Я – студент химфака.
Весной 1938 года я закончил среднюю школу с аттестатом «отличника», сдал документы в приемную комиссию химфака МГУ и, как было положено, без экзаменов был зачислен студентом на первый курс факультета в группу № 14. На курсе всего было сформировано шесть групп по языковому принципу, - пять групп «немецких» и одна группа «английская». Такое внимание к немецкому языку было связано с тем, что в то время научная периодика, справочная литература, научные монографии преимущественно издавались на этом языке, и обучение студентов немецкому составляло важную часть в программе подготовки будущих работников науки.
И вот 1 сентября на Моховой улице Москвы я перешагнул через порог химического факультета, и началась моя студенческая жизнь. Новые формы занятий, новые учителя, новые товарищи…
Формы занятий – лекции, семинары, практикумы.
Лекции.
Лекции нам читали в основном или в аудитории № 11 или в Большой химической аудитории. Аудитория № 11 находилась во дворе университета в здании бывшего медицинского факультета. Ранее (до выделения медицинского факультета из состава МГУ в самостоятельный институт) в этой аудитории был анатомический театр. Большая химическая аудитория находилась в здании, выходящем в Никитский переулок, там же был размещен большой органический практикум и Лаборатория академика Николая Дмитриевича Зелинского, совмещенная с его квартирой.
Основной курс общей и неорганической химии читал Э.Ф. Краузе. Это был мягкий доброжелательный и снисходительный человек, его уважали и любили, читал он обстоятельно и понятно. В самом начале войны его ввиду немецкого происхождения из Москвы выселили и его дальнейшую судьбу я не знаю. Математический анализ нам на первых двух курсах читал профессор Лев Александрович (?) Тумаркин. Читал четко, основные положения диктовал для облегчения составления конспектов, и прочно внедрил в нас азы высшей математики, которые так пригодились нам в последующей научной работе. На третьем курсе лекции по математическому анализу читал профессор (и.о. не помню) Гончаров. Читал сложно, но, что очень важно, умел приучить слушателей не только запоминать материал, но и думать. Аналитическую геометрию читал профессор С Россинский, эти лекции я помню плохо, запомнил только как он рекомендовал учебник Бю-ю-ю-шгенса (так он говорил своим тонким, но громким голосом). Аналитическую химию читал декан факультета профессор Евгений Степанович Пржевальский. Читал, насколько я помню, достаточно скучно, хотя предмет этого не заслуживал.
Блестящим лектором был заведующий Кафедрой физической химии профессор Адам Владиславович Раковский. Яркий человек, большой ученый, он умел не только дать студентам солидный багаж знаний, но и увлечь их своим предметом. В конце лекции он всегда обстоятельно отвечал на вопросы, которые ему подавались слушателями в виде записок. Читал он нам лекции осенью 1940 года на 3 курсе нашего обучен ия. В это время вышел правительственный указ, по которому студенты первых двух курсов подлежали призыву в армию, резко сокращали число стипендий (их стали получать лишь «отличники»), вводили платное обучение в старших классах средней школы и некоторые другие «антиобразовательные» меры. И вот в конце из одной лекции он читает вслух присланную из аудитории записку, анонимный автор которой спрашивает у профессора, как тот относится к упомянутому указу. Профессор громко говорит:
- Поймать хотите? Не выйдет! – и молча с поднятой головой выходит из аудитории. К большому сожалению, свой курс до конца он нам не прочитал, так как в начале 1941 года заболел и умер. После него курс физической химии, а затем курс химической термодинамики читал его преемник Я.И. Герасимов, читал добросовестно, обстоятельно, экзамены принимал доброжелательно, но, конечно, это был не Раковский.
Большой двухгодичный курс физики читал профессор Р.В.). Телеснин. Нормально читал. Серьезно и обстоятельно. Молодой и увлекающийся своим предметом Георгий Борисович Бокий читал курс кристаллохимии. Меня этот предмет очень заинтересовал, и я под руководством Г.Б. начал им заниматься всерьез, рассчитывая посвятить ему свои будущие научные исследования. Но не получилось. О причинах, заставивших меня изменить задуманной мечте, я напишу в конце этого очерка.
Был у нас еще курс лекций по химической технологии. Их читал И.Г.Беспалов. Читал путано, приводил небрежно составленные схемы, в которых, как нам казалось, сам плохо разбирался. Как-то он говорил о том, что в реактор что-то засыпают. Один из слушателей, не расслышав названия реагента, просит его повторить.
- Плохо слышно? – спрашивает лектор, - сейчас на доске напишу. И пишет большими буквами мелом:
“ ПИСОК” (!!!).
Так что в технологии мы остались невеждами. И это, у меня во всяком случае, во многих случаях затрудняло решение вопросов, связанных с реализацией научных разработок. Вообще, малое внимание на факультете к обучению студентов техническим предметам (хотя бы элементам конструирования простейших приборов и черчению) является с моей точки зрения определенным недостатком химического образования. При создании простейших лабораторных установок нам, выпускникам химфака, приходится обращаться к посторонней помощи, но ведь за все надо платить, а с деньгами, особенно в последние годы, мягко говоря, туговато…
Семинары.
Насколько я помню, семинарские занятия проходили у нас по математике и немецкому языку. Математические семинары проводила Фелия Соломоновна Рацер-Иванова. Ей было что-то около 30 лет (так мне тогда казалось). Она поддерживала себя в хорошей форме, обладала тонким чувством юмора, который она проявляла не только на семинарских занятиях, но и с особенным удовольствием - на экзаменах. Поэтому, часто, несмотря на поставленный ей в студенческую зачетку невысокий балл, я уходил с экзамена веселым. Немецким языком в пределах “чтения научной литература со словарем”, т.е. в пределах требований, предъявляемых к выпускникам университета того времени, я владел достаточно хорошо. Это связано с тем вниманием, с которым относились мои родители к обучению
детей иностранным языкам, оплачивая наши занятия в частных детских группах, хотя наша большая семья всегда жила в очень стесненных материальных условиях. Поэтому занятия в семинаре по немецкому языку мне давались легко, хотя, конечно, они принесли мне большую пользу, поскольку облегчили мне в дальнейшем работу с научной химической литературой, которая имеет свою специфику.
Практикумы
Практикумы – это наверное самая важная составляющая часть в общем комплексе химического образования студентов. Мы на первых трех курсах проходили практикумы по неорганической химии, аналитической химии, физике и большой практикум по органической химии.
Практикумы по неорганической химии и по аналитической химии вели внешне похожие друг на друга преподавательницы. Практикум по неорганической химии вела Мария Евгеньевна (фамилии не помню), аналитический практикум – Бэла Моисеевна (фамилии тоже не помню) . Обе невысокого роста, доброжелательные и в то же время требовательные, очень серьезно относящиеся к своей работе. Вспоминаю их с самыми теплыми чувствами. Бэла Моисеевна страдала очень сильной близорукостью. Поэтому состав пробы, которую она выдавала студенту для определения ее элементного состава, записывала в свою тетрадь крупными буквами. Решать задачи качественного анализа я любил. Мне нравилась четкая последовательность операций в различных схемах определения присутствия тех или иных элементов в анализируемой пробе. Так что на этом практикуме я никогда не “халтурил”. Но все-таки перед сдачей результатов анализа преподавателю хотелось убедиться в отсутствии ошибки. Для этого я (и не только я) выбирал удобный случай, заглядывал через плечо Бэлы Моисеевны в ее тетрадку, сличал результаты. И если они расходились (это было редко), то свои выправлял. Был такой на моей душе грех.
Практикум по физике вел А. (отчества не помню) Белянкин. Он был веселый, хорошо знающий и любящий свой предмет человек, уважительно относящийся к студентам, терпеливо помогающий всем нуждающимся в освоении непростых для нас физических приборов.
Большой органический практикум находился в упомянутом ранее здании, где была Большая химическая аудитория. Практикум был размещен в специально оборудованном большом лабораторном помещении, и в нем одновременно работали все шесть групп нашего курса. Так что при желании во время работы мы могли общаться с всеми товарищами по курсу, а также с преподавателями, ведущими разные группы.
Мой лабораторный стол находился напротив стола, за которым работала студентка другой группы Маля Модель, в которую я тогда был “по уши” влюблен. И часто вместо наблюдения за протекающими в колбах химическими превращениями, я влюбленно смотрел на свою “визави”, - подобно молодому таксисту из армянского фильма “Мужчины”. Это часто приводило к неприятностям, и синтезы приходилось ставить заново. Но “таращился” на Малю я не зря. Сразу после войны мы поженились, вместе прожили долгую и трудную, но счастливую жизнь, в 1995 году отметили золотой юбилей, после которого Маля начала постепенно угасать, и в мае 1998 года мы с ней навсегда простились. Она была цельным, очень добрым, деятельным человеком, с острым умом, чувством юмора. Она близко принимала к сердцу не только наши, но и чужие беды. У нее сложились исключительно теплые и близкие отношения с моей мамой (мы все жили вместе одной семьей). Целый год перед смертью мама была прикована к постели, и все это время Маля ухаживала за ней как сиделка. К тому же ее красота душевная сочеталась с ее внешним обликом. Когда я впервые появился в ИНЭОС”е, одна дама, знавшая Малю, во всеуслышанье заявила: “Имейте в виду, что жена Цетлина – самая красивая женщина во всей Академии наук”. Прошу у читателя извинения, я отвлекся от основной темы очерка.
В нашей группе большой органический практикум вел Алексей Борисович Силаев. Одновременно он был заведующим Спецотделом МГУ. В своей научной работе он изучал действие различных органических соединений на выращивание новых “ножек” у аксолотлей, что нас почему-то забавляло. Он снисходительно относился к огрехам в моей синтетической работе. Понимал, что органический синтез – не мое призвание. И давая мне задание на финальный “литературный синтез” сказал:
- Синтез подобрал специально для вас. На первой стадии действуете водой, на второй - щелочью, на третьей - опять водой. Надеюсь, с таким синтезом справитесь.
С синтезом я с трудом, но справился. Вообще говоря, как уже было сказано, я рассчитывал в далеком еще научном будущем заниматься кристаллохимией или другими близкими к ней дисциплинами, но никак не органическим синтезом. А Маля, наоборот, мечтала заниматься проблемами биохимии или тонкого органического синтеза. Но жизнь распорядилась по-другому. Моим основным направлением в науке стала радиационная полимеризация, которая представляет собой по существу одно из направлений органического синтеза, а Маля стала крупным специалистом в области рентгенофазового анализа металлов и их окислов.
Друзья-товарищи
Перешагнув 1 сентября 1938 года через порог химического факультета, я попал в большой новый коллектив товарищей-студентов, общение с которыми составило тогда для меня важную, если не главную, часть моей жизни того времени. Всего на курс было зачислено 150 человек (6 групп по 25 студентов), и, конечно, не всех я помню. Но многих я помню хорошо, со многими меня связали хорошие дружеские отношения. В ряде случаев они перешли в настоящую дружбу, - дружбу “на всю оставшуюся жизнь”.
Попытаюсь дать здесь беглые портреты некоторых наиболее близких мне и хорошо запомнившихся однокурсников..
Прежде всего скажу о двух студентах, обладавших наиболее высоким интеллектуальным потенциалом, уже с самых первых дней проявивших свои незаурядные способности, и которые без сомнения в перспективе должны были стать заметными фигурами в научном сообществе. Гриша Петросян и Олег Самойлов. Очень разные и очень запоминающиеся.
Гриша Петросян – обаятельный, общительный, разносторонний и очень внимательный к товарищам. На 1 курс он поступил уже с солидным багажом знаний, на всех первых трех курсах “учился, учился и учился”,мало отвлекаясь на посторонние дела. Боготворил А.В. Раковского и, насколько я помню, начал проводить исследования на его кафедре. Его ждало большое научное будущее. Но нелепый несчастный случай так рано, когда ему только-только исполнилось 20 лет, оборвал его жизнь…
Олег Самойлов был человеком совсем другого склада. Он был потомственным интеллигентом, образованным, удивлявшим глубиной своих знаний и всегда блестяще сдававший экзамены. Но был он человеком, углубленным в себя, контактировавший с товарищами по курсу лишь в силу необходимости (я по-моему был редким исключением), слегка чудаковатым, и в то же время исключительно порядочным. После войны он женился. У него родился сын. Об этом важном событии, он, одурев и задыхаясь от радости, мне рассказывал так:
- Ты знаешь, это совершенно удивительно, - как только этот ребенок появился на свет, все, кто при этом присутствовал, в один голос сразу же сказали, что родился мальчик!
О.Самойлов успел стать крупным ученым. По окончании химфака он работал в Институте общей и неорганической химии, занимаясь проблемами термодинамики водных растворов и структуры воды. В этой области он получил очень важные результаты, высоко оцененные мировой научной общественностью. Однако, он умер, далеко не полностью реализовав свой творческий потенциал.
Теперь о других “невыдающихся” друзьях-товарищах.
Подавали документы для поступления на химфак мы вместе с Гарриком Дистлером и Володей Гречаниным. Мы были соседями, одно время учились в одной школе. И продолжали тесно общаться на курсе, часто встречались (особенно с Г.Дистлером) и на протяжении всей послестуденческой и послевоенной жизни. Г.Дистлер был человек с большой склонностью к предметам гуманитарного профиля, в молодости сочинял неплохие стихи и одно время был студентом-заочником МИФЛИ. С ним всегда было интересно, хотя часто спорили мы по разным поводам до исступления. Был он влюбчивым, с частой сменой предметов своих чувств, но всю жизнь прожил холостяком. К некоторым чертам его характера, я и, особенно, Маля, относились критически, но “привычка свыше нам дана”, и до конца своих дней (он умер в 1987 году) он оставался другом нашего дома, да и мы часто бывали у него, у его гостеприимных родителей. Когда мы созванивались о встрече, которая обязательно предусматривала “рюмку чая”, он говорил:
- Заходи, гостем будешь. Бутылку принесешь, хозяином будешь.
На войну он идти не хотел. Но по окончании химфака был призван. На фронте получил тяжелое ранение, и вернулся инвалидом с искалеченной ногой.
Володя Гречанин был добрым хорошим товарищем. Часто мы по соседству втроем собирались (обычно у него, т.к. лишь у него в маленьком деревянном домике на Малой Тульской улице была отдельная комната), разговаривали, играли в карты. После окончания МГУ он сначала работал в аппарате Минавиапрома, затем ему присвоили офицерское звание капитана, и он в составе Государственной комиссии был командирован в Германию для отбора трофейного оборудования. После этого он служил в военном ведомстве, был сотрудником нашего Военного атташе в США. Там по принципу “симметрии” после высылки из СССР кого-то из разоблаченных дипломатов-шпионов был объявлен “персоной нон грата”. В дальнейшем был нашим Военным атташе во Вьетнаме, вышедши в отставку, служил военпредом в одном из закрытых “ящиков”.
Другим моим близким другом стал студент нашей группы Лева Некрасов. Это был наивный, неправдоподобно добрый и очень теплый человек. У него на арбатской квартире я встречал Новый 1939 год в компании и его школьных друзей, - Миши Левина, Кости Туманова, Иры Рокобольской, очень интересной девушки, ставшей легендарной военной летчицей (недавно по телевидению прошла посвященная ей передача). Доброту Левы характеризует такой факт. В 1943 году я проходил службу на турецкой границе в гарнизоне города Ленинакана. И вдруг получаю от Л.Некрасова денежный перевод с запиской: “посылаю тебе на всякий случай небольшую сумму, надеюсь, что эти деньги будут тебе нелишними”. И они мне пригодились (по секрету скажу, - я вставил на них зубной протез). Лева прошел тяжелый фронтовой путь, был ранен. В дальнейшем стал профессором химфака МГУ. И самое удивительное - занимал административные должности. Заведовал лабораторией, одно время был проректором (или заместителем проректора) МГУ. Я у него как-то был в шикарном кабинете на верхнем этаже главного здания. По-моему, более неподходящего для административной работы человека трудно найти. Ведь его добротой, безотказностью может воспользоваться каждый в корыстных или карьеристских целях. Но так уж был устроен наш советский строй…
Володя Лебедев. Он прочно примкнул к нашей “тройке”. Человек открытой души, увлекающийся всем, чем только можно увлекаться на нашей грешной земле, он стал моим хорошим другом, и наша близкая дружба сохранилась вплоть до его ранней смерти в апреле 1966 года. Впрочем, мы продолжали тесно общаться с его вдовой - нашей сокурсницей Валей Шехобаловой. После войны они жили в подвальном этаже большого дома на Якиманке, и туда я частенько заходил. По выходным жена выпроваживала меня гулять с маленьким сыном. Я его в коляске с Хавской улицы вез на Якиманку. Там ребенок играл с большим котом, а мы с Володей и его очень симпатичным тестем Иваном Павловичем принимали по рюмке чаю и играли в шахматы. В 1953 году они переехали в профессорскую квартиру в новом здании МГУ, там для меня было не так уютно, но я и туда продолжал заходить достаточно часто. Упомянутой “четверкой” летом 1939 года мы дикарями махнули на кавказское побережье Черного моря, и там развлекались как могли. Должен сказать, что трое моих друзей по этой поездке были у своих родителей единственными детьми. Я же жил в семье многодетной, к тому же отец мой в это время не имел постоянной работы и пробивался публикацией небольших статей в научно-популярных журналах. И мне на карманные расходы и на развлечения приходилось зарабатывать. Я давал частные уроки отстающим ученикам, разбирал завалы в какой-то отраслевой библиотеке, обрабатывал по отдельным статьям большие пачки больничных листков, которыми меня снабжала тетя, работавшая в Отделе медицинской статистики ВЦСПС. За ними я ходил в дом, сочно описанный в “Двенадцати стульях” (сейчас там Артиллерийская академия).
Не могу не сказать, что Володя Лебедев легко подпадал под влияние людей, обладавших сильной волей и навязчивой идеей. После войны он работал на химфаке в Лаборатории газовой кинетики, которой руководил профессор Н.И. Кобозев. Последний страдал нарушением координации движений, и руководил лабораторией, не выходя из своей квартиры. Лебедев был одним из его ближайших и преданных сотрудников. Многие высоко ценили Н.И.Кобозева, как выдающегося, чуть ли не гениального ученого. Может быть, они были правы. Не знаю. Но, к сожалению, одной из его “идей фикс” был антисемитизм, которым он не без успеха заражал своих учеников и, в том числе, моего друга. Я, человек, склонный к компромиссам, расценивал это как явление случайное и временное (так оно и было), но жена моя, человек бескомпромиссный, простить ему этого не могла, и продолжала свои отношения с лебедевской семьей только из-за дружбы с Валей Шехобаловой.
Одним из близких моим друзей по курсу был Юра Крюков. По своей доброжелательности и теплоте он был подобен Л.Некрасову, но не обладал некрасовской наивностью. Он, как и я, был освобожден от занятий по физкультуре (у него был порок сердца, а у меня привычный вывих руки). И когда все студенты прыгали, бегали и подтягивались, мы с Юрой вели доверительные хорошо запомнившиеся мне беседы.
Дружил я на 1 курсе с Таней Фрунзе. Несмотря на свое особое положение (она жила тогда в Кремле в семье К.Е.Ворошилова), она держалась очень скромно и просто, стараясь ни в чем не выделяться. Помню, в декабре 1938 года она вместе с нами стояла на морозе в длинной очереди в Колонный зал Дома Союзов для прощания с трагически погибшим В.П.Чкаловым. После 1 курса она поступила слушательницей в Военную академию химзащиты, но вскоре всех девушек из академии уволили, и она кончала Химико-технологический институт им.Д.И.Менделеева, а по его окончании поступила на работу в Институт органической химии Академии наук, а затем много лет заведовала лабораторией в Институте элементоорганических соединений. Я благодарен ей за содействие в поступлении в этот институт (февраль 1954 года) после года моих тщетных попыток найти в Москве хоть какую-нибудь работу по специальности. До этого я работал в Институте физической химии АН СССР, но 5 марта 1953 года (в день необъявленной еще смерти Сталина) на волне нарастающего государственного антисемитизма был уволен.
Мне очень нравился, хотя я не был с ним близок, Боря Сарабьянов. Энергичный, открытый и честный, он вел активную работу в комсомольской организации. И были бы в этой и других общественных организациях такие же честные и порядочные люди, наверное и наша жизнь была бы другой! С фронта Боря не вернулся…
Близкими моими друзьями, после того как я сблизился с Малей, стали и ее подруги. Близкими моими друзьями стали и ее подруги. Это Ина Булычева и Таня Чернявская, вместе с которыми она пришла из школы (впоследствии – Школы имени Зои Космодемьянской).
Ина была высокой спортивного сложения девушкой, увлекалась волейболом. У меня с ней сложились очень простые дружеские отношения и много лет мы дружили и часто встречались семьями, встречаемся мы и теперь (правда, чаще общаемся по телефону).
Таня Чернявская на 1 курсе тяжело болела менингитом, для ее лечения необходим был стрептомицин, который тогда только-только появился и был дефицитен. Его доставали всем курсом. Достали, и Таня выздоровела. Она была сиротой, и в эвакуацию она уезжала вместе с Малей и ее мамой (моей будущей тещей). Ехали в Алма-Ату они долго, Таня, по рассказам, почти все время была в депрессивном состоянии, нуждалась в заботе и уходе. После войны она переехала к своим родственникам в Ригу, там полностью адаптировалась, в совершенстве овладела латышским языком и преподавала химию в институте и в школе как на русском, так и на латышском языке . Мы с ней вплоть до перестроечных лет достаточно часто общались. Она бывала в Москве, Маля ездила к ней в отпускное время. Я бывал в Риге в командировках. Но в перестроечные годы она замолчала. Возможно, не хотела ввиду антирусской линии латышских политиков афишировать свою связь с Москвой. А может быть, с ней что-то случилось, Ни мы, ни другие ее московские друзья ничего сейчас о ее судьбе не знаем.
По окончании университета выпускники нашего курса много лет работали в различных научно-исследовательских организациях страны и без сомнения внесли большой вклад в развитие отечественной химии и технологии. В качестве примеров я приведу перечень организаций и работавших в них наших выпускников ( конечно, этот перечень далеко не полный, - специально этим вопросом я не занимался). В Московском университете (в основном на химфаке) работали Е.Галашин В.Лебедев, Н.Некрасов, Т.Резухина, Ю.Сергеев, В.Скварченко, Ю.Филиппов, В.Шехобалова, Н.Шушерина, в Институте органической химии Академии наук - Г.Кондратьева, Н.Кравченко, Г.Леви; в Институте общей и неорганической химии Академии наук О.Самойлов, И.Булычева; в Институте нефтехимического синтеза Академии наук – Е.Караулова, Ю.Крюков; в Институте элементоорганической химии З.Парнес (и я ), в Институте электрохимии Академии наук - М.Сурова, Я.Шемшелевич; в Институте химической физики Академии наук - С.Энтелис; в Институте металлургии Академии наук – М.Модель; в Институте кристаллографии Академии наук – Г.Дистлер; в НИИ хлорной промышленности – Г.Моцарев; в Военной академии химзащиты – Д.Каданер; в Химико-технологическом институте элементоорганических полимеров – М.Макарова; в Институте органического синтеза – Т.Меерович; в Кинофото-институте – Т.Бобкова; . Не все, правда, наши выпускники трудились на фронте химическом. И.Ориент много лет была редактором журнала “Заводская лаборатория”, Л.Мелиоранская работала в редакции журнала “Доклады Академии наук”, Ю.Грачев был одним из ответственных работников Минвнешторга, а Б.Белицкий, свободно владевший английским языком, работал на радио, просвещая европейцев. Он, кстати, был переводчиком на открытом судебном процессе по делу американского летчика-разведчика Пауэрса.
.Заботы, тревоги и радости нехимические
Вернемся теперь на химфак 1938-1941 гг. Это были предвоенные тревожные времена, с атмосферой страха, идеологического гнета и ожиданием непредсказуемых катаклизмов. Продолжались политические репрессии, к ним добавилось ранее упомянутое “антиобразовательное” постановление, а также Указ об “укреплении трудовой дисциплины”, по которому отправляли в ГУЛАГ за опоздания и прогулы, а также “за колоски”, которые голодные колхозники собирали с плохо убранных полей. Студенческая молодежь, воспитанная в предыдущие годы в антифашистском духе, с непониманием и внутренним протестом воспринимала официальную пропаганду, лояльно относящуюся после заключения Советско-Германского договора к тому, что творилось в гитлеровской Германии и в оккупированной ей Европе, и резко осуждавшую англо-французский империализм. Но все, понятно, молчали и усердно изучали только что вышедшую советскую библию - “Краткий курс истории ВКП(б)”. Для иллюстрации приведу небольшой рассказик, взятый из недавно написанных мною для домашнего чтения “Опусов старого графомана”, в которых я описал отдельные сценки, наблюдавшиеся мной в разных обстоятельствах и в разные времена. Рассказик этот, как мне кажется, достаточно точно передает атмосферу того времени.
Мы опускаем глаза
1939 год. Химфак МГУ. Комсомольское собрание. Часть “Разное”. Персональные дела. Председательствующий:
- В Бюро ВЛКСМ факультета поступило несколько заявлений от комсомольцев с сообщениями об аресте близких родственников. Собрание должно их рассмотреть и по каждому принять решение. Студент Иванов, прошу выйти вперед. За что арестовали вашего отца?
- Не знаю.
- Есть предложение комсомольцу Иванову за потерю бдительности объявить выговор. Кто “за”?
Мы, опустив глаза, поднимаем руки.
Председательствующий:
- Прошу выйти вперед комсомольца Петрова. За что арестовали отца?
- Понятия не имею. Отец уже пять лет, как ушел из семьи и живет в другом городе.
- Есть предложение комсомольцу Петрову за потерю бдительности поставить на вид. Кто “за”?
Мы, опустив глаза, поднимаем руки.
Председательствующий:
- Прошу выйти вперед комсомольца Сидорова. Знаешь, за что посадили отца?
- Знаю, - неожиданно говорит Сидоров, - за недолив.
Председательствующий оторопел. Его голова начала судорожно соображать, что же мог недоливать этот вредитель. То ли авиационное топливо в самолеты, чтобы они не долетали до цели То ли воду в систему водоснабжения Москвы, чтобы вызвать недовольство населения...
- Я не совсем понял, - говорит он Сидорову. - что именно не доливал отец?
- Что же тут непонятного, - удивляется Сидоров, - в палатке батя торговал, пиво не доливал.
Все почему-то облегченно вздохнули.
Председательствующий:
- Есть предложение принять заявление комсомольца Сидорова к сведению. И этим ограничиться.
Мы поднимаем руки, не опуская при этом глаз.
Со дня этого собрания прошло более 60 лет. Сменились поколения. Коренным образом изменились страна, судьбы, мысли и устремления людей. А пиво в палатках по-прежнему не доливают. .
Но, несмотря на тревожную и гнетущую атмосферу, характеризующую те предвоенные годы, молодость брала свое. Нам вместе было весело.. Очень у нас было модно разыгрывать друг друга. Один из таких розыгрышей моего авторства описан в моем рассказике, включенном в упомянутые “Опусы”. Привожу его.
Ему-то за что ?
Осень 1939 года. Я - студент второго курса Химфака МГУ. В соответствиии с учебной программой изучаем курс общей физики. Лекции читает профессор Т. Читает серьезно, но очень скучно. Посещение лекций обязательно. Лекцию, как обычно, я не слушаю. Думаю о том, как бы “отомстить” своему близкому товарищу-сокурснику. Гаррику Дистлеру. Накануне он в порядке розыгрыша послал за моей подписью глупую записку докладчику на научной студенческой конференции. Размышлениям моим мешает голос лектора. Он что-то рассказывает о работе свинцовых аккумуляторов. Говорит, что сейчас почти всеми исследователями признано, что большую роль в зарядно-разрядных процессах играет окисел свинца формулы Pb2O5. Этот научный факт мало меня взволновал. Но дал толчок для решения задачи, над которой я размышлял. И я быстро сочинил проект записки лектору. Вот он:
“Уважаемый профессор ! В недавно вышедшей книге Г.Дистлераx. отрицается сама возможность существования окисла свинца состава P2O5. Как Вы относитесь к этому утверждению Г.Дистлера ?”
xГ.Дистлер. Новые идеи в электролитической ванне. М.1938.
Написал я эту записку для смеха, не собираясь посылать ее профессору. Но показал ее сидящим рядом со мной и скучающим, как и я, студентам. И кто-то из них взял и послал эту записку лектору. Это было на первой половине лекции. В перерыве весь курс знал об этой записке, и все с нетерпением ждали конца лекции, после которого лектор отвечал на вопросы. Вслух прочтя записку (правда, без “библиографической” ссылки ), он сказал, что, действительно, не все авторы признают существование этого соединения. Монографию Г.Дистлера он еще не видел. Но к следующей лекции обязательно с ней ознакомится и выскажет свое мнение. Однако, свое мнение он высказал не на лекции, а на экзамене. Поставил и мне и Г.Дистлеру, - “автору” новых идей, - двойки. Ему-то за что? Ведь на самом деле никаких идей в электролитической ванне у него не было!
Вместе ходили в кино, в только что открытое на Тверской кафе “Мороженое”, где скидывались на шарики пломбира, Ночью стояли в веселых очередях за билетами во МХАТ ( а там тогда играли замечательные актеры Качалов, Москвин, Книппер-Чехова, Хмелев, Ливанов, Яншин, Массальский, Кторов …), Часто тесными компаниями собирались, пили вино, пели, танцевали, флиртовали, даже, - не скрою, - целовались ( но не более того !). Обычными участниками наших “посиделок” были Володя Гречанин, Гаррик Дистлер и Володя Лебедев, Лева Некрасов, Ира Ориент, Маля Макарова, Муся Сурова, Дина Каданер, Женя Галашин, Изя Шиманович. Позднее легкие влюбленности того времени дали свои плоды - в военные и послевоенные годы образовалось несколько “наших” химфаковских семей: Шехобалова-Лебедев, Макарова-Галашин, Кулькова-Энтелис, Булычева-Кравченко, Модель-Цетлин.
На пороге войны.
Над страной постепенно сгущались грозные тяжелые тучи войны. Осенью 1939 года на “незнаменитую” финскую войну мы провожали добровольно вступившего в лыжный батальон Гену Юнгмана. С этой войны он вернулся победителем, мы его очень тепло встречали, но с большой войны он уже не вернулся… А она была все ближе и ближе…
В апреле 1941 года в Коммунистическй аудитории МГУ лекцию о международном положении читал Г.М.Свердлов. Он был блестящим профессиональным лектором. Умел держать аудиторию в напряжении, имел доступ к закрытым для рядовых читателей материалам. Поэтому на его публичных лекциях аудитория всегда была переполнена. На этот раз он говорил с большим подъемом и в конце лекции, неожиданно для всех, вопреки лояльному по отношению к фашистской Германии “официозу”, произнес яркую антифашистскую речь, в которой клеймил Гитлера и все его окружение как преступников, которых ждет позорный конец. Эти слова были восприняты, как его гражданский подвиг, продиктованный назревшей внутренней потребностью откровенно и публично высказаться по так волнующему общество вопросу (“а там пускай ведут на самый страшный суд…”). Ему устроили настоящую овацию. После лекции возвращаюсь я домой на свою Хавскую улицу. Во дворе сидит группа бабушек и домработниц, присматривающих за колясками, дети чуть постарше играют в ящике с песком. А перед ними стоит молодой человек и что-то им объясняет. Я подошел ближе, и услышал из уст этого несвязно говорившего агитатора-пропагандиста те же антифашистские слова, которые час тому назад с таким пафосом произносил Свердлов… Я понял, что по указанию Сталина началась новая идеологическая обработка людей, подготавливающая население к грядущей войне (и никакой “страшный суд” Свердлову не грозил ).
И вот наступил день 22 июня 1941 года. Солнечный воскресный день. Весенняя экзаменационная сессия только что закончилась. И мы втроем с Г.Дистлером и В.Гречаниным встретились во дворе Хавско-Шаболовского переулка около дома, где жил Дистлер, для решения важного вопроса о том. как отметить это событие. Во время нашей оживленной дискуссии в 11 часов заговорила тарелка: “… передаем последние известия”. Я попросил друзей помолчать, может что-нибудь важное скажут. Мы услышали:
- Как передает наш корреспондент из Ашхабада, на полях Туркмении началась уборка нового урожая…
И мы продолжили разговор. Согласились с предложением Гречанина сначала пойти к нему домой, выпить по рюмке, “перекинуться в картишки”. А там уж решить, что делать дальше. Зашли в магазин, купили бутылку и, не торопясь, подходим к его домику на Малой Тульской улице. Из окна нас увидели его родители и интенсивно стали махать нам руками, чтобы мы быстрее заходили. Заходим и слышим голос В.М.Молотова, объявлявшего о начале войны. В стране наступили новые военные времена, так или иначе затронувшие жизнь каждого ее жителя.
На берегу Десны
По ранее намеченному плану все студенты химфака должны были по окончании экзаменационной сессии отработать десять дней на стройке нового большого стадиона имени И.В.Сталина в Измайлово. Комсомольцы – в обязательном порядке, некомсомольцы – в добровольно-принудительном. Мы, понятно, полагали, что война внесет в этот план свои коррективы. Однако, дня через два нам сказали, что все остается, как было намечено, и предложили для направления на стройку всем студентам (но только “мальчикам”) явиться в определенный день (насколько я помню, 28 июня) на сборный пункт в одну из школ Краснопресненского района. Когда все собрались, ворота и калитку на школьный двор заперли, нас построили, переписали, разбили на взводы (командиром нашего взвода назначили В.Лебедева, политруком Г.Дистлера) и объявили:
- Стройка стадиона отменяется. Вы все мобилизованы на строительство оборонительных сооружений на дальних подступах к Москве. Сегодня же вас отправят в командировку на 15 дней. Ровно 1 час вам на подготовку. Через час от школы отправятся автобусы, которые отвезут вас на один из вокзалов. Все.
В нашем строю был Гриша Петросян. Он еще раньше жаловался на какие-то боли в животе. И мы настояли, несмотря на его сопротивление, чтобы его от этой командировки освободили. Он остался, но через два дня все же выехал на “окопы” с другим чужим коллективом. И там с ним произошел несчастный случай (обстоятельств я не знаю), и он то ли переправляясь через реку, то ли просто купаясь, утонул. У нас он пользовался особым вниманием, и мы были убеждены, что в нашем коллективе этого бы не случилось…
Мне одного часа на поездку домой было мало, я ограничился телефонным звонком, купил мыло, зубную щетку и порошок и явился на сборный пункт в том, в чем утром вышел из дома: тапочки, летняя рубашка, легкие брюки и куртка.
Отвезли нас на автобусах на Киевский вокзал, набили в товарные вагоны. Из трубы паровоза пошел дым, застучали колеса, и мы с песнями и шутками отправились…Довезли нас до станции Жуковка Брянской области, оттуда пешком дошли до деревни, которая стояла на левом берегу Десны. Расселили по крестьянским дворам. Следующим утром раздали нам лопаты, и начали мы копать глубокие и широкие противотанковые рвы. Общая атмосфера нашей работы и жизни очень хорошо отражена в словах специально сочиненного “гимна” (на мотив популярной песни “Кони сытые, бьют копытами”), который мы постоянно распевали. Слова эти я хорошо помню до сих пор и привожу их (может быть с некоторыми неточностями)
Жарким летним солнцем согреты инструменты
Где-то громко лается главный инженер
И по одиночке товарищи-студенты,
Волоча лопаты, спускаются в карьер.
Припев
Стой под скатами, рой лопатами,
Нам работа дружная сродни.
Землю роючи, матом кроючи,
Трудовую честь не урони
Пусть в желудках вакуум, пусть в мозолях руки,
Пусть не раз мы мокли под дождем.
Наши зубы точены о гранит науки,
А посля гранита глина нипочем.
.
Припев.
Чтобы ни случилось, песню мы не бросим,
В наших душах музыка жива.
Где тебя мы встретим, золотая осень,
Скоро ли увидимся, милая Москва ?
Припев
Но работа была очень тяжелой. Особенно для нас, городских ребят, в основном из интеллигентных семей, не знавших до этого тяжелого физического труда. Копали мы от рассвета до заката, на летнем солнцепеке. На ночлег приходили, еле волоча и лопаты и ноги. Проработали мы не 15 дней, как предполагалось, а 1.5 месяца. У меня под конец распухло плечо
(привычный, вернее самопроизвольный, вывих сустава), и последнюю неделю я от работы был освобожден. К сожалению, толка от нашей работы, и работы многих тысяч студентов других московских вузов было немного. Танковая армада Гудериана легко наши глубокие противотанковые канавы объехала. При этом, насколько мне известно, были случаи, когда студенты-строители попадали в окружение и с трудом пробирались в Москву через линию фронта.
Но судьба одарила меня здесь бесценным подарком – я обрел своих новых и самых близких друзей, без которых моя дальнейшая жизнь была бы куда беднее и бледнее. Лева Блюменфельд и Паша Бутягин. Студенты младших курсов, хотя по возрасту мои ровесники, - оба, как и я, 1921 года рождения. Оба сыновья “врагов народа”. Так получилось, что они поселились с нами “на постой” в одной избе.
Лева Блюменфельд. Без всякого сомнения, человек выдающихся талантов и самых высоких нравственных качеств. Он стал крупным и очень авторитетным ученым, писал по настоящему хорошие стихи, пронизанные тонкой лирикой и гражданскими мотивами, которые вызывали у меня всегда какие-то глубинные, неожиданные для меня самого чувства, приводили в какое-то приподнятое над земными заботами настроение.
В 1996 году вышел в свет его роман “Две жизни”, посвященный военным годам. Глубокий психологический роман с интересными сюжетными линиями, написанный простым и очень сочным языком. Многие прототипы его героев (и я в том числе) легко узнаваемы. Роман заставляет читателя задуматься над многими вопросами общественной совести и морали. Я часто советовался с ним по ходу развития своих исследований, и для меня его оценка полученных научных результатов и намечаемых направлений работы была самым высоким критерием. Его оценка, хотя зачастую и критическая, значила для меня гораздо больше, чем официальные отзывы и заключения, несмотря на частое их комплиментарное звучание.
После демобилизации Л.Блюменфельд поступил на работу в Физико-химический институт им.Л.Я.Карпова в лабораторию Я.К.Сыркина. Однако вскоре из института уволили и Я.К.Сыркина как “космополита” и приверженца теории резонанса, которая была объявлена философами-марксистами того времени (а на самом деле мракобесами) лженаукой, и Л.Блюменфельда, который отказался отречься от своего руководителя. В дальнейшем он был приглашен академиком Н.Н.Семеновым на работу в Институт химической физики Академии наук. В течение многих лет ученый с мировым именем профессор Лев Александрович Блюменфельд руководил в этом институте большой лабораторий, организовал и заведовал Кафедрой биофизики на Физическом факультете МГУ. Конечно, на нашем постое он всегда был “центром притяжения”, читал много своих стихов. Он же сочинил слова приведенного выше нашего окопного гимна.
Паша, - Павел Юрьевич, - Бутягин. Это был человек другого склада. Всегда веселый, с хорошим чувством юмора, большой любитель выпить и погулять, а в молодости и слегка похулиганить, он в то же время обладал закрытой для окружающих очень нежной душой, безотказно помогал многим и многим, был принципиален, и от своих принципов никогда не отступал. Это проявилось, например, в нашумевшем в 1980-х годах деле эстонского ученого и “бизнесмена” Хинта. Во всех инстанциях и на всех стадиях процесса Паша активно выступал в его защиту, хотя был в свое время открыто предупрежден об ожидающих неприятностях. Паша стал моим самым-самым близким другом. Все последующие года мы жили, как говорится, “в одной связке”. Очень дружили семьями. Много лет подряд с ним, его женой Марьяной (кинорежиссер студии Моснаучфильм М.Е.Таврог, автор многих прекрасных фильмов о наших выдающихся современниках, - ученых, литераторах, художниках) и их сыном Егором встречали Новый год. Отношения у нас были очень доверительными, но частенько мы не без успеха разыгрывали друг друга. В его “автокарете” вдвоем проводили летние отпуска, объездили почти всю европейскую Россию, Украину, Прибалтику. Выпили наверное несколько “кубиков” водки… Прекрасный экспериментатор, эрудированный физико-химик, прирожденный педагог. К студентам относится с пониманием и любовью. До сих пор он сохранил хорошую рабочую форму, является главным научным сотрудником Института химической физики РАН, профессором Московского физико-технического института, читает лекции в МГУ, пишет учебники.
Пора вернуться к основной теме. В середине августа наши фронты трещали под натиском превосходящей по всем статьям германской военной машины. Немцы вели широкое наступление на Москву. Наши противотанковые рвы были к этому времени вырыты. 15 или 16 августа (точно не помню) нас отправили на станцию, посадили в комфортный купированный вагон какого-то поезда (правда, в нашем купе каким-то образом разместилось более 20 человек) и привезли в Москву. Поезд прибыл в Москву поздно вечером, и до рассвета нас из вагона не выпускали. Выпустили рано утром, когда городской транспорт еще не работал, и мы пешком отправились по домам. Мой путь до дома был некоротким. И по дороге я увидел, как много в городе за время нашего отсутствия изменилось. Руины разрушенных при летних бомбардировках домов, разрисованные для камуфляжа площади и многое другое. Здесь и в дальнейшем я не буду вдаваться в детальное описание городских пейзажей военного времени. Они все описаны в обширной мемуарной литературе. Буду писать лишь о сугубо личных наблюдениях.
Когда я подошел к своему дому, все обитатели квартиры еще спали. Я не стал никого будить. Залез в комнату через окно, которое выходило во двор (мы жили на первом этаже). Сразу же набросился на белый хлеб с маслом и стал интенсивно жевать. Вид у меня был весьма колоритный. Вместо тапочек, которые, конечно, полностью износились, я был обут в лапти. За время “командировки” я не брился и отпустил неаккуратную рыжую бороду. Штаны были грубо залатаны грубыми заплатами цвета хаки. А в комнате спала (сразу я этого не заметил) пожилая родственница – сестра моей бабушки. Она проснулась, увидела мужика, который вальяжно сидел за обеденным столом, и с перепугу подняла истеричный крик. Сбежалась вся семья, и меня, хотя и не сразу, признали.
Осень 1941 года.
На следующее утро, сбрив бороду, в нормальной городской одежде явился на химфак. Меня сразу же зачислили в команду ПВО факультета и начались ночные бдения на крыше с задачей обороны от зажигательных бомб, которыми в августе-сентябре массировано сбрасывали на город самолеты Люфтваффе. Нашим командиром - начальником штаба ПВО был профессор Александр Петрович Терентьев. Кто еще был в команде, не помню. Помню лишь, что там была Маля Модель, и, может быть, поэтому больше никого я не видел. Раз в неделю по ночам я дежурил также на крыше нашего шестиэтажного дома на Хавской улице. Эти осенние московские ночи 1941 года, особенно безлунные, но звездные, запомнились как эффектные тревожные феерии. Рыскающие по небу перкрещивающиеся многочисленные лучи прожекторов, следы трассирующих пуль зенитных батарей, их залпы и, - иногда, - светящиеся фигуры самолетов, попавших в перекресток прожекторных лучей…
Студенты нашего четвертого выпускного курса (с началом войны срок обучения на химфаке был сокращен) призыву в армию на общих основаниях не подлежали. Но руководство сочло целесообразным зачислить студентов нашего курса слушателями в Военную академию химической защиты РККА. И зачислило. Исключение составили “белобилетники” (я в их числе) и сыновья, родители которых были репрессированы.
В сентябре на химфаке начались занятия. Читали лекции, проводили семинары. Но я из этого времени помню лишь, как меня вместе со студентками-девочками в какой-то клинике обучали оказанию первой помощи и уходу за ранеными. На зачете мы демонстрировали умение делать инъекции, прокалывая подушки. Еще помню, как мы ходили в северный речной порт разгружать прибывающие в Москву баржи с дровами.
В конце сентября – начале октября началась подготовка факультета к эвакуации. Отбирали оборудование, упаковываи его в ящики, перевозили в пакгауз Казанского вокзала. Составляли списки подлежащих эвакуации преподавателей и студентов. Точно не помню, - 14 или 15 октября, - нам объявили, что в четверг 16 октября утром все сотрудники и студенты факультета, значащиеся в списках, должны явиться с вещами для отправки на вокзал и выезда в место эвакуации – город Ашхабад. Я пришел с моим младшим братом Мишей, студентом первого курса физфака. Но ему только-только исполнилось 17 лет, и дома решили, что он должен в такой сложной обстановке быть ближе ко мне. Предполагалось, что родители, старшая сестра и 13-летний самый младший брат, выедут в эвакуацию с Институтом истории Академии наук, в котором работал в то время мой отец.
Все собравшиеся на факультете просидели “на вещах” часа два в ожидании дальнейших указаний. И тут к нам выходит всемогущий заместитель декана Николай Васильевич Костин с ошеломляющим известием. Он объявляет, что ввиду прорыва к Москве немецких армий, Московский университет прекращает свою деятельность, факультета больше нет, нет ни студентов, ни преподавателей, ни замдекана. Организованной эвакуации не будет. И советует выходить из города на восток отдельными самостоятельными группами…
Выходим мы в город. А на улицах творится что-то несусветное. Полно снующих в разных направлениях людей. И почти каждый что-то на себе тащит, - кто валенки, кто рулоны с тканями, кто связки кондитерских изделий. Это ликвидирующиеся предприятия выдавали своим уволенным работникам зарплату натурой .
Дома родители настаивают на том, чтобы мы все вместе немедленно из Москвы выбирались. За них, мол, беспокоиться не надо. Живыми к немцам, они говорили, не попадут. Они все предусмотрели. Заходит одна наша соседка по дому и говорит, что в случае прихода немцев, родители наши смогут найти у них приют. У них, она сказала, немцы искать евреев не будут.
Приходят какие-то “активисты”. Требуют, чтобы убирали подальше или уничтожали портреты Ленина, Сталина, политическую литературу.
Конечно, мы никуда не ушли.
На улицах все прислушиваются к “тарелкам”. Ждут хоть каких-нибудь официальных сообщений. Но оттуда слышна только музыка (не помню какая, возможно и из “Лебединого озера ” ! ). Наконец, часов в 5 или 6 вечера услышали постановление Моссовета об “устранении отдельных недостатков в работе предприятий общественного питания” (!!!).
Ходят всякие самые невероятные слухи. Все в растерянности, в панике. На заставах создаются самодеятельные “рабочие пикеты”, которые останавливают и обыскивают машины, задерживая удирающих из Москвы директоров и бухгалтеров предприятий, прихватывающих с собой казенные деньги.
Такая паника и полная анархия царили в городе два дня.
Лишь 18 октября было принято и обнародовано Постановление Государственного Комитета Обороны, по которому в Москве вводился комендантский час. Были назначены командующие войсками на дальних и на близких подступах к Москве. Командующим войсками на дальних подступах был назначен Г.К.Жуков. Возобновлялась работа административных органов, восстанавливалась работа предприятий. Была продолжена плановая организованная эвакуация. Несмотря на ожесточенные оборонительные бои, на все ближе подходящие к Москве бронетанковые и пехотные соединения врага, на возобновившиеся массированные налеты самолетов, сбрасывавших на город тяжелые фугасные бомбы, Москва стала жить суровой, хмурой, но организованной и достойной жизнью готовящегося к осаде прифронтового города. Она была насквозь прорезана рвами, ощетинилась противотанковыми ежами, почти все ее оставшиеся жители в свободное от основной изнурительной работы время трудились на оборонительных стройках. Два позорные для Москвы октябрьских дня паники и бардака ушли в историю…
Возобновилась жизнь и на химфаке. Нас собрали, вновь объявили студентами, зачислили в команду ПВО и перевели на казарменный режим. Мы с П.Бутягиным и Л.Блюменфельдом, - моими новыми друзьями, - поселились в квартире-лаборатории отбывшего в эвакуацию престарелого академика Н.Д.Зелинского. Очень хорошо нам там было. Вели интересные беседы, пили спирт (благо большую его склянку нашли в лабораторном шкафу), варили картошку. Ходили в молочное кафе, которое было расположено на Тверской улице между Центральным телеграфом и театром имени Ермоловой. С аппетитом ели там стандартное “угощение”, - белую булочку и бутылку кефира. В один из последних дней октября (насколько я помню 30 числа) во время нашего “кейфа” в этой молочной, раздались залпы зенитных батарей, рев летящих самолетов. Но воя сирены слышно не было. Поэтому мы под ругань официанток, спешащих в бомбоубежище, доели свой ужин, и только после этого вышли из кафе. Тут сирена завыла. Под ее звуки и под звон падающих с обеих сторон осколков оконных стекол, пошли по мостовой Никитского переулка занимать свой пост на крыше химфака, на которой нам было положено дежурить во время воздушной тревоги. Волнами над нами летели немецкие бомбардировщики. Где-то в Кремле грохнул взрыв и вспыхнуло большое зарево пожара, но оно достаточно быстро было погашено. Еще одна приближающаяся волна, оглушительный взрыв, и взрывная волна высоко подбрасывает нас. На мне была надета пожарная каска. Она ударяет в бутягинский живот. Через некоторое время был дан отбой. Мы стали пробираться вниз в помещение штаба. Я пишу “пробираться”, потому что вся лестничная клетка была засыпана обвалившейся штукатуркой, какими-то штырями (по-видимому от разрушенных перил) и другим мусором. В штабе нас встретили как выходцев с того света, были уверены, что мы там на крыше погибли… На самом деле мощная фугасная бомба упала на углу улиц Моховой и Большой Никитской (тогда улицы Герцена). Бомба упала около стоящего на углу трамвая, который был расплющен в лепешку. Образовалась большая воронка. Толстые добротные стены университетских зданий практически не пострадали, но хлипкие внутренние перегородки, сооруженные при многократных перепланировках интерьеров, взрывной волной были практически полностью разрушены, - даже в достаточно далеко отдаленных от места взрыва зданиях химфака.
Жизнь наша в гостеприимной квартире Н.Д.Зелинского продолжалась.
Вечером 6 ноября нас отправили на Казанский вокзал перегружать ящики с оборудованием из пакгауза в товарные вагоны, поданные для их вывоза в Ашхабад. Мы там работали до 5 утра, и по еще темной Москве потопали на химфак. Ночью выпал снег. И, пересекая наискосок, от Ильинки к Моховой, Красную площадь, мы печатали на ее свежей пороше первые следы. Площадь была совсем пустой. Мы не заметили ни охраны, ни каких-либо других признаков ожидания необычных мероприятий. Пришли в “свою” квартиру и после бессонной трудовой ночи завалились спать. А когда днем проснулись, узнали, что за время нашего сна на Красной площади состоялся знаменитый военный парад, на котором выступал Сталин, и войска с которого сразу же шли на фронт, который был тогда совсем рядом.
В середине ноября был призван в армию Л.Блюменфельд. Провожали мы его на сборном пункте, и отправили будущего корифея науки с этого пункта вместе с группой совсем молодых ребят шпанистского вида, одетых в ожидании военного обмундирования в какие-то домашние лохмотья. Ушел я со сборного пункта в подавленном настроении.
29 ноября отправляли в эвакуацию в Ташкент сотрудников Института истории Академии наук. Я решил проводить до Ташкента своих родителей, сестру, младших братьев, а уж из Ташкента отправиться в Ашхабад. Ехали мы до Ташкента 17 суток. Под Рязанью попали под авиационный налет, но немецкие асы в наш состав не попали, - на этот раз промахнулись. Часами нас держали на разъездах. А навстречу шли и шли эшелоны с сибирскими дивизиями, которые перебрасывали на подмосковные фронты. Из теплушек выглядывали молодые здоровые и веселые ребята, иногда выбегали, растирались снегом, бегали, перебрасывались снежками. Многим им вскоре предстояло остаться вечно лежать в подмосковных полях, лишь очень немногие вернутся домой живыми и здоровыми… В пути нас застал радостный день 6 декабря, когда по радио мы услышали, что наша Красная армия начала под Москвой широкое и успешное контрнаступление.
В Ташкенте Институт истории и его сотрудников разместили в здании Хореографического училища Тамары Ханум (сейчас в этом здании на Пушкинской улице работает Узбекская консерватория). В каждом большом балетном зале поселили несколько семей, каждую оградив занавесками. Я помог семье кое-как обустроиться и для продолжения занятий на химфаке перед самым Новым 1942 годом выехал в Ашхабад.
Поезд идет в Ашхабад
Поезд Ташкент-Ашхабад, в котором я ехал, проезжал мимо города Самарканда, где в то время находилась эвакуированная из Москвы Военная академия химической защиты. Как я уже писал, в числе слушателей академии было много моих товарищей – студентов химфака нашего курса. Мне захотелось их повидать, и с этой целью на станции Самарканд я сошел с тем, чтобы продолжить свой дальнейший путь через день. Сдал свой чемоданчик в камеру хранения. Дело было вечером. Темнело. В автобусе, в котором я ехал от вокзала в город, спросил у своей соседки, пожилой русской женщины, где в городе находится гостиница. Она мне сказала, но предупредила, что вряд ли там есть свободные места. Предложила переночевать у нее. Я сказал, что все-таки попробую, а если уж не устроюсь, то приду к ней. Она дала мне адрес, сказав, что живет она в старом городе, и найти ее там мне будет трудно. Я, считая себя достаточно грамотным человеком, удивился и в центре города из автобуса вышел. Конечно, в гостинице мест никаких не было, и я отправился в старый город искать мою автобусную соседку.
В Средней Азии я был впервые, и попав в старый город, очутился в совершенно для меня незнакомой и экзотической обстановке. Узкие проулочки, сдавленные белыми глиняными дувалами, редкие прохожие, не понимающие по-русски и отвечающие на мои расспросы лишь пожиманием плеч, идущие навстречу верблюды, которых раньше я видел только в зоопарке и которых я пропускал, прижимаясь к дувалам… Нашел какую-то калитку, приоткрыл ее и услышал поднявшийся за ней гвалт. После этого я прекратил поиски нужного мне адреса, и стал выбираться из старого города. Окончательно запутался. А уже стало темно. Правда, ночь была лунная, и луна хоть как-то освещала дорогу. Стал я шастать по проулкам в самых разных направлениях, надеясь, что в конце концов из них все же выберусь. И совершенно неожиданно вышел на освещенную луной широкую площадь сказочной красоты. Покрытые голубыми изразцами купола мечетей и их покрытые разноцветными изразцами стены. Высокие минареты. Это была, как я позднее узнал, знаменитая площадь Регистан. Незабываемое, величественное зрелище…Долго стоял я на площади, потрясенный удивительным зрелищем. Позднее был я на этой площади с экскурсией, услышал интересный и познавательный рассказ об ее истории и архитектуре, об эмирах и Тамерлане, но эмоциональный эффект был совсем другим.
Стало холодать. Немного побродив по городу, зашел я в ресторан, поужинал, послушал какую-то эстрадную певицу, впервые услышав ставшую потом такой популярной песню про синий платочек. Но в час ночи ресторан закрылся, и снова, неприкаянный, оказался на улице. Совсем замерз. Постучал на телеграф, который должен работать круглые сутки. Долго сочинял там и отправил самому себе телеграмму по адресу “Ашхабад главный почтамт до востребования.”, в которой сообщал о своем скором приезде. И так, холодной ночью промаялся я в городе до утра. Наконец, рассвело. Потеплело. Без особого труда нашел Военную академию. Был выходной воскресный день. Мои товарищи-сокурсники получили увольнительные. Мы очень хорошо пообщались, гуляли по теплому днем Самарканду, плотно посидели в чайхане, пили в ней не только чай. Но к вечеру срок их увольнительных кончился. Мы надолго простились. И пошел я на вокзал, чтобы продолжить свой путь в Ашхабад. Взял свой чемоданчик из камеры хранения, зашел в кассовый зал для компостирования билета. Но вокзал был буквально набит людьми. К кассам пробраться было невозможно. Даже приткнуться было негде. А я после бессонной ночи и неспокойного дня на ходу засыпал. Побрел я на ж.-д. пути в поисках места, где можно было хоть как-нибудь прикорнуть. Увидел два отцепленных пассажирских вагона. Зашел в один из них. В вагоне никого не было. Залег я на нижнюю полку, положив свой чемоданчик под голову, и заснул. Просыпаюсь под стук колес. Уже рассвело. Посмотрел в окно. Вагон мой на большой скорости куда-то катится. И кроме меня в нем никого нет. Перешел в другой вагон. Там у окошка сидели две молодые женщины и завтракали. Разговорились. Они оказались сотрудницами харьковских органов НКВД и тоже эвакуировались в Ашхабад. Вагоны наши, как они сказали, перегоняли на формировку санитарного поезда в нужном нам направлении на станцию Каган (близ Бухары). В Кагане мы вышли стали ждать обычного пассажирского поезда. У касс стояла большая бестолковая очередь. Мои спутницы зашли к начальнику станции, предъявили свои служебные документы, и их билеты быстро закомпостировали, а мне предложили компостировать билеты “в общем порядке”. Когда пришел поезд, я помог своим дамам погрузиться, оставил у них свой чемоданчик. Взял чайник, вышел на перрон, налил в чайник кипяток, и, когда поезд тронулся, стал догонять последний вагон, изображая отставшего пассажира. Получилось. И на следующий день рано утром прибыл в Ашхабад. Стал спрашивать редких утренних прохожих, где я могу найти московских студентов. В конце концов указали на дверь в одном из школьных зданий. Открылась только одна ее половинка, к другой были приперты широкие нары, на которых крепким утренним молодым сном спал не кто иной, как сам Павел Юрьевич Бутягин. Со словами, - Паш, подвинься, - я тоже лег и тут же заснул. А когда проснулся, началась ашхабадская полоса моей химфаковской жизни.
В Ашхабаде
Из студентов нашего выпускного четвертого курса в Ашхабад прибыли Валя Шехобалова, Ина Булычева, Катя Колпакчи, Вера Павликова, Жора Моцарев, Гаррик Дистлер, Володя Кнорре, Коля Кравченко, Боря Белицкий. Из студентов младших курсов хорошо помню, кроме Паши Бутягина, , Володю Чередниченко, Витю Шляпинтоха, Юру Мошковского, который вскоре вошел в число моих близких друзей. Читали нам лекции, проводили семинарские занятия. Из лекций я помню лекции Я.И.Герасимова по химической термодинамики, К.Г.Хомякова по коллоидной химии, Ю.П.Симанова по рентгенографии, З.А.Иофа по электрохимии. Слушать лекции было очень трудно. В аудиториях было душно, а вскоре стало очень жарко; мы, как правило, особенно первые недели, были голодными и сонными - почти каждый вечер в общежитии устраивали веселые посиделки, на которых развлекались, пили “Ашхабадское крепкое”, закусывая “салатом” из редьки с хлопковым маслом. Поэтому главная и очень трудная задача, которая решалась каждым из слушателей на лекциях, состояла в преодолении непреодолимой сонливости.. Иногда в борьбе со сном я лично терпел поражение и позорно засыпал на глазах у лектора…
Стипендий почти никому не платили. И многие, П.Бутягин и я в том числе, были вынуждены разными способами подрабатывать. Мы, как обычно в “одной связке”, ходили по квартирам и предприятиям как инспекторы АШГЭСа проверять соблюдение на инспектируемых объектах положенного каждому лимита расходования электроэнергии. Электросчетчиков не было, и расход энергии контролировали по включенным осветительным и другим приборам. Не скрою, часто мы были к потребителям снисходительны, особенно, если нас угощали чаем с печеньем, а иногда и чем-нибудь более существенным. На ответственные объекты, как, например, рестораны, Паша, конечно, ходил сам, представляя меня, как своего “мальчика-ассистента”. Хорошо нас в ресторанах кормили…
В марте месяце мы начали выполнять дипломные работы. Я был включен в группу из четырех человек, которую разместили в Ашхабадских ремонтных автомастерских ( кроме мня в группе работали Е.Колпакчи, В.Павликова и Б.Белицкий). Перед нашей группой была поставлена задача разработки технологии изготовления свинцовых аккумуляторов на основе местного туркменского сырья. Эта задача являлась темой нашей коллективной дипломной работы. На первой стадии мы проводили бесконечные опыты по превращению глета в сурик, окисляя глет в муфельных печах с целью определения оптимальных режимов процесса. Руководил нашей работой доцент Кафедры электрохимии Липпа Львович Клячко-Гурвич. Это был общительный и добрый человек запоминающейся внешности, - у него на свободной от волос голове была большая шишка. В обеденный перерыв нас кормили в столовой, - наливали половником похлебку с галушками. В каждую тарелку попадало 1-2 галушки. Я просил “двенадцать порций в одну тарелку”. Но Липпа Львович сказал, что я поступаю нерационально. Надо брать все 12 тарелок и самому сливать “жижу ” и отбирать галушки. Так я и стал поступать…
В апреле я стал донором. Хорошо запомнилось, как на пункте переливания крови сразу после сдачи крови меня “от пуза” накормили настоящим пловом. Потом выдали рабочие карточки, по которым выдавали 0.8 кг хлеба и приличное количество других продуктов. Так что жизнь стала относительно сытной.
Однако, меня замучила совесть. Разумом я понимал, что от моей работы на одном из оборонных предприятий, которая меня ждет по окончании химфака, будет для фронта больше пользы, чем от моего личного участия в боях. Но внутренняя моя совесть не могла согласиться с тем, что на фронтах погибают и погибают солдаты, защищая не только Родину вообще, но и меня лично, - молодого здорового человека, к тому же еврея. Лозунг, сочиненный кем-то из ашхабадских остряков-студентов “Не пустим гада дальше Ашхабада !” мне все время об этом напоминал. Нервы мои сдали, и я пошел в Военкомат. Заявил, что привычный вывих плеча меня больше не беспокоит, что суставная сумка окрепла. И просил зачислить меня в ряды РККА. Сначала мне в моей просьбе категорически отказали, ссылаясь на запрещение в призыве студентов выпускного курса. Но на медкомиссию все-таки направили, и я получил справку о пригодности к строевой службе. Потом еще помурыжили, но недели через две вызвали. Сказали, что они получили разнарядку для направления курсантов в военное училище, и что в училище они в порядке исключения призывать выпускников могут. Зачислили меня в ряды РККА и направили курсантом в Харьковское военное училище, которое находилось тогда в эвакуации под Ташкентом.
Л.Л. Клячко-Гурвич при моем прощальном визите попросил дать ему зачетную книжку и поставил “зачет” по невыполненному мной практикуму по физической химии. Сказал, что это от него “на память”, а вдруг, и пригодится. И, как будет видно из дальнейшего, пригодилось !
В конце мая 1942 года я выехал в Ташкент и на следующий по прибытии день был зачислен курсантом в Харьковское военное училище химической защиты РККА.
Дела военные
О своей военной судьбе скажу очень коротко. В Училище я пробыл 9 месяцев. В январе 1943 года мне было присвоено высокое воинское звание “младший лейтенант”, и в числе 18 других выпускников училища был направлен для прохождения службы в Штаб Закавказского фронта в город Тбилиси. Оттуда 16 человек были направлены в приморскую группировку наших войск под Туапсе, где еще продолжались бои. А меня и еще одного выпускника с фамилией на букву “Ч” ( по-видимому, отсчитали по алфавиту) направили для прохождения службы в Штаб 45 армии в город Ереван, а оттуда в пограничный с Турцией город Ленинакан и назначили на должность начальника Полевой химической лаборатории Отдельной роты химической защиты. Дважды я писал в Штаб армии докладные с просьбой направить меня в действующую армию. В ответ на первую я получил категорический отказ (“командованию виднее, где вас использовать”), после второй получил приказ о передаче дел по должности и об явке с вещами в Штаб армии. Наша химрота была тогда в летних лагерях, два дня меня провожали “на фронт”.В Химотделе армейского штаба мне вручили приказ о назначении меня в другую часть, также размещенную в Ленинакане, с небольшим, правда, повышением.
В мае 1945 года, сразу после Дня Победы, в Штаб 45 армии пришло официальное письмо из Московского университета. В нем сообщалось, что проходящий в частях 45 Армии офицер Б.Л.Ц., бывший студент химического факультета, полностью выполнил всю учебную программу факультета (меня приписали к коллективной дипломной работе, о которой я писал, и пригодился-таки зачет по физико-химическому практикуму ! ) и “ректорат МГУ просит командование 45 Армии предоставить ему месячный служебный отпуск для сдачи государственных экзаменов”. Отпуск мне предоставили, и в конце июня 1945 года я прибыл в Москву. Госэкзамен по истории партии я сдал с ходу, но сдавать без подготовки общий курс химии (химия неорганическая, химия физическая и химия органическая) я не решился. После сдачи экзамена лег на операцию в один из московских госпиталей по поводу мучившего меня гайморита (в Ленинакане на такую операцию не решались). Из госпиталя был направлен в распоряжение Управления кадров Московского военного округа. Каждый день, вплоть до конца сентября, я заезжал утром в это управление, отмечался и получал талон на обед. В конце сентября меня все же демобилизовали, и моя военная карьера на этом закончилась.
Эпилог
С 1 октября я начал работать. Хотел меня взять на свою кафедру Георгий Борисович Бокий, но ему под разными предлогами отказывали. Как потом стало ясно, тогда уже начали проявляться первые признаки расцветшего вскоре государственного антисемитизма. По его совету я поступил в Лабораторию благородных металлов Гинцветмета ( знание химии этих элементов поможет мне, как он считал, в дальнейшем изучении их кристаллической структуры). Начал проводить я свои исследования под руководством профессора Ореста Евгеньевича Звягинцева, который работал в Институте общей и неорганической химии Академии наук. Мое рабочее место было в “пробирной лаборатории”, которая находилась в подвальном помещении, и в которой, кроме меня, никто не работал. Режим работы у меня был свободный. Часто ко мне туда приходили пообщаться друзья. В частности хорошо помню, как приходил Юра Крюков, которого оперировали после ранения в находившейся рядом с ИОНХ”ом Пятой советской больнице. Приходил он вместе со своим хирургом, наблюдавшим его и после операции, моим близким школьным другом Сашей Павловым. Они сдружились в больнице. Такое получилось совпадение, - как в сюжетном романе. Саша, - Александр Сергеевич, - стал крупным ученым, академиком Академии медицинских наук (одно время был даже вице-президентом). Сейчас продолжает много работать, заведует Кафедрой радиологии Академии последипломного образования.
К февралю 1946 года я был готов к сдаче Государственного экзамена по химии. Одновременно также после демобилизации к нему готовился Л.Блюменфельд. 19 февраля по просьбе декана факультета академика А.Н.Несмеянова приказом ректора была образована Государственная комиссия, которая и приняла у нас экзамен, поставив нам по пятерке, - Леве без сомнения заслуженно, а мне - заодно. В апреле мне выдали Диплом о том, что “решением Государственной Экзаменационной Комиссии от 19 февраля 1946 года ему (т.е. мне) присвоена квалификация научного работника в области химических наук, преподавателя ВУЗ’а, ВТУЗ’а и звание учителя средней школы”.
На этом мои студенческие золотые химфаковские годы кончились.
Cтавлю точку.
Цетлин Борис Львович
доктор химических наук, профессор,
главный научный сотрудник Института элементоорганических
соединений имени А.Н.Несмеянова РАН ( ИНЭОС РАН) и
ФГУП “Центральный научно-исследовательский институт
хлопчатобумажной промышленности” (ФГУП “ЦНИХБИ”)
Тел. 135-92-96, 955-20-30, 422-71-70 (дом.)
Факс 954-40-48
e-mail boris.tsetlin@mtu-net.ru