След хромой собаки. 17. Депутатка

Абрамин
Эта глава – заключительная. А так как конец всему венец, то руки чешутся написать, что у Мили всё сложилось хорошо. Народ любит такие концы – когда несчастье каким-то чудным образом трансформируется в счастье. Пусть какое-никакое, а счастье – простое, незатейливое, сермяжное – как сибирский валенок.


Ведь счастье, что бы там ни говорили, – это когда человек чувствует себя счастливым, всего-навсего. Много для этого надо? Нет, не много: 1) любимое (и любящее) существо рядом, 2) детки, 3) маломальское здоровьице. А остальное всё – бесплатное приложение, гарнир к коронному блюду. И пусть там злословят всякие умники, что такое счастье сродни счастью наседки, – нам, плебеям, всё равно. Мы так приучены. О большем и мечтать не «могём». Большее – гордыня. Гордыня – наказуема.


Но у Мили сложилось всё не так. Хоть, честно говоря, могло бы сложиться и так. Как говорила пушкинская Татьяна, «а счастье было так возможно, так близко!..»  Миля почувствовала вкус счастья, когда её брал Дима. Брал голыми руками, не спрашиваясь и не стесняясь. Она не возражала – куда там! ещё передумает… Тем более что ей даже нравилось, что он не церемонится, что выгибает её стан и так и этак – как лозу краснотала, что совершает свои  мужские отправления через причиняемую боль – кстати, у неё тогда промелькнуло в мозгу, что самая желанная (если можно так выразиться) боль в мире – это боль от потери невинности. Миля не сомневалась, что все мужчины так поступают – в угоду своему эго. Лишь бы извлечь максимум удовольствий для себя. А про женщин и не думают.


Произошла, правда, некоторая заминка, когда Дима возжелал придать раздетой Миле позу «а ля ваш» (коленно-локтевое преклонение). Девушка заартачилась: ей почему-то казалось, что эта поза крайне постыдна и унизительна. Становиться в неё она не хотела. Но Дима своим стрекательным аппаратом так парализовал её волю, что всякое возражение, а тем более сопротивление, были просто смешны. Потом, прокручивая в мыслях свершившееся и анализируя ощущения, Миля  восхищалась: а и как же это приятно!  И он ведь (Дима) тоже испытывал наслаждение, иначе б не дышал так жарко, испуская стоны. Душа её ликовала: «О, я желанна… Меня хотят… Ну, наконец-то… Нашёлся таки человек, который оценил…» И в Милю вселилась уверенность, что Дима уже никогда от неё не отступится. Может, так бы и было. Но Димы нет. Пропал Дима.


Когда они из милиции вернулись домой, на заимку, Жевжик пошёл раскладывать по кормушкам сено, а женщины стали варганить обед, который потом никому не полез в глотку. Закончив с обедом, принялись  коротать время –  в ожидании следственной группы. Сыщики обещали приехать, Жевжик должен был показать им место, где обнаружил куртку, – она, как думали все, всё ещё валяется там. Ловчие же димины причиндалы – плашки – Жевжик не видел, как не видел и мешок, в котором Дима нёс эти чёртовы плашки, будь они неладны!  Напрашивался отнюдь не риторический вопрос: где оно –  всё это?  Ну а главное, конечно, где сам Дима? Живой или мёртвый – где? Куда исчез? Что с ним?


Короче, надо было начинать расследование, и чем раньше, тем лучше – по горячим следам всегда лучше. Вот только следственная группа, похоже, не понимала этого – задерживалась. Обитатели заимки  ждали… «с помытой шеей». Жевжик кончил раскладывать сено и теперь кемарил в пердёлке (уютный чуланчик без определённого предназначения). Бабушка топталась на кухне не находя себе места –  так сильно переживала. Миля ушла переживать в залу – туда, где всю ночь была любима Димой.


От нечего делать она взяла с полки какую-то потрёпанную книжонку, наобум открыла её и попала на стихотворение. Начала его читать почему-то со второго куплета: «Томик пыльный, томик серый/ Я беру, тоску кляня,/ Но и в книгах кавалеры/ Влюблены, да не в меня». Стих не понравился, поэтому дальше читать не стала; на последнем куплете, однако, внимание задержала: «И зато за мной, усталой,/ Смерть прискачет на коне,/ Словно рыцарь с розой алой/ На чешуйчатой броне». Посмотрела название – «Старая дева»*. Миля поморщилась: «Фу, гадость какая! Слава богу, это уже не про меня…» Как оказалось, книжонку принесла с собой бабушка, вместе с партийным билетом и паспортом, «молоткасто-серпастым». Она напоминала ей революционную молодость.


Проснулся Жевжик, вышел из пердёлки и, посмотрев в окно, тревожно промолвил: «Шутки шутками, а хвост набок», что означало: хватит ждать у моря погоды, следаки могут уже и не приехать – то такая братия... Надо самим что-то предпринимать, а то действительно скоро начнёт темнеть  и тогда в лесу делать нечего. Бабушка и Миля согласно закивали.


Но самое большое, что они могли предпринять, – это забрать куртку. Жевжик так и сказал: «Снова срывается снег, если он пойдёт сильно, то за ночь может так занести, что не только следов, а и куртки не найдёшь. А так хоть что-то в руках да будет. Я пойду». Его, как и всех, мучили тревожные мысли. Прежде всего, зачем Дима снял куртку? А потом – почему он её оставил? Что его вынудило уйти без куртки? В такой-то холод! Куртка, таким образом, фигурировала как главная улика. И Жевжик помчался.


За ним, естественно, увязалась Пальмочка – как же без неё! Но час от часу не легче – куртки на месте не оказалось. Зря мчались. Пальмочка норовила ещё  бежать – куда-то дальше – пытаясь увлечь хозяина за собой, но тот строго ей запретил: дело принимало серьёзный оборот, и кустарными методами ситуацию тут было не прояснить. Более того, можно было уничтожить все улики,  причинив тем самым непоправимый вред официальному следствию. Нужны профессионалы!


«Хочешь не хочешь приходится ждать дальше, другого выхода нет», – обидчиво произнесла бабушка, когда Жевжик вернулся и огорошил, что куртка «испарилась». Горестно поджав губы, она взяла Милю за руку и стала гладить тыл девичьей ладони, несмотря на то что «телячьих нежностей» не терпела. А тут, видите ли, сделала исключение. К чему бы это? Может, её многоопытная душа что-то предчувствовала?


Рабочий день Жевжика давно кончился; впрочем, он у него был не нормирован. «Счастливо оставаться!» – попрощался цыган и уехал, пообещав дамам «кровь из носу» (всенепременно) быть завтра со следственной группой: «Сыщиков надо брать за жабры и тащить силком – сами не придут, я эти штучки знаю: будут выжидать три дня, хоть клялись и божились, что прибудут сегодня. Ничего, не волнуйтесь, утречком, к восьми, подъеду к ним – у них как раз будет планёрка – и решу вопрос. Постараюсь, чтоб с планёрки – прямиком сюда, с ними... В общем, ждите…»


Но утречком этот так красиво выстроенный план рухнул, и жизнь Мили поменялась в корне.


Вот что произошло. Когда Жевжик вернулся из Красного Кута, жена сообщила ему, что был Николай Гарбуз. «Это тот, – сказала она, – что летом был у нас, помнишь? Двое их тогда приезжало, на велосипедах, голову тебе морочили насчёт дочки того, второго…» – «Да помню я, помню! Ещё бы… – перебил Жевжик. – И что он хотел?»


Варвара рассказала, что Николай просил передать, чтобы Миля срочно возвращалась домой, потому что её родители – и отец и мать – оба находятся в больнице. Отец давно лежит, в психушке, и скоро оттуда не выберется, если вообще выберется, потому как буйный с элементами агрессии. А мать вот только вчера отвезли  в земскую больницу – отравилась уксусной эссенцией, жить надоело, и надежды никакой, вряд ли выкарабкается.


Жевжик не стал ждать завтра, запряг лошадей в кибитку и вернулся на заимку. Уже темнело. Он сам отвёз Милю на Кизияр, в её родительский дом. Дом оказался пуст, так как Лиля в поисках жениха «уехала строить БАМ», и была далеко. Ключ оказался у Попенчихи – как у ближайшей соседки. Она же и скорую помощь вызывала, и сопровождала Килю при транспортировке в больницу, и за домом взялась присматривать – пока не появятся «деточки» (в смысле сволочи).


Заночевал Жевжик у матери, на Цыганской Слободке.


На следующий день к вечеру Киля скончалась – врачи заявили, что отказали почки. И печень тоже отказала.  «Как ни старались, – всплеснул руками заведующий отделением, – спасти не удалось. Всё поотказывало».


Осталась Миля одна – сам пан сам хозяин. Похоронила мать. Погоревала. И сказала себе: раз я такое выдержала, то просто обязана жить дальше. Ждала появления признаков беременности, но – увы и ах! – они не появились. (Это только в современных кинофильмах бывает так, причём сплошь и рядом: раз дала – и попалась. Уже после первого совокупления, зажимая рты ладонями, девушки бегут рыгать. Ещё ничего там не сузилось, ничего не остыло, ещё яйцеклетка со сперматозоидом не встретилась, а они уже бегут... Господа режиссёры, да не смешите же людей, придумайте что-нибудь другое, смените пластинку; неужели вам самим не противно от этой пошлятины?!). 


В лес Миля возвращаться не стала – теперь ей было не до того. Договорилась с Жевжиком: если с Димой что-то прояснится, чтоб сообщил. Девушка вернулась на прежнюю работу, её взяли безо всякого – пожалели. Ведь такое горе у человека! Тем более что сокращение штатов так и не произошло.


Но, проработав пять месяцев, Миля уволилась по собственному желанию. Потому что все сотрудники смотрели на неё как на несчастную, на неудачницу, которой ничего в жизни не светит. Только и спрашивали лицемерно, жаля в самое сердце: «На свайбе скоро будем гулять, Миля? Бо пора вже, поспела. Так и переспеть можна…» Этого издевательского дежурного вопроса она не выдержала.


В мае устроилась в пригородный колхоз – чтоб подальше от злых языков. Языки, правда, водились везде, но в колхозе, на плантациях, концентрация их была наименьшей. Во-первых, там её изначально никто не знал – ни её, ни её подноготной – а во-вторых,  все колхозницы были заняты делом, находились одна от другой на сотни метров, да плюс – в согбенном состоянии. Бескрайние рядки кукурузы, подсолнухов, буряков, помидоров высасывали все силы, и лезть кому-то в душу было ну никак.


Именно этого Миля и искала. К тому ж оплата от выработки. Бери делянку – и вкалывай, не разгибаясь, чтоб норму сделать. А хочешь заработать больше, бери делянку побольше. Лясы точить некогда. Главное – справиться. В поле приходила рано,  а уходила с поля поздно. Домой приволакивалась «без задних ног». Зато давала по три нормы.


Вот эти самые «три нормы» и перевернули её жизнь. Как-то в один прекрасный день на поле приехали корреспонденты, беседовать с передовиками труда. Спросили у бригадирши: «Кто тут у вас самая-самая?..» Бригадирша показала на Милю: «А вон, видите? – та, что дальше всех отсюда, что к лесополосе приближается. На третью норму замахнулась. А время… ещё и „телячий поезд“ не прошёл на Каховку (пригородный, или рабочий поезд). Значит, четырёх нет. Вот и считайте...»


Корреспонденты «навпростэць»  (прямиком по бездорожью) ринулись к Миле, стали ненавязчиво беседовать с нею, фотографировать под разными ракурсами. В те годы с рабочим классом и трудовым крестьянством ох как заигрывали! Платили копейки, но заигрывать заигрывали, что да то да. Выискивали ударников, двигали их «на вороных», ставили в пример другим, призывали по ним равняться.


Корреспонденты уехали, ничего не пообещав, – будто заезжали просто так, по пути, размять затёкшие члены. А вскоре вышла газета – с её портретом и хвалебной статьёй под заголовком «Наши маяки». Мыслимо ли, три нормы!


Милю послали в Москву на какой-то слёт. Ехала в литерном поезде, в одном вагоне с Марией Брынцевой, знаменитой крымской виноградаршей. Эту деталь тоже отразили в прессе, причём в очень разукрашенном виде. Как следствие – Милю избрали в депутаты. И началась у неё новая жизнь. Надо было соответствовать и нигде ничем себя не скомпрометировать.


Диму Прозорова оперативно-розыскные структуры никак не могли найти (плохо искали). Бабушка Спятиш взяла дело в свои руки. Прежде всего, она дала Жевжику адрес Димы и попросила смотаться узнать, нет ли его дома. Если нет,  спросить  у соседей, не появлялся ли. Жевжик смотался. Димы дома не было, а соседи сказали, что он приходил – раза три за всё время – и все разы в сопровождении двух лбов, похожих друг на друга как две капли воды – видно, близнецы.


Тогда мудрая бабушка изрекла сакраментальную фразу: «Раз Дима жив, он не может не приходить в нашу кунью балку. Наша кунья балка – единственная отдушина для него. Я знаю что говорю. Правда, по каким-то соображениям он не может зайти ко мне, даже за саквояжем, с которым был в последний визит. Так он и стоит вон там, под кроватью, накрытый тряпками, чтоб не пылился. Саквояж стоит, а хозяин всё нейдёт… И это уже очень интересно».


У бабушки созрел план: вручить Жевжику этот саквояж, чтобы он пошёл с ним в кунью балку – а точнее туда, где нашёл в запрошлом годе димину куртку, которая потом странным образом исчезла. Там, в балке, пусть даст Пальмочке нюхнуть саквояж снаружи и внутри – авось запах сохранился, и собачонка найдёт след. «Она у нас девочка умненькая, – сказала бабушка, –  разберётся. Если Дима недавно топтался там, обязательно почувствует».


Так и сделали. Пальмочка сразу взяла искомый след и повела по нему. Она забежала далеко вперёд, но Жевжик её не останавливал – он шёл по хорошо знакомому следу. Лежал, как и тогда, снег, поэтому сбиться с пути было просто невозможно, даже если захотеть.


На окраине посёлка Пальмочка остановилась у ворот добротной хаты. Там жили братья Новаки и их сестра Люба. Жевжик об этом знал – и мгновенно догадался, что это именно с ними, с братьями Новаками, Дима появлялся у себя дома: братья-то – близнецы, какие нужны ещё доказательства!


Жевжик не стал стучаться в дом – не хотел, чтобы его видели. Он вернулся на заимку, дождался вечера, когда зажгли свет,  и снова пришёл сюда – на этот раз шёл по дороге (так было ближе) и без Пальмочки (чтоб не устроила какого-нибудь собачьего переполоха – шум сейчас был ни к чему). Подойдя к дому, он с улицы, через окно, увидел Диму – что и требовалось доказать.


Разгадать всё остальное было пустячным делом. Тогда, два года назад, братья Новаки подстерегли Диму в балке. Они были агрессивны и с помощью тумаков объяснили, что это – их  территория, что они первыми начали добывать здесь куниц и что никакая зараза не смеет даже носа сюда казать. Отметелив Диму, они силком, словно бы под конвоем, повели его к себе домой – чтоб не вздумал сбежать, а то ведь наверняка растрепится. Димину куртку оставили на месте побоища – чтоб сбить с панталыку тех, кто будет его искать. Но потом раздумали, вернулись и забрали её  – зачем лишние улики!


Дома после обильных возлияний они «хорошо» побеседовали с Димой – и, что называется, обратили в свою веру. А и действительно, не убивать же было его! Когда они узнали, что «пленник» умеет выделывать шкурки и шить меховые шапки, решили взять его в долю. Потому как сами этого делать не умели, а скорняк, к услугам которого  прибегали, стоил очень дорого. Дима, может быть, и отверг бы это предложение, да влюбился в Любу – он вообще был падок на юбки.


Так под неусыпным контролем шести глаз (обоих братьев и Любы) Дима и работал. И понимал, что отсюда без ущерба для здоровья не вырваться. Но ему, представьте, нравилось – хоть кому-то нужен, хоть кем-то ценим. Компашка поставила дело на поток, в ход пошли не только куницы (их не наберёшься), а и бродячие собаки – этого добра было навалом.


Хорошие собачьи шапки выдавались за волчьи, надо было только скроить их с кандибобером и преподнести умеючи. На такие шапки как раз была мода. Мало-мальски незаурядные парни рвали их с руками, и на танцах в клубе МТС (машинотракторная станция) не снимали – оставались в них. Ради шарма (а может, боялись, что в раздевалке украдут).


Сбывали продукцию на толкучем рынке. Имели вполне приличный «навар» –  хватало не только на хлеб с маслом, но и на чёрную икру.


К бабушке Спятиш Дима не пришёл – боялся посмотреть ей в глаза. Миле ничего не сказали – запретила бабушка, не хотела расстраивать. Но Миле было уже и не до этого: она делала головокружительную карьеру, и у неё обозначились иные приоритеты.  Дима ей был теперь  нужен как «пришей кобыле хвост» – он только бы компрометировал её. 


Хотя… Часто-густо лёжа в постели она думала: «Хорошо всё же, что был у меня Дима, а то и вспомнить было бы нечего. Спасибо бабушке Спятиш. Как она там?.. Надо будет проведать».

----------------------------------------
*Стих Николая Степановича Гумилёва «Старая дева».