Его долговязая фигура, обращенная спиной к старому забору, напоминала один из столбиков, к которым были приколочены сгнившие доски штакетника…
Труба, как и сам музыкант, несла на себе отметины расплавленных в вечность лет. На хитрых, желтых извилинах виднелись потемневшие шрамы-вмятины, клавиши клапанов, отполированные за десятилетия, сверкали зеркальными всполохами.
Человек поднял руку с трубой, привычно выдернул одно из коленец и вытряхнул из инструмента скопившуюся слюну. Вынул и посмотрел на свет чашечку мундштука.
Вдоль выщербленного тротуара отогревшийся в оттепель ветер гнал убитые морозом, оторванные от ветвей листья…
Трубач, пожёвывая для разминки губы, какое-то время бездумно смотрел в себя, бесцельно и беспокойно ударял озябшими пальцами по кругляшкам-клавишам.
Старая, потерявшая природный цвет солдатская, без хлястика, шинель обтекала тощую фигуру нищего, как некогда шинель Дзержинского на поруганном московском памятнике. В треугольнике под небритым подбородком проглядывала тусклая флотская тельняшка. Светло-коричневая вязаная детская шапочка смешно прикрывала полысевшее темя…
Не изменяя ни выражения лица, ни позы, напрягшись тощим телом, трубач привычным мягким движением прижал мундштук к плоским губам.
Чудо…
Родившись, первое мгновение скорее видимый над мятым раструбом, чем слышимый, едва различимый в уличном шуме, звук, нежно всколыхнул воздух, набирая силу, и поплыл над изгаженной размокшим снегом мостовой…То тревожно и робко, как винт беременного бомбой Хенкеля 111, затаившегося в облаке, заслышав за паническим надрывом собственных моторов, разъяренный рев разрывающего себя форсажем Ила, то победоносно и мощно, как визг нахального младенца, выскользнувшего в крови и слизи из создавшего его узилища и впервые забравшего в легкие свою долю пропитанного антисептиком воздуха в родильной комнате, то жалко и мелко, как тусклый звяк монеты, брошенной в пластиковую бело-зеленую коробочку из-под финского сыра у ног нищего.
Я, потрясенный, замедлив шаг, прошел мимо, склонив голову, чтобы нищий не видел моего опошленного стандартным выражением жалости и безразличия, лица…Моя монета звякнула о такую же мелочь в коробочке…
…………………………………………………………………………………….
Я уезжал из г. Пушкин в Питер вечером. Подморозило. Лужи, как новогодний студень, покрылись белыми фестонами изморози и каблуки весело хрустели звонкой корочкой молодого льда.
От приземистого здания старинного вокзала отходит заросшая деревцами аллейка с поджидающими прихода весны и первых влюбленных рейчатыми скамеечками. Но сегодня февраль и доски промерзли насквозь, никаких влюбленных...
Длинный, серый тюк в кедах и натянутой на череп вязанной шапочке. В ногах белеет пластиковая коробочка с остатками замерзшего пюре…порожняя бутылка из-под портвейна - дивный фаэтон, умчавший бедолагу, укутав в хитон обманчивого тепла, из промороженного мира в волшебные медовые долины... Черный, потертый футляр – там, внутри футляра помятый, латунный инструмент с замерзшей в
трубках слюной…Никто не украдет, не унесет и не сдаст в уиль, чтобы дали мелочь, Люди знают точно: есть очень тяжкие грехи, чудовищные, мерзкие, НО! Их-то отмолить можно!, а, вот, украсть этот футляр, то, уж точно - никогда не попадешь в Рай… 2016. Февраль.