Воспоминания о Геннадии Колесникове

Дина Немировская 2
После того, когда мною был отправлен очерк о Геннадии Колесникове в саратовский журнал «Волга– XXI век», мне ответил заведующий отделом публицистики журнала Владимир Вардугин, с которым в пору нашей бесшабашной юности мы вместе прошли волгоградский молодёжный семинар литераторов Нижней Волги. Он прислал много интересных воспоминаний саратовских знакомых и друзей поэта, которыми не могу не поделиться с читателями.

Вот что пишет сам Владимир Вардугин в статье «А где-то в пышной осени Саратова…», опубликованной 30 апреля 2008 года в «Земском обозрении»:

«В середине 1960-х годов в Саратове выходило всего две областные газеты: застёгнутая на все пуговицы партийная «Коммунист» и комсомольская «Заря молодёжи», которой позволялись некоторые вольности: публикация лирических стихотворений, карикатур, бесед с заезжими знаменитостями. Хрущёвская «оттепель» настолько отогрела «молодёжку», что там даже редактор, Виталий Васильевич Колчин, занимал столь ответственную должность, будучи ещё студентом-заочником исторического факультета СГУ. Любитель поэзии, он собрал коллектив, в котором почти каждый писал стихи, а Василий Шабанов уже в то время считался профессиональным поэтом.

Едва ли не в каждом номере публиковались стихи, естественно, к газете потянулись поэты, народ своеобразный, если не сказать странный, странный в прямом и в переносном смыслах: заявлялись в редакцию путешествующие по стране молодые люди, представлялись поэтами, просили напечатать их вирши. Свежие и незатасканные строчки шли в номер, автор же, получив гонорар, отправлялся дальше покорять российские просторы.

Однажды редакционный коридор наполнил собой не очень умытый и слегка помятый гражданин, представился: я путешественник, иду пешком из Сибири в Москву.

Предложил обмен: вы мне десять рублей гонорара, я вам – свои путевые заметки. Рассказ его оказался интересным, обмен состоялся.

Каких только чудиков и чудаков не видали журналисты. Поэтому никого не удивило, когда октябрьским днём в кабинет редактора вошёл маленький (не выше полутора метров), тщедушный человек, назвал себя: поэт Геннадий Колесников из Астрахани, оттуда, «гдеотливают радугой скворцы, // гдесолнце на сазанах запеклось. // Где мельницы кружат, скрипят калитки, //где рыбницы певучи, словно скрипки».
К небольшому росточку его добавлялись горбы на спине и груди, но, несмотря на эти физические недостатки, посетитель держался раскованно, словно старый добрый знакомый. Сразу же предложил принять его в штат журналистом. Виталий Васильевич для начала предложил ему почитать стихи, и посетитель нараспев продекламировал:

Меняется лицо земли.
И мама пишет мне о том,
Что дом, где жили мы, снесли.
Он только снится – старый дом.
Давно ушёл из жизни дед.
На деда стал похож отец.
Зарос цветами алый след,
Стал вечным пламенем боец.

Строки незнакомца понравились, особенно те, где говорилось о Волге: «Горит, горит вишнёвым соком бакен. // На Волге мятный воздух – сердцем пей! // Такая ночь, что чудится собакам, // как будто нет ни грязи, ни цепей».

Уже через несколько дней, 11 октября 1964 года, на полосе литобъединения «Молодые голоса»напечатали стихотворение Геннадия Колесникова «Преданность»: «Пропахла рыбой, словно невода, // Косматая у деда борода. // И, как в ракушках, у него в ушах – // Гуденье рек и шорох камыша».

А 16 октября опубликовали его отклик на полёт космического корабля «Восход»: «Сквозь золотое утро октября // Умчались парни в звёздные края».

Колчину приглянулся немолодой уже (по меркам молодёжки), 27-летний астраханец, он устроил его в заводское общежитие (пока хлопотали о крыше над головой, ночевал в редакции на подшивках газет; располагались «Коммунист» и «Заря молодёжи» на улице Ленина, 94).

После проверочного задания – написать очерк об агрономе Викторе Винокурове из села Ново-Захаркина Петровского района (очерк Колесникова «Яблоня» напечатан 23 октября) – Колчин издал приказ о зачислении со 2 ноября нового сотрудника учётчиком отдела писем. Эта должность оплачивалась как полставки, вполовину оклада корреспондента, но и за эти 60 рублей месячного пособия Геннадий был благодарен, не раскачиваясь включился в работу.

Из номера в номер публиковались его очерки и статьи, он охотно ездил в командировки в Пугачёв, в Аткарск и в Балаково, привозя оттуда нестандартные рассказы о своих героях.

Его заметки не пестрели цифрами, он не перегружал их фактами, умея несколькими лаконичными фразами создать образ. Его газетная проза была сродни поэзии: «Зажигает Саратов золотые огоньки. С шумом раскрываются двери вечерней школы. Выбегают на улицу после занятий десятиклассники. Колючий, как нарзан, ударяет в ноздри вечерний мороз. Звенит под ногами снежок. В портфеле – пятёрка по литературе. А утром – на работу. Хорошо!» (из репортажа «Первая перчатка» со швейной фабрики, 20 декабря 1964 года).
Он пришёл со своим, свежим видением газетной работы. Поручили ему написать отчёт с демонстрации 7 ноября, и он не стал перечислять, по примеру прошлых лет, достижения комсомольско-молодёжных бригад, а зарифмовал идущие колонны в чеканные строки репортажа с поэтическим заголовком «Под алыми парусами Октября»: «С жарким солнцем сдружитесь, // Не бойтесь холодной воды. // За здоровье боритесь, // Чтобы быть и в сто лет молодым!» – призывал он молодёжь, рассказывая о колоннах физкультурников.
Сам худющий, в чём душа держится (страдал костным туберкулёзом), он, однако, обладал недюжинной физической силой.

Как легенду передавали из поколения в поколение журналисты «Зари молодёжи» об импровизированном турнире на проводах в армию фотокорреспондента Юрия Набатова. Гена Колесников подзадорил компанию заявлением, что он один поднимет утюг больше раз, чем все остальные вместе взятые.

Юрий Никитин, Анатолий Горбунов, Иван Корнилов, Василий Шабанов, Юрий Преображенский довели счёт до 654 раз, после чего Колесников, открыв форточку и, встав под струю свежего воздуха, покуривая сигарету, преспокойно выжал утюг 654 раза, после чего сказал: «Я подниму ещё пару раз, мне уже надоело. Хотя, ради прекрасной дамы (подруги новобранца – В.В.) доведу число до семисот».

Чувством юмора Господь не обделил Колесникова. Однажды, встретившись в коридоре гостиницы «Юность» с самым сильным человеком планеты штангистом Жаботинским, Гена сказал своим саратовским приятелям (они в столице обитали по случаю какого-то поэтического семинара), что он сильнее рекордсмена мира. И, подойдя к атлету, вызвал того на состязание, предупредив: «Если ты откажешься, я засчитаю тебе поражение». Рассмеявшись, Жаботинский кивнул: «Засчитывай поражение», и Гена победоносно глянул на земляков: «Чего я говорил!»

Ему бы не надо было ни курить, ни дружить с алкоголем, но, обделённый природой (всё-таки в душе он комплексовал из-за своих горбов), Гена старался не отставать от приятелей в этих чисто «мужских» занятиях, придумывая, чем бы ещё удивить друзей.

Московский поэт Вадим Кузнецов рассказывал, как однажды после игры в биллиард (Колесников здорово загонял шары в лузы!) в ЦДЛ (Центральном доме литераторов) компания отправилась в кузнецовский гараж, чтобы там добавить. Крыша гаража – полукруглая, как распиленная пополам бочка. Гена вдруг заявил: «Спорим, я сейчас пробегу по потолку!» Ребята посмеялись шутке, а Колесников, сосредоточившись и долго раскачиваясь взад-вперёд, как пума в клетке, вдруг совершил головокружительный кульбит. «Я бы не поверил, если бы сам не увидел чёткого отпечатка Гениного ботинка на потолке», – вспоминал Вадим Кузнецов.

С людьми Колесников сходился быстро, в Саратове особенно сдружился с Василием Шабановым, самобытным поэтом. Да и вообще все в редакции любили астраханца, вели с ним нескончаемые беседы о поэзии (это Колесников предложил публиковать подборки стихов на всех четырёх полосах подвалом, чтобы можно было, сложив газету, получить 16-тистраничную книжицу), о жизни и газетных делах, Колесников в любой компании становился её душой. Однако к себе в душу никого не пускал, не рассказывал ни о себе, ни о своих близких. И только в стихах раскрывал затаённые думы: «Станет страшно тебе. // Я давно этой мыслью напуган, // Вдруг случится такое // На склоне отсчитанных дней: // Скажет честное сердце, // Что нет настоящего друга // Среди многих твоих // На пирушке поющих друзей».

Да и можно ли назвать друзьями тех, с кем съел не пуд соли, а пуд селёдки, заедая стопарик? У Гены были основания обижаться на всех и вся. Однажды ездил гостить в Астрахань, вернулся оттуда с симпатичной девчонкой, которую на другой же день увёл кто-то из «зарёвцев». «Вот так всегда»,– мрачно отшучивался Гена, провожая взглядом подругу, уходящую под ручку с новым кавалером.

Как-то писатель Иван Корнилов, возвращаясь из Москвы, встретил в поезде сияющего Колесникова: тот вёз новенький журнал «Октябрь» с напечатанными там своими стихотворениями. Заговорили о поэзии, о природе творчества, «и тут я сморозил глупость, – сокрушается Корнилов, – сказав ему, дескать, тебе, как и Лермонтову, физический недостаток помогает сосредоточиться на поэзии». – «Хорошо тебе – молодому, стройному, к тебе бабы липнут», – отозвался на тираду Корнилова поэт, и в его глазах заплескалась вселенская тоска…

«Гостить» долго кручине он не позволял, и уж совсем не пускал её в свои на удивление светлые и бодрые творения: «Хлынь, метель, колоколя в Русь! // Чтобы в пляс пустились огни. // Замети мою боль и грусть, // Озорство во мне раздразни», – поздравлял он сослуживцев с Новым, 1965 годом.

Озорство у него было в крови, Колесников любил рассказывать, как он на перекладных добирался в Москву, чтобы там вычитать готовящуюся к печати его книгу. А однажды умудрился: из Минеральных Вод долетел до столицы «зайцем» на самолёте, обведя вокруг пальца охрану и многочисленных контролёров.
Шалости его были безобидны, его добрая натура не могла кого-либо обидеть или оскорбить. Разве что в сильном подпитии попадал он в передряги, вроде разбитого по неосторожности зеркала в ресторане, где порой оставлял последние свои деньги.

Милиция к нему относилась снисходительно, особенно своя, родная, астраханская: его числили местной достопримечательностью, помня наизусть колесниковские строки о пароходиках, именующихся в дельте Волги трамвайчиками: «Трамвайчик тем уж знаменит, // Что сроду знаменитостей не возит».

Но и блюстителям порядка как-то захотелось проучить острого на язык земляка, после одной из гулянок поэта посадили на 15 суток, спрятав в самый охраняемый корпус тюрьмы, поскольку Колесников заявил, что он и тюрьма – вещи несовместимые, пообещав удрать из-под стражи. И сдержал-таки своё слово.

Повезли его на пустынный остров очищать пляж от мусора (трудотерапия!), и он, улучив момент, прыгнул в отходящий от причала катер и спрятался под лавкой. Ему удалось незаметно покинуть Астрахань.

На попутке доехал до Ростова. Заняв деньги у журналистов комсомольской газеты (везде у него были приятели), улетел в Кишинёв на совещание молодых литераторов. Можете представить себе удивление начальника астраханской милиции (на уши были поставлены все милицейские силы в поисках беглеца), когда он, включив телевизор, увидел там Гену Колесникова, который, рассказывая корреспонденту центрального телевидения о своих творческих успехах, передал привет землякам и лично «товарищу полковнику».

В Саратове Геннадий Михайлович надолго не задержался. В начале февраля 1965 года написал заявление «по собственному желанию». Быть может, желание у него было другое, но Тося (так звали тогда секретаря редактора Антонину Яковлевну Токареву) отказывалась заводить ему трудовую книжку, ссылаясь на то, что Колчин не давал команды. Виталий Васильевич, хотя и любил Гену, но… Как мог он выписать трудовой документ человеку, у которого не было паспорта! (он предъявил редактору лишь диплом об окончании ветеринарного техникума; по специальности работать довелось ему недолго: не мог сидеть он на одном месте!).

И пустился Геннадий Михайлович в странствие дальше, оправдывая своё прозвище – «Колесо» и свои строки: «Мне тяжело в гостиничной постели. // Люблю я неба голубую холобуду, // Люблю я под ноги расстеленные степи».

Кто говорил, что он осел в Куйбышеве, другие утверждали, что видели его в Волгограде. Передавали от него привет гостившие в Грозном и в Ростове. Но чаще всего его встречали в Москве, в ЦДЛ. Неоднократно возвращался Колесников и в Саратов, даже месяц-другой сотрудничал с «молодёжкой», публиковал свои стихи – и снова в путь!

Он стал уже признанным поэтом, одна за одной выходили из печати его книги: «Предзимний сад» (1970), «Не перестану удивляться» (1974), «Остров состраданья» (1981), «Фламинго» (1983), «Автопортрет» (1986).
Во все книги он включал стихотворения, увидевшие свет на страницах «Зари молодёжи», видимо, ему была памятна его «болдинская» осень 1964 года, проведённая в Саратове:

А где-то, в пышной осени Саратова,
Тихонько открывается окно –
И страсть моя ещё звучит сонатою,
Придуманной Бетховеном давно.
Трёхпалубный гудит и содрогается…
Каким ты нелюдимым ни кажись,
А с первых робких взглядов начинается
Судьба иная, завтрашняя жизнь.

Судьба отпустила ему недолгие годы (с его болезнью долго не живут). В зрелых летах он женился, поселившись в Пятигорске, где и скончался 11 сентября 1995 года на 59-м году жизни, лёг в ту землю, где похоронили убитого на дуэли его любимого поэта Лермонтова, о горестной судьбе которого Геннадий Михайлович с горечью замечал: «Умолк ты слишком рано. // Поэзия всегда убийцам мстит. // Как много на твоей земле тумана, // Но сквозь туман кремнистый путь блестит».

Друзья посадили на могиле Колесникова тополь в память о замечательной песне, ставшей музыкальным символов благословенных 1960-х годов: «Тополя, тополя, мы растём и старимся, // Но, душою любя, юными останемся, // И, как в юности, вдруг // Вы уроните пух // На ресницы и плечи подруг».

А вот как вспоминает Геннадия Колесникова Геннадий Иванович Шаповалов в статье «Отдел некурящих», описывая совместное с поэтом время работы в саратовской газете «Заря молодёжи».

«Летом в 1965 году в редакции появился маленький горбатый человек в потёртом светло-зелёном плисовом костюмчике с этаким хитреньким личиком. Как-то незаметно он «просочился» в кабинет редактора, а вышел с приказом командировать его в самый «медвежий угол» области. Дня через три-четыре вернулся, выпросил у секретарши портативную пишущую машинку и, водрузив на стул несколько газетных подшивок, уселся на этот «трон» и, болтая недостающими до пола ножками, принялся бойко печатать материал. Очерк вышел добротный, под ним подпись – Г. Колесников.

Месяца через полтора после появления в редакции человечка с хитреньким личиком редактору позвонили из астраханской и волгоградской молодёжных газет, разыскивающие командированного в «медвежьи углы» внештатного корреспондента Геннадия Колесникова.

Весь юмор этой истории в том, что Колесников после окончания ветеринарного техникума был распределён на глухую степную овцеточку. Не лишённый писательских и поэтических склонностей, да к тому же имея авантюрную жилку, новоиспечённый ветфельдшер в конце концов сделал ноги со своего рабочего поста. По его словам, он вернулся в Астрахань и, слоняясь по городу, забрёл в рыбный порт. На его удачу с одного судна его окликнули и спросили: может ли он стряпать? Стряпать он не умел, но, не имея крыши над головой и куска хлеба за пазухой, рискнул стать коком.

Дней пять, пока шхуна цедила из Каспия хамсу, «кок», как он сам рассказывал, варил команде такое хлебово, которое рыбаки по большей части отправляли за борт. Он не предполагал, какая плата ему последует по возвращении в порт. А получил он под расчёт следующее: метров за сто до причала «кормильца» выбросили за борт. Пока сушил свой плисовый прикид, в голове созрел план. В астраханской молодёжке он изредка публиковал свои стихи и был, как говорится, шапочно знаком с сотрудниками редакции. А что если взять командировочные в «медвежий угол», куда журналисты ездить неохочи, и рвануть вверх по Волге-реке? План сработал и в Астрахани, и в Волгограде. Что его заставило затормозиться в Саратове, осталось тайной. Командировочные деньги он с извинениями вернул нижневолжским редакциям.

Скромная зарплата учётчика писем и гонорары заставили его зазимовать в Саратове. Парень он оказался способный, работящий. В те годы мэтры советской поэзии Р. Рождественский и Е. Евтушенко затеяли проведение «Дней поэзии», чтобы выявлять молодые таланты. Колесников оказался не только неплохим очеркистом, но и писал замечательные стихи.

С разрешения редактора поехал в столицу. Вернулся окрылённый. Позже в вышедшем по итогам «Дней…» альманахе были опубликованы страницах на десяти-двенадцати его стихотворения.

А из следующей поездки в Москву Колесников вернулся как денди лондонский одет и с большими по тому времени деньгами. Это была плата певицы Людмилы Зыкиной за выкуп авторства очень популярной песни «Тополя», слова которой написал Геннадий Колесников. Вот такие кадры работали в отделе некурящих».
Писатель Юрий Михайлович Никитин (отчество указываю для того, чтобы не спутали с астраханским Юрием Никитиным) в статье «Проводы новобранца» вспоминает:

«Однажды (было это в октябре 1964 года) мы все сидели за столами, строчили свои статьи в очередной номер газеты, когда редактор стал водить по комнатам и представлять нового литсотрудника. Его звали Геннадий Михайлович Колесников.

Первое впечатление было не в его пользу: карликового роста, горбат и спереди и сзади, землистый цвет лица и какой-то хищный взгляд рыжих глаз. Но когда Колчин говорил, что это - автор слов знаменитой песни «Тополя, тополя, солнцем коронованы», которую распевает вся страна, первое впечатление исчезало напрочь.

Он стал ночевать в редакции на подшивках старых газет. До нас вот так же ночевал в астраханской, волгоградской, а после нас в куйбышевской молодёжной газете. Работал, пока не наскучивало. Задиристый, беспечный, вечно безденежный и в то же время щедрый, когда они появлялись, прекрасный шахматист, любитель выпить и потравить анекдоты, он стал душой наших холостяцких кутежей. Анекдотов в нём было, как в роге изобилия, причём рассказывал на заказ: о евреях, о чукчах, о немцах, о Василь Иваныче и Петьке, о животных, о насекомых, политические, любовные…

Самым ярким событием по своей фантастичности стали для меня проводы нашего фотокорреспондента Юры Набатова в армию.

Уже с утра Юра – наше пронырливое газетное око – шлялся по редакции не обвешанный фотоаппаратами, экспонометрами и магниевыми вспышками, а будучи уже заметно навеселе. В каждый осенний призыв он получал повестку из военкомата, и в каждый осенний призыв Колчин спасал его от пострига в новобранцы. Редактор звонил секретарям обкома комсомола Ивану Герману или Юрию Кочеткову и говорил, что молодёжная газета без фотокора Набатова всё равно, что дом без окон. Те не опускались до мелких военных чинов, а сразу звонили по «вертушке» генералу, повторяли слова про дом без окон, и защита Родины опять откладывалась. Мы и на сей раз были уверены, что Юра никуда не уедет, но проводы вошли в традицию.
Мальчишник собрался в его небольшой квартирке. Заведующий сельхозотделом Иван Корнилов, зав. промышленным отделом Толя Горбунов, зав. отделом спорта Гена Шаповалов, лирик Колесников, его конкурент Вася Шабанов, автор гражданских стихов, я – идеолог, и, разумеется, сам виновник торжества. Да, восьмой была невеста нашего фотокора; общим голосованием ей разрешено было присутствовать на мальчишнике.

Сначала всё шло обычно: о чём-то говорили, что на утро невозможно вспомнить, и выпивали. Нечто вроде ссоры наметилось, когда Шабанов с подковыркой спросил Колесникова: правда ли, что он победил Леонида Жаботинского – человека-гору, чемпиона мира по штанге. Слух такой действительно имел место. В Москве проходил всероссийский семинар молодых поэтов, которых поселили в гостинице «Юность». В то же время в Лужниках проходили соревнования штангистов, они тоже жили в этой гостинице.

Как-то алкающая поэтическая братия топталась в коридоре и соображала насчёт выпить. В этот момент дверь одного из номеров открылась, из неё вышел Жаботинский с тренером, и оба прошествовали в ресторан на завтрак. Колесников сказал: «Хотите, я его на лопатки положу?» Все, конечно, ха-ха-ха – го-го-го – забавная шутка. Генка настаивает: «Давайте на спор. Если я его поборю – вы мне пару пузырей, если он меня – я вам».

Поспорили. Дождались, когда штангисты снова появились в коридоре. Маленький горбун двинулся им навстречу, остановился перед человеком-горой и этак пальцем поманил снизу, чтоб тот наклонился.
Чемпион, уперев руки в боки, с улыбкой наклонился. Генка сказал ему, показывая пальцем на стоящих возле фикуса поэтов: «Я поспорил вон с теми ребятами, что я сильнее тебя. Давай что-нибудь выжимать. Первый жмёшь ты, а я на один раз больше».

Жаботинский откинулся назад и начал хохотать. Потом развёл могучими руками и, отдуваясь, сказал: «Я отказываюсь. Засчитывай поражение».

– А я действительно сильнее, – сказал Колесников. – Если выжимать не штангу, а что-нибудь лёгкое. Или хотя бы поднимать пустую руку вверх, без ничего.

– Брось болтать, – махнул на него рукой Шабанов. – Уж признайся, что ты победил в остроумии, а не в силе.

– Вызываю тебя! Ты ж парень деревенский, здоровый. Давай! – разозлился Колесников. – Набатов, у тебя есть что-нибудь тяжёлое для выжимания? Мраморная подставка для авторучек. Или гантели, например.

– Да не буду я! – отбрыкивался Шабанов.

– Тэк-с, сколько вас – мужиков? – усмехнулся Колесников и стал считать, тыча пальцем в каждого. – Шесть. Всех вместе сложить, будет пол-Жаботинского. Выжимаете, кто сколько может, складываем, а я на один раз больше этой суммы. Почему на один? А потому, что больше мне неохота. Проигравшие ставят три бутылки.
Хмель на нас уже действовал, и мы клюнули на эту провокацию. Ни мраморного пресс-папье, ни гантелей у Набатова не оказалось, он принёс от соседской бабушки чугунный утюжок и поставил его на стол. Меня, как недавнего спортсмена, заставили выжимать первым.

До пятидесяти утюжок взлетал в моей руке как пушинка, потом стал тяжелеть всё больше и больше; на ста двадцати я сдох.

После меня за утюг взялся Корнилов и выжал его сто шестьдесят раз; но он соревновался уже со мной. Потом жали Горбунов, Шаповалов, после них самолюбивый Вася Шабанов. На восьмом десятке счёта рука у поэта настолько онемела, что чугунный утюжок стал выписывать над его головой опасные круги.

– Если ты проломишь себе череп, твой жим не будет засчитан, – насмешливо сказал Колесников.

Наш новобранец, едва почувствовав тяжесть этой работы, поставил утюг на край стола. Итак, все вместе мы выжали шестьсот сорок четыре раза. Цифра бешеная! Я, грешным делом, подумал, что этот хитрец, конечно же, не станет с нами соперничать, потому что оно невозможно; наверняка он придумал какую-нибудь остроумную отговорку, и только посмеется над усилиями шести здоровых мужиков.

Но я ошибся. Колесников снял вельветовый пиджачишко, расстегнул ворот клетчатой рубашки, встал под открытую форточку, и утюжок в его руке полетел вверх-вниз, вверх-вниз… После двухсот мы начали считать вслух, потому что отказывались верить собственным глазам. Я даже потёр ладонями лицо, полагая, что это какой-то гипноз.

После трёхсот Толя Горбунов взял деньги и пошёл в магазин за вином. Последний подсчёт мы вели громко и хором: шестьсот один, шестьсот два, шестьсот три...

– Шестьсот сорок пять! – выкрикнули мы, поражаясь невероятности того, что совершил горбун, а он, продолжая держать утюг в поднятой руке, сказал: – Ради поцелуя женщины – до семисот.

Потом он подошёл к невесте Набатова, подставил ей щёку, и она, по-моему, с удовольствием и даже восхищением, наградила его поцелуем».

Художник «Зари молодёжи» Лемар Владимирович Тараканов, работавший в газете в шестидесятых годах, в статье «Майбах» Паттерсон и Юрий Гагарин» вспоминает:

«После окончания Саратовского художественного училища я работал художником-оформителем на заводе «Серп и молот», рисовал и для многотиражной заводской газеты, которая версталась в издательстве «Коммунист».

Мои рисунки рабочих-передовиков попались на глаза директору издательства Лукашевичу и так ему понравились, что он в апреле 1960 года уговорил меня перейти на работу к нему. Собственно, и уговаривать не надо было: я охотно согласился, так как кругозор в областных газетах, – а мне нужно было ретушировать снимки и иллюстрировать очерки и для «Коммуниста», и для «Зари молодёжи», – был несравненно больше, чем в многотиражке.

Рисовать приходилось едва ли не для каждого номера. Особенно ярко оформлялись поэтические подборки. Случалось, что за портретами героев труда в глубинку выезжали не только журналисты, но и художник.
Одна из таких поездок в город Петровск мне запомнилась тем, что я привёз оттуда не только рисунки, но и… роскошный автомобиль «Майбах».

Один из рабочих местного завода, позировавших мне, узнав, что я страстный автолюбитель, рассказал, что у его соседа, полковника в отставке, есть трофейный немецкий лимузин, который стоит без дела, так как никто не знает, как его починить. Навестив полковника, я узнал, что привёз он машину из Берлина (командование ему предложило на выбор – орден или автомобиль, и он предпочёл машину). Стоил он недёшево, но деньги у меня были: заработал на памятниках воинам, погибшим в годы Великой Отечественной войны, изготавливал скульптуры для сельских мемориалов.

Из Петровска до Саратова дотащил своего «Майбаха» на буксире, наняв грузовик. Пошёл в библиотеку, взял книги о трофейных машинах, разобрался в конструкции и сделал машину ходовой. Правда, была она у меня недолго, подарил её Якову Ильичу Брежневу, начальнику прокатного цеха на металлургическом заводе в Днепропетровске, с ним меня познакомил Лев Шугуров, редактор журнала «За рулём», к которому я обращался за консультацией, когда доводил до ума трофейную машину.

Известно, что Леонид Ильич Брежнев коллекционировал раритеты, а мой «Майбах» оказался машиной, изготовленной специально для министра пропаганды германского рейха Риббентропа. Взамен мне помогли приобрести новую «Волгу», за которой я ездил на Горьковский автозавод. Конечно, «Волга» не столь роскошна, зато в эксплуатации удобна: для «Майбаха» достать запчасти было практически невозможно, тем более, если учесть, что эта фирма делала автомобили эксклюзивно, на заказ.

На моём «Майбахе» успела покататься «Заря молодёжи» (садились вдесятером – и не тесно, а если потесниться, то и вся редакция умещалась в кабриолете!). Помню, приехал к нам в гости необычный человек – молодой морской офицер Джеймс Паттерсон. Его знал весь Советский Союз: помните негритёнка в кинофильме «Цирк»? Так это и был Паттерсон. Он окончил нахимовское училище, стал моряком, в 1963 году издал первую книгу стихов «Россия. Африка», а в Саратов приезжал по приглашению журнала «Волга», там его и встретила Татьяна Корсакова, журналистка «Зари молодёжи», пригласила пообщаться с молодыми журналистами.

Выезжали всей редакцией на Соколовую гору. Не помню, чтобы Паттерсон читал стихи, а вот Гена Колесников – тот был в ударе.

Разожгли костёр, и я, глядя сквозь пламя на Гену, вдохновенно читавшего свои стихи, поражался, как он преображался: становился стройным, подтянутым юношей, зрители не замечали его горбов (он с детства приобрёл неизлечимое заболевание позвоночника).

Тогда Колесникова знала вся страна, вернее, его песню «Тополя» («Тополя, тополя, в город мой влюблённые»), ставшую песенным символом шестидесятых годов. У нас в «Заре молодёжи» Геннадий Михайлович работал учётчиком отдела писем одну зиму, с ноября 1964 года по февраль 1965 года, но ещё долго оставался другом нашей газеты. Он был необычайно компанейским парнем. Неоднократно мы с ним на моей машине совершали путешествия по Кавказу (был я в гостях у его родителей в Пятигорске), по Украине.

Гена читал стихи в сельских клубах, в городских Домах культуры, я же, мечтавший стать артистом, развлекал публику пантомимой, интермедиями. За представления денег не брали, не меркантильное время тогда было».

Литература:


Владимир Вардугин «А где-то в пышной осени Саратова…» - «Земское обозрение», 30 апреля 2008 года.

Юрий Михайлович Никитин «Воспоминанье третье: проводы новобранца».

Тараканов Л.В. «Майбах» Паттерсон и Юрий Гагарин».

Шаповалов Г.И. «Отдел некурящих».