В деревне Лихоимки народу осталось совсем немного. Поселяне в город подались: кто к родне, кто на заработки, а кто просто уехал – и как в воду канул. Ну, а те, которые не съехали, вели жизнь никчемную. Огороды забросили, на поля совсем выходить перестали. И скотину домашнюю никто не держал. Словом, полный развал хозяйственной жизни. А тут еще напасть – одежка у всех поизносилась, обувка истопталась. И в домах – шаром покати, никакого добра. Живут все сами по себе, друг на друга глядеть не желают. Одно только их роднило: в любую погоду и во всякое время лица у людей были сонные и недовольные. И все-то у них было не так, а потому перебранились они друг с другом в пух и прах.
В ту пору и появился на деревне нездешний человек. Откуда пожаловал он, никто не знал, но видно было, что из дальних мест. Одет он был по-городскому: на голове шляпа, на плечах плащ, на ногах башмаки. Пришел он со стороны леса и направился к колодцу, что стоял в середине деревни. Это было единственное место, где еще кое-когда собирался народ. Увидев мужиков у колодца, странник подошел к ним, снял шляпу и поздоровался. Никто ему не ответил. Он, не смутившись, пошел дальше. Встретилась ему по дороге баба с ведром, он и ей сказал какие-то слова. Но та только пожала плечами и ничего не ответила. Дойдя до крайнего ветхого домика, пришелец постучал, и, не получив ответа, вошел внутрь, прикрыв за собой перекосившуюся дверь. А вечером в окошке пустовавшего годами жилища затеплился огонек.
Появление незнакомца всколыхнуло сонную деревню. Поднялся переполох. Люди, давно уж не говорившие друг с другом, стали судить да рядить, что им теперь делать. Чужой все-таки человек на краю деревни поселился. А ну как он разбойник какой? Первой заголосила бабка Дарья: «Батюшки-светы, и за что нам такая напасть! Пришел к нам баламут окаянный! Сам-то в шляпе, а наши мужички век шляпов не видывали! Не наш он человек, нутром чую – не наш!» Мужики от этого крика совсем спокойствие потеряли. Вооружились вилами и пошли прямо к тому крайнему домику, в котором незнакомец заселился. Вломились к нему и говорят: «У нас тут сход деревенский был. Так вот, народ постановил шляпу у тебя конфисковать для общего, значит, пользования». А тот смотрит на них, улыбается и говорит: «Да берите, коли надо, мне не жалко». И сам шляпу с гвоздя снимает. Оторопели мужики от такого нежданного слова, взяли из рук у него злополучную вещь и вышли вон. И тут же, не сходя с крыльца, заспорили, кому шляпой владеть. А было их четверо. Драка началась: тянут шляпу в разные стороны, ну и разорвали в клочья – никому не досталась. Так и разошлись они по домам, и обиду затаили.
На другой день опять деревенский сход у колодца собрался. Друг на друга исподлобья поглядывают, а что делать – не знают. И тут дед Ермолай всех выручил и повел такую речь: «Это что же за дела такие? Где же это видано, чтобы коренные лихоимцы босиком ходили, а всякие такие пришлые – обутые? Надо у этого проходимца обувку отобрать, чтобы по справедливости было! Вот я сам прям сейчас пойду и справедливость эту учиню!» А ему хромой Филипп поддакивает: «Пошли на пару! Я тебе, в случае чего, содействие окажу!» Отправились мужики к незнакомцу. И с порога ему сразу: так, мол, и так, отдавай, значит, башмаки, а то худо будет, потому как все тут разутые, а ты один в башмаках. А тот смеется и отвечает: «Берите, мужики, раз надо». И сам обувку им в рогожку заворачивает. Обомлели мужики от такого ответа, подхватили добычу и прочь пошли. По дороге заспорили: кому обувкой владеть. И решили разделить башмаки поровну: деду Ермолаю – правый, а хромому Филиппу – левый. И каждый, довольный таким исходом, заспешил домой.
А в народе волнение началось – куда, мол, оба пропали? Ждали дотемна у колодца, потом к Ермолаю пошли. А он в дому своем сидит на лавке и на правый ботинок смотрит. И лицом весь перекосился. Стали спрашивать, а он ничего – молчок. Кинулись они к хромому Филиппу, а он их и в дом не пустил, сам на крыльцо вышел, никаких слов не сказал, только все глядел в сторону и моргал часто. Так ни с чем и ушли.
И пошел разговор в народе, что это чужак внес промеж них раздор, и надо окоротить его, чтобы знал он свое место и в ихние дела не встревал. А тут еще Дунька вспомнила, что был на нем темный плащ, когда он входил в деревню, и шел он в этом плаще, как царевич, только еще краше. «Надо одёжу-то у него маленько прибрать, – затараторила толстая девка Груша, – а то ходят тут всякие в плащах, подолом метут, девушек смущают. Да из этого плаща можно что хошь выкроить – хоть фартук, хоть жилетку, а то еще и юбка выйдет. Это сколько же текстиля даром пропадает! Лишить его имущества! И передать все нуждающимся девицам, потому как им замуж выходить пора, а без обнов – кто ж посватается!» Тут еще две ничейные невесты подскочили: «Правильно говоришь, подруга! Надо вместе всем пойти и отобрать у него плащ – для пользы дела!» На том и порешили.
Пошли втроем, взяли без боя – сам отдал, только улыбнулся да молча головой покачал. «А глаза-то у него какие! Си-ни-е!» – охнула на крыльце девка Анисья. И случился с ней любовный озноб. Так, дрожа всем телом, а в особенности коленками, принялась она делить с подругами широкий плащ синеглазого незнакомца, но достался ей только косой лоскуток от ворота. Остальное прибрала к рукам оборотистая Груша. Третьей же девке, Дуньке, достались оба рукава. С ревом отправилась домой Анисья, а по дороге решила утопиться. Груша, хоть и владела плащом без рукавов, была недовольная и сердилась на Дуньку, оторвавшую рукава. Дунька же стала звать про себя Грушу разлучницей, отвадившей у нее всех подходящих женихов.
И опять собрался у колодца народ – ну никакого же сладу с этим проходимцем нет! Всех перессорил, всех разобидел, надо его проучить. Пришли они всем миром в домишко, а незнакомца и след простыл.