В своих снах, порожденных больным рассудком, Габриэль никогда не сидит. Он либо идет, либо бежит что есть мочи, либо лежит, словно пораженный неизвестной болезнью. Тело его наливается свинцом, ноги становятся ватными и гибкими. Чаще всего ему снится длинная, запутанная лестница, состоящая из множества белых плит: она закручивается в причудливое переплетение ступеней, образуя своеобразный лабиринт, а в конце своем неизменно упирается в пустоту - последняя плита едва держится в воздухе, качаясь маятником, словно ее то и дело дергают за край. Однажды, поднимаясь, как всегда, по той лестнице, он вдруг понял, что навстречу ему кто-то шел - лицо того человека он не увидел, и все, что он смог разглядеть, - это вытянутая черная фигура, которая с легкостью перешагивала сразу через несколько плит. Фигура спешила, - он видел это по скорости, с которой она преодолевала лестницу, - но никак не могла до него дойти. Стоило ей приблизиться к нему, как ее тут же отбрасывало назад. Так повторялось снова и снова, пока, наконец, сон не оборвался. В ту ночь он так и не смог взобраться на самую верхнюю ступень.
В другой раз ему приснился огромный старинный особняк из черного дерева: стены его были увиты плющом и виноградными лозами, кое-где, в уголках, закрытых от солнца, виднелся зеленоватый мох. Сад вокруг особняка казался запустелым, вся его территория заросла густыми сорняками и дикими орхидеями. Оглядевшись, он вошел в дом и, сам не понимая, зачем, тут же принялся все крушить - все, начиная шкафами и заканчивая подсвечниками, было разрушено его собственными руками. В конце своего буйства он обвел одну-единственную комнату испуганными глазами, схватился за голову, пораженный своим безумным поступком, и наконец понял, то есть догадался, что на чердаке кто-то жил. Он не видел того человека в лицо, но почему-то подумал, что то была его любимая. Затем его воспаленное подсознание переместило его в какое-то другое место - им оказался черный лес, поросший длинными сухими деревьями. Не зная почему, он бежал сквозь лесные заросли, не обращая внимание ни на крапиву, ни на колючки. Он чувствовал, что за ним кто-то гнался, но не имел никакого понятия, кто именно. А лес словно сгущался: тут и там из-под черной, как смола, земли вырастали тоненькие, мертвые деревца. Они цеплялись за него своими хрупкими ветками, преграждали ему дорогу. Он ничего не видел за ними, они словно обступили его со всех сторон. Пусть погоня и была далеко позади, он знал, что не мог остановиться и немного передохнуть. Ему нужно было бежать, нужно было во что бы то ни стало выбраться из того молчаливого леса, найти путь домой. Подгоняемый страхами и чем-то еще, природу которого он так и не выявил, он бежал сломя голову, не оглядываясь и не останавливаясь ни на миг. В конце концов, еле дыша, он уперся в тот самый особняк, где сам все и разрушил. Только теперь дом горел, объятый неистовым пламенем. Все вокруг дымилось, трескалось, стремительно окрашиваясь в густой черный - цвет леса, оставшегося позади. Глядя на игру огня, он вдруг осознал, что особняк поджег именно он. И тут его охватил неведомый доселе липкий и ужасающий страх. Он развернулся, чтобы умчаться как можно дальше, но что-то его остановило. Задрав голову, он увидел маленькое круглое окошко, ведущее на чердак, и понял, что вместе с домом сгорела и его возлюбленная. Он оставил ее, бросил, сжег ее вместе с проклятым особняком, а теперь пытался сбежать, как последний трус. Им завладело страшное отчаяние, он повалился на колени и зарыдал. Погони он больше не чувствовал.
Ему было лет семнадцать, когда ему впервые приснился конец света. Тогда он вместе со своей семьей жил за городом, в небольшой деревушке, окруженной невысокими холмами. Жизнь там была спокойная, тихая, она текла размеренно, словно ручей где-нибудь в долине. Рядом с его семьей в кособокой землянке жил одинокий парень, на несколько лет старше него, с торчащими во все стороны крашеными патлами. Он редко выходил из дома, а если и выходил, то на пару минут, и тут же забегал обратно. Того юношу звали Иеремия.
Не Джером, не Джереми, а Иеремия. Старожилы деревни говорили, что парнишка всегда был словно не от мира сего, а родители его давным-давно сгинули - никто даже и не понял как и почему. "Однажды они просто исчезли, - сказал старик по имени Терус, - а мальчик вот остался. Он никогда ни с кем не разговаривает". Габриэль видел его всего пару раз, да и то мельком, но этого вполне хватило для того, чтобы Иеремия ему приснился. Во сне, ведомый смутной тревогой, он вышел из своего дома на улицу и увидел, что небо покраснело и обрушилось на землю мелким кровавым дождиком. Его лицо, одежда и руки - все покрылось маленькими красными кляксами, какие оставались на его ладонях всякий раз, когда он забивал свинью. Он огляделся в тщетной попытке разыскать своих родителей и сестру, но увидел только Иеремию - распятого на кресте, в одной только белой рубахе, запачканной свежей кровью. Иеремия все еще дышал - даже сквозь гул ледяного ветра и звонкий рокот дождя он мог расслышать его тяжелое дыхание. Однако, когда он позвал его, сначала тихо, затем чуть громче, тот не откликнулся; Иеремия молчал, даже несмотря на то, что гвозди, вколоченные в его ладони и ступни, причиняли ему мучительную, невыразимо страшную боль. Бордово-алые тучи стремительно сгущались над их головами; взметнувшись ввысь, черные вороны тревожно каркали, нагоняя на него необъяснимую панику. Он попеременно глядел то на Иеремию, то на опустевшую деревню, пока, наконец, не понял, что все, даже его собственная семья, бросили их. Оставили умирать в этом месте. Вдалеке прогремели раскаты грома; вороны, все как один, налетели на тело Иеремии, все еще живое и теплое, и закрыли его собой. Когда ему удалось стряхнуть их с Иеремии, он с ужасом заметил, что у него больше не было глаз. Иеремия умер, распятый на кресте, как Иисус. Глядя на его обезжизненное, изможденное рутинными потугами лицо, он вдруг понял, что он погиб за всех жителей деревни. Замаливая их грехи, мучаясь на кресте, позволяя жадным воронам терзать его истощенное тело. Когда он осознал это, сон уже закончился. Проснувшись, он свалился с кровати и истошно завопил. На следующий день он узнал - от все тех же стариков, - что Иеремия умер. Никто так и не понял почему.