Демократическая повесть
Персонажи этой повести имеют некоторое отношение к реальным лицам. Но за, что они вытворяют на её страницах, автор нести ответственность не желает.
Запоздалый кризис
Несчастна та страна, которая нуждается в героях.
Бертольд Брехт «Жизнь Галилея»
Надо относиться к жизни серьёзно, а лечиться в шестьдесят лет, жалеть, что в молодости мало наслаждался, это, извините, легкомыслие.
Антон Чехов «Чайка»
У доктора была чеховская фамилия Дорн. Марк Викторович, хоть и пребывал в подавленном состоянии, это совпадение сразу отметил. Доктор Дорн. Как будто только что спустился со сцены из «Чайки».
Ещё Марк Викторович подумал, что отец доктора или его дед были, вероятно, поволжскими немцами и попали в наш край не по своей воле. Но кто-то из них прижился, женился на местной. И вот получился такой потомок – психотерапевт, высокий, подтянутый, с немного седыми волосами и слегка иронической улыбкой. Говорил он быстро, шепелявил с местным акцентом.
– И у вас там что? У вас там кризис среднего возраста, – подвёл он итог очередной беседы.
– Это как это?
– А чему вы удивляетесь, Марк Викторович? 60 лет – это самый средний возраст. Посмотрите на режиссёра Любимова. Ему 95, а он всё ещё скандалит.
Пример с теперь уже бывшим руководителем легендарной Таганки, скандально покинувшим свой театр, показался Марку Викторовичу убедительным. И он впервые за несколько последних месяцев подумал о том, что приближающееся неотвратимо шестидесятилетие – ещё не конец, что он может прожить лет тридцать и прожить активно, ярко. То есть так, как жил когда-то давно. Можно сказать в прошлой жизни.
Подводить итог прожитых десятилетий Марка Викторовича Холодова подвигла странная болезнь, случившаяся этой весной.
Поначалу она не была странной. Вся его семья поочерёдно переболела гриппом. Сначала жена, затем дочь и напоследок он сам. В городе бесчинствовала эпидемия, врачи не справлялись, а потому их и не стали вызывать. И все выздоровели. Вернее, почти все. То есть жена и дочь выздоровели полностью, а он сам не до конца.
Грипп прошёл, температура упала до 37,2. А вот дальше падать отказывалась. И оставалась общая слабость.
Марк Викторович поначалу не переживал, думал, обойдётся, но не обходилось. Не очень высокая температура держалась одну неделю, потом вторую, и никакой аспирин её не брал.
Между тем приближалась поездка в Америку, от которой Марк Викторович не хотел отказываться из-за таких пустяков. Паника в его душе нарастала, а он всё так и висел между непонятной болезнью и здоровьем. В конце концов, он решил лететь за океан, прихватив температуру и общую слабость с собой.
Однако стоило Марку Викторовичу сесть в самолёт, летевший даже не до Нью-Йорка, а всего лишь до Москвы, как общая слабость исчезла. И за восемь дней, проведённых среди открытых и радушных американцев, он чувствовал себя так, будто и не болел вовсе.
Домой Марк Викторович вернулся весёлым и возбуждённым и тут же сел за очерк про своё открытие Америки.
Но спустя две недели общая слабость стала потихоньку возвращаться, правда, только в определённое время – ближе к вечеру. Вдобавок куда-то потерялся сон. Вернуть его с помощью таблеток не удавалось и пришлось прибегнуть к русскому средству – водке. Сначала он засыпал после второй рюмки, затем после третей, четвёртой. Принятой дозы хватало на два часа, а потому приходилось добавлять среди ночи. Дошло до того, что к утру Марк Викторович обнаруживал початую накануне бутылку совершенно пустой.
Жена, зная непьющий характер Марка, не придала этому никакого значения и не заметила, как муж постепенно становился ночным алкоголиком.
А общая слабость и, как выяснилось, злосчастная температура 37,2 стали приходить к Марку Викторовичу каждый день во всё более и более раннее время. К тому же нервы изводил надсадный кашель. И когда он в очередной раз почувствовал себя нехорошо уже в два часа дня, терпение лопнуло и пришлось идти сдаваться врачам.
Марк Викторович попал в руки некоей Азизе Львовне – относительно молодой врачихе с жёстким взглядом и густыми чёрными волосами. Она без лишних слов определила бронхит, выписала рецепт на антибиотики, назначила процедуры и на всякий случай отправила на лучевую диагностику. Велела прийти ровно через неделю.
Лучевую диагностику он прошёл в тот же день. Страдая от температурной слабости, Марк Викторович высидел очередь, дождался снимков и увидел к глазах медсестры какую-то обречённость по отношению к нему. Она вручала ему рентгеновские снимки с таким, как ему показалось, видом, будто в них написан смертный приговор.
Через неделю страхи отчасти подтвердились. Азиза Львовна, только взглянув на снимки, неожиданно закричала:
– Вы почему сразу не пришли? У вас же пневмония! Левосторонняя пневмония.
Марк Викторович понял, что ближайший месяц ему предстоит провести в больнице, а потому обречённо промолчал. Но дело приняло неожиданный поворот. Азиза Львовна вернула подавленному больному снимки и более спокойным, но твёрдым тоном повелела:
– В общем, так. Идите в регистратуру и запишитесь на приём к пульмонологу. Только после пульмонолога я буду с вами разговаривать.
Холодов не знал, радоваться, что избежал больницы, или нет. Только в регистратуре его огорошили: пульмонолога нет в наличии. Появится через месяц. И вот только тогда начнут записывать на приём.
Перспектива более месяца ходить с болезнью, от которой можно запросто оказаться в могиле, Марка Викторовича не устраивала. И вот тогда в мозгу включился как-то механизм, ещё не подавленный общей слабостью и неприятным известием. И этот механизм приказал ему искать выход, а, точнее, искать другого пульмонолога.
Холодов обзвонил все медицинские учреждения, всех знакомых, так или иначе связанных с медициной, и выяснил, что во всём большом городе есть только один живой пульмонолог. Но принять она сможет только после майских праздников.
В городе сбежали в реку последние ручьи, а сама река полностью скинула с себя ледяное покрывало. Холодов старался жить в прежнем ритме, но получалось плохо. Утром работал дома за компьютером, пока не являлась привычная температура. Выходя на улицу, он с грустью думал о том, что проглядел наступление весны, и что она его совсем не радует.
Пульмонолог оказалась ещё более нервной, чем Азиза Львовна. Приём даже не начался, как возле дверей её кабинета скопилась очередь, причём трое были записаны на одно и то же время, а двое уверяли, что пульмонолог сама их пригласила именно на этот час. Врачиха поругалась со всеми поочерёдно, кроме Марка Викторовича, которого запустила первым. Но осматривая его жалкое тело и разглядывая снимок, мысленно продолжала ругаться, а потому постаралась как можно скорее его отпустить. Лечение назначила тоже самое, что и Азиза Львовна, и ещё прописала строгий постельный режим и приказала отказаться от всякой работы, даже если для её выполнения не надо никуда идти. Следующий приём назначила через две недели сразу после повторной лучевой диагностики.
Вконец обескураженный Холодов вернулся домой, расстелил постель и на несколько дней принял горизонтальное положение. Вставал он только для того, чтобы поесть или посетить процедурный кабинет в поликлинике.
Дочь всучила ему новомодный триллер, и хотя Марк Викторович был большим нелюбителем всего новомодного, а в особенности триллеров, книгу взял, принялся читать и даже увлёкся. И читал до тех пор, пока у одного из героев не случилось опасное онкологическое заболевание.
И с этого момента мысли больного потекли в другом направлении.
После некоторых раздумий Холодов поднялся с постели, включил компьютер и набрал в поисковой системе «Рак лёгких». Он был совершенно убеждён, что ничего такого у него нет, но решил подстраховаться. И это оказалось чудовищной ошибкой.
Марк Викторович с ужасом обнаружил, что все симптомы этой страшной болезни у него имеются. Особенно такие, как общая слабость, надсадный кашель и явно выраженные прожилки на груди. Зеркало в ванной комнате показало, что прожилки имеются.
Марк Викторович пытался себя успокоить тем, что главный герой забавной повести «Трое в лодке, не считая собаки», прочитав медицинскую энциклопедию, нашёл у себя вообще все болезни. Но получалось плохо. Лёжа в одиночестве (дочь училась, жена работала), он вспоминал поминки по своему недавно ушедшему другу. Друг сгорел буквально за три месяца от рака желудка, и его уже вдова со слезами рассказывала, как он умирал.
Вдова старалась облегчить душу и поведала такие подробности, о которых другим знать не стоило. В какой-то момент агонии её муж вдруг открыл глаза и дал слабеющей рукой знать, что он ещё не умер. Но через четверть часа всё было кончено.
Холодову очень не хотелось вот также мучать себя и других. Но уйти из жизни добровольно он был не в состоянии. И в этот момент Марк Викторович сделал очень неприятное открытие относительно самого себя. Оказалось, что он, Холодов, просто трус.
А ведь всего несколько месяцев назад друзья говорили ему о его смелости. На большом форуме, который затеяла местная власть с участием депутатов Госдумы и больших партийных начальников из Москвы, он резко выступил с разоблачением этой самой власти.
Но ведь, если вдуматься, никакой особой смелости от него и не требовалось. Власть имущие знали, на что шли, приглашая оппозиционного журналиста. И он просто сыграл свою роль в заранее подготовленном сценарии. Они показал московским гостям, что в регионе есть свобода слова и оппозиционеры имеют полную возможность критиковать их самих.
Ну, хорошо, пусть так, размышлял Холодов,но ведь были и другие времена, ещё вполне советские, когда он мог за свои отчаянные выступления на митингах реально загреметь за решётку.
Однако не загремел. Его только раз после митинга в защиту молодых телевизионных журналистов вызвали в отделение милиции, где милицейский начальник угостил чаем и честно признался, что полностью его поддерживает. Но, к сожалению, говорил он, поступил звонок из обкома партии, а потому он вынужден составить протокол об административном правонарушении.
За участие в несанкционированном митинге ему грозил всего лишь арест на пятнадцать суток. Однако дело обошлось предупреждением. В любом случае он если бы и даже угодил на решетку, то на короткий срок. А вышел бы на свободу героем.
Так что, как ни крути, а настоящий герой из Холодова не клеился. Он совершал поступки, которые реально не угрожали жизни ни ему самому, ни его близким. А вот смог бы он во время войны подняться в атаку под пули противника, как это приходилось делать его отцу, ещё вопрос. Холодов успокаивал себя тем, что идти под пули из грязных завшивевших окопов легче, чем умирать в тёплой собственной постели.
В таких грустных размышлениях прошли две недели. И в назначенный час он, преодолевая слабость, отправился на повторную лучевую диагностику, готовясь услышать окончательный и не подлежащий обжалованию приговор. Первую часть приговора, которую нельзя было прочитать без специальных знаний, он нёс с собой. Это был большой рентгеновский снимок его лёгких, полученный месяц назад.
После всех процедур медсестра попросила его подождать, поскольку с ним лично хочет поговорить врач-рентгенолог. И Марк Викторович всё понял. Рентгенолог постарается его успокоить, сообщит о приговоре и примется уверять, что не всё потеряно, что надо бороться и так далее. Из книг Холодов знал, что именно так говорят врачи смертельным больным.
Ожидание затягивалось. Холодов через окно рекреации смотрел на шумный городской перекрёсток, окрашиваемый поздней весной, и ни о чём не думал. Просто не хотел ни о чём думать. А строить планы был бессмысленно. Наконец он не выдержал и робко сам постучался в кабинет рентгенолога.
За столом сидел нагловатый очкарик средних лет. Слева на стене светились два рентгеновских снимка холодовских лёгких. Очкарик равнодушно посматривал на них и что-то записывал в медицинскую карту. Марку Викторовичу он без всяких эмоций предложил сесть на стул возле противоположной стены и продолжил работу.
Ещё несколько томительных минут ожидания вытерпел подавленный Марк Викторович, пока наконец не выдавил из себя хриплым голосом:
– Ну что там?
– У вас-то? – спокойно и даже немного бодро и, как показалось Холодову, цинично, переспросил врач.
– У меня.
– У вас всё в порядке.
Этот ответ настолько ошарашил Холодова, но что он чуть было не спросил: «Значит у меня нет рака лёгких?», но вовремя сообразил, что такой диагноз ему никто, кроме него самого, не ставил. И немного опомнившись, он попросил уточнить:
– А как же пневмония? Она что – рассосалась?
– Да её и не было, – недоумённо буркнул рентгенолог, не отвлекаясь от писанины.
У Холодова закружилась голова, в которой смешались самые разные мысли: «я буду жить!», «я здоров!», «почему же я тогда плохо себя чувствую?», «как жить дальше?». Но он нашёл в себе силы встать и подойти к экрану, к которому были прицеплены рентгеновские снимки. И он разглядел на обоих в районе левого лёгкого совершенно одинаковые пятна с рваными краями.
– Вот это – что такое?
– Это тень от сердца, – совершенно равнодушно пояснил врач. – Его-то и приняли за пневмонию.
Весь вечер и всё следующее утро Марк Викторович размышлял над тем, что он скажет пульмонологу, а затем и Азизе Львовне. Поначалу родилась обвинительная речь, в которой он, естественно, не будет упоминать о собственных страданиях, но напомнит о тех людях, которые из-за их бессердечия и непрофессионализма уже, наверное, лежат в могилах. За ужином жена отговорила его от изобличений. Она радовалось, что муж практически здоров, а остальное не имело значения.
И на приём к пульмонологу Холодов отправился, так и не решив, что же сказать. Пусть лучше эта дама сама прочтёт в медицинской карточке приговор её собственной некомпетентности. Только и этого ей делать не пришлось. Приём был отменён в связи с болезнью пульмонолога.
Тогда Марк Викторович поплёлся в поликлинику, где узнал, что Азиза Львовна вышла в отпуск, а его приняла пожилая женщина с доброй улыбкой. И вот с таким выражением лица она сообщила больному, что, согласно всем анализам, он на самом деле совершенно здоров. А отчего у него слабость, кашель и температура, она понятия не имеет. Это лучше спросить у психотерапевта. И выписала направление, предложив соответствующего врача искать самому.
У несколько приободрённого Холодова в мозгу опять включился механизм поиска. Он вновь обзвонил своих знакомых, узнал телефон одного психотерапевта, но тот отправил его к своему коллеге. А этот коллега порекомендовал другого коллегу. И таким образом тропа привела к доктору Дорну.
Врач с чеховской фамилией сразу заявил, что все его болезни от головы. Он его вылечит, но быстрого результата ждать не следует. Постельный режим был немедленно отменён, а употребление спиртного перед сном категорически запрещено. Вместо этого доктор дал Холодову две малюсенькие таблетки, уверив, что они помогут ему уснуть.
Придя домой, Марк Викторович вылил в туалет всё имеющееся спиртное, а бутылки на всякий случай выбросил в мусорный контейнер во дворе. Всю оставшуюся часть дня он гулял по городу, испытывая сильное желание пойти и полежать. Но лёг только вечером, приготовившись к бессонной ночи. И не заметил, как уснул. Спал, правда, плохо. Просыпался каждый час, но впервые за долгое время обошёлся без алкоголя.
Утром доктор Дорн повелел приготовиться к более трудным испытаниям, поскольку организм будет ночью требовать выпивки. Но Холодов был настолько воодушевлён первой победой, что ничто не испугался. А ночью он проснулся от того, что почувствовал, как откуда-то из головы ручьями течёт пот. И это не было словесным оборотом. Он действительно тёк ручьями. Мокрыми были и подушка, и простыня, и пододеяльник, и даже одеяло. Но встать, чтобы разбудить жену и поменять постельные принадлежности, он не решился. Не то, чтобы пожалел супругу, а просто испугался, что после этого не уснёт.
Наутро жена пожурила его за то, что он не встал и не разбудил, а доктор Дорн – к нему он ходил практически ежедневно – заверил, что всё идёт, как надо.
Так оно и оказалось. Какое-то время Марк Викторович просыпался в страшном поту, но с каждым разом ручьи становились всё меньше и меньше. К концу третей недели перестала мучать температура, исчезла слабость. Ещё через какое-то время он перестал кашлять. Но остался неясным вопрос: а откуда взялась эта напасть с температурой и бессонницей? Вместо ответа доктор Дорн вручил Холодову небольшую брошюрку, из которой он понял, что это таким вот странным образом проявила себя депрессия.
Оказывается, депрессия – это совсем не то, что он думал раньше. Это не обязательно лежание на диване с мыслями о самоубийстве. Она может проявляться в самых разных формах, например, в беспричинных болях разных частей тела. А у Холодова она дала о себе знать кашлем, слабостью и немного повышенной температурой.
Тогда возник другой вопрос: а откуда взялась депрессия? В последние годы он жил весьма благополучно как в семейном, так и профессиональном плане. Доктор указал на кризис среднего возраста. Но Холодов был убеждён, что кризис среднего возраста он уже давно пережил. Пережил тогда, когда советская власть, управлявшая его страной целых семь десятилетий, дала глубочайшую трещину. И тогда же трещина появилась на его семейной жизни.
В общем, началось всё с того, что как-то незаметно ритм его жизни стал совпадать с ритмом жизни страны. Рушилось государство – рушилась и семья Холодовых.
В возрасте Христа
А в тридцать три распяли, но не сильно…
Владимир Высоцкий «Песня о фатальных датах и цифрах»
О том, что тридцать три года – это возраст Христа, Марк Холодов узнал из первоисточника, то есть из Библии.
За семьдесят лет советская власть воспитала три поколения людей, никогда не бравших Библию в руки. Но в 1988 году эта же власть неожиданно решила отметить двухтысячелетие крещения Руси. И журналист Марк Холодов, которому надоело сочинять фельетоны про плохую работу химчисток, решился на интервью с местным священником отцом Василием. Главный редактор «Северного комсомола» Слава Дубинин на очередной планёрке поначалу решительно отклонил тему, заявленную его же собственным замом, поскольку интервью со священником в печатном органе обкома ВЛКСМ – это верх абсурда. Но коллеги Марка поддержали, а Славику они объяснили, что линия партии меняется и надо меняться в соответствии с этой линией.
Отец Василий от радости, что у него берут интервью, поведал читателям, что Библия, как самая великая книга на Земле, предсказала всё, что на ней когда-либо случиться: планету опутают паутины электрических проводов, а люди будут парить в космическом пространстве.
Интервью имело успех у читателей, к нему спокойно отнеслись комсомольские чиновники, в числе которых был супруга Марка Холодова, и он решил продолжить начатое дело. В министерстве юстиции он узнал, что в городе, помимо православной, действуют общины евангельских христиан-баптистов, адвентистов седьмого дня и лютеране.
К баптистам он отправился не один, а в сопровождении своего приятеля Александра Герца. Он был на семь лет моложе Марка, только что вернулся из армии и ещё не решил, чем будет заниматься в мирной жизни.
Вёл себя Герц как-то возбуждённо, его челюсть беспрерывно ходила туда-сюда, руки вечно жестикулировали, что говорило о нерастраченной энергии.
Молельный дом евангельских христиан спрятался в глубине городских кварталов, и представлял собой аккуратное деревянное строение. Друзья попали прямо на службу, и они очень удивились увиденному.
Служба проходила в небольшом зале, напоминающем приличный сельский клуб. Над небольшим возвышение – подобием сцены – красовался транспарант. Только вместо белым по красному «Коммунизм – это молодость мира» там чёрным по белому было написано «Бог есть любовь». Слева возле окна стоял большой чёрный рояль, за которым сидела симпатичная девушка в строгой одежде – белая блузка и чёрная юбка. Под её аккомпанемент вся община дружно пела псалмы.
Тексты псалмов Марку не понравились. Защитив на филфаке диплом по поэтике Пастернака, он стал ко всем стихам относиться, как к высокой поэзии, решительно отвергая любые зарифмованные строки, если они не отвечали самым высоким критериям. А Герц окончил экономический факультет, а потому столь изысканным вкусом не обладал, сам сочинял стихи и чужие читал с большим удовольствием. Псалмы у него вызвали восторг. Он пел их вместе со всеми, благо текстами баптисты услужливо поделились.
Всем действом управлял с возвышения пресвитер Пётр Иванович Антоненко. Его массивная фигура выделялась бы даже если бы не было никакого возвышения.
После службы друзья сидели за столом вместе с главным баптистом, и Пётр Иванович грудным баритоном ободрял журналиста:
– Читал, читал, читал… Читал вашу беседу с отцом Василием. Отличная беседа получилась. Ну, отец Василий… Ну даёт! Нет, ну надо же такое про Библию нагородить.
Марку Холодову стало стыдно. Всё, что нагородил отец Василий, он принял на свой счёт, но виду не показал, а стал привычно задавать вопросы. Пётр Иванович отвечал ещё более охотно, чем его православный коллега. А в конце подарил гостям по тому настоящей Библии в хорошем переплёте. Оказалось, совсем недавно община получила несколько коробок со Священными Писаниями в качестве гуманитарной помощи.
На обратном пути Герц принялся страстно уговаривать Холодова как можно скорее принять баптистское крещение. Холодов осторожно заметил, что Герцу логичнее было бы принять иудаизм, однако тот спокойно рассудил, что хотя это и вера его предков, но она совершенно не гуманна. Еврейский Бог очень жесток, позволяет своим полководцам, типа Иисуса Навина, истреблять мирное население ни в чём не повинного Иерихона. А вот христианство – совсем другое дело. Причём баптисты, в отличие от православных, являются подлинными христианами.
Тогда Холодов предложил познакомиться и с другими христианскими конфессиями. И в один из субботних дней они отправились в ещё одну городскую глухомань на поиски адвентистов седьмого дня.
Уже начинало смеркаться, друзья запутались среди деревянных частных домов и вместо улицы Серова вышли на улицу Седова. И тут в полутьме перед ними выросла зловещая фигура местного молодого человека с весьма широкими плечами. Он, как часто бывает в таких случаях, попросил закурить.
Холодов вежливо, но твердо заявил, что ничем не может помочь, надеясь избежать конфликта, а Герц между тем вытащил зажигалку и высек огонёк возле самого носа незнакомца. Тот, прикуривая, присмотрелся к лицу Герца и, заметив его горбатый нос вкупе с чёрными бровями и небритой физиономией, спросил хрипловатым голосом:
– Еврей что ли?
Холодов быстро прикинул: смогут ли два отслуживших в армии интеллигентика справиться с одним местным хулиганом. Но дело приняло неожиданный поворот.
– Да, я еврей, – с оттенком обречённой гордости произнёс Герц.
– Говорят, вас обижают, – сказал незнакомец. – Так ты, если что, скажи тем, кто тебя обидит, что они будут иметь дело со мной, с Лёхой с Лесозаводской.
Потрясенный от удивления, Холодов быстро нашёл нужную улицу, а его друг шагал рядом гордый за весь богоизбранный народ, который имеет своих защитников даже на криминализированных городских окраинах.
Адвентисты седьмого дня располагались в небольшой избёнке, и их молельная комнатка уступала и размером и ухоженностью места свидания с Богом евангельских христиан-баптистов. Да и пастор по имени Станислав Петрович был не таким солидным, как Пётр Иванович. Но службы их были в чём-то схожие. Адвентисты оказались столь же дружелюбными, также пели псалмы почти такими же текстами. А после, когда друзья собирались остаться наедине со Станиславом Петровичем, одна из прихожанок задержалась и назидательно им сообщила:
– А знаете, что в мире нас уже 17 миллионов 881 тысяча 491 человек. Это значит, что каждый 391 человек на Земле – адвентист.
– Да, и когда все люди с Божьей и нашей помощью познают Слово Божье, наступит конец света, – добавил пастор.
Холодову такая перспектива не понравилась, доводить зловещее число до 17881493 человек он не собирался и начал интервью с провокационного вопроса:
– Вот вы полагаете, что в седьмой день, то есть в субботу нельзя делать делни каких. А сейчас мы с вами не грешим случайно? Ведь сегодня суббота.
– Нет-нет, – быстро успокоил их Станислав Петрович. – Никакого греха нет. Мы же пришли сюда, чтобы пообщаться с Богом, а не работать.
– Ну, может быть вы и с Богом пришли пообщаться, но я ведь-то у вас интервью беру. А это работа.
Пастор в ответ захохотал, но возражать не стал.
На этот раз после беседы с очередным пастором Герц не стал уговаривать Марка принять крещение, а заговорил на более общие темы. Пока друзья пробирались по тёмным переулкам, Герц рассуждал о происходящих в стране событиях, которые он расценивал как революцию и считал, что в ней просто-таки необходимо принять самое деятельное участие.
Холодов же в это время обдумывал, как литературно оформить интервью, но с Сашей Герцом не мог не согласиться. В стране зарождалось нечто новое, ещё не понятное, но очень притягательное. Марк очень хотел поддержать этот процесс, но не знал, как это сделать. И тут его осенило:
– Знаешь, Саша, есть идея. Нам надо устроить сбор подписей за установление памятника жертвам сталинских репрессий.
И далее Марк рассказал другу, что в редакцию по телетайпу пришло сообщение, что в Москве какие-то люди собирают подписи за то, чтобы в столице появился подобный мемориал. Но Марк мыслил и шире, он считал, что и их родной город заслуживает такого памятника, поскольку в регионе в те страшные годы было немало сталинских лагерей. Холодов всегда считал не справедливым, что в память о погибших на войне зажжён вечный огонь, а про миллионы сгинувших с лагерях стараются не вспоминать.
Герца уговаривать не пришлось.
ххх
Лиля резко открыла двери гостиной и даже не поздоровавшись протрубила:
– Слушай меня, Холодов, никакого сбора подписей не будет!
– Это как это? – Марк недоумённо посмотрел на жену.
– Не «как это». Я сказала: не будет и всё.
В последние годы что-то в отношениях супругов не заладилось. Через пять лет после возвращения Марка из армии они стали носить какой-то синусоидальный характер, что сам Марк объяснял женским физиологическим циклом. В хрупкой длинношеей Лиле бурлил сексуальный вулкан. И в момент извержения Марек становился для неё самым хорошим, самым добрым на свете, и вообще лапушкой и даже порою почему-то цыплёнком. Вечером, когда Серёжа засыпал, у них начинался бурный секс, но иногда она даже будила мужа среди ночи словами: «Давай, а?». И Марек пробуждался, чтобы вновь исполнить супружеский долг. Но спустя несколько дней Лиля охладевала, и муж превращался только в Холодова. А весь её темперамент уходил на резкости.
В такие дни Марк побаивался своей жены, старался ничем её не раздражать, но она всё равно находила поводы для резких и обидных замечаний.
Сейчас был как раз такой период. И Марку пришлось прервать занятия с Серёжей, которые заключались в том, что отец разъяснял сыну-второкласснику суть повести Булгакова «Собачье сердце». Её впервые издали лишь в этом году. Марк и Лиля прочитали повесть взахлёб, но вот чего они сами никак не могли ожидать, так это того, что и их сынок увлечётся этим совсем не детским литературным произведением. Мальчику особенно понравился пёс Шарик, а до понимания глубокого смысла булгаковской повести он ещё не дорос.
Марк пришёл с работы раньше Лили и с немалой радостью согласился пообщаться с сыном по этому приятному литературному поводу. Но Лиля всё испортила.
А ведь поначалу ей идея сбора подписей понравилась, и она даже предложила сделать это одним из мероприятий ближайшего Дня молодёжи. Её комсомольская карьера неудержимо катилась вверх. За несколько лет Лиля доросла до второго секретаря горкома и впереди маячила должность третьего секретаря обкома. Для успешного подъёма у неё было всё – обаяние, инициативность, контактность, связи. Сбор подписей за то, чтобы в Москве и их собственном городе поставить памятник жертвам сталинских репрессий, бюро горкома одобрило, как весьма своевременную инициативу в духе перестройки. Для проведения мероприятия Герцу и Холодову отвели людное место в центральном парке.
И вот за два дня до праздника Лиля делает столь странное заявление и не где-нибудь, а дома.
Взволнованный Холодов отвёл жену на кухню, поставил чай, успокоил, и вытянул из неё следующее. Оказывается, секретарь обкома партии по идеологии товарищ Бровкин ознакомился с планом мероприятий ко Дню молодёжи и, позвонив лично Лиле, настойчиво предложил отказаться от сбора подписей. Он посчитал подобную инициативу антисоветской и играющей на руку американским империалистам.
Холодов в расстроенных чувствах созвонился с Сашей Герцем. Саша от такого сообщения просто взбесился и заявил, что отказываться от задуманного не надо ни в коем случае. На крайняк, можно и самим поставить стол, распечатать бланки и обойтись без поддержки комсомольских чинуш.
Марк оказался меж двух огней. Интересы семьи, конечно, были важнее дружбы, но ему самому очень не хотелось идти на поводу у ретрограда и сталиниста Бровкина. И утром Холодов связался с Лилиным начальником Федей Драгуловым, к которому его не раз приводили журналистские тропы.
Федя успокоил Холодова. Выяснилось, что горком партии план мероприятий одобрил и никто ничего против того, чтобы там значился сбор подписей, не возражал. Марк вздохнул облегчённо, перезвонил Лиле, чтобы та не переживала, однако жена от такой новости пришла в полное смятение. Она принялась вполголоса, но очень возбуждённо объяснять своему мужу-недоумку, что Федя – это конченый тип, он всё равно из комсомола уходит и собирается создать какой-то кооператив. А вот Бровкин – это фигура. И если она его ослушается, то вся карьера летит к чёртовой матери.
Марк в принципе не возражал против того, чтобы карьера жены полетела к чёртовой матери. Она была не слишком хорошей матерью – много занималась комсомольскими делами и мало своим сыном. С тем, что содержать дом в порядке и готовить завтраки, обеды и ужины приходилось самому Марку, он уже смирился. А потому решил, что подписи они с Герцом будут собирать, чего бы это им не стоило.
Но вечером накануне праздника по ним ударила тяжёлая артиллерия. Мареку позвонила мама Лидия Ивановна и сообщила, что её и Нину Натановну, маму Герца, Бровкин вызвал к себе и поставил перед ними задачу: «Спасайте ваших сыновей!».
– Мама, от чего нас надо спасать? – орал в трубку Марк. – Мы что – с Сашей банк собрались грабить или убить кого-нибудь.
– Ты убьёшь меня, если пойдёшь исполнять свою затею.
И всё-таки они пошли.
К удивлению Марка, ничего страшного не произошло. Вообще ничего не произошло такого, от чего Лидия Ивановна могла бы не только умереть, но даже просто испортить себе настроение. Стол и бланки для подписей были готовы. Какая-то школьница с помоста на площадке, где происходили основные праздничные действа, зачитала всем известные пушкинские строки: «Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена!», после чего призвала всех подписываться за памятник жертвам политических репрессий.
За два часа друзья собрали более тысячи подписей. Некоторым подписантам хотелось поговорить. Они уходили не сразу, рассуждали о судьбе России, о непонятном будущем советской страны. Подошёл и знакомый Холодова тележурналист Анатолий Славкин с оператором. Они готовили сюжет для передачи молодёжной студии «Четвёртое измерение», и, посчитав, что сбор подписей был самым интересным мероприятием молодёжного праздника, Славкин пригласил его инициаторов выступить в прямом эфире. Герц и Холодов тут же согласились.
ххх
Дебют на телевидении прошёл успешно. После сюжета о праздновании Дня молодёжи Славкин представил Холодова и Герца, как людей с активной жизненной позицией. Марк высказал свои соображения по поводу памятника жертвам репрессий, а Герц пошёл дальше и заявил, что всем неравнодушным людям следует объединиться, чтобы поддержать перестройку, демократизацию и гласность с тем, чтобы превратить нашу страну в правовое государство.
Тёплым летним вечером они втроём вместе с Толей Славкиным весело топали от телестудии к центру города, очень довольные собой и неплохо сотворённой передачей. Дело было сделано, и стоял вопрос: что дальше? Теперь уже не только Герц, но и Холодов и Славкин возжаждали дела. Но какого?
И тогда у них родилась идея создания организации демократического толка. Названия ей предлагались схожие – «Демократическая инициатива», «Демократический центр «Инициатива» или «Союз демократических инициатив». Отклоняться от двух ключевых слов – «демократия» и «инициатива» – они не желали. Но по поводу их сочетания спорили до хрипоты.
Но утро вечера оказалось настолько мудренее, что перевернуло все их радужные планы.
Утреннюю планёрку пришлось проводить не Славе Дубинину, а самому Холодову. Шеф появился на работе ближе к полудню и сам пришёл к Марку в кабинет.
– Имей в виду, Холодов, имей в виду, я за тебя поручился, – с места в карьер начал Дубинин. – Было мнение тебя уволить, но я сказала, что Холодов – толковый журналист, и он исправиться.
Марк не сразу понял, почему и в каком направлении ему следует исправляться. Но из всего монолога шефа он выяснил, что, оказывается, утром состоялось бюро обкома партии, на которое пригласили и главного редактора молодёжной газеты. Секретарь по идеологии товарищ Бровкин был до крайности возмущён последним выпуском передачи «Четвёртое измерение» и предложил передачу закрыть, Анатолия Славкина и Марка Холодова уволить. Они оба не достойны чести называться советскими журналистами.
Первый секретарь Герман Степанович Никонов разделял гнев Бровкина, но согласился с доводами Дубинина, предложившего пока не увольнять Марка Холодова. И после некоторых дебатов было решено для первого раза наказать антисоветчиков не очень строго, учитывая гласность, демократизацию и перестройку.
Днём Холодов прочитал на доске объявлений приказ по редакции о выговоре за подготовку некачественных в идейно-профессиональном отношении интервью с пасторами церквей евангельских христиан-баптистов и адвентистов седьмого дня. А утром партийная газета «Северная правда» вышла с редакционным материалом на первой полосе с заголовком «Много шуму из ничего». «Много шуму» наделал последний выпуск передачи «Четвёртое измерение», посвящённый празднованию Дня молодёжи. В статье говорилось, что нашей стране, как воздух, нужны перестройка, демократизацию и гласность, чтобы в итоге она стала правовым государством. Но с такими людьми, как Герц и Холодов советской молодёжи не по пути. Почему именно с ними не по пути, не разъяснялось. Предполагалось, что советские люди должны были понять смысл сказанного с полуслова.
После выхода статьи Холодову стало неловко появляться на улице и особенно приходить на работу. Ему казалось, что у него на лбу написано «антисоветчик», и все прохожие, прочитав это, начинают его презирать.
На работе, однако, отнеслись к статье спокойно и посоветовали Марку особенно не переживать. На улице, когда он возвращался домой, к нему неожиданно подошёл невысокий мужичок средних лет и быстро и негромко произнёс:
– Держитесь, ребята! Вы всё правильно делаете. И видел передачу. Всё правильно! Но эти ослы сами не знают, что пишут.
Видимо, не все советские люди поняли смысл статьи с полуслова.
Но оставалась ещё Лиля, которая уж точно не должна была простить мужу выходки, которая помешает её дальнейшей карьере. Только и Лиля ни стала журить Марка. Видимо, у неё наступил другой циклический период, поэтому она вкратце рассказала, что на бюро горкома передачу «Четвёртое измерение» официально осудили, но когда расходились, передавали через Лилю большо-ой привет Холодову.
День у супругов закончился горячим сексом, который повторился среди ночи.
А ещё через день на рабочий телефон корреспондента Холодова позвонила знакомая:
– Марк, ты хочешь, чтобы тебя поддержал один человек?
– Кто это?
– Очень интересный человек. Крупный учёный, он был осуждён за антисоветскую деятельность. Ты не боишься? – осторожно поинтересовалась знакомая.
– Хватит, прошло время бояться, – ответил Холодов, уже приободрённый поддержкой незнакомых людей.
– Тогда записывай номер телефона. Его зовут Марат Георгиевич Акимов.
Герц, узнав, что с ними хочет познакомиться настоящий антисоветчик, стал горячо убеждать Марка немедленно отправиться к нему на квартиру. Холодов опять остудил его пыл, сообщив, что он уже позвонил незнакомцу, и они договорились о встрече через два дня.
Холодов ещё не знал, насколько судьбоносной для них будет эта встреча.
Русский Марат
Товарищ, знай: пройдёт она –
Так называемая «гласность».
И вот тогда госбезопасность
Припомнит наши имена.
Грустный стих времён перестройки
Дед Марата Акимова, есаул, потомственный донской казак, назвал сына Георгием, надеясь, что продолжатель рода прославит фамилию Акимов на поле брани во имя царя и Отечества. Но сынок, к великому ужасу есаула, начитавшись книг о Великой французской революции, в гражданскую примкнул к большевикам. В двадцатые Георгия Акимова взяли на работу в ЧК, и он принялся за дело рьяно, не перегибая, однако, палку. На допросах избегал рукоприкладства, стараясь больше воздействовать доводами, чем насилием.
Сына Георгий назвал Маратом в честь французского революционера, твёрдо веря, что он понесёт в будущее знамя борьбы за освобождение мирового пролетариата. Но случился облом. Вернее, сразу несколько обломов.
Однажды на очередном допросе Георгий попытался переубедить некоего анархиста, используя аргументы Карла Маркса. Однако тот ответил ему аргументами бывшего соратника Маркса по Первому Интернационалу Михаила Бакунина. Бакунин показался чекисту Акимову более убедительным, но поскольку быть сотрудником НКВД и анархистом одновременно невозможно, Георгий уволился из органов и устроился работать ветеринаром. Тем самым он счастливо избежал ареста – почти всех его друзей-чекистов в 37-м загребли, и мало кто из них выжил.
А сам Акимов уехал с семьёй на заработки в Магадан, где семилетний Марат увидел в порту чудовищную картину. Заключённых, связанных наподобие брёвен, на кране спускали в трюм. Это был второй облом. Картина скотского обращения с заключёнными так сильно отпечаталась в памяти Марата, что навсегда отбила у него веру в справедливость коммунистической идеи.
Через десять лет Марат поделился детскими впечатлениями со своими сокурсниками по физико-математическому факультету Ленинградского университета, добавив при этом, что с тех пор он не верит в мудрость великого Сталина, допустившего такой произвол.
Неказистая студентка, комсорг группы, внимательно посмотрев Марату в глаза, произнесла:
– Ну и вот как ты после этого можешь считать себя комсомольцем?
Марат согласился с ней и тут же написал заявление о выходе из комсомола, вызвав при этом страшный переполох. За всё время существования советского вуза студентов не раз исключали из рядов «передовой коммунистической молодёжи», считая их недостойными шагать с ними в ногу. Но не было ни одного случая, чтобы кто-то сделал это добровольно. В ректорате решили, что на такой шаг может пойти только сумасшедший, и Марата отправили на лечение в психиатрическую больницу.
Понадобилось три месяца, чтобы убедиться, что студент Акимов психически здоров, и он не без труда сумел завершить образование. Его ершистый характер раздражал преподавателей и университетское начальство, но он оказался очень способным студентом. Настолько способным, что за время учёбы выучил ещё несколько европейских языков, а также китайский и арабский.
Диплом Марат Акимов получал уже после смерти Сталина, так что его сомнения насчёт мудрости вождя и учителя не имели никакого значения. Акимов увлёкся неэвклидовой геометрией и космологией, его первые работы получили известность. Карьера учёного шла в гору. Но застрявшая в памяти картина, увиденная в магаданском порту, не давала покоя. И Марата прорвало, когда ему тайно на одну ночь дали прочитать секретный доклад Первого секретаря Никиты Хрущёва на XX съезде партии с разоблачением культа личности Сталина.
За ночь Марат размножил этот доклад на своей пишущей машинке сразу в несколько десятков экземпляров. Ему казалось крайне несправедливым, что этот важнейший документ не известен всем советским людям.
А утром он раздал распечатанные листочки своим знакомым. И уже на следующий день по крайней мере половина тех, кто ознакомился с докладом, собрались в небольшой комнате коммунальной квартиры на Фонтанке, в которой проживал Марат.
Марат обладал удивительным свойством притягивать к себе людей. Характер у него был задиристый, но люди ему всё прощали и охотно приходили в гости. Даже не в гости, а просто так. И он принимал всех.
Вечерами в его комнате шли бесконечные дебаты. Марксисты спорили с анархистами, космологи уверяли собравшихся, что вселенная расширяется, но астрофизики-материалисты им не верили. Казалось, темы для дискуссий сами влетают через форточку со стороны Храма Спаса на Крови.
Одна из таких тем быстро примирила всех. Советские войска подавили демократическое восстание в Венгрии, и Марат немедленно отпечатал на машинке несколько десятков экземпляров «Венгерских тезисов».
«Тезисы» поддержали единогласно и тут же разобрали их, чтобы распечатать и распространить. Кто настучал в КГБ, так и осталось не выясненным, но вскоре большая часть акимовского кружка предстала перед судом. Одни получили два года лишения свободы, другие – четыре, третьи – шесть. Акимова осудили на десять лет.
Но и в тюрьме Марат оставался Маратом. В легендарном Владимирском централе он познакомился не с кем-нибудь, а с друзьями Берии. Его не смутило, что на воле они были бы по разные стороны баррикады. Марата более всего волновало то, что эти люди – живая история. Он самым внимательнейшим образом выслушивал их рассказы, чтобы запомнить, а на воле записать. Акимов считал себя математиком и историком одновременно. И гораздо охотнее поступил бы на историко-филологический факультет. Но смириться с тем, что историю пишут не такой, какой она была на самом деле, а так, как выгодно правящему режиму, он не мог. Зато он твёрдо знал, что дважды два равно четырём при любой власти. И только поэтому выбрал математику.
В лагере, после того, как Марата разлучили с бериевцами, он вернулся к науке. В свободное время он писал, вычислял, выдвигал смелые гипотезы. Друзья на воле передали эти работы главному академику страны Мстиславу Келдышу, а он в свою очередь добился для Акимова условно-досрочного освобождения.
Оказавшись на свободе, Марат защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию по проблемам пространства и времени. И на одном из научных форумов познакомился с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Марата поразили не столько глубокие знания академика и его гражданская позиция, сколько умение писать на доске сразу двумя руками и при этом говорить.
Пространство и время имели для Акимова не только сугубо теоретический смысл. Они брали его в плен. Страна двигалась в пространственно-временном континууме совсем не так, как хотелось бы советским интеллигентам. Советский танки вошли в Чехословакию, а на самом верху нашлись те, кто намеревался восстановить «доброе имя» Сталина.
А Акимову не давала покоя впечатавшаяся в память картинка в магаданском порту, и он с друзьями сочинил и принялся распространять листовки с требованием публичного суда над советским тираном. Естественно, перед судом предстал не мёртвый тиран, а живой Акимов со-товарищи.
Судили их не в Москве, а в Калуге, дабы не привлекать излишнего внимания иностранных журналистов. Но суд был открытым, и защищать Акимова приехал Сахаров.
Присутствие академика сыграло свою роль. Марат и его друзья на этот раз избежали тюрьмы, а отделались ссылкой. Акимову достался северный город, где имелся филиал Академии наук, а вскоре открылся университет.
И там вновь заработал акимовский магнетизм. Он поработал столяром в одном из пригородных посёлков, но потом ему разрешили заниматься наукой. Более того, дали возможность обменять питерскую квартиру на местную неподалёку от места филиала академии наук. И вот там стал собираться новый акимовский кружок, благо жена Ирэна Акимова не только не возражала, но и принимала в нём самое активное участие.
Как и в ленинградской коммуналке, спорили о чём угодно, благо публика собралась большой частью интеллигентная – кандидаты и доктора наук. А как только в стране начались перемены, учёные мужи принялись рассуждать на тему: это надолго или скоро всё вернётся на круги своя.
Акимов на этот счёт своего мнения не имел. Исторический опыт подсказывал, что возможны самые разные варианты развития событий. И вот однажды он узнал, что какие-то молодые люди в городе собирают подписи за то, чтобы установить памятник тем, кто погиб в годы сталинщины.
Эти ребята не видели и не могли видеть картины подобной той, что Акимов наблюдал в магаданском порту. Их сердце не замирало в ужасе, когда среди ночи в подъезде хлопала дверь. Они ничего не могли знать про сталинские лагеря, поскольку советская литература, кроме запрещённых Солженицына и Шаламова, про них умалчивала. Марат Георгиевич попросил своих друзей по кружку узнать, кто их родители. Оказалось вполне благополучные и обласканные властью люди. Так что же заставило ребят заниматься этим делом?
Со стороны Акимова это было не просто любопытство, а исследовательский учёный интерес. Он хотел таким образом получить ответ на волнующий весь его кружок вопрос: в стране действительно происходят серьёзные перемены или это временное явление? Двое молодых людей, сами того не ведая, могли кое-что прояснить. Если эта затея – их инициатива, значит круг тех, кто хочет перемен, шире, чем он представлял себе. И Акимов попросил осторожно, чтобы не навредить им самим, связать его с этими ребятами.
Таким образом Холодов и Герц стали полноправными членами акимовского кружка.
ххх
Август 1988 года показался Холодову весёлым месяцем. Неприятности миновали, семейная жизнь восстановилась. И когда в таком приподнятом настроении Марк Викторович топал по улице, он встретил своего бывшего однополчанина Юру Подопрелова. Отвечая на радостное рукопожатие, Подопрелов придвинул Холодова к себе и тихо на ухо произнёс:
– За тобой и твоим Герцем слежка. Но я этого не говорил. Пока!
После этого Подопрелов отпустил руку и быстро зашагал прочь.
Холодов несколько ошалело посмотрел ему вслед, однако настроение его вовсе не испортилось. Он знал, что после службы в армии Подопрелов устроился в КГБ. Кто-то из сослуживцев ещё в армейские времена предупреждал сержанта Холодова, чтобы был с рядовым Подопреловым осторожнее, якобы он доносит обо всех разговорах в особый отдел. Но Марк не умел быть осторожным ни в армии, ни в мирной жизни. А сейчас жизнь вообще показалась приключенческим романом. Ему даже стало любопытно: по какой кличке он у них там проходит. Холодов на их месте присвоил бы себе псевдоним «Пухлик», поскольку после армии Марк немного прибавил в весе.
И как должен выглядеть разговор по рации наблюдающих за ним филёров? «Калина, Калина, я – Малина. «Пухлик» вышел из магазина с почти пустой сеткой. Это очень подозрительно. Приём!». Хотя, конечно, ничего подозрительного нет. Полки магазинов пустеют с каждым днем.
Вечером Холодов поехал кататься на велосипеде. Но мысль о слежке не давала покоя, хотя и по-прежнему веселила. «Малина, Малина, я – Калина. «Пухлик» на двухколёсном транспортном средстве поехал за город. Вероятно, для встречи с резидентом. Приём!».
Герцу Холодов решил ничего не говорить, но тот сам заговорил, когда они в очередной раз шли в гости к Акимову:
– Ты представляешь? Эти суки за нами следят. Какого хрена! Я не желаю, чтобы за мной присматривали.
Оказалось, что ему об этом поведал какой-то знакомый,тоже имеющий отношение к органам. В доме Акимова Герц тут же сообщил об этом хозяину квартиры.
– Ну что ж, это так должно и быть, – невозмутимо почесал свою профессорскую бородку Марат Георгиевич. – Я вас предупреждал, что я судим. Вы сами сделали свой выбор.
Герц и Холодов тут же уверили Акимова, что они о своём выборе ничуть не жалеют.
При первом знакомстве Марат Георгиевич произвёл на Холодова очень сильное впечатление. Ему показалось, что это человек из прошлого века. Своими большими очками и седой бородой он напоминал старого преподавателя Санкт-Петербургского университета. А взлохмаченные волосы на лысеющей голове и горящие глаза создавали облик бунтаря. В общем, это был современный Бакунин, сошедший с обложки книги из серии «Жизнь замечательных людей». Впрочем, Бакунин с портрета смотрел на людей немного зло, а взгляд Акимова был добрый и лукавый.
Герц был от Акимова просто в восторге.
– Вот это человек! Нет, вот это личность! Силища! – восхищался Герц, когда они покидали акимовскую квартиру после первого посещения. Но затем последовало второе, третье, четвертое. А сам факт слежки по этому поводу даже возвышал Герца и Холодова в их собственных глазах.
Вот только доктор геолого-минералогических наук Наум Борисевич, давний член акимовского кружка, их опустил с небес на землю:
– Ха! Не думаю, что вы заслужили слежки. Вас просто решили припугнуть.
Наум Иосифович занимал в акимовском кружке особый статус. Дело было не только и не столько в том, что он, как и Марат Георгиевич, имел докторскую степень, что несколько уравнивало роль, которую они занимали в науке. Но гораздо важнее было то, что только Борисевич мог обыгрывать Акимова в шахматы. И они оба с азартом предавались этому занятию – иногда целыми ночами, непрерывно при этом споря на самые разные темы.
Решающим стало мнение Наума Иосифовича в разговоре по поводу того, кто должен поехать на конференцию общества «Мемориал».
Словом «Мемориал» назвали движение, участники которого собирали подписи за то, чтобы увековечить память жертв сталинских репрессий. И часть дела была сделана. Сотни тысяч подписей, собранных по стране, «мемориальцы» передали Михаилу Горбачёву – руководителю государства, которое он вознамерился перестроить. Но возникали новые и новые проблемы: каким быть памятнику в Москве, где он должен стоять, надо ли ограничиваться только установкой монумента или стоит провести огромную работу по сбору материалов о тех страшных годах и жертвах безумного террора.
Родной город Холодова и Герца имел право направить на конференцию двух человек. И вот собравшийся за большим круглым и весьма обшарпанным столом в акимовской квартире кружок его имени решал, кому следует отправиться в Москву.
Одна кандидатура сомнений не вызвала – Марат Георгиевич. Вопрос стоял: кто второй?
Очень быстро акимовцы пришли к выводу, что этим человеком может стать либо Холодов, либо Герц. Они собирали подписи, они об этом рассказали по телевидению, им и мандат в руки. Но никто не хотел отдавать кому-либо из них предпочтения. И только Наум Борисевич, потирая одну руку о другую, рассудительно заметил:
– Ну, положим, ехать должен Холодов. Он журналист, он обо всём напишет в своей газете. А Саша Герц, если поедет, то сможет только нам рассказать и этим дело ограничится.
Логика была настолько железная, что Борисевичу никто даже не подумал возразить.
ххх
В Доме кино, где проходила конференция, Холодов почувствовал себя жалким провинциальным дворянчиком, попавшим на королевский приём. Ещё в фойе он увидел массу знаменитостей, которых до сих пор имел счастье лицезреть только по телевидению.
Когда кинорежиссёр Андрей Смирнов, известный по фильму «Белорусский вокзал», хотя Марк более всего ценил его же картину «Осень», объявил сегодняшний день историческим, Холодов и вовсе загордился. Участвовать в исторических событиях ему не приходилось, и он даже не подозревал, что когда-нибудь придётся.
Сидя в зале, он не отводил глаз от сидящего в президиуме академика Сахарова. Ещё совсем недавно Холодов знал о нём из советских газет, что этот зловредный академик –чуть не американский шпион, а его главная мечта – сбросить на Москву созданную им же самим водородную бомбу.
А этот «злодей» оказался очень интеллигентным пожилым очкариком с немного согнутой фигурой – как бы от пережитого. Когда Андрей Дмитриевич вышел на трибуну, зал дружно встал и разразился овациями. Холодов хлопал вместе со всеми, не жалея ладоней. В этот момент он почувствовал себя свободным человеком, выбросившим из своей головы огромный груз идеологической лжи, которой его пичкали с детского сада. И Марк ожидал, что вот сейчас академик Сахаров скажет яркую изобличительную речь. Но, удивлению провинциального журналиста, Андрей Дмитриевич говорил негромко и не собирался никого изобличать. Во всяком случае, никого из нынешней власти.
– В истории нашей страны много героических страниц, но в тоже время она безмерно трагична, – негромко говорил академик. – Мы говорим: сталинизм, преступления сталинизма, вспоминая о миллионах погибших при коллективизации и раскулачивании, в результате голода 30-х годов, в тюрьмах и в лагерях, в забоях Воркуты, Норильска и Колымы. На бесчисленных стройках сталинской рабовладельческой империи. В камерах пыток, от беззакония и просто бессудных расстрелов… Нет ни одного города, ни одной деревни, где бы ни оставили своего страшного следа беззаконие, террор, преступления. И всё это должно быть запечатлено в памяти народа.Только память дает возможность народу сохранить свою душу.
Вечером Холодов со своим соседом по комнате – коротышкой с небольшой узенькой бородкой, историкомОванесовым – сидел в баре гостиницы «Россия». Они пили коньяк, и когда уже изрядно захмелели, Ованесов разоткровенничался:
– Марк, я тебе честно скажу. Мне эту большевистскую шваль, которую усач расстрелял, ничуть не жалко. Эти сволочи сами погубили уйму народа. А вот народ… Народ жаль. Народ, над которым усатый поизмывался. Давай за изнасилованный народ выпьем.
Холодов охотно выпил за народ, умолчав, что ему-то жаль и расстрелянных Сталиным верных ленинцев. Незадолго до московской конференции он с Герцем устроил в своём городе в небольшом доме культуры вечер, посвящённый столетию Николая Ивановича Бухарина. Почему-то они оба симпатизировали этому «правому уклонисту», как характеризовал его учебник по Истории КПСС. Герц с Холодовым решили, что именно Бухарин мог бы стать лучшей альтернативой Сталину после смерти Ленина.
Вечер посвятили не только Бухарину, но и всем жертвам сталинских репрессий. И одного объявления в молодёжной газете хватило, чтобы набился полный зал. Пригласили выступить Акимова, и тот согласился, только предупредил:
– Знаете, молодёжь, Бухарин ведь фигура угловатая. Он в своей книге «Экономика переходного периода» писал, что расстрел может стать хорошим методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи. Так что он получил то, что напророчил.
Во второй день работы конференции Холодов ощутил, что свобода имеет и оборотную сторону. Публика в зале временами незаметно превращалась в толпу, чтобы через несколько минут вновь стать публикой.
Такое произошло, когда объявили выступление некоего Волкова. На трибуну поднялся пожилой и растерянный человек, понимающий, что попал он куда-то не туда.
– Я коммунист с 1926 года, стою за однопартийную систему и считаю её правильной, – сказал Волков. – И благодаря этой однопартийной системе, при всех трагических событиях…
Публика так и не узнала, чему она обязана однопартийной системе, да и не пожелала знать. Раздался свист, топот, хлопки.
– Я понимаю эти аплодисменты, как предложение уйти с трибуны, – неуверенно произнёс оратор.
Зал ответил дружным: «Да!».
Старичок сошёл, а председательствующий попытался пристыдить толпу:
– Я понимаю, когда сверстники начинают кричать друг на друга на улице или у себя где-то на собрании. Но когда выступает пожилой человек, наверняка с очень тяжелой жизнью, 17 лет отсидевший в сталинском лагере… Вы должны иметь элементарный такт, чтобы не сгонять его.
Тут же выяснилось, что слово предоставили не тому Волкову. Должен был выступить московский писатель, ровесник века Олег Волков, один из героев фильма «Власть соловецкая», показанному накануне в этом же зале Дома кино.
Ошибка тут же была исправлена, и на сцену поднялся бодрый старик с седой окладистой бородой. Он по возрасту вполне соответствовал предыдущем оратору-однофамильцу, но держался очень свежо, энергично с полной уверенностью в своей правоте.
– Я думаю, что если бы люди, которые пересекли нашу границу и которых немцы вывезли в 1917 году к нам в Петербург, которые пришли устраивать нашу жизнь… Вот если бы им тогда назвать цифру человеческих жертв, в какую обойдется попытка приложить их теорию, их представление о счастливой жизни на деле.Содрогнулись ли они тогда или нет? – спросил зал ровесник века. – Я думаю, тот, кто был во главе этой группы и потом возглавил правительство, у него бы рука не дрогнула.
И в зале вновь, в который уже раз, прозвучали овации, среди которых с трудом различались крики: «Нет, они бы не содрогнулись!». Холодов догадался, что речь идёт о Ленине, но ему очень хотелось верить, что вождь мирового пролетариата не виновен в терроре, устроенном его последователем. Хотя и был уверен, что, скорее всего, Ильича в тот момент, когда он вышел на Финляндском вокзале из пломбированного вагона, вряд ли можно было бы остановить.
Через час в зале вновь вспыхнул скандал. Объявили выступление одного из инициаторов «Мемориала» Юрия Скубко. Холодов уже знал, что он – один из активистов первой и, естественно, запрещённой партии «Демократический союз». На сцену поднялся молодой очкарик и с яростью выложил то, что Марк ожидал услышать от академика Сахарова.
– К сожалению, вся политическая система нашего общества в основе своей остается еще системой действующего сталинизма и, пожалуй, главный элемент тоталитарного государства – это система страха, – громко и с надрывом говорил Скубко. – Органы государственной безопасности по-прежнему остаются всесильными и бесконтрольными. Наше общество пронизано сетью стукачей, системой доносов, системой слежки. По-прежнему практически на всех граждан ведется досье, и мы не гарантированы, что в какой-то момент не приедет «черный ворон» и не заберет, а мы не сможем ничем помешать.
Завершил своё выступление активист «Демсоюза» предложением потребовать передачи штаб-квартиры КГБ на Лубянке в распоряжение «Мемориал» для размещения там музея сталинских репрессий.
Услышав эту идею, публика разделись на две толпы. Одна громко кричала и требовала немедленно проголосовать за резолюцию, предложенную Юрием Скубко. Другие столь же бурно возражали, считая подобные предложения экстремистскими. Микрофон Скубко отключили, и он быстро вышел из зала.
Однако история на этом не закончилась. Через десять минут на сцену поднялся кинорежиссёр Андрей Смирнов и сообщил, что в коридоре произошло совершенно возмутительное событие: Юрий Скубко ударил кулаком по лицу директора Дома кино, то есть хозяина помещения, в котором проходит конференция «Мемориала». Зал опять зашумел. Противники «экстремиста» Скубко говорили его сторонникам: «Вот видите, он всего лишь обычный хулиган».
Но вскоре сам хулиган вернулся в зал, вышел к трибуне и объяснил всем, что он и не хулиган вовсе. Что с его идеей передать здание КГБ «Мемориалу» можно не соглашаться. Но не надо его за это оскорблять. А именно так поступил директор Дома кино, обозвав Юрия Скубко провокатором. И тому ничего не осталось сделать, как влепить директору пощёчину.
И тут уж сторонники Скубко перешли в контрнаступление и громко кричали, что он поступил вполне по-интеллигентски.
Холодов не знал, как на это реагировать. Он привык к тому, что съезды и конференции проходят скучно. Люди по бумажке зачитывают заранее заготовленные доклады, а публика на это вяло аплодирует. А здесь же варился котёл страстей, из которого должна была родиться новая страна. И это его безумно радовало. И огорчало нетерпение его новоявленных соратников.
После закрытия конференции Марк бегал с блокнотом по залу, опрашивал делегатов – известных, не очень известных и совсем никому не известных. А потому вышел из здания Дома кино последним. На крыльце стоял интеллигентный худенький бородач Олег Орлов, один из активистов «Мемориала», с которым Холодов уже успел познакомиться.
– Ну как впечатление? – поинтересовался Орлов. – Не слишком ли шумно было?
– Да, шумновато, – согласился Марк. – Мне кажется, многие наши друзья хотят одним рывком выкарабкаться из глубокой и омерзительной ямы, в которой мы находимся. И остаться при этом чистыми. А это долгий путь, и грязи будет много.
– Вот именно, – согласился Олег.
А Холодов подумал, что вот Саше Герцу всё, что здесь происходило, понравилось бы на все сто процентов и без всяких «но».
Защита Троцкого
И вновь продолжается бой.
И сердцу тревожно в груди…
Советская песня Александры Пахмутовой
на стихи Николая Добронравова
Саша Герц ждал увольнения из армии с двойным нетерпением. Он не просто, как все, хотел домой. Он спешил включиться революционный процесс, происходящий в стране. Так мальчишки в июне 1941 года бежали на фронт, опасаясь, что Берлин возьмут без них.
Отец Саши Илья Герц был специалистом по русской истории XIX века, обожал творчество Салтыкова-Щедрина и Герцена. Собственно, из любви к русскому революционеру он и назвал сына Александром. Получалось очень созвучно – Александр Ильич Герц. Почти как Александр Иванович Герцен.
Илья Герц умер, когда сыну было десять лет. Отказало сердце, перенёсшее фронт, трудные послевоенные годы и позорную кампанию борьбы с космополитизмом, из-за которой он был вынужден с семьёй уехать из Москвы в небольшой город – столицу северного региона.
Однако провинциальная столица росла, в ней открылся университет, куда он перешёл из местного пединститута преподавать русскую историю, а потому не помышлял о возвращении в Москву, хотя кампания борьбы с безродными космополитами сама ушла в историю и позабылась. Студенты Илью Герца обожали. Он подавал материал живо, мастерски, иногда с юмором. При этом Илья Герц свято верил в коммунистическое будущее своей страны, осуждал сионизм и не понимал, зачем его соплеменники создали государство Израиль.
Саша Герц в коммунизм не верил, но в детских мечтах любил представлять себя окуджавским «комиссаром в пыльном шлеме» в лихие годы гражданской войны. После отца в квартире осталась большая библиотека исторической литературы, которую Саша освоил ещё в школе. Однако на исторический факультет поступать не стал, а в приступе неуместного прагматизма подал документы на экономический. Окончив университет, как и положено, загремел в армию.
После дембеля Саша Герц, отдохнув от казарменной рутины, помчался в Москву, где живут его родственники, чтобы увидеть революционные события своими глазами. Ему повезло. Уже на следующий день он попал на митинг некоего «Демократического союза», проходившего возле памятника Пушкину. Людей было немного, но почти все держали плакаты, которые Саше Герцу очень понравились. Особенно стихотворный:
Спасибо, партия, тебе
За все, что предано и продано,
За опозоренную Родину
Спасибо, партия, тебе!
Возле монумента гению русской литературы стояла полная женщина с одутловатым лицом в огромных очках и короткой стрижкой, как у миниатюрной Мирей Матьё. Говорила она медленно, хрипловатым голосом, чеканя каждое слово:
– У нашей страны есть два пути. Один на Запад, другой в могилу. Товарищ Горбачёв в силу своей наивности думает найти третий путь. Но третьего пути нет, а если и есть, то этот путь тоже в могилу. Поэтому мы говорим им: уходите пока не поздно!
Рядом с Герцем стоял человек с бумажным плакатом, на котором были написаны именно эти слова: «Коммунисты, уходите пока не поздно!». Саша поинтересовался у него:
– Кто эта женщина?
– Кто эта женщина говоришь? – человек с плакатом посмотрел на Герца сквозь очки. – Это Валерия Ильинична Новодворская, председатель нашей партии «Демократический союз».
Саша решил сегодня же познакомиться с ней и вступить в эту партию. А пока он огляделся и увидел, что число участников митинга увеличилось, причём за счёт иностранцев. Рядом с ним оказалось около десятка человек из какой-то братской явно славянской страны. Их происхождение Герц определил по языку, на котором они разговаривали между собой, а больше всех говорила симпатичная девушка с пышной грудью и распущенными волосами.
В этот момент основной инстинкт Герца взял верх над его революционными помыслами – сексапильная иностранка с распущенными волосами его заинтересовала больше, чем одутловатая революционерка Новодворская. К тому же девушка неожиданно сама подошла к Саше и спросила на чисто русском языке:
– Молодой человек, вы не скажите, что это за митинг? Наши польские товарищи интересуются.
«Иностранку» звали Ирина Лазуренко, она оказалась славистской из Львова, а «польским товарищам» показывала Москву. Экскурсия уже закончилась, но гостей заинтересовал митинг возле памятника Пушкину.
Герц быстро сориентировался, рассказал полякам через Ирину всё что знал и даже не знал про «Демократический союз» и её лидера Новодворскую, а когда удовлетворённые гости разошлись, вызвался проводить Ирину до гостиницы «Интурист», где она проживала.
Они ушли вовремя. Когда «польских товарищей», а заодно и Ирины с Герцем простыл след, на Пушкинскую площадь нагрянул ОМОН, плакат, призывающий коммунистов уходить, был разорван на кусочки, а его обладатель оказался в серой «буханке». Он недолго пребывал в одиночестве. «Буханка» быстро заполнилась обладателями других плакатов. Последним человеком, загруженным через заднюю дверь, оказалась грузная Валерия Ильинична, которая поприветствовала соратников своей обычной фразой: «Ни на что, кроме подавления свободы, эти коммуняки не способны».
А Герц с Ириной к тому времени подходили безликому, но комфортабельному отелю из стекла и бетона и говорили совсем не о политике, а большей частью о себе. Оказалось, что сексапильная хохлушка знает пять европейских языков, в основном славянских, которые выучила во время учёбы во Львовском университете. Окончила его только в этом году, а в Москве подрабатывает гидом и переводчиком.
Через час они уже пили дефицитный растворимый кофе в Иринином номере «Интуриста». Этот редкий продукт ей подарили «польские товарищи», отметившие, что это очень ценный подарок.
– Понимаете, Саша, у них там, в Польше, в магазинах совершенно девственные полки, – пояснила девушка, сильно размешивая ложечкой смесь сахара и растворимого кофе с маленьким количеством кипятка до образования пены. Потом она залила кипятком всю чашку, и чёрный кофе приобрёл белесый цвет, почти как кофе с молоком. Ирина называла это кофе по-львовски. – Там не только кофе, там и сахар купить невозможно. Все магазины заполнены одним уксусом.
– И они едят этот уксус на первое и второе? А потом запивают на третье? – пошутил Герц, не отрывая глаз от девичьей груди.
– Видимо, так, – рассмеялась вчерашняя львовская студентка. – А банками кофе их уже здесь отоварили. Покупают их преданность. Только этих поляков всё равно на какой-то митинг потянуло.
Герц только с третьей попытки смог сделать себе кофе по-львовски. За это время они перешли на ты. А затем почувствовали себя настолько непринуждённо, что сами не заметили, как оказались в постели. Ирина обняла изголодавшегося после армии молодого мужчину и тихо произнесла:
– А ты мне очень нравишься, Сашок.
Утром она, не одеваясь, распахнула окно, подставляя своё привлекательное округлое тело давно уже проснувшейся Москве. И не поворачивая головы в сторону своего сексуального партнёра, задумчиво произнесла:
– Я думаю, Сашок, нам надо пожениться.
– Это ещё зачем? – женитьба пока не входила в планы Герца, не имеющего ни кола, ни двора, ни какой-либо работы.
– А затем, что тогда я смогу заполучить во Львове двухкомнатную квартиру. За себя можешь не переживать. Досаждать я тебе не собираюсь. Разведёмся, как только квартира будет у меня в кармане.
В родной город Герц вернулся с невестой и разочарованием первыми антисоветскими революционерами. В Москве он сумел-таки найти штаб-квартиру партии «Демократический союз», но людей там было немного, и большинство куда-то звонило, что-то писало и всё для того, чтобы извлечь из «кутузки» своих товарищей, схваченных накануне на Пушкинской площади.
Саше удалось побеседовать только со странной худощавой женщиной в больших очках, кривыми зубами и мальчишеской стрижкой. Её звали Евгения Дебрянская. Весь разговор свёлся к одной теме: борьбе за права гомосексуалистов. Как выяснилось, именно для этого странная женщина пришла в «Демократический союз». Другие проблемы её мало интересовали, а вот Герц после ночи с очаровательной украинкой меньше всего хотел обсуждать геев и лесбиянок, а потому быстро покинул логово новоявленных революционеров.
Дома он познакомил Иру Лазуренко со своей мамой, они подали заявление в ЗАГС, после чего невеста упорхнула на родину во Львов. А Саша Герц занялся поиском соратников.
Ему повезло. На улице он совершенно случайно встретил своего знакомого Марека Холодова. Его он знал по спектаклям университетского театра «Струна». Саша учился в школе, когда в помещении местного драмтеатра студенты прошумели чуть ли не запрещённой «Жизнью Галилея» по пьесе Брехта. Саша шёл на спектакль, уверенный, что попадёт в зрительный зал без труда, но к своему удивления обнаружил, что лишний билетик спрашивали аж за квартал.
Юный Герц проявил расторопность, зашёл через служебный ход и попросил позвать Марка Холодова. Работавшая в библиотеке мама Герца была хорошо знакома с учительницей Лидией Ивановной Холодовой. И опираясь на дружбу матерей, Саша уговорил Марека провести его в зал. Марек отказать не смог.
После этого они часто встречались на улице своего не очень большого и очень компактного города. Часто болтали о пустяках, в том числе и политических. Несмотря на разницу в возрасте, быстро находили общий язык.
Когда они увиделись после армии, Саша поведал о своих московских приключениях, не упоминая, правда, о знакомстве с Ириной Лазуренко, а Марк сообщил, что занят поисками действующих в городе христианских конфессий. Герц немедленно присоединился к этому увлекательному занятию. Христиане в атеистической стране казались ему большими революционерами, чем защитница людей с нетрадиционной сексуальной ориентации Евгения Дебрянская.
Марк и Саша окончательно подружились, когда дорожка привела их обоих в кружок Марата Акимова.
Осенью примчалась Ирина, они быстренько и без особых хлопот оформили загсе не существующие в реальности брачные отношения. Знакомить Марка и весь акимовский кружок со своей новоявленной женой Герц посчитал излишним.
Однако львовская славистка отнеслась к столь важному к жизни каждого человека событию иначе, чем её законный, но не признанный им самим супруг. Она быстро перезнакомилась со всей сашиной роднёй и повелела ему немедленно собирать чемоданы, чтобы лететь на крыльях любви и «Аэрофлота» во Львов, где отпраздновать свадьбу по всем правилам советского этикета и традициям весёлой и музыкальной Западной Украины.
Западная Украина влекла Герца хотя бы уже тем, что был западной. Но становиться окольцованным самцом он не спешил. Герц только-только нашёл себе место экономиста в проектном институте, а, главное, познакомился с самим Акимовым и стал своим человеком в акимовском кружке.
Саша вежливо напомнил подруге, что их брак носит сугубо фиктивный характер, имеющий целью увеличить жизненное пространство начинающей славистки. Ирина отреагировала на эти доводы не совсем адекватно, сказала своему мужу несколько весьма грубых слов, почерпнутых явно не из академических словарей, затем повторила их сашиной маме и вновь упорхнула в западный уголок пока ещё общей с Герцем страны.
А Герц с глубоким прискорбием сделал вывод, что «этим бабам» ничего от мужиков не надо, кроме замужества. Сам же Герц с головой окунулся в организацию городского историко-просветительского общества «Мемориал».
На одном из заседаний оргкомитета он очень удивил своих соратников, предложив начать кампанию с требованием реабилитации Троцкого. Марк Холодов подумал было поддержать друга, но, услышав дружный ехидный смешок активистов «Мемориала», в чьих рядах помимо членов акимовского кружка оказался профессиональный историк Леонид Горбатов, решил на всякий случай промолчать.
Только Герц молчать не стал. Он принялся с жаром доказывать, что Троцкий был главным врагом и разоблачителем Сталина, и его необходимо увековечить, как одну из жертв сталинских репрессий. Аргумент оказался столь же железным, как наконечник лесоруба, которым был убит лидер IV Интернационала.
Все замолчали, но спор весьма мудро разрешил Марат Георгиевич Акимов.
¬¬
– Предлагаю выступить вот с такой инициативой, – произнёс Марат Георгиевич, привычно почёсывая свою бородку. – Мы требуем реабилитировать Троцкого, поскольку он никогда не был ни японским, ни германским шпионом, каковым его объявил Сталин. Но в тоже время мы требуем его посмертно расстрелять за все те зверства, что он учинил в годы гражданской войны.
Таким вот полушутливым образом идея Герца была постыдно похоронена. Но в скором времени он выступил с ещё более сумасшедшей инициативой, которую приняли на «ура», и она здорово переполошила уже и без того потерявшее спокойствие течение некогда размеренной жизни в городе и во всём регионе.
Продолжение следует