1
– Был тихий предзакатный час, солнце освещало путника со спины, но выявляло не силуэт, а всю фигуру и казалось, человек светился изнутри. Он шёл по дороге легко, не поднимая пыли, и я не понимал, как это возможно. Я был потрясён, потому что знал, Кто это. Да, это был Он! И вскоре я убедился в своей правоте. Представь, Ему навстречу едет похоронный грузовик – обычный бортовой газик, запылённый провинциальный работяга; в кузове гроб, по бортам скорбная родня с рыдающей вдовой. И вот она видит светлого путника и умоляет: «Оживи! Оживи!» Христос останавливается, что-то шепчет – и покойник медленно поднимается; я вижу его жёлтое лицо с изумлёнными глазами. Сопровождающие – в ужасе!.. Но грузовик исчезает из вида, а Христос продолжает парить, не поднимая пыли. Я с замиранием сердца вглядываюсь в Него. Всё верно: длинные, до плеч, волосы, русая раздвоенная бородка, тонкие усы и глаза, такие бездонные глаза! Священное сияние слепит, не обжигая – только согревая тело и душу. И когда путник удаляется, ещё долго виден лёгкий свет, хотя солнце давно зашло и небо засинело… И, знаешь, стало так радостно, и праздник осенил мир – я чувствовал это, и проснулся с восторгом. Но прошёл день, и радость поубавилась, и растаял мой восторг – выветрился на сквозняке времени; и вспоминаю о нём, как о сказочном дуновении в мою седую голову…
Глеб вздохнул и грустно глянул на собеседника.
– М-да, явление Христа народу, – задумчиво ответил газетчик Павел и после минутной паузы усмехнулся. – А тебе не кажется, что это подстава? Не удивляйся. Сейчас Христовые ризы примеривают все, кому охота. Как знать, может тебе и привиделся ряженый сатана? – Павел наморщил лоб и пятернёй затеребил бороду. – «Князь мира сего» – титул не случайный. Сатанинская власть безгранична, для неё что президент, что наш брат электорат – тварь дрожащая, рабы рубля и доллара… Люди гибнут за металл целыми народами!
– Не преувеличивай. Вечно тебя заносит, – огорчённо отмахнулся Глеб и потемнел лицом. – Ты не понял. Во сне я захлёбывался от восторга, глотал и захлёбывался. Мне захотелось крикнуть: «Люди, оглянитесь, явился долгожданный путник, омойтесь в его сиянии!»
– И все разом оглянулись? Помчались толпами?
– К чему этот цинизм, Паша? – воскликнул Глеб.
– Это реализм, старина. Вспомни легенду о великом инквизиторе. Явись к нам Христос, его бы не только распяли, ещё б четвертовали, а потом сожгли и развеяли прах со сверхзвукового истребителя.
– Какой мрак! Ничего святого…
– Увы, старина, взгляни правде в глаза.
2
Подробности этого разговора стёрлись, но горькое послевкусие осталось. Нет, Глеб не обиделся на ироническую отповедь приятеля – тяготило ощущение чего-то обманного: будто поманили блеском давно желанным, а потом резко погасили – с тебя, Глебушка, хватит!..
В мире нет ничего случайного, и провидческий сон явился неспроста. Разве он – не утоление духовной жажды? Не первый год Глеб чувствует некую слепоту, когда при стопроцентном зрении глаза подёрнуты пеленой, скрывающей суть происходящего. Будто бы ходишь в полумраке, не различая сокровенного: подоплёки слов, побуждений поступков и цели устремлений; оттого бездушные будни доведены до автоматизма хождений, утоления голода, околокарьерной суеты… И вот оно – разрешение всего: возрадуйся и ступай следом за Небесным Посланцем; только не вздумай просыпаться, иначе всё лопнет, как мыльный пузырь.
Мучительно жить под этим гнётом и утешаться полуверой: мол, Господь креста не по силам не даёт. Так-то оно так, только долго ли волочить эту тяжесть? Какой в этом смысл? Для чего это?
С недавних пор Глеб переполнен вопрошанием, как неутолённой жаждой. И ничто не помогает – ни работа, ни влюблённость, ни чтение. Что до своей должности экспедитора, он давно перегорел: ему изрядно поднадоела бесконечная езда на оптовую базу, чтобы ежедневно снабжать фирменный магазин жратвой и питьём, осточертели махинации с продуктовыми сроками годности – и всё для того, чтобы высосать лишние сотни баксов. Что до холостяцких влюблённостей, он набил оскомину: бездушная череда лиц, макияжей, бюстов и бёдер – вся эта «декоративная упаковка» гениталий – почти обрыдла; а душевных привязанностей не было, нет и не предвидится. Что же до мудрых книг, для Глеба они странным образом перевелись: глянцевая макулатура, увенчанная премиями, отвращает – от холодных словесных вывертов уже тошнит. Как-то в читательской панике он заглянул в церковную лавку, в её ладан и тесноту, купил какого-то Брянчанинова только из-за экзотической фамилии да забыл про него на месяц-другой, как-то с собачьей усталости рассеянно открыл… И ничего не понял: слова были русские, но словно другого наречия – их смысл не давался в руки и, казалось, заключал не только подтекст, но какой-то надтекст, ниспосланный с сионской высоты.
3
А повседневность стреножит – надо суетиться, зарабатывать, кормить себя и посильно помогать сельским родителям. Челночные рейсы на грузовых газелях, очереди на оптовой базе, скопище складов, хохмы с кладовщицами, бесконечные бумаги и снова рейсы, рейсы, рейсы… В выходные просветы – растерянное уединение, отговорки от предложений того же Павла расписать пульку под коньячок или пожарить шашлычок «на лоне» (сколько было этих пулек и шашлычков!). Хочется пожить анахоретом пусть урывками, с отчаяния; и никаких ночных клубов, никаких девиц легчайшего поведения (и тяжёлого тоже), никаких заученных досугов, от которых просто мутит. А что взамен? Да хотя бы одинокие прогулки по пригородному лесу или затворничество на полузаросшей даче, а лучше всего – махнуть за сто пятьдесят километров в село к родным старикам, освободительно вдохнуть исконного воздуха, а то завалиться в замостье, в неоглядные луга, по-августовски пёстрые, растянуться там и часами глядеть в тихое небо с медленными перламутровыми облаками.
После того незабвенного сновидения Глеб всё чаще вглядывается в высь, будто чего-то ожидая оттуда; но небеса всё так же безучастно высоки, надмирны. И что им до Глебова «слишком человеческого»? Ах, если б верить, что когда-нибудь потом, по окончании пути, воссоединишься с ними или с тем, что за ними – с Господом, вечным миром! Как там у Брянчанинова: «Не устремись безрассудно, не рассмотрев риз своих, в ветхом, смрадном рубище, на брак к Сыну Божию». Какой брак? Куда мне до него!..
4
Зато ежедневно перед глазами одно и то же: срамное супермаркетовское «закулисье» – гнилостные недра с чрезмерными завалами товаров, по сути противозаконное копошение с переклейкой этикеток, чтобы продлить сроки годности; заговорчищеское перемигивание, хитроумные усмешки во след «пипла», который всё схавает… Эти будни привычно осточертели до такой степени, что уже не вызывают омерзения. Деваться некуда – плыви по течению, не то выкинут на голодный берег или на обочину шумной рыночной магистрали.
Несмотря на хорошие деньги, Глеб ощущает себя нищим духом. Вот только окормления никакого, отчего он тайно завидует Павлу, хотя тот убеждённый атеист. В самом деле, приятель никогда не упоминает имени Божьего, не самоуничижается и, наверное, не посещает храм. Он совершенно чужд расхожей околоправославной демагогии, какую приходится слушать в интеллигентской среде, не верующей ни на грош ( в этом Глеба не переубедить). Загадочный человек! Куда бы с ним ни пошёл, Павел повсюду видит живую жизнь: воробьи ли то, голуби ли, дерево ли, отдельная травинка; и всегда забавно слушать, как он рассказывает о них, будто сам побывал в их обличии, при этом нередко восхищается: «Интересные ребята, целеустремлённые»!И всё сочетается с трезвым, хочется сказать – с пронзительным умом, от которого ничто не укроется. Под дружелюбным взглядом приятеля Глеб ощущает себя бескожим, как под рентгеновским лучом; он пронизывает его, но не испепеляет, напротив – словно скрепляет, и оттого становится покойнее и хочется безоглядно откровенничать.
Помнится, подобное с Глебом происходило в первоначальной юности, в родном селе, с друзьями детства; только тогда и в помине не было этой тревожной раздробленности души, этой гнетущей полуслепоты, чреватой неистребимым отупением. Да, потом последовал брошенный университет, скоропалительная женитьба, первый развод, алименты и затаённая ненависть бывшей благоверной, вскоре передавшаяся и дочери. Но Глеб не упал, выстоял, добился места в непоследней торговой фирме; сначала снимал, а потом выкупил однокомнатную квартиру, худо-бедно выстроил мини-дачу и только до личного авто ока не дорос. На сторонний взгляд, у него, как говорится, всё окэй; зато на свой собственный – наоборот.
5
Как бы там ни было, жизнь продолжается, а лета катятся к пятидесяти – к неумолимому житейскому августу. Кстати, его признаки видны и в природе: начинают желтеть городские пылесосы тополя, улетели пронзительные стрижи, отчего окрестности полуонемели; повсюду – первая прожелть деревьев, кустарников, трав. В унисон этому осеневеет Глебова душа, и он грустно растерян. Дома у него всё валится из рук; некогда спасительный интернет отвращает, одноликие телесериалы осточертели, на сотовые звонки он не отвечает.
Глеб то и дело обращается к Брянчанинову и с головой утопает в неведомых библейских водах. «Благодушное терпение скорбей есть деятельное, живое сознание своей греховности… Смирением вводится в душу мир Божий… Во время напасти не ищи помощи человеческой. Ожидай помощи от Бога: по Его мановению, в своё время, придут люди и помогут тебе… Скорби были от начала века знамением избрания Божия… Сеющие слезами радостию пожнут…»
Он читал медленно, по фразе, по глотку пил утешительную влагу. Да, она сокровенно утешала, исподволь втолковывая ему непознанное Глебово; и повседневная слепота становилась ещё невыносимее… И Глеб сорвался: в ночь напился, а утром, мучительно оклемавшись, умолил директора предоставить ему два административных дня (якобы заболели родители).
6
Словно убегая от себя, он ехал к родственникам. Утренний автобус был почти пуст, в полуоткрытые окна залетал густой августовский воздух. Будто в оцепенении, Глеб смотрел на ускользающие перелески и поля, полные изжелта-зелёного, буроватого и дробно синего от буйного цикория.
Кажется на полпути, у Вязовки, автобус остановился, чтобы взять трёх старушек с сумками и корзинами. Глеб рассеянно глянул на сельский проулок – и обомлел: именно эту грунтовку он видел во сне! Да, эта самая дорога, убитая пылью, а по обочинам – голубая полынь и голенастый репей. И только солнце не садилось, но восходило, полого освещая дорожную долготу.
Автобус тронулся, но Глеб неожиданно для себя вскочил, подбежал к водителю и стал просить, чтобы остановил. «Ты что, с бодуна?» – проворчал тот, но всё-таки остановил. Автобус скрылся за шоссейным поворотом, а Глеб побрёл по дороге навстречу солнцу. Странно, у синего пятистенка толпилось человек пятнадцать – молчаливые мужчины и траурные женщины, поодаль стоял бортовой газик (тот самый, из сна!!!), у двери – красная гробовая крышка. Всё сходится!..
Глеб остановился и безотчётно стал ждать.
7
Время исчезло.
Долго ли, коротко из дома вынесли покойника с жёлтым лицом, над гробом рыдала известная Глебу вдова. Скорбная процессия пересела в грузовик и тронулась с места. Глеб пошёл следом. Автомобиль скрылся в облаке пыли, потом она медленно оседала и в рыжей зыби проявился путник. Глебово сердце дрогнуло. Издали было видно: человек бородат; когда пыль осела, восходящее солнце облило силуэт золотисто-розовым. Путник двигался медленно, и это необыкновенно волновало. За пять метров Глеб разглядел седобородого старца, когда они поравнялись, у Глеба вырвалось сдавленное «Здравствуйте».
-Бог в помощь! – ответил путник и поклонился, затем длинно взглянул, почти пронзив синевой глаз, и ласково добавил, -Доброго пути, сынок!
Глеб долго смотрел ему вслед. Кто это? Деревенский дедушка или… постаревший Иисус? Как бы не сойти с ума от странного послевкусия сновидения. Надо окончательно отрезвиться и чем скорее, тем лучше. Павел прав, когда упрекает его в сентиментальной мягкотелости. «Ты, дорогой мой, засиделся в юношеском романтизме. Всё хорошо в меру. Время жёсткое, да что там! – жестокое; зазеваешься – походя прихлопнет, не оглянется»… Глеб мысленно соглашался, но длинный и такой проникновенный взор старика, его ласковое напутствие не шли из головы. Он задумчиво брёл навстречу солнцу, по щиколотки утопая в бархатной пыли, вдоль следа автомобильных протекторов и встречных следов престарелого путника. За околицей по сторонам от дороги раскинулись поля, полузаросшие травами и молодым березняком. Августовская пестрота широких земель и огорчала и радовала одновременно: заброшенные колхозные угодья дико цвели белым, жёлтым, синим и малиновым, там и сям торчала резкая ржавь конёвника; в полукилометре смутно голубел лес.
Когда Глеб вошёл в него, голова закружилась от ядрёного настоя влажной земли, росы, трав и грибов. Захотелось неспешно и глубоко вдыхать лесную запашистую крепь и смотреть безотрывно в многоколонную глубину, наискось пронизанную утренними лучами. Над Глебом висла предосенняя тишина – ни звука, ни шелеста, ни дуновения. Но отчего столь явственна уверенность в том, что лес нечто бессловесно говорит? Да, именно так! Нечто протяжённое и одновременно глубинное, праземное. Отчего ты внутренне умолкаешь, пытаясь услышать эту беззвучную речь? Что в ней – успокоение? Внушение? Пророчество?..
8
Сколько он бродил по незнакомому лесу, Глеб не знал, – только возвращался в Вязовку уже в предвечернем свете. Необъяснимая перемена произошла, Глеб ощущал это. Теперь он был уверен: лес исполнен незримого присутствия чего-то величайшего; и это непостижимо бессмертное не только пронизывает глубины, но воплощено в каждой веточке, в каждом листике и травинке; это живительное начало, как ни странно, присутствует и в нём, потрясённом Глебе; даже в нём, греховно уставшем от повседневности; даже в нём, опасно потерявшемся в собственных безднах…
Когда он возвращался в автобусе, пронизанном янтарным предвечерним светом, все лица обыденных пассажиров были преображены тем же самым присутствием чего-то всесветного, невыразимо родного и живительного. И только теперь Глеба осенил высокий смысл краткого изречения Игнатия Брянчанинова: «Видимая тварь может быть названа одеждою Бога».
9
Вернулся домой он глубоким вечером. Первое, что сделал, позвонил Павлу и сбивчиво, задыхаясь от волнения и восторга, поведал о своём открытии.
– Я рад за тебя! – очевидно, улыбаясь, отвечал Павел. – Я верил в это. Мы ещё повоюем, старина!