ГЛАВА 6. ВЫКОПАНЬ
Эта глава - ещё одно Лидочкино воспоминание - о том, как они жили у Христины, Полиной сестры, в деревне Выкопани Рязанской области. Не знаю, есть ли она теперь на свете, эта покинутая богом деревня, в которой даже в 1980 году не было магазина, и за хлебом приходилось ходить за три километра, в Шарыпинский сельмаг, и три километра перекладывать из одной руки в другую авоську с ржаными вкусно пахнущими «кирпичами», которая с каждым шагом становилась тяжелей.
Но забыть Выкопань не могу до сих пор, как не могу забыть вкус хлеба, который даже чёрствый казался мне вкуснее пирожных.
================== Выкопань
Савелий, Полинин отец, жил по-прежнему в Рождестве, за 10 км от Выкопани. Дочерей к себе никогда не приглашал. Старшая, Марьяна, жила в Рязани, а средняя, Христина, с мужем и двумя детьми – десятилетним Николаем и шестилетней Томкой – жила по прежнему в Выкопани, только на другом конце деревни. Их с Тимофеем дом сгорел ещё до войны. Тина была уверена, что дом спалили свои же, деревенские – Тимофей многим из сельчан «перешёл дорогу». В деревне он передрался со всеми, с кем мог, с остальными переругался (здесь говорили, рассобачился).
«Трогать» Тимофея боялись – нрав у него бешеный, характер не дай господи, здоровенный как бык, и сила в нём бычья. Вот и отомстили «по тихому». Мстили-то Тимофею, а пострадала Тина. В тот день они с мужем с утра уехали на дальний покос, а когда вернулись, дом уже догорал. В огне погибло всё – утварь, носильные вещи, посуда, мебель, какая была. Тину соседки отпаивали водой…
Савелий, скрепя сердце, «отстегнул» дочке денег, но на дом этого не хватало.
Пятнадцатилетняя Полина жила тогда в отцовском доме и работала в совхозе наравне со взрослыми. Мачеха хитростью выманила у неё деньги, которые девочка собирала по копейкам, откладывая на покупку зимнего пальто.
- Ты в новом пальто ходить будешь, как барыня, а сестре твоей жить негде, хоть в петлю лезь! Мы с отцом сколько могли отдали, а ты, значит, не хочешь сестре помочь? Побойся бога, Полька! На пальто накопишь ещё, ты молодая, сильная, заработаешь. У тебя хоть телогрейка есть, а у Христи и того нет! Вот и подумай…
Полина не боялась бога – по той простой причине, что в него не верила. Она подумала о том, что отец мог бы предложить Христине с Тимофеем жить у него - дом большой, просторный, места хватило бы. Подумала и о том, что отец никогда этого не сделает, и что денег, которыми он «помог» дочери, хватит разве что на сарай. А где им с Тимофеем взять? Полина подумала – и отдала мачехе всё, что накопила: сестре нужнее, у неё ничего теперь нет, без крыши над головой осталась.
Всю зиму Полина ходила в старой выношенной телогрейке, которая почти не грела, и в Москву уехала в ней, когда жить в отцовском доме стало невмочь. А ведь почти накопила, почти собрала на пальто, купить только не успела!
Тимофей после пожара попритих, ни с кем не связывался и ни задирался, только смотрел – с ненавистью и злобой. С Христиной они с трудом наскребли денег на избушку-развалюшку на другом конце деревни (здесь говорили, на другом порядке). Деревенские, пряча улыбки, принесли погорельцам кто что мог – кто табуретку, кто чугунок с ухватом да мисок пару, кто занавески старые, а кто и сундук отдал, не пожалел. Мол, мы к вам с добром, так уж и вы к нам уважение имейте. Хулиганить да гулеванить, чай, некогда будет Тимошке! – шептались деревенские. – Пущай таперя в развалюхе живёт, да помнит, что сам виноват. Авось и пропадёт охота мужиков наших калечить.
Вышло так, да не совсем… Совхоз выделил погорельцам лесу, строить новый дом помогла Тимофеева родня. Избёнку-развалюшку снесли и отстроились заново, да как! Отгрохали избу-пятистенку! Тимофей самолично покрыл железом крышу, построил сарайчик из тёса, подновил забор. Бабы принесли в новую избу горшки с геранями, и Христина с Тимофеем зажили лучше прежнего…
В 1946 году от Христины на адрес тётки Александры пришло письмо. Тина звала Полину к себе: здоровье маленькой Лидочки после голодных военных лет оставляло желать лучшего, она была слабенькая и часто болела, а у Тины коза, да у отца корова, даст когда-никогда молочка внукам. Картоха уродилась о прошлый год, не съели ишо всю-то, яйца свои да огород… Приезжай, Поля! - звала Тина.
И Полина с двенадцатилетней Лидочкой отправились к сестре. И прожили в Выкопани всё лето, до осени. Лида познакомилась со своей двоюродной сестрой и братом. Самое яркое воспоминание о той поре - о том как их, детей – двенадцатилетнюю Лиду, десятилетнего Колюшку и шестилетнюю Томку – взрослые отправили в Рождество к деду Савелию, за десять километров от Выкопани.
Лидочка, как старшая, несла маленький – литра на полтора-два – жестяной бидончик. «У дедушки корова-ведёрница, молоко у ей жирное да сладкое, молоком-то торгуют оне! И внучатам нальют, а можа и сливочек, можа и творожку дадут да сметанки, - напутствовала детей Тина. Но Лидочка всё равно не понимала: если у дедушки так много молока, почему им дали один маленький бидончик? Они и больше принесут – Лида с Колюшкой по бидону, а творог Томка понесёт, не маленькая уже, справится.
Тина ответила непонятно: «Вы уж так, с одним идите. Не дадут оне два-то. Не дадут». Лидочка ей не поверила: Савелий им родным дедушкой приходится, как же он не даст? Но делать нечего – в гости они отправились с одним бидончиком на троих…
От Выкопани до Рождества десять километров, да обратно десять. Далеко. Одна бы Лидочка ни за что не прошла, а втроём идти было весело, они несколько раз садились отдыхать, съели весь хлеб, что дала им Тина, и воду из бидончика выпили почти всю, на донышке только оставили – для Томки. Но им всё равно хотелось есть, и пить хотелось, а идти ещё – ой, сколько… И они решили больше не отдыхать – так скорее дойдут.
Дорога тянулась и тянулась через нескончаемые поля – одно поле кончалось, начиналось другое, а за ним ещё одно, и дорога ещё одна, а вон другая…. Чтобы не свернуть нечаянно с «дедушкиной» дороги, дети шли «по столбам», как им наказывала Тина. Им казалось, что убегающие вдаль телеграфные столбы уже принесли дедушке весть, что к нему идут его внуки.
Ох, и радуется,наверное, Савелий! Собирает на стол, велит жене доставать из погреба разносолы: квашеную капусту, солёные рыжики, банки с вареньем… Дети уже знали, что у деда большой сад. Тина рассказывала – чего в нём только не растёт! И владимирская сладкая как мёд вишня, и душистая антоновка, и дивно вкусные яблочки-китайки, которые ещё называют райскими, из них варенье скусное! Как у дедушки чай пить сядете, вы вишенное-то не ешьте, пущай он вам райского положит, - наказывала Тина детям, которые глотали слюнки, представляя, какое оно вкусное – райское-то варенье!
Торопится Савелий, внуков ждёт. А жена его у печи колдует, калачи печёт, да пирожки, да печенюшки для ребятишек. И с собой, наверное, даст. Тина печенюшек не пекла, только хлеб, и на просьбы «спечь печенюшек» отвечала одно: «Откуль я вам муки пашеничной возьму, кады у меня ржаная… Масла откуль возьму? Лопайте что дают, а будете привередничать, и этого не получите, штей пустых налью и будет с вас». А у дедушки масло своё, только и печь на нём!
Глотая голодные слюнки, Лидочка с Колюшкой наперебой старались угадать, какое угощение приготовил для них дедушка. И до такого размечтались, что шестилетняя Томка, уставшая уже идти и капризничавшая (впрочем, без результата), воспрянула духом и бежала вприпрыжку впереди, радостно шепелявя.
Дорога свернула в сторону, огибая лес. Уставшие уже дети решили идти напрямик через лес – так скорее дойдут. Николай смело шагал через чащобник, раздвигая руками ветки. В чаще было заметно темнее, и Лидочке стало страшно…
- Колюшка! Ты сказал, здесь немножко идти, а мы всё идём да идём, а лес всё не кончается, - дрогнувшим голосом сказала Лида брату.
- Разнюнилась. Ты ещё заплачь! Вон Томка - и то не боится! Угораздило меня с городской связаться, - оборвал её Николай. Увидев, как дрогнули Лидочкины губы, он сменил гнев на милость.
- Со мной не бойся, не пропадёшь. Надо всё время прямо идти, на солнышко чтобы - уверенно говорил десятилетний Колюшка, взяв Лиду за руку и ведя её через чащобник.
Томка, всхлипывая, тащилась сзади – обожгла ноги о крапиву и ревела отчаянно, но утешать её было некому, и плач прекратился сам собой. Поплевав на руки, Томка деловито размазала слюну по горевшим ногам, как учила её мать, и ей показалось, что боль стала слабее.
Пока Томка занималась собой, Лида с Николаем ушли далеко вперёд. Томка сообразила, что осталась в лесной чаще одна, и ей стало так страшно, что она, забыв о крапивных горящих укусах и торопливо перебирая босыми ногами, пустилась вдогонку, не разбирая уже дороги и не обращая внимания на крапиву и ветки, больно хлеставшие по ногам.
Николай молча взял её за руку и не сбавляя шага, повёл через лес, сам уже не веря в то, что он когда-нибудь кончится… И скоро вывел перепуганных девочек на опушку. Лес был теперь – позади.
- А вон дорога! Чур, я первая увидела! – обрадованно закричала Томка. Лидочка посмотрела на неё, сорвала широкий лопух и вытерла грязные от слёз щёки. Томка покорно ждала, потом послушно высморкалась в лист лопуха, как велела ей Лидочка, и доверчиво вложила в её руку грязную ладошку: вместе легче идти, вместе Томка дойдёт, а одна она не сможет. Лидочка крепко сжала Томкину ручонку и улыбнулась.
И снова они шли через поля, загребая ногами тёплую дорожную пыль, и вместе с ними шагали вдоль дороги огромными шагами столбы-великаны, торопясь привести их к дедушке.
Впереди завиднелись крыши домов – Рождество! Где же дедушкин дом, все какие-то незнакомые… Мамка говорила, каменный, а тут одни деревянные – растерялся Коля. Оказалось, это была другая деревня – Карасёво.
- До Рождества-то далёконько ишо! Вон, впереди крыши виднеются, видите? Заманка это. За Заманкой поле гречишное, да луг, за лугом лесок, а там уже Рождество, - объяснила детям женщина в сером фартуке и сером, до бровей, платке. Женщина шла на выгон – доить корову. В руках она несла блестящий новенькой жестью подойник и ведро с пойлом, в котором были густо накрошены картофельные очистки, хлебные корочки, морковная сладкая ботва – коровий гостинец.
- У дедушки нашего тоже корова есть! А у нас коза! – похвасталась повеселевшая Томка. - Мамка молоко продаст, мне сандалики купит и на зиму валенки, а старые из меня уже выросли.
- Ты, Томка, ври, да не завирайся, - оборвал сестру Колюшка. – Каки табе сандалики! Мамка грит, тебе токо купи, дак малы уже. Она у нас привышная, как снег стает, так с весны до морозов босиком бегает, в сарахфане одном и без порток, - по-крестьянски обстоятельно рассказывал Коля женщине, задрав Томке сарафан и похлопав сестрёнку по голой попе. - Привыкла уже, ей и не холодно вовсе, по снегу бегает и не плачет. Мамка грит, ничо ей не сделатца, здоровее будет. А как морозы стукнут, тады уж валенки наденет. Босиком-то у ней ногти на ногах от мороза трескаются, орёт - не унять. Сандали ей купят… Развеньгалась. Табе и валенки мамка не купит, мои отдаст, потому как малы уже. В них газет натолкать, дак тебе в самый раз будут.
(О том, почему Христина не любила свою маленькую дочку, об их сложных отношениях, о Томке, её дочке, а также о Христининых детях рассказано в повести "Ведьмины дети" - http://www.proza.ru/2015/10/25/1075).
У маленькой Томки от таких слов в глазах закипели слёзы, губы задрожали, но Николай плакать не дал, цыкнул строго, взял сестрёнку за руку и рывком сдёрнул с брёвнышка, на которое она уселась было отдыхать. Томка по-бабьи обдёрнула на себе сарафан и торопливо засеменила ногами, не решаясь спорить с братом.
Троица зашагала дальше, а женщина долго смотрела им вслед. Как их отпустили одних – в такую даль? Ей было жалко детей, особенно маленькую Томку – босоногую, всю исцарапанную, с дорожками слёз на грязных щеках. Малышка устала, а идти ещё далеко.
До Заманки дошли быстро. «Теперь уж недалёко, к полудню доберёмся» - со знанием дела определил Николай. Лидочка думала, что «недалёко» - значит, уже скоро. Но они всё шли и шли. Дорога обогнула гречишное поле, вывела на широкую луговину, поднялась на косогор, резво скатилась вниз и скрылась в лесу. Через незнакомый лес идти было страшновато, но куда же деваться? Шли молча, доверившись дороге, которая – выведет же куда-нибудь!
Лес неожиданно кончился, и две укатанные колеи вывели их прямёхонько на выгон, за которым виднелась дедушкина деревня – Рождество. Дети так обрадовались, что припустили через выгон бегом. Томка отстала и заревела басом. Пришлось её ждать. Лидочка посмотрела на зарёванную Томкину мордаху, вытерла мокрые щеки подолом её сарафана и сказала строго: «Не реви, а то дедушка рассердится и скажет – не нужна мне такая рёва-корова, пусть лучше идёт обратно».
Томка испуганно притихла. Колюшка одобрительно посмотрел на Лиду. А ничего у него сестрёнка, хоть и городская. Лидочка ему нравилась: у неё были синие глаза, как у тёти Поли, и длинные каштановые косы, отливающие шелковым блеском. В деревне ни у кого таких не было. Взявшись за руки, дети шли по широкой деревенской улице, и им казалось, что все на них смотрят, все знают – к Дымовым внуки в гости пожаловали!
Так, держась за руки, они и вошли в калитку дедова дома. Никто их не встречал. Лидочка несмело позвякала щеколдой. На стук вышла пожилая женщина (она была на четыре года старше Савелия) – дедова жена, Полинина с Тиной мачеха. А им, значит, бабушка? Или нет, - думала Лида.
Пока они шушукались – как поздороваться и как им её назвать – бабушкой или тётей, женщина представилась сама.
- Ангелина. Дедушки вашего жена, а вам, сталы-ть, бабушка. – И улыбнулась Колюшке. – А ты, сталы-ть, Коля? Вылитый Савелий! Ну, что вы стоите? В дом заходите, коли пришли. К обеду угадали!
Агелина говорила с ними ласковым голосом и всё время улыбалась. Но Лидочке казалось, что улыбались только её губы, а глаза смотрели строго, вопрошающе. – И чего притащились, зачем? – говорили глаза.
Дедушкин дом был намного больше Христининой избы – каменный, в два этажа. От веранды через весь дом вёл неширокий коридор, устланный красивой яркой тканевой дорожкой. По обеим сторонам коридора – двери, ведущие в комнаты (впрочем, в комнаты детей не пригласили, а сами они войти не осмелились…). Коридор выводил на другую сторону дома и заканчивался ещё одной (!) верандой, через которую можно было пройти в коровник – минуя широкий чисто выметенный двор.
Ангелина провела детей в горницу и усадила на широкую лавку. Они озирались по сторонам, толкая друг дружку в бок и перешёптываясь (громко говорить боялись). Тётя Лина (так она велела себя называть «внукам») суетилась у трёхногого таганка, разжигая его соломой. Она приготовила детям омлет, разболтав в широкой эмалевой миске без экономии аж пять яиц.
Лидочка была здесь впервые, и маленькая Томка тоже. Обе с интересом разглядывали дедушкину избу. Да не изба это вовсе – дом! Настоящий, каменный! И комнат – сколько! Интересно, как они будут ночевать – каждый в отдельной комнате, или их положат вместе?
- Я одна не буду спать, я боюсь, - прошептала Томка в Лидочкино ухо.
- Мы с тобой вместе ляжем, - успокоила её Лида. – Я сказку тебе расскажу, ух и страшную! Хочешь?
Томка хотела. Ещё она хотела спать, есть и пить. Одновременно. А Лидочка хотела увидеть наконец своего дедушку, маминого папу. Он её ни разу не видел, Колюшку видел, а их с Томкой – нет. Вот он обрадуется! Только что же он так долго не идёт…
Полина ничего не рассказывала Лидочке о своём отце. Обронила как-то: «Не нужна ему совсем. И никто не нужен. Не любил он нас, себя только любил». Лида ей не поверила. Дедушкина жена – большеглазая приветливая Лина – Лидочке нравилась. Нравилось и то, как она суетится у таганка, торопясь накормить их вкусным-превкусным, дивно пахнущим омлетом.
Тина никогда не готовила такого омлета. По будням кормила сваренной на воде и забеленной молоком жиденькой кашей без масла,, которая называлась каша-малаша, и крапивными или щавелевыми щами, в которые добавляла ложку-другую сметаны. По воскресеньям вместо надоевшей каши совала детям по яичку, сваренному вкрутую.
Больше-то им не доставалось – яйца шли на продажу, в Рязань, как и козье жирное густое молоко, которое детям полагалось только по воскресеньям, вместо ужина.
Впрочем, Колюшке с Томкой ужин казался просто царским – полкружки молока (Христина наливала им на двоих литровую кружку, которую они честно делили пополам, по очереди отхлёбывая молоко) и толстый ломоть ржаного душистого хлеба, который Тина пекла сама, вымешивая тесто деревянной лопаткой. Хлеб получался воздушным, ноздреватым, с румяной хрусткой корочкой.
На вырученные деньги Тина покупала в городе одежду себе и детям, в Шарыпинском сельмаге брала соль, крупу, муку, колотый сахар и спички. На остальное денег не оставалось.
Лидочкины размышления были прерваны буханьем двери и топотом сапог – это пришёл дед Савелий. Лидочка замерла и уставилась на него во все глаза. Дед смотрел неприветливо. Сказал только: «Ишь, глазищи-то синие, Полькины. Сталы-ть, эта Полькина, а эта рыжая – видать, Христи. Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца» - непонятно заключил дедушка. И обернувшись к жене, добавил: «Ты сготовь им чего… Накорми, коли пришли. И молока им налей. Молоко-то любите, поди? Бидон-то принесли?»
Лида робко подошла к дедушке и протянула бидон: «Вот… Это Тина дала». Савелий бидон не принял, кивнул на жену. – «Ангелине отдай, она вам нальёт. Ну, ешьте. Руки-то мыли аль позабыли?» - И вышел из горницы.
Дети горохом высыпали на крыльцо – мыть руки. И долго бренчали жестяным носиком умывальника, старательно оттирая ладони найденной на крыльце вехоткой.
- Ну, хватя полоскаться. Всю воду мне вылили. Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьёт, - непонятно сказала Ангелина и позвала детей в дом.
… Нет, не так представляла Лидочка эту встречу. Значит, этот суровый, не старый ещё мужчина с синими, как у мамы, глазами – мамин папа. Лидочкин папа её любил, и маму тоже. А этот – не любит. Будто она ему не родная внучка, а чужая девчонка. Ангелина и та добрее смотрит.
Омлет ели с аппетитом, запивая его молоком. Ангелина налила каждому по кружке, у Лидочки была голубая, у Колюшки белая, а Томке досталась красная, и она гордо поглядывала на брата и сестру, всем своим видом заявляя: «А у меня самая красивая!». Молоко заедали хлебом, испеченным Ангелиной. Хлеб был позавчерашний.
Ангелина не разжигала печь и ничего не пекла. А они-то мечтали о печенюшках! Не захотела тётка Лина для них печь. Хоть бы дедушка догадался, велел ей печь растоплять, тесто ставить, - думала Лидочка. Но Савелий ничего жене не приказывал, сидел на лавке, молча глядел на внуков – и не было в его глазах ни любви, ни ласки. Посидел, огладил на коленях холщовые штаны и вышел на двор. Мастерил что-то под навесом у сарая, не обращая больше внимания на детей.
- Ну, наелись-напились? Дай-кось бидон-от ваш, молочка вам налью на дорожку, идти чай далёко вам. Что по дороге не выпьете, матери отнесёте, - Ангелина полезла в погреб за молоком, и оттуда доносился её тягучий грудной голос:
- Молочко холодненькое, сладенькое, дедушкин гостинец… Пора уж вам, а не то стемнеет, домой дойти не успеете, в поле ночевать придётся. А ну-к, волки? – пугала детей Ангелина, чтобы ушли поскорее. Поели, отдохнули, пора и честь знать, не ночевать же их оставлять? Их тогда и завтра кормить придётся, да и Савелий недоволен.
Дети не успели опомниться, как уже стояли за калиткой, с бидоном молока. Второй бидон Ангелина не дала, и творога не дала, и сметаны. Может, у неё не было?
Проводив детей, Ангелина помахала им с крыльца. Савелий из сарая так и не вышел. Не простился с внуками. «Оставь, Мария, мои стены, - и проводил меня с крыльца» - вспомнилась Лиде песня, которую ей пела мать. Песня была о дедушке, и сейчас она это поняла.
В Выкопань вернулись затемно. По очереди с Колюшкой несли бидон, который становился всё тяжелее. Под конец бидон несла Лидочка, а Николай волочил за руку Томку, которая устала так, что еле передвигала ноги. Томку они пугали, чтоб быстрее шла: «Смотри, смотри, волк сзади бежит, кто последний идёт, того и схватит». Томка испуганно оглядывалась, но идти быстрее не могла – ноги у неё заплетались и не слушались.
Томка села на дорогу, в пыль, и заплакала: «А-ааа, я к ма-аме хочу! я волка боюсь,не отдавайте меня-ааа!». Пришлось Николаю остаток пути тащить её на закорках. К чести всех троих, бидончик с молоком они принести домой почти полным, к молоку оба не прикоснулись и только Томке, когда она начинала плакать, разрешали глотнуть, чтобы замолчала. Томка жадно припадала к бидону, Колюшка снисходительно смотрел, как она пьёт, и отнимал бидон, безжалостно отлепляя от него Томкины коричневые от пыли ладошки: "Будет хлебать-то, обхлебалась... Глонула разок, и хватит".
Лидочка, вспоминая этот их поход, до сих пор не может понять, зачем взрослые отправили их в такую даль? За двухлитровым бидоном молока?
– Чего ж ночевать-то не остались у Савелия? Даль такую топали, не лень вам было?
- Мы хотели... А нас не оставили, домой наказали идти. Дедушка на нас рассердился, а мы ничего не делали и не баловались, и не кричали, – рассказывали измученные дети. – Тётка Лина нас волками пугала, а мы не боялись, даже Томка. Летом волков нет, все знают!
О том, что сами пугали маленькую Томку волком, они говорить не стали…
ПРОДОЛЖЕНИЕ - http://www.proza.ru/2016/02/05/1244.
В НАЧАЛО - http://www.proza.ru/2015/10/25/1075