Часы
Кожа дивана приятно отдала тепло солнечного луча. Он только что был здесь. Все внимание мужчины сосредоточилось на пепле, который увеличивался с каждой глубокой затяжкой. Огонек, то ярко вспыхивающий, то угасающий, своим упрямым стремлением настигнуть пожелтевшие кончики пальцев медленно восстанавливал первоначальное состояние покоя. Когда, наконец, остатки возникшего раздражения были раздавлены вместе с пустой гильзой в стеклянной пепельнице, мысли спокойно перенеслись на прошедшую неделю. Ничего заслуживающего внимания не произошло за этот срок: обычные будни. Единственным событием была смерть его сослуживца. Он попытался восстановить в памяти лицо человека, в помощь семье которого он отдал из своей зарплаты несколько кредиток, но скоро плюнул на это занятие, подумав, что о нем самом быть может никто даже не вспомнит.
Всю свою жизнь Оэн был одинок. В молодости к нему в руки упала настоящая звезда, и он без раздумий женился на очень красивой девушке, сироте, которая уже через год подарила ему сына. До рождения ребенка его вполне устраивала молчаливая покорность ее красивого, гибкого тела; и он, как студент Ансельм, увидев однажды среди ветвей и листьев бузины прекрасный взгляд Серпентины, надеялся, что хрустальные звуки женственной юности будут вечно дарить ему блаженство покоя и восторг. Его жена действительно было похожа на золотисто-зеленую змейку из сказки Гофмана с каким-то особенным вскриком огромных синих глаз. Их пронзительность иногда вызывала нечаянный испуг у окружающих. Зная об этом и не желая смущать, она имела привычку при разговоре смотреть на собеседника через решетку пальцев, будто вскидывала руку только за тем, чтобы пригладить изгиб своих бровей.
Первым гвоздем для веревки с нескончаемой вереницей мокрых пеленок Оэн пригвоздил в доме разочарование, которое осталось после того, как он своими руками выкорчевал тот самый куст бузины, откуда впервые позвала его золотистая змейка. Четверть века прожили они вместе, и с каждым годом тонкая кисть все увереннее выстраивала между мужем и женой решетку из пальцев, которые теперь уже удивленно обнаруживали все новые и новые морщинки между когда-то шелковистых бровей.
Только за несколько дней до своей смерти, не в силах оторвать руку от белоснежной простыни она, следя все тем же беспощадным взглядом, как ее супруг, аккуратно, словно долговые пачки ассигнаций, выкладывает на больничную тумбочку положенные при посещении продукты, уже готовая ко всему, тяжело вытолкнула между губ:
- Жила – нежила, как крошки собирала... Даже изменить тебе не смогла.
Слова, будто споткнувшись на последней ступеньке, разбились о тишину больничных стен. В палате кроме них находилась еще одна женщина – лечащий врач. Она видела, как мужчина в накинутом сверху халате беспомощно обернулся. Вся его поза выражала недоумение. Случай в ее хирургической практике был трудный, но и шанс до операции тоже был. Однако, жизнь этой маленькой, хрупкой женщины ленивой каплей сорвалась с кончика скальпеля и мукой физической боли без остатка всосалась в ее последние дни. За свои сорок с небольшим лет молодой хирург впервые узнала молчаливые углы дежурного кабинета, с которыми вот уже третий день на брудершафт проводила бессонные ночи, пытаясь полымем медицинского спирта погасить в душе разгорающийся уголек отчаяния. Мысль о том, что не все было сделано для продления жизни больной не давала ей покоя. Она тоже слышала тихие слова осознанной старости с еще красивым телом ребенка и видела сейчас перед собой обращенное к ней лицо посетителя. Мыльные от угоревшей ночи глаза выхватили из его фигуры только безвольно повисшие рукава халата, и чувство презрения к так называемому «сильному полу» тесно сплелось в ней с жестоким чувством благодарности к этой медленно исчезающей под простынями женщине, которая всей своей бессмысленной жизнью сверкнула тонким лезвием, освободив душу хирурга от болезненного нарыва совести. Врач поняла, что больная хочет умереть.
В канун ее смерти сын был уже студентом последнего года обучения, практично рассчитав, что лучше принести свои молодые годы в жертву безмятежной, обеспеченной старости.
Двое мужчин тихо похоронили эту женщину, молча постояв над ее могилой. В тот же вечер с обоюдного согласия они разъехались в разные уголки города. С того времени единственной связующей нитью между ними стали необыкновенные часы. Они хранились у отца, чем питали давнюю зависть молодого человека. Небольшой циферблат был вделан под стекло в массивный мраморный ананас, необъяснимую легкость и свежесть которого подчеркивала макушка из особого сочно-зеленого малахита. Работа неизвестного мастера была настолько искусна, что даже знатокам, кому удалось завоевать снисходительность нелюдимого хозяина, приходилось на ощупь опровергать эффект зрительного обмана. Особенно удивительным был механизм скрытый под оболочкой камня: казалось, ход этих часов был вечен. Их никогда не заводили, да и самого приспособления для завода не существовало, однако часы всегда точно определяли необратимый ход времени. Множество заманчивых предложений было сделано владельцу таинственных часов, суть которых сводилась к одному: продать эту вещь. Но все они были отвергнуты, так как часы являлись единственной привязанностью одинокого мужчины.
Иногда Оэн задавал себе вопрос: что же притягивало его к этим часам, но так и не находил ответа. Они достались ему по наследству от старика отца, который в последние годы не поддерживал никаких контактов со своим единственным сыном. Мать свою он не знал – она умерла при его родах. Родственников у него не было, но даже если и были – никто из них не давал о себе знать. Завещание отец написал на имя сына и кроме часов оставил ему старинные рукописи и документы. В этих бумагах была история всей родовой фамилии. Хранились они в стареньком потертом саквояже с когда-то красивыми, коваными застежками, чьи металлические скулы давно уже намертво свело на замках спайкой пыли и ржавчины. В последнем письме отца оговаривалось, что сыну следовало после своей смерти передать часы и саквояж только наследнику мужского пола. Так что Оэн считал их семейной реликвией и обязался для себя исполнить последнюю волю своего родителя.
Сидя на кожаном диване, он докурил очередную папиросу и окинул жилище безразличным взглядом. Год назад после смерти своей жены Оэн без сожаления оставил своего сына хозяином родного очага, где в течение двадцати лет ему приходилось сталкиваться с близкими, по сути чужими людьми. Он переехал к тетушке Тень-на-пень в ее маленькую квартирку на окраине города. Ощущение за стенкой глухонемой старости не давало повода ежечасно быть готовым притворяться обеспокоенным за чужие обстоятельства. Оэн привык к комфорту душевного одиночества и не собирался изменять себе до конца дней.
Его взгляд наконец перебрал в комнате все нехитрые приспособления для процесса жизни и после этого созрело решение набросать план действий на следующую неделю. На письменном столе откинутая крышка чернильницы мягко звякнула бронзой и аккуратно очиненное перо вывело на листе бумаги всего две строчки. Во-первых и основным – была поездка по служебным делам в отдаленный уголок страны; а во-вторых сын требовал встречу, на которой, вероятно опять, будет добиваться от него получения часов без составления завещания. Он услышал самоуверенный голом сына и тут же решил, что не пойдет на свидание. Через минуту его мысли были далеки от родственных отношений. Ему уже представлялась будущая поездка по далекому заснеженному краю, который явно импонировал его натуре своим холодным спокойствием. Про себя он даже улыбнулся. Отбросил перо, пересек комнату, остановился у стены; и там, продолжая думать о своем, машинально стал следить, как одинокий рыжий таракан в неподвижном испуге старался определить меру своей безопасности между его ног.
Для него это была не просто обычная командировка. Ехать в неизведанное место, где тебя никто не знает; увидеть там незнакомых людей, некоторое время жить среди них, сохраняя независимость; и затем, на обратном пути забыть всех – редко ему удавалось так творчески использовать драгоценные крохи одиночества, большую часть которого он бесполезно для себя растратил в прожитой жизни. Ему доставляло наслаждение в этот весенний день мысленно грунтовать полотно будущей картины спокойной жизни, нанося на незыблемый холст своего покоя белоснежный покров той земли, куда были устремлены сейчас все его помыслы. Кисть была уже занесена для первого мазка, когда он решительно прервал игру воображения, как тот мальчишка, который на улице торопливо засовывает в карман оставшийся самый лакомый кусочек, чтобы дома под теплым одеялом долго облизывать его, переворачивая сладкими пальчиками страницы романа Джеймса Фенимора Купера. Часы! Как можно в такие минуты было забыть о них! Ведь именно они своим убаюкивающим в тишине движением стрелок давали ему вечерами необходимый уют и не раз облекали все его грезы в плоть и кровь.
Глаза в торопливом порыве увидеть чаяное развернули голову так, что позвонки от неожиданности громко хрустнули. Увиденное поразило мужчину предчувствием беды. Оэн никогда не переставал удивляться способностью камня менять окраску в зависимости от освещения. Создавалось впечатление, что часы, нарочно играя светом и тенью, каждый раз пытались что-то рассказать своему хозяину. Так было и сейчас. Солнце раскидалось росистыми бликами только на зеленой верхушке, тогда как основной корпус потух в тени оконной крестовины. Казалось, что этим жутким контрастом мертвый стебель определял неизбежную гибель еще живого на нем бутона. Часам что-то мешало стоять вертикально, и они в поклоне склонились над письменным столом; отброшенное перо застряло среди зелени, под оточенным острием которого растеклась на бумаге нелепая точка. Оэн пристально вглядывался в мрачный натюрморт, и чем сильнее становилась тревога, тем глубже оседала в позвоночнике ноющая боль от неловко вывернутой шеи. Менять позу не было времени. Его интуиция тараканьими усами напряженно ощупывала окружающий мир в безрезультатных поисках затаившейся где-то опасности. Вежливый стук внутренней пружиной раскрутил его лицом к двери. От резкого движения он пошатнулся, и чтобы не упасть, сделал несколько быстрых шагов. Последовавшую за тем временную паузу Оэн перенес, как наркоман, который после укола понял, что по ошибке ввел себе смертельную дозу. Непрошенный гость, не дождавшись ответа, распахнул дверь. На пороге комнаты стояла молодая девушка.
- Добрый вечер,- сказала она тоном извинения.- Вам просили передать письмо.
Вынула из сумочки конверт и в ожидании замолчала. «Откуда вы?» - ему показалось, что вопрос он задал вслух. Девушка с нетерпением ещё громче подтвердила причину своего визита:
- Письмо!
Оэн, все еще с недоверием продолжая разглядывать удивленно приподнятые бровки на миловидном лице незнакомки, подошел и осторожно взял протянутый конверт. Внутри оказалась служебная записка вместе с билетом на поезд, который отправлялся через два часа. Ему пришлось перечитать письмо несколько раз, прежде чем смысл его полностью дошел до сознания. Он снова посмотрел на неожиданного визитера и увидел, что девушка с любопытством рассматривает часы. Оэн сделал шаг в сторону, чтобы собою закрыть стол.
- Это все? – резко спросил он, затем грубо добавил: - Тогда, до свидания.
Девица недовольно передернула плечами и, слегка играя бедрами, растворилась в темноте прихожей. Только когда входная дверь дважды звякнула подвешенным колокольчиком, его удивило, что он не услышал этого прежде.
В Торопливых сборах незаметно пролетели шестьдесят минут. Перед выходом Оэн присел на кожаный диван. Радость от предстоящего путешествия вытеснила в его душе чувство недавнего страха. Он мог уже спокойно бросить прощальный взгляд на свои уникальные часы. И снова они поразили его теперь уже необыкновенной красотой. Полностью залитый розоватым светом заходящего солнца, южный плод будто распирало изнутри сочной мякотью его растительной ткани. Нежная кожица, казалось, еле сдерживала в нем бурлящий поток животворных токов. Можно было даже вообразить, как он лопнет со спелым треском, и из него брызнет на солнце янтарный сок. Эффект был настолько притягателен, что мысль захватить часы в поездку появилась сама собой. Когда Оэн снял их со стола, под ними оказался многократно сложенный листок. Это была записка от сына, которую ему передали на службе. На целом листе аккуратным подчерком значилось всего две фразы:
«Надо поговорить. Встретимся дома». И подпись: «Эно».
Оэн послюнявил большой палец и решительно размазал строчки чернил по бумаге. Затем подхватил вещи и поспешно вышел из комнаты, не заметив, как в своей стремительности оставил на полу рыжее маслянистое пятно от вездесущего таракана...