Это крошечный посёлок на севере Н-ской области. Когда-то он был довольно многолюден, сейчас каждый второй дом пуст и стар, коли не сгнил подчистую. Если вас занесёт туда попутная судьбина, вы увидите широкий лесной пруд и горстку почерневших строений с косыми замшелыми крышами; а меж этих престарелых жилищ – крапивно-репейные пустыри с кучами древесного праха. Так что поневоле напрашивается издавна присвоенный эпитет «тихий», правда, уместнее –«мёртвый», но это не совсем точно: теплится в затаённом Омуте сокровенная жизнь! Правда, от исконных жителей осталось четверо – старик и три старухи, не считая скудной домашней живности.
Лихо, с флагами и винтовками, с комбедами и ЧОНами, а потом с войнами и спецлагерями, со всякими соцперетрясками пронеслась ИСТОРИЯ, походя поистратила судьбы, поломала через колено и поставила на разорённое село наукообразное клеймо – «неперспективное». Так оно и оказалось: сыновья и внуки осели по громким городам, старики поуходили в сырую землю. Редко, но метко заезжали в Тихий Омут районные представители, для проформы зазывали в дом престарелых. По разным причинам выстояли только четверо.
Удивительное дело, им всем под девяносто, но они могут дать фору многим семидесятилетним: хоть и ветхи летами, но почти бесхворы, довольно крепки телом и на удивление прямы духом. Взять единственного представителя мужеского пола деда Пантелеймона. Он ничуть не согбен, пускай худ и медлителен, но светлы его синие глаза на коричневом личике, заросшем седой бородой с прозеленью от многолетнего курева. Да, он странно одет в полумужицкое-полуженское тряпьё, никогда не снимает засаленный до металлического блеска картуз и чёсанок с потрескавшимися калошами; в зависимости от погоды на Пантелеймоне то заплатанный полушубок, то выцветший плащишко с капюшоном, в котором он жизнь назад исполнял обязанности местного лесничего. Да и жилище Пантелеймоново, хоть и ветхо, зато устойчиво и лет на десять гарантирует крышу над головой. Низкая, тёмная комнатёнка о два окна; серая, видавшая виды печь с подтопком; чёрный колченогий стол с прозеленевшим самоваром, пара табуретов; само собой, лежанка у стены; божница в красном углу с мигающей синей лампадкой…
Описываем чересчур подробно для того, чтобы в дальнейшем не повторяться при знакомстве с женским населением Тихого Омута: их дома приблизительно похожи, ясное дело, с поправкой на особую аккуратность и чистоту – женщины и в девяносто остаются самими собой, хотя лишаются молодой прыти и сверхдомовитости.
Кто же они? Вера Кринкина, Надежда Швейцарова и Любовь Христолюбова. Вера, Надежда, Любовь… Нет, это не наш авторский произвол, не желание «красовито вообразить»; мы здесь ни при чём – распорядилась природа-матушка. Вот только уже не природа, а политические катаклизмы погубили их мужей на фронтах второй мировой; не природа, а житейские пропасти уморили сыновей ненасытным зелёным змием. Слава Богу, живы дочки, худо-бедно обретаются по дальним городам, в меру сил не забывают престарелых родительниц: два-три раза на году шлют письма или открытки, раз в пять-шесть лет наезжают на день-два по грибы и ягоды, потчуют городскими гостинцами.
Хуже Пантелеймону: он три года тому овдовел, два сына его сгинули на зоне – ни навещать, ни потчевать вкусностями его некому. Но Тихий Омут – это стариковская коммуна: здесь взаимовыручка не на жизнь, а насмерть! Если хозяйственные соседки делятся с ним яйцами и козьим молоком, то Пантелеймон как пожизненный рыболов нет-нет да одарит их омутовской рыбицей: несмотря на трёхсотлетний возраст, здешний пруд до сих пор радует окунями, карасями и щуками. Правда, откуда ни возьмись наезжают сюда иногородние рыбаки, вычерпывают ухватистыми сетями разнорыбицу, дымят кострами, пьяно орут, заваливают берега бутылками, банками и объедками. Но каким-то чудом взбаламученный пруд устаивается, сокровенно очищается от варварских набегов, выпестывает новых мальков не иначе, как на стариковскую радость последних жителей.
Казалось бы, странно говорить о каких-то радостях, когда речь идёт об одинокой старости заброшенных русских людей; но мы имеем в виду особые радости. Да, у них нет ни радио, ни телевидения, ни тем паче пресловутого интернета; к ним и продовольствие-то завозят дважды в год – только весной и осенью; остальное время они промышляют натуральным хозяйством. Насколь позволяют убывающие силёнки, возделывают крохотные огородики, содержат кур и даже козу; расплодившиеся кошки не в счёт – это для душевного уюта. Много ли старикам надо? Из еды и питья – крохи, зато для души – весь мир с его небесным временем и лесным пространством…
Нам, молодым, не верится, но если Бог даст, мы наверняка убедимся: в преклонные лета мир по-осеннему прозрачен. По -видимому, из него улетучивается всё мелко-наносное, декоративное, остаётся заглавное – только прожитое и предсмертное. Во всяком случае свидетельствуем: именно так бытуют наши тихоомутовцы.
Дни начинаются одинаково. Старик и три старухи по нерушимой привычке просыпаются чуть свет, даже в зимнюю длинную темень. Трудно разминают старинные косточки; позёвывая, одеваются, поправляют лампадки и принимаются за утренние молитвы. С беззубым пришёптыванием, кто в голос, кто полушёпотом, при этом трудно кланяясь, произносят исконное, от дедов и прадедов перенятое: молитву мытаря, предначинательную, молитву Святому Духу и Тресвятое, молитву ко Пресвятой Троице и Господнюю; затем Тропари троичные, а в окончании новую молитву ко Пресвятой Троице. И так искренне, до предела проникновенно звучит старческое благодарение: «От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троице, ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащего воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою…» И далее, далее со слёзной просьбою просветить очи мысленные, отворить уста, чтобы научиться слову Господнему и постигнуть заповеди Его, и творить благодатную волю Его и воспевать во исповедании сердечном.
Почти одновременно это происходит во всех четырёх домах, где просветлённо помигивают лампадки, озаряя тусклые оклады икон; где поскрипывают рассохшиеся полы во время поклонов, где за стенами гуляют низинные ветра и туманы либо шумит дождь. После молитв дела разнятся. Пантелеймон заместо завтрака закуривает махру и в раздумье похаживает по сумеречной избе; Вера – высокая, жилистая и почти несогбенная – идёт во двор и кормит свой десяток куриц; маленькая и полная, как шар, Надежда, тяжело шаркая стоптанной обувкой, отправляется к кормилице Барьке, которая ждёт её, в нетерпении потрясывая седой бородкой и просительно блея; и только Любовь, растирая распухшие ноги и клоня редковолосую голову, присаживается на кровать – её давно донимает предательская слабость, и хочется снова улечься, однако надо растапливать печь, варить похлёбку – живой думает о живом.
Мало-помалу над сталистым прудом и неоглядными лесами занимается новый день – бесценный Господний подарок. Уже улетучился полночный туман, исходящий от стылых вод; уже заблистали в первых лучах вершины дубов и берёз; уже заславословили птицы, чей хор поминутно крепнет и усиливается разноголосием; уже заскрипели домовые двери и завыходили на свежий воздух считанные обитатели Тихого Омута – кто в кепке, кто в видавших виды платках, и все одеты в неяркие землисто-серые одеяния, будто бы выросшие из омутовых недр.
Все они от земли и в землю уйдут. Боятся ли они смерти? Скорее нет – слишком свыклись с нею; она не за горами и даже не на омутовском погосте, что в полутора верстах; она – рядом, у дома. По немощи и по отсутствию мало-мальского транспорта, даже простой телеги, здесь хоронят за домом, в огороде. Так у Пантелеймона, так и у Веры, Надежды, Любови. Отошли в лучший мир их любимые половины три-четыре года назад; единственный мужчина выкопал неглубокие могилы и на третий день новопреставленного совместно хоронили, благо у всех в Тихом Омуте домовины были припасены заранее – таков местный обычай: готовь сани летом, а гроб во здравии.
Вот они рядом – места упокоения; ещё ближе – в груди –память о покойных, которых вроде бы нет – а есть! Это присутствие живит стариковские души: ни Пантелеймон, ни Вера с Надеждой и Любовью никогда не одиноки – их родные тени рядом, с ними можно поговорить, пускай не вслух, а про себя, – это ничего, они поймут, посочувствуют, помогут. Так что никакое дело не в тягость: в родственном присутствии время не спешит и не запаздывает – ни того, ни другого не надо.
Конечно, пожить охота – Божий Свет пригож. Об этом частенько говорят тихоомутовцы, когда собираются вместе. Слава Богу, это происходит всякий день, когда домашние дела исполнены. Затерянность и отъединённость от шумного мира сроднила стариков; им давно кажется, что они живут не одну сотню лет и не каждый по отдельности, а единой семьёй, только не супружеской, а братской.
Пантелеймон как единственный столяр, плотник и рыбак посильно обслуживает товарок: то стул подколотит, то забор поднимет, то образовавшуюся стенную проруху загородит, то заступ на новый черен насадит. Да мало ли что нарушится в ветшающем хозяйстве? Зато по особенным «красным» дням – религиозным или прежним советским – он поставщик наваристой ухи, съедаемой вкупе с разносолами и выпечкой, предоставленными старушками. Случается, объявится и бутылочка настойки, укромно хранившаяся в холодном подполье; едоки выпивают, для порядка морщась, даже если питьё сладкое. Питие не возбраняется: сам Христос не брезговал и не осуждал…
Почти все праздничные молебны проходят в Пантелеймоновой избе. В такие дни он загодя моет полы, по-мужицки неумело ползая на коленях, потом протирает стол, табуреты и тумбочку, что стоит в красном углу. В назначенный час приходят товарки, у порога крестятся и, не теснясь, продвигаются вперёд. Пантелеймон надевает толстые очки на резинке и начинает читать Евангелие; потом они вчетвером творят молитвы, а в конце самостийный священник вынимает из тумбочки тонкую, потрёпанную книжечку в пожелтевшей бумажной обложке с неясным полупропадающим названием «Очи мысленные». Это отрывки из поучений безымянных старцев – любимое чтение Пантелеймона на каждый день. Повернувшись лицом к товаркам, он всякий раз, крепя надтреснутый голос, провозглашает:
«Смерть для людей, кои истинно понимают её, есть бессмертие; и этой смерти да не убоится всяк ведающий. Ибо не сего надо бояться, но погибели душевной, неведения Бога, а посему кончины при жизни.»
«На небе нет зла, а на земле нет истинного блага. Человек благословен от Бога, а злу подвергается сам по себе от сущих в нём похоти, нечувствия и гордости. Предайся благой воле Отца Небесного – и обрящешь всеведение и покой.»
«Человек по слабости своей желает сподобиться царствия небесного без трудов, без подвигов, без пролития крови и пота; но сие желание суетно. Божия благодать приобретается великим долготерпением, премудростию и таинственным смотрением ума и сердца, когда человек с великим терпением подвизается в продолжении долгих лет.»
«Думай сам в себе и неустанно говори: я грешный не пребуду в этом мире дольше нынешнего дня – и так никогда не согрешишь перед Богом»…
Но силы покидают Пантелеймона, зрение его мутится, ноги подкашиваются, и он ослабевшим голосом говорит: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу во веки веков. Аминь», – потом кланяется и просит прощения у слушательниц. «И ты прости нас Христа ради», – отвечают они и тихо расходятся по домам. Всякий раз после таких молебнов они чувствуют: Христос посреди них.
Негромко, вровень с водами и лесами, бытуют в Тихом Омуте. Львиную долю времени они предоставлены сами себе; как мы сообщали, продовольственная лавка их навещает дважды в год; правда, раз в месяц, а то и с опозданием в посёлок приезжает угрюмый почтальон Колька Краснов, в зависимости от времени года то запылённый, то грязный, то заснеженный, как и его полуразбитый мотоцикл. А куда денешься? – пенсийка, хоть и грошовая, всегда кстати в медвежьем углу, не говоря о долгожданной почте: всякое письмишко, всякая открытка прочитываются тут же коллективно и обязательно комментируются. Правда, поводов для радости почти не бывает: дети и внуки жалуются на городские неурядицы, отчего то один, то другой хворают, а то и помирают…
А покамест наши старики на ногах, при делах-заботах. Живность хоть и малая, а требует постоянного догляда. А то у Веры с месяц назад стали пропадать куры: оказалось, на двор повадился разбойник хорёк. Хорошо Пантелеймон вскорости извёл его с помощью самодельного капкана. Надежда не спускает глаза с кормилицы Барьки: не приведи Бог, уйдёт в лес, мало того заблудится, а то здешние волки запросто могут задрать – ведь случилось же это с поросёнком Любови; а справная была животина, на глазах наливалась от чистого лесного корма. Помнится, с досады слегла Любовь на неделю, с той поры нестерпимо пухнут ноги и досаждают суставы.
Только не подумайте, что оставляют её шабры наедине с хворями, – это не так! Не сговариваясь, приходят к болящей кто с утешением, кто с гостинцем, кто со снадобьем. В Тихом Омуте, понятное дело, нет аптеки, так что приходится довольствоваться подножными средствами – лечебными травами и настоями, причём потомственной умелицей в приготовлении мазей и отваров считается Вера. Измлада переняла она это мастерство от матушки своей Пелагеи; и сейчас в изоляции это пригождается сторицей.
А залёживаться – грех: только уступи – хворь сведёт со свету!.. Нельзя нашему брату или сестре предаваться послаблению – нечистый только того и ждёт, чтоб поразить тело и дух; а то и другое равновелико важны: тело – это храм Господнего духа. Именно потому, как ни трудно Любови, а силится не отстать от шабров: она и на огороде гнёт спину; она хоть и с падогом, а ходит по грибы и чернику; но самое главное, хворая ли, здоровая ли – не пропускает молебны: они – бальзам и для плоти и духа...
На том и оставим в покое наших стариков, хотя нам доподлинно известно их дальнейшее житьё-бытиё. На беду, их ещё не раз потревожат пришлые рыбаки и не только пьяным гамом; циничные паскудники, они воровски изжарят на костре не одну курицу, до смерти напугают козу Барьку, выстрелив над её ухом; мало того, привяжутся к Пантелеймону на предмет немедленной продажи за две бутылки иконы пресвятой Богородицы письма восемнадцатого века. Как ни соблазняли они его, как ни умащивали, послал наш Пантелеймон их трёхэтажным русским народным куда подальше, за что был обложен смертельными угрозами…
Мало-помалу это начинало выбивать из многолетней колеи. Вскоре окончательно сляжет недужная Любовь и через три недели скончается. Следующей станет Надежда – ни с того, ни с сего её разобьёт паралич. Пантелеймон с Верой станут круглосуточно ухаживать за нею, только это, увы, не поможет…