Сцена представляет небольшую гостиную залу, где у стола, скромно, но опрятно сервированного, обедают несколько человек. Точное число их, впрочем, неясно – обедающие несколько загораживают друг друга, и все время кажется, что их то больше, то меньше.
Чуть слышна спокойная фортепьянная музыка. За столом идет негромкий и также очень спокойный разговор:
– ...но все же остается вопрос о его последнем романе…
– Как бишь его?
– Хайнмайер… Питер-Ханс Хайнмайер…
– О, да. Спасибо. Постоянно забываю, очень много новых авторов, приходится читать… Да, так вот – вам как переводчику совершенно ясно, о чем он? Или остались все же какие-то недомолвки, недосказанности – даже для вас?...
– Видите ли, пожалуй, нет… Мне неловко признаться, но – нет. Он гораздо глубже, многосмысленее, наших обывательских – да и наших, если уж на то пошло, интеллигентских, – (все усмехаются), – представлений, культурных традиций…
– Угощайтесь – салат с креветками прекрасен...
– Благодарю вас… – немножечко… Да. Роман?
– Ну как бы да…
– Но ваше «нет» – это…
– Мое «нет», это – да, остались. И недосказанности остались и недомолвки. Трудности перевода были огромны – вы понимаете, перевести недосказанность, чтобы действительно недосказать, на ином языке, который гораздо беднее, – (все усмехаются), – оригинала, передать недосказанность ее оригинальной недосказанности, как ее недомолвленность в трансцендентности очечественного дискурса…
– Будьте добры – минеральной воды… – довольно. Спасибо.
– Чудесный пассаж…
– Ну, это вы мне льстите…
– Нет, простите – я имел в виду модуляцию вот здесь, в этой пьесе…
– Билл Коллинз, кажется?
– Да, верно – он здесь со своим джазовым трио…
– Питер Ханс-Хайнмайер…
– Кто это?
– Автор романа.
– Ах, ну да, правильно. Забываю – очень много новых авторов, приходится постоянно…
– Обратите внимание на линию контрабаса…
– О, да, да! Такая мягкая вкрадчивость…
– Недомолвленность…
– Совершенно верно…
– Вы знаете, он был бисексуал.
– Разумеется, иначе откуда бы такая вкрадчивость.
– И недомолвленность.
– Конечно, и, как вы совершенно правильно обратили внимание – недомолвленность. Он как бы не успевает – завершение мысли излишне, избыточно – и партнеру ничего не остается, как покорно и доверчиво следовать за ним, отсюда такая вкрадчивость…
– Билл Коллинз, кажется?
– Да, совершенно верно – совершенно верно, со своим джазовым трио: он сам – фортепиано, Боб Мостли – ударные, а вот контрабасист…
– Питер Ханс-Хайнмайер…
– Совершенно верно!
– Он также автор романа?
– Да в свободное от концертов и студийной работы время он писал романы, выпустил их, кажется, три…
– Ну да – иначе, откуда такая вкрадчивость…
– Вам положить паштета? – сегодня бесподобен...
– Хотя вы знаете, наш Спиркин, – (все усмехаются), – в этом смысле вполне мог с ним поспорить.
– Спиркин? О, да, это несомненно. Вы знаете, в молодости он стажировался в джазовом трио…
– Неужели у Хайнмайера?!
– Конечно – отсюда такая недомолвленность.
– А в чем именно он мог поспорить?
– Вы знаете – совершенно во всем.
– То есть буквально?
– В том-то и дело, что совершенно буквально – из-за этого они часто и спорили…
– Вы знаете, слушая нас как бы со стороны – как бы выйдя за рамки своего эго – впитывая наш разговор, я не ощущаю в нем ни единой ноты фальши, снобизма... Я даже предлагаю поднять тост за это!
– Категорически поддерживаю!
– !!!
– Ну хорошо, а как – в свете сказанного – вам показался последний опус Пихайлова, они ведь, кажется, вместе работали?
– Нет, никогда. Но, опус, тем не менее, весьма недурен, недурен. Очень современен.
– Но вам как переводчику совершенно ясно, о чем он?
– Интуитивно, конечно, совершенно ясно, но в нем также много недомолвок, – (все усмехаются), – главная мысль как бы недосказана, неартикулирована – хотя все называется совершенно своими именами…
– Конечно, в этом – его современность.
– Там в главной роли Сутеева…
– Да, она долго пыталась забеременеть от своего Сен-Бернара…
– Пуделя, наверно?
– Ах, да, правильно – конечно, пуделя.
– Но, к несчастью, ничего из этого не получилось.
– Почему?
– Ну, как же. Межвидовое оплодотворение… Это пока только в Австрии делают.
– Да-да, мы только теперь оттуда, отдыхали в Альпах, божественно...
– Да, он не смог. А Сутеевой тогда очень помог ее друг Питер-Ханс…
– Тот самый?
– Ну да. Он очень поддержал ее тогда.
– Ну да – у него ведь большой опыт…
– Да – вкрадчивости. Ну вот, и, словом, тогда все у них там получилось.
– С пуделем?
– Нет, с Пихайловым. Говорят, это ее лучшая роль.
– В смысле – в этом фильме?
– Ну конечно. Я видел его еще на закрытом просмотре, устроенном по всем кабельным каналам…
– Это когда он был украден…
– Да-да-да.
– Да. Вся тоталитарная сущность нашей трансцендентной недосказанности там названа совершенно своими именами.
– Это так ново! И главное – смело!
– Но Сутеева теперь снова работает с Хайнмайером как с режиссером.
– А Пихайлов?
– Ну что Пихайлов, Пихайлов – премию уже получил, отчисления от кабельных каналов тоже, так что у него все хорошо.
– Ну хорошо, а что Самойлов? Где он, чем занимается?..
Воцаряется молчание, которое через минуту становится напряженным, затем зловещим. Даже музыка стихает.
Спросивший сперва чуть растерянно пытается заглянуть в глаза собравшимся. Это ему не удается; он опускает голову, вздыхая, складывает салфетку, встает и выходит из-за стола. Пытается подать руку соседям справа и слева, но никто ее не пожимает. Он опускает руки и ссутулившись удаляется в видимую на заднем плане дверь – когда он открывает ее, на мгновение доносятся возгласы, звон кухонной посуды, затем дверь за ним плотно притворяется, и все стихает.
Вновь возникает музыка. Прибор ушедшего ловко и незаметно убирается, беседа постепенно возобновляется, и продолжается как ни в чем ни бывало, но через некоторое время подают жаркое – так что реплики становится чуть невнятны.
Проходит еще несколько минут; на пороге гостиной появляется опоздавший гость. Он раскланивается и приветливо здоровается с сидящими за столом, присаживается к нему – на место ушедшего. Ему наливают «штрафную», соседка слева накладывает – «Ну уж разрешите поухаживать» – салата; чокаются. Опоздавший благодарит соседку, перебрасывается парой фраз с присутствующими. Затем невзначай обведя глазами стол, спрашивает:
– А что Синицкий? Не пришел? Он ведь, кажется, тоже был приглашен?..
Ему никто не отвечает; сцена снова погружается в молчание. Занавес.