких месяцев из пособия за погибшего Павлушку. Он хоть и лежит убитый в земле, но продолжает верно помогать. Деньги она будет отдавать налоговому инспектору Гукову. Гуков знал Павлушку, с войны пришел, Марии сочувствует, всё оформит как надо. "Мне бы мальца до малокровия не довести да старого батьку поддержать" - говорила себе Мария. А Егор надолго остался в деревне с репутацией глупого доносчика, хотя и клялся, что не хотел заварить такое злое дело, не проследил за своим языком-треплом. А может, прикрываясь наивностью, отомстил Марии за отказ сожительствовать с ним? Такое бывает. Каждый в деревне думал как хотел и высказывался вслух.
Но вместе с судебным событием другое домашнее обстоятельство крайне удручало и беспокоило Марию. Её преданная "подруга" и кормилица семьи - корова стала вести себя несусветно, предательски, неисправимо. Корова стала высасывть сама своё молоко. Делала это изощрённо, жадно, безжалостно к себе. Это случилось вдруг, весной и ни один человек в деревне да и во всей округе не мог ничем помочь или посоветовать. Никто о такой болезни не слышал. Молока в хозяйстве не стало, а государству надо сдать минимум 240 литров за лето. Животное хитрило, как человек. От пастуха пряталось в кустах. Мария просила детей, Тоню и сына побыть вместе с пастухом в поле, посмотреть за коровой. Но она ухитрялась спрятаться, рвать зубами соски, быть безжалостной к себе. Ни один ветеринар не мог оказать помощи. Сходились на том, что надо резать на мясо, менять корову. Но Гуков признавался; "По району хожу, а вкуснее молока не пробовал." Сошлись на том, что могут помочь знахари.
Мария сходила к Семёнихе. Семёнихой называли старушку, одиноко проживавшую на хуторе в оставшемся доме без сеней. Летом ягодники отдыхали на крыльце, делясь блином или лепёшкой с бабушкой. Дети провожали её со страхом. Она в одной руке держала дубинку, другая волочилась по земле. Пальцы на ногах были скрючены и немыты. Никто не знал сколько ей лет. Однажды она прибрела в избу Марии. Что-то не то резала ножом, не то крестила. Может это были какие-то корни или трава. Но она сказала что это резаное ею надо дать корове с пойлом. Но на следующий год после того как корова постоит в хлеве у неё начнётся всё снова, всё повторится. И по секрету посоветовала; " Не жалей ног, сходи в Шешурино к сыну генерала Куропаткина".
В глухой деревне, где большинство населения было малограмотным, своего известного земляка люди знали и не забывали. В доме Куропаткина у озера со своей заботой Мария побывала на много лет раньше героини рассказа Виктории Токаревой. Но результат оставался сомнительным. Удручающая история с самогоном, штраф, подрезавший и без того скудный достаток семьи, рушащаяся стена жилища, грозящая зимой холодом, корова, не дающая молока - всё это осложняло жизнь, заставляло думать и думать как выйти из такого положения одинокой женщине.
И вдруг, как будто некто, который всё это видит и понимает, сочувствует и тянет руку помощи, как будто всю жизнь готовила себя к спасительной авантюре - письмо от другой Марии из города. Письмо звало к бегству в другую жизнь, в незнакомый мир, к повороту к лучшей доли. "Бросай всё, бросай своих коров, вырывайся из колхоза, не мучайся в деревне на износ, переезжай жить ко мне, рядом школа, пропишу у себя, одного мальца вдвоём прокормим, работать будем на заводе." Другая Мария была настроена решительно.
Ред. 29.10.2019
Продолжение следует

Письмо, как приказ. Предложение ошеломляло, беспокоило, заставляло думать и думать. И не одну Марию.
Эта заманьчивая весть облетела деревню. Как можно бросить хозяйство в деревне? Как бросить постройку, свою корову, сложившийся уклад жизни и пуститься с голыми руками и карманами неизвестно куда? Из деревни никто прямо не гонит. Она не цыганка, чтоб кочевать. У неё сыночек и батька на руках. С сыночком она решила - с учетом того, что мало ему уделялось внимания дома для умственного развития - в школу отдаст его на год позже. Подрастёт, окрепнет, поумнеет. Она уже делится с ним своими познаниями из букваря, называя для запоминания и буквы "А" и "Б", и слова "рама" и "мама". Мечту о городе надо оставить. Не суждено. Напрасные беспокойства. А тут по деревне поползли слухи, что скоро соберут колхозное собрание и будут выбирать на нём в председатели Петра Осиповича. Он сменит Гомонова. Так решено в районе.
Пётр Осипович оставался жить в домике эстонцев Кяров. Он собрался было уходить от них на жительство к Домне Сидоровне, когда их дочь Розалия, остававшаяся до войны старой девой, и теперь вернулась с войны домой покрупневшая и с сыночком Валерой. Кяры отговорили его уходить, он остался, а вскоре он стал мужем Розалии и у них родилась девочка. Деревня же продолжала обдумывать советы - готовиться ли Марии к отъезду в город или отбросить мысли и оставаться на месте? Сошлись на том, что ехать нельзя. Ладно батька старый - не бросишь, с собой не возьмёшь, так у неё и паспорта нет. Вот - причина.
Пока деревня обсуждала заманчивое предложение другой Марии, Гомонов однажды предупредил, чтобы она в ближайшие дни собиралась в дорогу, но не в Москву, а в райцентр, в милицию. Подоить коров надо просить Клавдю, она домашней работой не закрепощена, живёт с матерью, она подменит Марию на ферме. "Отнесёшь бумаги, я скажу какому человеку, но об этом в деревне - никому ни слова". Тайну Мария хранила крепко и с нею потом уехала в город. Паспортов в сельской местности в те годы не выдавали. Разве что в порядке исключения да с разрешения колхозного собрания. Надо поклониться в пояс председателю, собранию, а если ты хороший работник поклониться вдвойне или более.
И всё-таки настал день когда Мария до рассвета со свёртком под мышкой, босиком, налегке вышла из деревни и понеслась по большаку, сначала по знакомому пути, а потом чем дальше от деревни - места незнакомые, а деревни с названиями знакомыми, но в них Мария не бывала никогда. Деревня Быстри оставалась справа, впереди Стеклино, Бобровец, а там Жаберо, Курово и неизвестный райцентр. По сторонам иногда поля, но больше лес и лес. Безлюдье, тишина, холодный сырой после ночи воздух и рой, рой комаров, липнувших к лицу и ногам. Неужели это начало дороги на Москву, начало пути к другой неизвестной, но лучшей жизни?
Нет и нет. Гомонов сказал вначале получи паспорт, а там видно будет, сказал - надо пытаться пока печать у него. Паспорт еды не просит. Чувство приближающейся новизны, окрылённости и участие в каком-то тайном деянии ото всех настраивало на атмосферу праздника. Оставлены позади её коровы, к ним, как и в день суда, придёт Клавдя, подоит, потом их Егор погонит в поле, а в деревне пусть думают, что ей необходимо навестить брата Ваню, он якобы приплошал.
Но это всё позади, теперь надо торопиться, не чувствуя ног. Во второй половине дня она вышла из леса, перед ней раскинулось широкое, светлое, поле стерни - колосовые убраны - отметила Мария, а дальше виднелось огромное пространство усыпанное крышами деревянных домов. Крыши приближались медленно. Это райцентр. Сколько же здесь живёт людей? Наша ярмарка в Лучанах - горстка. И где все работают? - дивилась Мария.
Взволнованно она впервые вошла в большое селение - райцентр, увидела разбитую снарядами церковь, погост с крестами заросшими травой, новые бревенчатые дома, и вспомнила разговоры о том, что здесь всё было разбито войной, из домов немцев выбивали гранатами и деревянные постройки почти все сгорели. Посёлок восстанавливался. У высокого моста над рекой собиралось из брёвен какое-то большое строение. Работали мужики. Вот они могли бы избу привести в порядок, плотники настоящие. Стали встречаться люди и она у моста, где уцелело каменное в два этажа здание, спросила у женщины как пройти к милиции? Та обьяснила.
В длинном коридоре сотрудницу спросила где узнать насчет паспорта. Оказалась последняя дверь направо. Действительно, язык до Киева доведёт. В кабинете у окна сидел в гимнастёрке с яркой звёздочкой на груди мужик, - сразу видно - военный. Он изучал какую-то бумагу. Напротив у стены стояла деревянная недлинная скамейка. Мужик указал рукой на скамейку. Мария осторожно обьяснила откуда она и зачем пришла, не выдавая имени Гомонова. А затем вынула из своего свёртка бумаги приготовленные Гомоновым и положила их на стол. Пока начальник просматривал их она увидела, что првая рука у него калеченая. Она была сломана выше кисти а потом небрежно приставлена и криво срослась. Пальцы работали. "Воевал" - отметила Мария, "Больно было". Пока начальник изучал бумаги Мария рассматривала и яркую звезду, и гимнастёрку, и калеченую руку, ожидая, что, конечно, откажет, будет отнекиваться хотя военные оставляли впечатление неравнодушных, участливых, справедливых, помогающих, когда трудно. Помог же ей однажды один из них, догонявший по лесной дороге своих товарищей. Он ловко накидал в телегу, как деревенский, дрова, весело пожал ребёнку руку, как мужику, наставляя: "Помогай матери, расти большой" и зашагал то ли на станцию, то ли на войну.
"А фотокарточка у тебя есть? - как-то глухо и неожиданно спросил начальник, обнадёживая посетительницу. "Нет" - растерялась Мария. Она в жизни не фотографировалась. Начальник положил на стол бумаги, посмотрел в окно, раздумывая, и просто сказал: "Выйдешь от нас и прямо перед тобой улица Советская, на ней третий дом справа под серым тёсом, спросишь фотографа, да скажи, что на паспорт, не забудь". "А ко мне придёшь через неделю-две. Иди." И в догонку: "А деньги фотографу есть?", - спросил как будто если денег нет, то может дать взаймы.
Его отношение к себе Мария расценила как агитацию доверять власти, как восполнение недостатков других начальников. Приятно иметь дело с человеком настоящим кем бы он ни работал начальником, шофёром или колхозником.
Фотографом оказался мальчишка, высокий ростом и сухой, в штанишках чуть ниже колен. Он долго усаживал свою клиентку на табуретке, то и дело поправляя положение, налаживал своё растопыренное устройство, накрывался тёмной тряпкой, а потом ярко сверкнула вспышка и мальчишка сказал, что дня через три фотография будет готова. Мария оказалась свободной и почувствовала лёгкость. Хотелось пройти по посёлку, посмотреть на дома, на окна, на штакетник у окон, на грядки, сработанные старательными руками, просто посмотреть на всё, что видит глаз. Но надо домой, домой. Ноги несли к переезду. Она впервые увидела рельсы. Увидела шпалы, шлагбаум. Это и есть железная дорога. Напряжение, которое держалось с утра и особенно в райцентре, в доме милиции спало, и теперь можно было думать о чем угодно, смотреть вокруг, расслабиться. Захотелось есть и Мария достала завёрнутую лепёшку, разломила пополам и на ходу стала жевать, переваривая полученные впечатления. Домой она придёт уже ночью, а утром на дойку.
Ноги несли по большаку всё дальше от большого посёлка. А перед мысленным взором дома, дома. Их так много и стоят тесно. Так строиться не надо размышляла она строго. А если пожар? Потом стала прикидывать сколько озёр на её пути? Дорога сюда вначале прошла рядом с Ямским озером, потом узкое Стеклинское озеро, озеро в Бобровце. Да к тому же речушки с чистой водой - хочешь пей, хочешь лицо умывай. Неленивый мужик и рыбки наловит. Как всё чисто, как благодатно устроено в природе. А насчёт паспорта верила и не верила. Может зря отбиваю ноги о большак? Но говорят попытка - не пытка.
В Бобровце домишки аккуратные, новые, но маленькие, на небольшую семью, без подсобного хозяйства. Только один большой. К нему переходила дорогу женщина. "Кто же такой богатый построился тут? - спросила Мария. "Это наш клуб, тут кино показывают, танцы устраивают". "А молодёжь есть? "Есть - днём все в лесу на заготовке древесины, вечером каждый день собираются. Это леспромхоз построил".
И Бобровец - позади. Слева привлекают внимание высокие, тонкие, как церковные свечи, с небольшими шапочками веток наверху почти светящиеся сосны - все одинаковые. Место ровное мшистое. Дышится легко.
Наконец позади послышалось на дороге негромкое клёкотное постукивание обода тележных колёс. Мария оглянулась. Лошадка спешила налегке. Поровнявшись с попутчицей телега остановилась и парень из под себя выдернул запястьем траву, бросил пустой мешок, приглашая сесть в телегу. Они устроились спиной к спине и маленькая монгольская лошадка резво покатила телегу. Тогда после войны немало монгольских лошадей было роздано колхозам. Дружеская страна, поставила их Советскому Союзу аж полмиллиона. Но для колхозной тяжелой работы они были слабы. Мария не могла молчать и тут же выяснила, что парень из колхоза "Колос" отвозил зерно, возвращается домой, в деревню Заноги. Относительно этой деревни и соседних деревень с названием Волок и Быстри, некоторые шутили - "быстро за ноги волок". Даже утверждали якобы здесь проходил путь из "Варяг в Греки". Сомневающихся отсылали к школьникам, те учатся, должны знать. Здесь две речки текут рядом, переволакивать грузы было близко. На поле между Заногами и Быстрями надо было расставаться.
Мария сошла с телеги и о, беда! Ноги онемели и усталось одолевала. И обсыпали проклятые комары. На телеге было проще от них отбиваться. А до своей избы ещё с десяток вёрст. Надо спешить. Темнело. В небе полыхала хлебозорка. Ещё не дошла до дома, но надо было думать о таком же другом походе по этой дороге ещё раз. Попутного транспорта почти нет.
В избе, не раздеваясь, как пришла, она привалилась к сыночку на кровать - никто не проснулся. Батька спит на печке и спит Тоня за заборкой. Не проспать бы на дойку. И тут же провалилась в беспамятство сна. А когда очнулась и сбросила ноги, отмерившие десятки вёрст за сутки, ощутила острую боль в коленках под чашечками. Боль острая, так болят пронизывающе зубы, а день надо начинать. Надо ступать ногами и ступать, превозмогая боль, надо терпеть долго и мучительно пока не пройдёт.
Ах, эта дорога! И стоит ли овчинка выделки? "Ноженьки мои ноженьки, как я вас не жалею,"- рассуждала Мария, хорошо понимая какое расстояние отмахала она вчера. Лошадей и тех останавливают на этой дороге и кормят. А ей всё надо спешить, всё некогда. Но паспорт Мария всё-таки получила. Через полмесяца американская машина везла в райцентр картошку и водитель согласился подвезти в кузове на картошке в россыпь до переезда. В кабине сидели два мужика. Во второй раз Мария держалась смелее. Когда начальник рукой и грудью со звёздочкой нажал на фотокарточку в паспорте она быстро на пол к окну за стол поставила свой свёрток. В нём были поллитра и десяток яиц, собранных в последние дни. Начальник за столом встал, закричал, но она выбежала, пряча паспорт.
А потом через некоторое время она случайно, на диво себе, узнала, что начальник с яркой звездочкой - это и есть родной брат Гомонова. "Вот оно что" - наконец поняла Мария.
О паспорте в деревне знали Гомонов и тётка Егориха. Вначале Мария ощущала себя в положении похожем на положение не застигнутой воровки, а потом привыкла, стала забывать, а паспорт хранила под замком со звоном, в сундуке с остатками своего приданого. Другая Мария не ждала, не унималась. В письме просила сворачивать личное хозяйство, скоро отменят хлебные карточки, она приедет в деревню и увезёт её с собой. Как будто кто-то настойчивый подгонял её там. У неё всё просто. Сел и поехал. А тут батька, ребёнок, корова. Как? Легче отказаться и не думать. Как расстаться с трудно нажитым? А батька, как будто всё знал и видел, что он для дочки обуза и как всегда брал косу на плечо, ходил косить на ближний любимый им луг отаву, где покос был разрешён колхозом, тянул за собой, не желающего ему помогать внука, ставил сооружение из деревянных рогаток для просушки травы. Корм корове он заготавливал впрок , с запасом. А однажды, вернувшись после своей работы, поужинал тёплой толченой картошкой, залез на печку и не проснулся. Утром Мария, выходя за порог подоить свою корову, просила Тоню разбудить деда на завтрак, картошка уже кипит, а когда вернулась услышала от Тони, что дед не слышит, не встаёт. Мария с замиранием сердца поторопилась к нему, взяла за ногу - нога холодная - и всё поняла. Горько, можно пуститься в рёв, но вечный труженик и мученик оставил землю, освободил, развязал дочери руки. Соседи лишь тихо повторяли: "Дай Бог такой смерти каждому".
Это была осень памятного, голодного, сорок седьмого года. Самого тяжелого послевоенного. Год заставил даже школьников начальных классов сделаться земледельцами. Весной с учителями копались лопатами школьные огороды, сажалась картошка. Осенью она выкапывалась. На бороздах слышались крики, повторялись устно правила грамматики, решались наперегонки задачи, заучивались стихи. Так осуществлялось образование в сочетании с нравственным воспитанием и навыками к труду. Как свято должно произносится слово "Учитель".
Во втором полугодии, когда родительские запасы питания подходили к концу, школьные уборщицы были кухарками и раздатчицами варева. Отменялись уроки пения и физкультуры. Мария, спускаясь под гору к колодцу, поднимаясь наверх с вёдрами на коромысле, вслушивалась в грачиный беззаботный гвалт школьников, иногда ей, в который раз, слышался в голосе чужого ребёнка голос сыночка Миши, она вздрагивала, душили обида, протест, несмирение. Плечо давило коромысло, а грудь распирало от боли за ребёнка, за Павлушку. "Проклятый немец! Как жестоко устроена жизнь. И почему бы людям не жить без войны?" - просто рассуждала Мария. Да, её дни а иногда и ночи, проходят с коровами, в хлевах, на ферме, в котельной, с вёдрами, с коромыслом, а дома у печки, в огороде, в деревне все свои - есть с кем поговорить, посоветоваться, заходи в любую избу, принимай соседей у себя, но почему так одиноко, грустно, неуютно? Вопросов много. Ответов нет. А думы, думы и думы, как тяжёлая работа. Нелегко наживать праведным трудом добро, но и нелегче с ним потом расставаться. Надо готовться к приезду другой Марии. Надо расставаться с коровой. Но как? Если продавать мясом - надо сходить к ветеринару, заручиться справкой, что корова ничем не болела, потом зарезать, отвезти на станцию, на рынок, стоять не один день и продавать кусками, рубить, считать деньги, сдачу - на всё это требуется время, и способность продавать. Можно продать живьём в рабочую столовую на станции - там принимают, у некоторых такое проходило. Но надо туда вести корову пешком - а это значило - минимум две ночи не ночевать дома. После посещения дома Куропаткина в Шешурине животное остепенилось, но хозяйка жила в напряжении - в любой день прошлое может повториться. Налоговый инспектор Гуков однажды обрадовал. Угощаясь лепёшкой с молоком, он сказал Марии, что нашелся покупатель в посёлке Бологово. Женщина готова заплатить полторы тысячи рублей Это были новые деньги реформы 1947-го года. Гукова, ходившего по деревням района и собиравшего деньги знали и его слову верили. Настал день и во двор Марии вьехала телега с лошадью. В телеге сидела незнакомая покупательница. Торг оказался недолгим. "Кормилица" была привязана за рога к чужой телеге после угощения приманчивым пойлом, приготовленным новой хозяйкой, тут же покорно пошла за телегой с другой хозяйкой. Двор опустел. Сколько было пережито, вложено сил в содержание её, сколько с коровой хожено по полям и дорогам? Мария смотрела прощально на "кормилицу", ступавшую вслед за телегой с лошадью а у самой катились слёзы.
Это случилось 1-го Мая 1948 года. До развязки моего повествования остаётся несколько месяцев. Люди, пережившие опыт переездов, утверждают, что всякий переезд, особенно дальний,- подобен пожару, он, как стихийное опустошающее бедствие. Мария предвидела потери от переезда в город, готовилась к такому пожару, старалась избежать убытков, смирялась с риском терять часть нажитого. Московская Мария грозилась вот-вот приехать за нею. А в хлеве оставалась телушка с овцой и яркой. Надо продать, но как? Покупателей не находилось. Отдавать даром - жалко. С собой в город не возьмёшь. Вот красивую занавеску - свадебный подарок брата, пропавшего без вести, выторговывает девушка Лиза из соседней деревни Пеновского района, она готовится замуж и приходит полюбоваться занавеской и просит не продавать никому другому пока она не соберёт денег. В городе такая занавеска не нужна. С сапожками и туфлями она не расстанется - опять-таки память о брате и о сыночке, узнавшем в погонщице коров, девушку-воровку, чуть не лишившую подарка.
Она не беспокоится как тут в деревне - всё родное, знакомое, исхоженое, дорогое останется без неё, она напряженно всматривается в предстоящее - как там с сыночком устроится в городе, как привыкнет? Она не знает того, что сельский житель, оказавшись в городе к новым условиям, работе, обстановке привыкает быстро, тогда как наоборот городскому человеку жить в деревне и работать в колхозе куда труднее. Не было примера, чтоб кто-то уехавший, вернулся в колхоз. Разве что соседка Софья Орловская, водившая в Ленинграде трамваи, да Настя, работавшая на "Скороходе". Так они от блокады спасались, от страшного голода, от
смерти. О голодной блокаде, рассказы выживших, страшны.
Свою решительную перемену в жизни она делает не столько по зову той Марии, по советам соседей, сколько по материнскому долгу перед сыночком. Как хочется, чтобы его судьбина была не худшей на этом свете. Мать на то она и мать - всё возможное сделает, не щадя своих духовных и физических сил, лишь бы ребёнок вырос достойным человеком. Сделает всё безропотно, без надежды на вознаграждение потом, без жалоб, без сетований на трудности, какими бы они сложными не оказались. А трудности Марии виделись и в том - как они, две Марии, не сёстры, не родные, две женщины, если разобраться совсем чужие, уживутся там вместе бок о бок в одном углу? Тут в деревне в большом доме невестка со свекровью не уживаются, ссорятся по пустякам - из за того - на чьей стороне сын, как правильно топить русскую печь, ставить чугуны в ней, или спорить кто главнее в хозяйстве? Надо было успокаивать себя тем, что в городе нет русских печек, если сложится всё - семья небольшая, надо ладить, уступать, поступаться, жертвовать. Главное привыкнуть к
людям, обстановке, новизне. Сыночку будет наверняка лучше. Там другая жизнь, другие стремления. А здесь в школу, в пятый класс ребята ходят за семь километров по морозу. Одной обувки не напасёшся. А четыре начальных класса, по понятиям неграмотной Марии, - теперь ничто. Вот Васька у Митрофаныча закончил десятилетку, взяли в ГУЗУ, теперь офицер, служит за границей. Надо стремиться к лучшему, к высокому. И всё-таки как ни готовилась Мария к отьезду в город, как ни продумывала, что можно продать или оставить кому-то даром, а что необходимо взять с собой, сколько ни выслушивала советов участливых соседок и их наставлений всё же приезд другой Марии застал врасплох.
Однажды вбежала в избу Тоня и сказала, что получена телеграмма и папка собирается на лошади на станцию к поезду. Счёт пошёл на часы. А телёнок и овца с яркой ещё в хлеве. "Неужели телушку золовке Наташке, а ярку Домне? Даром? Овцу надо резать в дорогу," - решала хозяйка. "А ещё под полом картошка на посадку, кому", - мучилась Мария.
О телеграмме быстро узнали в деревне. Соседи стали заходить, поговорить, попрощаться. Зашел и теперешний председатель Пётр Осипович. Прошел по избе, сел на скамейку, стал мальца забавлять распросами. Прежний председатель, Андрей Гомонов, в деревне давно не появлялся. Говорили, что он ещё весной на снег у себя в Платоновке стал харкать кровью. Все переживали, но помочь не могли. На колхозной ферме Марию недавно сменила Наташка. А Егор, её брат, был послан зимой отвозить льнотресту в Пожню, надо было две ночи в дороге ночевать и где-то на ночлеге нашел новую хозяйку, Нюрку. Деревенским она понравилась. Всё теперь перестраивалось, кто-то устраивался в жизни, кто-то пристраивался. "Не полажу в городе, вернусь," - смело заявила Мария председателю. "Избу оставляю под присмотр Домны Сидоровны. Тут у меня одни стены - красть нечего. Драгоценность у меня только одна теперь," - и она прижала голову сыночка к бедру. А потом горько добавила: "Всё что нажила за свою жизьнь". - Не вернёшся,"- с сожалением и председательской ревностью ответил Пётр.
Каждый понимал - колхоз теряет труженицу. Но к этому времени какая-то внутренняя сила подталкивала и руководила Марией. Надо решаться. Ей предстояло перейти своё нелёгкое жизненное поле. С ребёнком пуститься в белый свет, искать своё счастье, оставив корни, родину, соседей, что совершенно не радовало. Она согласна теперь полагаться на другую Марию. А это значило испытать новые трудности, начинать всё
сначала, одной в белом свете. И вскоре тихую деревню всколыхнули сразу два события, наложившиеся одно на другое. Приехавшая из Москвы Мария с порога стала торопить первую, задавая московский ритм. Оказавшись в избе, у порога постояли обнявшись, молча всплакнули и тут же вопрос:
- Ехать готова?
- Готова, - и тут же, - Тонюшка, дочь, беги за Егором пока он не выгнал коров, надо резать овцу.
И ухватом стала доставать из печки единственное приготовленное для гостьи кушанье - яички разболтанные в молоке и поставленное в старой облупленной миске на жар. Изба наполнилась сразу городским духом. В глаза бросилось нарядное тёмное в белый горошек платье под пиджаком, алая летняя косынка на шее, седые волосы, чуть-чуть полноватая грудь и фигура и бледная-бледная, чистая кожа лица с морщинками у глаз и на лбу. "Постарела"- отметила Мария.
Волнение не позволяло сосредоточитьтся на срочном, необходимом сейчас. А гостья задорно продолжала:
- Мешок в дорогу готов? Чемодана у тебя нет, знаю.
- Нет, нет. Куда так скоро? Через неделю Лёшка отвезёт к поезду.
- Я договорилась. У вас такая же морока добратьтся до станции. Поедем на Охват, там поезд стоит дольше.
Мария вспомнила деверя, Андрея. Он всегда просил отвозить на Охват хотя Пено и ближе. Женщины некоторое время просто смотрели друг на друга, не спрашивая ни о чем друг друга. Не хотелось слёз. Всё понятно, всё видно. Гостья подошла к замершему в углу мальчишке, погладила по голове и ласково спросила: "В город хочешь ехать? Поедем!" Вбежала возбуждённая и запыхавшаяся от бега Тоня и у порога сказала: "Дядя Егор взял большой ножик и идёт резать овцу" И тут же добавила главное: "Милиция поймала дезертира Тевдора. Его на телеге повезли судить." Эта новость не столько ошеломила сколько удовлетворила: "Сколько можно?... бегать по кустам и лесам, сколько лет, сколько зим, не давать покоя, прятаться от своих и чужих? Надо было знать, что этим кончится. Наши мужики головы сложили, а они здоровые, молодые... бегать...бегать."
Событие стало обсуждаться сразу и в подробностях. Гостья о дезертирах ничего не слышала. Рассказывали, что милиционеры сначала находились в засаде в зарослях на кладбище, а когда Нюрка вечером ушла с вёдрами на коромысле к озеру за водой они скрытно проникли в сени, там оказалось сено, и в сене спрятались на ночь.
Дом, в котором жила Анна, жена Тевдора, стоял на отшибе, дети попеременно находились то у одной бабушки, то у другой - бабы Бины.
У одного милиционера болел зуб. Он не мог погрузиться в дрёму. Ночью Тевдор стал подходить к дому. Он не подходил - крался. Переставлял с паузами одну ногу потом другую. Милиционеры услышали осторожное приближение человека. Но как выбраться из шуршащего сена навстречу? Так крадётся дикий зверь за добычей, лисица за курицей, может так идут по минному полю когда каждый шаг может оказаться последним. И так подходил Тевдор к дому жены. Рывком рванул дверь внутрь сеней и тут же двое повисли, удерживая за руки. Он в темноте тащил их по двору, милиционеры кричали, звали на помощь: "Верёвку! Верёвку! Вожжи, вожжи!" - и учитель Даньшов вожжи кинул.
А когда Тевдора связанного, лежачего в телеге, везли по деревне и по бокам шли два милиционера с автоматами, а Ефимов малец, Мишка, с вожжами в руках поспевал рядом, Тевдор обиженно повторял: "выдала, выдала." Это было в адрес жены Анны. Так тогда закончилось длящееся преступление.
Дезертира судили, приговорили к 25-и годам, он оказался под небом Магадана, видимо, попав в число подвергшихся сталинскисм репрессиям, а в 1953-м году вернулся домой и стал разводить пчел и сад, напоминая вдовам и матерям о погибших на войне. Брата же его дезертировавшего в 41-м году вынужден был через год в лесу застрелить сосед, допризывник Васька, из семьи, которая все эти годы укрывала братьев от властей, откладывая их задержание в угоду матери - бабы Бины. У семьи возникли сложные отношения с милицией.
Тело брата закопали в лесу недалеко от чужой деревни Кузнецово. Утверждают, что за годы войны дезертировали в стране около полумиллиона. Судьба их была плачевной, трагичной, жалкой. Они были как мины растерянные войной, которые государство обезвреживало.
И сразу после задержания Тевдора - то ли молва о нём, то ли другой сигнал или случайно явилась покупательница занавески Лиза. Она пришла со знакомой ей женщиной выторговывать телёнка. Городская Мария торопила, советовала не торговаться, уступить, не жалеть. Занавеска и телёнок ушли за лес, в соседнюю деревню Пеновского района. И вот имущество распродано, двор опустел, хозяйства нет, а на ноги в дорогу, в город надеть нечего. Босиком или в лаптях, как в деревне, - не гоже. Увидят нищету - засмеют. Выручила золовка, Наташка. Тоня принесла найденные дома сандали, которые носил погибший Вася. Великоваты, но другой подходящей обувки в деревне пока не нашлось.
- А сама наряжайся в дарёные на свадьбу туфли. Хватит их беречь. Приедем по сёстрам похожу, найдём обувку, - распоряжалась другая Мария.
То поколение, пережившее войну и лишения, трудно расставалось со старыми вещами. Дёшево они не доставались. Преддорожная нервная суета не давала возможности сосредоточиться, спокойно всё расчитать, вспомнить, сделать, не забыть.
Однажды с крыльца, взглянув на закат, вспомнила, что там у озера на плоскогорье живёт Фрол с немкой Мартой. Их дети уходили в армию и остались не то служить, не то где-то устроились. До их дома от деревни - верста. В доме Фрола никогда не была. Неожиданно решила и собралась проститься за четверть часа. В большую сенную корзинку собрала с нашеста и покидала сонных, слепых, кур, накрыла куском драного
половика, в руку схватила кусок мяса и, торопясь, вышла из деревни в сторону заката. Большой дом, в котором проживали Фрол с немкой, находился напротив ворот церкви. В храме много лет был склад зерна. Но место по-прежнему считалось особенным, как говорили люди, веками намоленным. И дома сдесь стояли не такие, как в деревне. Выделялся двухэтажный, обшитый тёсом дом учителей, маленький уютный домик просвирни Марьи, рядом, как в шубе, задвинутый кустами сирени просторный дом сельского совета и в другой половине его стерильной чистоты амбулатория с молоденькой недавно присланной медсестрой Люсей.
Отсюда видны были деревни на других берегах озера. Возле церковных крестов в поднебесье, как стрелы, с криками носились стрижи.
Мария с волнением вошла в дом. Было темно, но двери незаперты. В первой половине дома размещалась почта, в другой с террасой к озеру жил Фрол. "Надо не засиживаться, поговорить и распрощаться", - наставляла себя Мария.
Ред. 16.12.2019
Продолжение следует

Поздоровавшись, выйдя на шаг от порога вперёд, чтоб определить голоса и разглядеть хозяев, она сказала: "Корзинку с курами я оставила у крыльца, хотите режьте в суп, хотите оставляйте, будут яйца, сейчас лето, корма курам не много надо," - и в адрес Марты, подавая ей в руки кусок баранины, сказала, - "Я пришла откланяться, уезжаю в город, может полажу там", - и, помолчав, о другом -"У нас в деревне народ простой, добрый, вслух не скажут, а про себя доброе думают о тебе, Марта. В пояс поклонится готов каждый, я не от себя говорю, от всех деревенских" - уверяла она представительницу немецкой страны. "Поеду искать своё счастье. Поеду, решилась".
Всякий раз когда Мария думала о Марте с чувством благодарности и к ней, и приведённому ею фельдшеру, немцу перед мысленным взором всё-таки всегда возникал образ другого немца, немца, убившего сыночка. Он всё хорошее превращал в её боль. Кровать находилась возле окна и Мария запомнила черты его лица, освещавшиеся светом с улицы. Кажется она бы нашла его и на том свете, но тогда ничего не понимала. Не кричала, не звала на помощь. Испугалась. А потом было поздно. Раздваивается мнение у неё о немцах. Один лечил, другой убил. Она знала, что и Марта переживает за сотворённое её соотечественником. Но она тут не виновата. Война к счастью не хватанула её своей окровавленной лапой. Она своя.
Но другим немцам издавно проживавшим в стране досталось своё лихо. Война безжалостно вынудила их интернировать в глубь территории, в Сибирь, в Кахахстан с давно обжитых в России мест. А там местное население не встретило их по братски. Где, то неведомое им Поволжье? Какие там немцы? Если выслали - значит фашист. Значит виноват, значит воевал - убивал наших. Огромные, не изученные пространства страны, множество народов её населяющих, в том числе и немцев Поволжья, их историческое мирное житье с нами, богатейшую историю державы не успела тогда перед войной дать людям прилежная школа. И потому раз немец - значит фашист.
Через десятилетия интернированные, не поняв сложности огромной войны, не скрывая обиды на русских, начнут прорываться на историческую родину, не задаваясь вопросом, а ждут ли их там? Это была ещё одна мина замедленного действия, оставленная войной.
Мария прощалась с Родиной. Скрестив облегчённо ничем не занятые сейчас руки на груди, она намеренно медленными шагами, как с облака, как с неба на землю, спускалась вниз к деревне. Впереди ни огонька, ни звука Спокойно, тихо, мирно. До горизонта, до заката огромное озеро. На него зимой сел подбитый самолёт. Потом взлетел, покачав деревне крыльями.
Сложится ли жизнь в городе? Оставалось намоленное высокое место, где праздновали, собирались в лучших нарядах, радовались друг другу, приглашали в гости, танцевали, пели, Как много было молодёжи. Здесь знакомство с Павлушкой, поход с ним в сельский совет. Всё было светло и приятно. А скольких нет? Сколько их, крепких мужиков и неженатых, взяла война? Война берёт самых лучших. Но на всю жизнь все перед глазами.
Она спускалась тихо, впервые не торопилась. Оставались и храм, и вечная каменная из валунов каким-то поколением сработанная ограда погоста, и родимый бугорок земли с сыночком. Всё оставалось и всё следовало за нею, оставаясь родным и близким.
Через два дня рано утром колхозная темнорыжая лошадка борзо выкатила телегу с четырьмя седоками из соседней деревни и одинокий возок направился в сторону далёкой станции к поезду. Предстояло ехать целый день. На телеге сидели рядом две Марии, свесив ноги, бородатый кучер Лёшка в кафтане, и сидел на ворохе сена мальчик, поджав под себя босые ноги, недоспавший и молчаливый. Телегу потряхивало. Воздух ещё был сырым и холодным. Сказывалась близость холодной воды широкого озера, нерастаявший снег в оврагах и низинах леса. А солнце ещё не выкатилось над тутошним миром.
Две Марии только что отшагали две версты с мешками на плечах, разогрелись от ходьбы. Их провожала с палочкой Домна Сидоровна. У дома золовки, Наташки, их поджидала уже запряженная и готовая в длинную дорогу лошадь. Расставаться надо было хоть и навсегда, но мгновенно, чтоб не опоздать на поезд. Следующий будет только через сутки. Женщины обнялись на прощанье, расцеловались, оставшиеся поцеловали в дорогу ребёнка, он тут же вытирал рукой их поцелуи, золовка крикнула, что Лёшка всё знает, довезёт, а Домна Сидоровна смахнула непритворную слезу и они пошли на дорогу вслед за телегой, прощально махали руками пока поворот не скрыл телегу.
Деревня ещё не проснулась. Ещё всё было по прежнему. А для Марии начиналась не только дорога в город, на Москву, но это была дорога в другую страну, в другой неизвестный ей мир. Как всё сложится никто не знает. Она посмотрела на своего маленького человечка - ради которого всё затеяно - на его ещё крохотные плечики, голую головёнку - на всё маленькое, слабое, сладкое и спросила: "Не замёрз"? Он тут же покачал головой.
Колеса то клокотали о твёрдое, то, шипя, резали песок. Мария стала проверять себя, перебирая домашние мелочи. В избе остались чугуны, ухваты, Павлушкина кровать, пустой сундук, не снятая со стены икона, в сенях ткацкий станок, кадки и другие гожие для жизни вещи. Домна с Наташкой разберуться, поделят. Отчетливо держался в памяти стук накинутого на дверь замка, а ключ Домна Сидоровна положила себе в правый карман.
Выехали за деревню И вдруг крик: "Эх, Куда я еду? Что я наделала? Стой! Стой!" И лошадка остановилась. Недоумение. Неужели назад, домой? "А пособие за Павлушку, как я буду получать? Оно придёт, а меня нет, я уехала". Лошадка всё-таки пошла, а на телеге стали обсуждать нерешенную денежную проблему - государственного пособия за Павлушку. Первой заговорила городская Мария:
- Найдёт тебя твоё пособие. Приедем, сходим на почту, там нам подскажут с чего начинать.
-Разве? - телега катилась дальше от дома, а в голове Марии нерешенное, важное, досадное ехало с нею, - а всё оттого, что неграмотная.
В деревне, дома, всё проще, всё понятние, а теперь одни вопросы. Телега то била колёсами о дорожную твердь и тогда пассажиров трясло, то колёса, шипя, резали сырой песок и лошадка напрягалась от тяжести. Засветло приехали на станцию, вошли в бревенчатый небольшой вокзальчик. Было понятно, что он построен недавно. Прежний уничтожен войной. Внутри до потолка, как бочка, огромная нетопленая печь. На скамейке бак с кипяченой водой и металлическая кружка, предусмотрительно цепями прилаженные к стене. Лёшка уехал устраиваться к знакомым с лошадью на ночь, а потом подошёл проводить.
В сумерках из-за поворота показался огромный луч паровоза с зычным окриком и длинная самодвижущаяся масса металла, прогибая землю, остановилась на рельсах, чихая. Теперь вся надежда на городскую Марию - надо слушать, повиноваться, не отставать. Нашли вагон, вскарабкались, поднимая себя руками, наверх, передавая мешки и хватаясь за поручни. Лёшка остался внизу, а проводница сердито торопила в вагон искать свободные места. В духоте вагона пахло чем-то незнакомым, острым, видимо горевшим каменным углём. Кто-то подвинулся в полутьме и пригласил Марию с ребёнком рядом сесть с её мешками. Другая Мария устроилась где-то близко. Поезд дёрнуло и он пошел своим путём, как ему надо.
В вагоне разговаривали, вспоминая войну.
- Минск весь был разбит, - спокойно сообщал мужской голос.
- А Великие Луки? - подхватила женщина.
- Битый кирпич да воронки с зелёной водой.
Потом тишина.
- А в Бологое вокзал отстроили", - сообщал другой голос.
- Да, Бологое немцы бомбили раз за разом.
Поезд Гродно-Ленинград шел по тем местам где недавно всё рушила война. Вагонные разговоры обогащали знания о боях, позволяли сверить школьные учебники истории о войне и географию страны. В Бологое предстояло пересаживаться на другой поезд и ночью компостировать билеты. Главное теперь не проспать, не проехать до Березайки.
Дорога выматывала недосыпанием, неудобным долгим сидением в одной позе, волнением, стоянием у касс, беспокойством за мешки с добром, за их сохранность. Москва же оказалась совсем не такой какой представлялась в деревне. Поезд пришёл во второй половине дня и, погасив пары и огни, замер под сводом Ленинградского вокзала. Но путь не кончился. Предстояло перейти площадь и ехать электричкой. "Сыночек, держись за меня, за юбку, за ноги. Не знаю за что, но держись. Чтоб я тебя видела, не потеряла", - не выпуская из виду платье в горошек и ноги другой Марии, повторяла Мария растерянно, оглушённая городом. Не имея возможности остановиться, оглядеться вокруг, подивиться она лишь твердила: "Сынок, сынок..."
Никакого пожара, аварии или стихийного бедствия не было, но люди спешили, бежали, торопились в разных направлениях, их было много и их поток не кончался."Как ненормальные", - думала Мария.
На Казанском вокзале в большом зале городская Мария оставила их в углу, чтоб стояли на одном месте, никуда не отходили, а сама пошла покупать билеты. Без неё сразу навалилось ощущение беспомощности и растерянности. Люстры, стены, стёкла, огромный, как небо, потолок и люди, люди, люди. "Как спокойно, тихо, мирно в своей избе в деревне, - вспомнила Мария, - отдохнуть бы".
Вошли в вагон электрички. Опять люди,люди, сидят, стоят, теснятся, не разговаривают, не знают друг друга и, видно сразу, знать не хотят. "Сыночек, я вижу, ты приморился, потерпи немножко, скоро приедем", - нагнувшись к ребёнку, не скрывая своей усталости, тихо подбадривала Мария. Сыночек покрутил головой. С матерью ничего не страшно когда она рядом.
Ещё большее разочарование испытала Мария оказавшись в квартире где проживала её тезка. Жильё оказалось в бревенчатом, почти как в деревне, двухэтажном с двумя подьездами доме. Палисадники под окнами обнесены красиво штакетником. Это был первый этаж с прихожей освещенной окном на кухне. Двери вели в туалет в жильё соседки, Марфуши и в две комнаты Марии. В прошлом в этих комнатах жили трое:  деверь, Андрей, сыночек их, Миша. Напоминать нельзя, страшно, ужас.
Оказавшись внутри, чувствовалась сжатость, не хватало простора, хотелось зала, ширины, хотя жильё состояло из двух смежных комнат - 14 и 9 квадратных метров.
Внутри находилась высокая кирпичная печка с двухкомфорочной плитой. Печка была сложена до потолка и, видимо, продолжалась на втором этаже. Мария сразу оценила, что жильё тёплое, стена только с окнами выходит на улицу. Потолки высокие. Хозяйка, попросив соседку Марфушу поставить на кухне чайник, вернувшись села на стул к столу под розовым абажуром и сказала: "Вот на этой кровати будете спать вы, мне недавно Петя перетянул матрас, хорошо перетянул, молодец, а я буду жить в маленькой комнате, места нам хватит, вот школа за окном".
Петю приезжие не знали, а на школу поглядели за окно. "У меня и сарай во дворе есть с подвалом, там дрова, хлам, всё покажу, а пока чайку с дороги, устала, очень." Хозяйка не сказала, что она давно заявляла знакомым, что привезёт из деревни "сестру" и устраивать будет на завод, чтоб профком или дирекция завода не потеснили её, одинокую, в меньшую жилплощадь.
За окном вдоль палисадника проходили навстречу друг другу прохожие, но их было мало. Улица напоминала райцентр, в котором Мария получала паспорт. Но это был псёлок имени Михельсона, а дом стоял на улице Урицкого.
Хозяйка вдруг поведала: "вот тут мы все собрались на мой день рождения, приехали все гости, сели, разговорились, а тут Молотов выступает", - она указала на черный круг у потолка, - война!... Андрей положил свой баян туда на диван... а потом... сама теперь знаешь...", - хозяйка тяжело сдерживала слёзы.
Мария уехала от места своей кровавой драмы, чтоб реже вспоминать, другая Мария пожизненно остаётся здесь жить со своей болью. Здесь зарезан сынок...
"Вот и город, вот и Москва", - горестно подумала Мария. Стены, дверь, печка, окна всё мирное, но война побывала и здесь. Надо успокоиться. Не вспоминать. Предстоит о многом хлопотать, просить, ходить, устраивать. Как начать городскую жизнь? Время не ждёт.
На другой день пришёл надёжный помощник, - тот Петя, который перетягивал матрас. Он был среднего роста, худенький, в хромовых сапогах, гимнастёрке и галифе. Он как будто пришёл не из дома, а с парада. Фуражку или пилотку где-то временно оставил. Он за руку поздоровался с приезжими, легко и быстро сел у стола.
"Петя - Катин муж, наш родственник. Катя - сестра Павлушки, значит золовка", - соображала Мария, не отводя глаз от Пети, стройного, лёгкого, чисто одетого. Ему было сорок пять лет, являлся инвалидом войны, работал в детском доме, истопником, дворником и плотником одновременно.
"Это он с виду такой франт, а под одёжей все кости переломаны и черепушка разбита, бандеровцы, бандеровцы, говорит, а мы их не знаем, не слышали, мы с немцами воевали", - поясняла хозяйка, - а потом добавила: "кости поломали, к дереву привязали и оставили пока Красная Армия не пришла".
Петя сразу сьёжился, погрустнел и делал вид, что ему неприятен этот разговор, он его раздражает. В стране молчали о бандеровцах, а кто слышал полагал, что бандеровцы просто гопники и от них не было никакой беды кроме как одного Петю покалечили.
В первые дни они вчетвером сходили на почту, в домоуправление, в милицию, к заводу, в дом дирекции. Куда бы ни ходили - отовсюду была видна заводская труба, которая возвышалась над городом, иногда гудела, заставляя глядеть на себя. С начальниками всюду разговаривал Петя. Когда надо было писать, он писал и расписывался. Мария ходила лишь следом, ничего не понимая.
Наступил час когда они зашли к помощнику директора завода по кадрам, Янкову. Его кабинет располагался на первом этаже и пропуска не требовалось. Янков был усталым и раздражительным. У него просителей - целый день. Показалось - он не хочет даже выслушать.
Мария работала в этом здании в подвале, в столовой куда некоторые работники заводоуправления спускались обедать. Она вызвалась смело обьяснить свою просьбу Янкову, который по началу был настроен сурово.
- Куда я возьму неграмотную, из деревни, представте, в станок попадёт, кто отвечать будет? А уборщиц у нас в каждом цеху хватает, - упирался Янков.
Тогда городская Мария стала просить чтоб начальник вошёл в положение женщины: муж убит на войне, ребёнка немец убил в оккупации, одна, надо как-то малого поднимать: "Помогите, Пётр Павлович"!
Если Пётр Павлович воевал может и не откажет, думала деревенская Мария. Начальник встал из-за стола, подошёл к окну с цветами в посудине залепленной газетой. постоял, а потом быстро сел и стал писать. Шлёпнув печатью, протянул две бумажки и сказал: "В пятнадцатый цех, к Дорофееву. Идите", - словно прогонял прочь.
И две Марии, пройдя с проверкой проходную, пошли искать пятнадцатый цех завода. Петя с сыночком остались на ступеньках заводоуправления.
Завод поражал, давил, плющил своей огромностью. Сплошные стены справа и слева. Над головой огромные трубы. В них что-то летит, бьется о стенки не переставая. Земля подрагивает. Прошла грузовая машина. Спешат редкие рабочие в грязнущих одёжках, как из ада. Страх и подавленность. В колхозе проще, понятнее.
Нашли пятнадцатый цех, начальника Дорофеева на втором этаже. Вокруг всё стучит, лязгает, цех дрожит. Работают точила, сверкает сварка. Дорофеева встретили в двери, он вернулся, взглянул на бумажки Янкова, стал думать, а потом позвал за собой на третий этаж. Дорофееву куда-то надо было идти, но пришлось задержаться. Начальник был огромного телосложения, почти уродливого, как слон. "Таких на войну, в армию не берут", - отметила Мария. Он поднимался по ступенькам впереди и было видно как тяжело ему поднимать огромные толстые ноги. "Больной мужик, как жить?" Мария жалела начальника и сочувствовала. Хорошая ли у него жена?
Когда они поднялись на третий этаж там открылся взору весь пролёт цеха. Наступило облегчение. Было просторно, светло и тихо. Стучали отчетливо молотки и работали сверлильные станки. Громадные окна освещали весь этаж, но кое-где горели электрические лампочки Крутились в руках торцовые гаечные ключи, молодые слесаря что-то подгоняли, привинчивали, стучали, проверяли, поднимали на живот, относили прочь... Это был сборочный участок цеха.
Дорофеев подвёл женщин к грязному широкому столу в углу у окна, за которым стояла работница и вставляла заклёпки в дырочки узких металлических полосок. Перед нею полосок было много, дырочек - миллион. Работница оглянулась на Дорофеева, а тот сказал: "Работать будете вдвоём, а это ваш начальник, бригадир участка, Ходосов", - указал он Марии на сухонького мужичка, оказавшегося рядом. И, нагнувшись к Марии, как обухом по голове: "На работу завтра, в первую смену. Пропуск отметите внизу, в табельной, у Лиды".
От неожиданности Мария чуть не крикнула: "Как! Завтра? Так вдруг? Завтра"? "Ходосов всё обьяснит", - добавил Дорофеев и ушёл, видимо, по своим неотложным делам в цеху. У него что-то было главнее Марии.
А Ходосов остался с женщинами, успокаивая. что работа несложная, надо следить, чтоб простоя из-за спинок у слесарей не было: "Полина давно работает, привыкла".
Ходосов был среднего роста, остроносенький, бледный, но спокойный мужичёк средних лет. Его спокойствие перетекало к другим. Но было понятно когда он глядел на слесарей, работавших за их верстаками, он сразу видел весь участок.
- На работу завтра, - сказал начальник.
- Завтра, завтра, завтра, - застучало в голове громче молотков слесарей. Всё страшит. Растерянность. Паника. Неуверенность. Но разве можно в этом признаваться?
Ходосов, провожая женщин, спустился по ступенькам вниз, на первый этож, подошел к табельной и постучал в закрытое наглухо окно. Оно быстро открылось и красивая со светлыми, цвета расчесаного льна, волосами, показалась табельщица. Ходосов тут же сказал Марии: "Будешь приходить на работу, пропуск бросать- сюда в щель".
На улице было тихо, светло, спокойно. От работающих цехов чуть-чуть дрожала земля. Завтра на работу. Ещё деревенская, но уже рабочая завода. Капелька в море рабочих людей. "Рабочая, рабочая, городская, городская", - твердила в свой адрес Мария.
Выйдя на улицу за проходную завода, они увидели Петю с сыночком.
- Завтра на работу, завтра, - сказали они Пете и пошли по улице.
Улица, площадь, дома, кирпичный туалет перед заводом, мост через рельсы, железный забор - всё теперь казалось Марии своим. Надо спешить. Надо ещё раз проверить кофту, подаренные для работы Петей башмаки, фартук, платок - проверить и примерить.
Мария, не замечая, стала встраиваться в ритм тутошней жизни.
- Сыночек, я завтра ухожу на весь день. Как ты проживёшь без меня? От дома не уходи далеко, ребята чужие, пристанут, побьют, побудь один",  - наставляла она мальчишку, как будто не она, а он заступает завтра на вахту.
- Я приду", - успокоил Петя, - по городу походим, на работу в детский дом свожу, на ребят посмотрит там".
Наступило облегчение. Спасибо Пете.
- А голоден не будет, к керосинке ребёнка подпускать нельзя, не случилось бы пожара, пусть холодная, но любимая, пшенная каша, приду накормлю.
Ещё не наступило, не пришло завтра, а Мария мысленно возвращалась домой. В деревне колхозника кормили корова и приусадебный участок. Но какой труд? Землю участка почти вручную надо обрабатывать - копать, сажать, рыхлить, поливать - и всё украдкой от колхозной работы. Урывками, минутками, потёмками. А проспишь -Пётр Осипович прибежит, схватит ведро с водой, как у Матрёны, ба-бах и погасил печку, обложив хозяйку, матерщиной. Видимо те кто планировал труд колхозника, обременял налогами, недоимками считал, что урожаи растут сами собой и еда в изобилии попадает на стол сама.
Но деревню начинали бросать, бежать прочь, искать приложения рук и счастье в городе, где за работу платили, не палочками в трудовой книжке, а рублями, и есть можно было хлеб, выращенный в поте лица кем-то другим. Эта людская волна постоянного оттока людей из деревни и прибила Марию к городу. Война многих тогда расшвыряла по свету да так далеко, что и по ныне некоторые ищут друг друга в городах и государствах.
А две Марии, жившие до войны друг от друга далеко и почти незнавшие друг друга, испытавшие лихо и хлебнувшие слёз, без родственных или юридических обязательств добровольно решили по жизненному пути следовать рядом. На войне люди звереют, но и обретают мудрость. Срабатывает внутренний стержень заложенный природой, матерью, семьёй, окружением.
В первый рабочий день две Марии на завод шли вместе. В бюро пропусков получили пока разовый пропуск, втиснулись в людской реке рабочих в проходную и расстались. Одна пошла вправо, в подвал, в столовую, а другая в цех. Когда идёшь один, всматриваешься, ищешь - запоминаешь свой путь. Это не то что в компании.
Полина была на месте. Подошёл Ходосов. Парни слесаря-сборщики начинали движения у своих верстаков и подходили по очереди за спинками.
Впервые в жизни пальцы Марии брали не поленья дров, не соски вымени, не вилы, не косовище или топор, не стебли ржи и серп, а холодный, колючий, агрессивный метал. Метал в масле, с колкими, как шипы розы, невидимыми глазом, заусенцами, с мелкой, крупинками, стружкой, иногда впивающейся и остающейся в коже пальцев. Иногда от мгновенной боли руки отскакивали сами собой. Это были не лечебные уколы, а непринимаемые всерьёз травмы. Заклёпки были лёгкими, как горошины, в масле, и руки сразу почернели.
Полина оставалась спокойной, понимала ощущения Марии и поделилась ветошью. Надо вытирать руки, удалять металлические частицы, держать в кармане фартука тряпку. Кожа пальцев у Марии не была нежной. На ладонях держались мозоли. Но было больно, неприятно, раздражающе. При пожатии рук можно отличить рабочего от работника конторы.
В первый же день Полина рассказала Марии, как страдала недавно на месте Марии другая работница - артистка. Её направили сюда по приговору суда. Она плакала, называла работу издевательством, возмущалась, грозилась повеситься прямо в цеху, ходила к директору, просила убрать её отсюда, перевести на другую работу, молила Бога о пощаде. "Не знаю куда её перевели, -  поведала Полина, - и не знаю какая она артистка - поёт, в сектакле каком или в цирке, - не спросила, - но видно, что артистка".
И ещё Полина сказала, что на втором этаже работает слесарь - рационализатор Сергей. Он мучается давно над машиной, чтоб она, машина, вставляла заклёпки вместо человека. Про Сергея и в журнале писали и фотографию его машины напечатали вместе с ним, весь цех с начальством ждёт, а машина у Сергея никак не получается. Заклёпки не вставляются. Так она и стоит в сторонке там на этаже, можно посмотреть. Трудно представить, чтоб машина смотрела и заклёпками попадала в отверстия. Как это сделать? Зря Сергей мучается.
Но в этот же день Марии стало понятно, что быстрота работы слесарей-сборщиков зависит от проворства их работы с Полиной, а им подвозятся эти спинки на тележке от слесаря-правильщика, который молотит по ним молотком, проверяя на глаз их ровность. А к тому правильщику эти спинки кто-то сделанными привозит.
"Это даже интересно. Все работают без остановки. Здесь нет перекура. Артистка не смогла, плакала, сбежала. Для артистки, конечно, такая работа - ужас! Сергей зря мучается со своей машиной - понятно ничего не получиться, машина не может видеть, а Полина работает спокойно без слёз и жалоб. Руки привыкнут, огрубеют, кожа пальцев тоже, я не нежинка, работы повидала всякой. Плакать ещё", - говорила себе Мария, уверенная, что и трудное преодолеет.
А к концу смены, когда спинок с заклёпками скопилось много и слесаря перестали их брать нарасхват, Ходосов позвал работниц вниз, знакомить Марию с хозяйством цеха.
Вначале они посетили кладовую цеха - маленькую с одной лампочкой без окна каморку. За столом, не обернувшись к ним, сидела обкутанная платком и халатом кладовщица Клавка. Ходосов стал просить у неё рукавицы и кусок мыла.
- Нету,- был быстрый ответ.
- Не уйду пока не дашь, - тон был игривым, - дай! - обняв сзади за плечи кладовщицу, просил Ходосов, - Дай! - уже ласково.
Клавка нагнулась, выхватила из под ног новые рукавицы и хлопнула ими о стол. Ходосов стал выходить.
- Враг, распишись, - крикнула она Ходосову, - мыло получу, придёшь!
Ходосов просил за Марию. Клава даже не посмотрела с кем Ходосов пришёл. Весёлые отношения тут, знакомые шутки. Потом женщины зашли в женскую раздевалку цеха, где размещались душевые кабины и Полина показала как ими пользоваться. В окно раздевалки за ними наблюдала сухонькая крохотная женщина с мелкими чертами бледного лица.
- Наша новая работница, - подойдя к раздевальщице, пояснила Полина.
- Какой у неё будет номер? - раздевальщица ушла, а вернувшись, сказала, - сто девяносто один. Запомни, сто девяносто один, будет твой шкаф, - и ещё дважды повторила Полина эту цифру Марии.
- Перед работой и после работы здесь надо переодеваться.
Мария понимала, что как малому ребёнку ей все и всё обьясняют. Даже где туалет в цеху надо знать. Частично знакомство с цехом состоялось. Но у Ходосова относительно работы участка и работы Марии были свои планы. Для этого он и клянчил у Клавы рукавицы и положенное мыло. Механизация механизацией, над которой головы ломают инженеры, рационализаторы, руководство завода а тут прибавились рабочие руки Марии. Правда, не разработаны твёрдые нормы и расценки ручного труда, порой непредсказуемого, непроизводительного, но нормировщика цеха Попкова, при необходимости он убедит в правильности указанного в нарядах обьёма работы. Попкову надо согласиться и подписать наряд.
И вскоре в один из дней, когда спинок с заклёпками они заготовили с запасом для слесарей, Ходосов подошел к Марии и позвал её за собой по цеху. Отдельное помещение из металлической сетки он назвал кладовой. Но в больших промасленных ящиках, сколоченных из дососок, хранилось не зерно, а гайки, шайбы, болты, заклёпки и другие железяки. В других местах цеха лежали груды металла, на которые указал Ходосов и назвал их "башмаками", "пальцами", "полозками". Названия знакомые, но означали они детали сельскохозяйственных машин. Их надо было подносить к верстакам слесарей.
Передавая Марии рукавицы, Ходосов пояснил, что ребята скажут что и кому из них надо поднести. В конце смены Ходосов садился у калорифера за свой стол и, выкрикивая фамилии, подзывал к себе слесарей. Мария узнала кто из них Козлов, Алёшин, Шамсутдинов, Редечкин и Огнёв. Ребята молодые, крепкие, проворные, к ней обращаются уважительно. Иногда кто-то подзывал её к себе и, подавая в руку шайбочку, произносил: "граверную".
Мария ко всему привыкала. Время бежало, менялись смены, но коллектив оставался прежним, знакомым. Тяжелее переносилась ночная смена. Днём спалось плохо. В доме слышались движения, стук, закрывание двери. Сынок тихо сидел за столом, подолгу смотрел в окно, выходил осторожно на улицу, стараясь ее не будить. Иногда соседка Зина брала его с собой на экскурсию в деревянную церковь, она там работала, но он надолго не задерживался, возвращался домой. На кухне раздражала керосинка: "скорее смерть придёт, чем суп сварится", - повторяла она, досадуя. Но были слухи, что где-то ведут газ, а ночные смены вообще отменят. Взрослые понимали, что ребёнка томит одиночество, ровесников в доме нет, а в школу еще не скоро. Проявляя участие, постоянно спрашивали одно и то же:
- Не скучаешь по деревне?
- Немножко, - признавался он соседям, помня и деревню, и ребят, оставшихся в ней, и озеро, и лес.
Ничего похожего здесь нет. Он готов был расплакаться по оставленной им родине, но взрослым отвечал уклончиво, понимая, что мать переехала сюда ради чего-то важного, значительного в их жизни и он должен терпеливо и послушно привыкать к перемене. Его окружали только взрослые и часто задавали один и тот же вопрос:
- А немцы были у вас в деревне?
- Были, они убили моего брата, а папка с войны не пришёл, - повторял он заученный ответ.
И взрослым мальчик с острыми косточками плечиков представлялся маленьким старичком за годы детства приобретшим мудрость и приехавшим не из деревни, а из страны, где людей пытало лихо.
Мария, трудясь в цеху возле слесарей и рядом с Полиной, вставляя заклёпки и поднося "башмаки", мысленно старалась представить как проводит день её сыночек. Вот он проснулся, поел прямо со сковороды, усядется за стол и будет долго смотреть на улицу, изучая редких прохожих за окном. Если сосед, Половинкин, живущий напротив, выйдет на скамейку посидеть, он отправиться к нему на беседу. Они, как два друга. Конечно, он ждёт не дождётся её домой. Не отступает тревога - не связался бы с чужими, незнакомыми, ребятами, не натворил бы чего, не довели бы его до слёз. За день о многом передумаешь.
На работе у Пети, в детском доме, ему не понравилось. Сказал - там холодно, детдомовцы всё смотрят и смотрят молча, пока не уйдёшь. И не играют. Смирные.
Но однажды своим поступком он изумил всех в подьезде. Он многих спрашивал - почему пруды, расположенные неподалёку, называют Наташинами? Девочка какая, женщина ли там жила или живёт? В очередной раз он отправился посмотреть на эти пруды, на спокойную воду. Вокруг безлюдье. Никаких Наташ. Возвращаясь домой, нагнал полную, грузную тётю. Она остановилась, ухватилась рукой за дощечку забора, а сумки поставила у ног. Устала. Обгоняя, он сказал ей: "Я могу помочь", Женщина недоверчиво и сердито посмотрела, а потом остановила: "Вот эту сумку донесёшь? Потрогай".
По дороге она о многом распрашивала, поитересовалась где живём и сказала, что она школьная учительница. А когда пришли домой попросила сходить в лавку за керосином и предупредила, что наш адрес теперь знает.
Ребёнок рассказывал довольный собой, и торжествовал, что учительница за керосин дала три рубля на конфеты.
- А почему ты адресом обманул?
- Не знаю, дядя Петя предупреждал, чтоб незнакомым адреса не давать.
Мария оказалась в затруднении. Хвалить или журить?
- Тяжело было? Руки оборвал?
- Нет.
- Сынок, помог тёте, за это хвалю, молодец! А вот деньги брать не надо было, чужие деньги не бери.
- Я не брал, она закричала "бери, ты из деревни, матери помогай"! - я взял. Она хорошая.
В те дни Мария налегала на работу, Выполняла всё о чём просил Ходосов и ребята слесаря. Деньги, вырученные за корову в городе проедались быстро, пособие за Павлушку ещё не приходило, сколько она заработает - неизвестно, а сесть на шею Марии-хозяйки - совестно. Теперь она утвердилась в мысли окончательно, - сыночка нынче же отдаст в школу и к сентябрю сама сошьет ему ситцевую рубашку, как шила когда-то Мише. "Будет отставать от других, плохо понимать в учёбе, пусть остаётся на другой год, тут город, с городскими не сравняться". Такие примеры были в деревне. А за рубаху пора браться.
И, всё-таки настал день когда она после смены вместе с Полиной стала в очередь в конторку за получкой. И опять заковыка. Надо расписываться, а над нею смеются. Кассирша Вера долго держала палец на строчке пока не получилась закорючка. Но заработок обрадовал. Она получила в шесть раз больше чем пособие за Павлушку. В деревне Иван Яковлевич не раз с насмешкой спрашивал:
- Неграмотная, а как деньги считаешь?
- Были бы деньги сосчитаю! - бойко и весело отвечала ему Мария.
Теперь, не откладывая, она не пожалеет потратиться на "четвертинку" Пете - за ходьбу, за помощь, за заботу, за радение.
Интерес к окружающей обстановке в цеху и на заводе не ослабевал. Вскоре она знала, что и прессовщица Лиза, что бабахает станком напротив кладовой, тоже с семьёй была в оккупации, сестру угнали в Германию, а письмо прислала с другой страны, с Австралии. И муж у Лизы тоже погиб на войне. У станка не поговоришь. Продолжить общение можно неспеша в душевой во время переодевания.
Однажды в ночной смене к ней подошёл начальник смены Шевелёв и попросил погрузить на электрокар забитые какой-то тяжестью ящики. Доски были свежие, пахли лесом, как у свёкра. Она ухватила ящик руками, но Шевелёв с криком остановил и показал как это надо делать краном. Указал на разноцветные кнопки, накинул на ящик когти и дело пошло. Какая новизна, лёгкость! Нажимай на кнопки и само поднимает, передвигает и опускает. Интересная игра. Гора ящиков на электрокаре. Шевелёв стоял, смотрел, не отходя, учил переживал.
А однажды к Ходосову подошла маленькая в сером чистом халате улыбающаяся женщина. Она просила Ходосова отпустить с ней Марию на склад за инструментом. Мария узнала, что она работает этажём ниже в инструментальной кладовой и зовут её Аня. Когда Аня вела её вдоль длинного здания, у которого на рельсах стояли отцепленные вагоны, она как-то весело и беспечно, как о давно привычном, сказала, что тут на четвёртом этаже живут немцы. "Немцы? Откуда? Война давно закончена, воевавшие разошлись по домам", - удивилась Мария, но Аня тут же пропала в нише и открыла дверь на склад. Мария не отставала. Они сразу же в свои ящики с ручками стали складывать резцы, свёрла, фрезы. Всё это в окно им подавал с другой стороны почти невидимый мужик. О войне и немцах было забыто.
А в цеху Аня почему-то заговорщечески предупредила, что она скажет своей начальнице, Нине Петровне, чтоб та указала в наряде побольше работы для оплаты. На заводе шла постоянная борьба с приписками, но общая солидарнось мастеров и бригадиров не позволяла всё точно проверить и пронормировать. Каждый знал война всех разорила и надо понемногу накопливать самое необходимое для быта.
С каждым днём завод узнавался больше. Были общения, прибавлялось знакомств. Мария была уверена, что она освоила погрузку тельфером и при случае справится сама с кнопками. Нажал кнопку - и мотор поднимает, нажал другую - опускает. Легко, просто, только медленно. Чья-то умная голова придумала. Не надо надрываться.
Но однажды в ночной смене случилось ужасное. Мария видела как Шевелёва какая-то шальная сила плашмя бросила на стенку к рубильнику. Он упал, но рубильник схватил. Был перерыв на обед. Станки стояли. Слышалось лишь сопение сжатого атмосферами воздуха. Девушка фрезеровщица Аня решила подшутить над работницей прессового станка. Украдкой подвела крюк, свисавший сверху, к спине дремавшей на станине станочнице, зацепила осторожно за кушак фартука - лёгкое прикосновение к кнопке и работница не повисла, а поплыла вверх к потолку, к мотору. Аня колотила по коробке с кнопками-- фартук не рвался, работница под потолком всё ближе и ближе к мотору. Кнопку заело... Не случись Шевелёва - никто не может сказать чтобы было. Травма? Гибель на производстве?
Аню кто-то подхватил, придерживал, она была бледная, вялая. Потом было разбирательство в цеху, наказание за "шутку", а для всех урок по технике безопасности. Фрезеровщица не знала ни секретов, ни приказа машин: "смирно ползайте у наших рычагов."
Редакция 08.03.2020
Продолжение следует.