— Пабло со своими окружил казарму еще затемно, перерезал телефонные провода, заложил динамит под одну стену и крикнул жандармам , чтобы сдавались. Они не захотели. И на рассвете Пабло взорвал эту стену. Завязался бой. Двое жандармов были убиты, четверо ранены и четверо сдались.
Повстанцы все залегли, кто на крышах, кто прямо на земле, кто на каменных оградах или на карнизах, а туча пыли после взрыва долго не рассеивалась, потому что на рассвете ветра совсем не было, и повстанцы стреляли в развороченную стену, заряжали винтовки и стреляли прямо в дым, и гам, в дыму, все еще раздавались выстрелы, а потом оттуда крикнули, чтобы прекратили стрельбу, и четверо жандармов вышли на улицу, подняв руки вверх. Большой кусок крыши обвалился вместе со стеной, вот они и вышли сдаваться. «Еще кто-нибудь остался там?» — крикнул им Пабло. «Только раненые». — «Постерегите этих, — сказал Пабло четверым , которые выбежали из засады. — Становись сюда. К стене», — велел он сдавшимся. Четверо жандармов стали к стене, грязные, все в пыли и копоти, и четверо караульных взяли их на прицел, а Пабло со своими пошел приканчивать раненых.
Когда это было сделано и из казарм уже не доносилось ни стона, ни крика, ни выстрела, Пабло вышел оттуда с дробовиком за спиной, а в руках он держал маузер. «Смотри, Пилар, — сказал он. — Это было у офицера, который застрелился сам. Мне еще никогда не приходилось стрелять из револьвера. Эй, ты! — крикнул он одному из жандармов. — Покажи, как с этим обращаться. Нет, не покажи, а объясни».
Отведи предохранитель, — сиплым голосом сказал тот. — Оттяни назад кожух и отпусти.
— Какой кожух? — спросил Пабло. — Какой кожух?
— Вон ту коробку, что сверху.
Пабло стал отводить ее, но там что-то заело.
— Ну? — сказал он. — Не идет. Ты мне соврал.
— Отведи назад еще больше и отпусти, он сам станет на место.
Пабло отвел кожух назад и отпустил, как его учили, кожух стал на место, и курок был теперь на взводе. Эти маузеры уродливые штуки, рукоятка маленькая, круглая, а ствол большой и точно сплюснутый, и слушаются они плохо. А жандармы все это время не спускали с Пабло глаз и молчали.
Потом один спросил:
— Что ты с нами сделаешь?
— Расстреляю, — сказал Пабло.
— Когда? — спросил тот все таким же сиплым голосом.
— Сейчас, — сказал Пабло.
— Где? — спросил тот
.— Здесь, — сказал Пабло. — Здесь. Сейчас. Здесь и сейчас. Хочешь что-нибудь сказать перед смертью?
— Ничего. Но это мерзость.
— Сам ты мерзость, — сказал Пабло. — Сколько крестьян на твоей совести! Ты бы и свою мать расстрелял!
— Я никогда никого не убивал, а мою мать не смей трогать.
— Покажи нам, как надо умирать. Ты все убивал, а теперь покажи, как надо умирать.
— Оскорблять нас ни к чему, — сказал другой . — А умереть мы сумеем.
— Становитесь на колени, лицом к стене, — сказал Пабло. Жандармы переглянулись. — На колени, вам говорят! — крикнул Пабло. — Ну, живо!
— Что скажешь, Пако? — спросил один другого, самого высокого, который объяснял Пабло, как обращаться с револьвером. У него были капральские нашивки на рукаве, и он весь взмок от пота, хотя было еще рано и совсем прохладно.
— На колени так на колени, — ответил высокий. — Не все ли равно?
— К земле ближе будет, — попробовал пошутить первый, но им всем было не до шуток, и никто даже не улыбнулся.
Все четверо неуклюже опустились на колени, — руки по швам, лицом к стене. Пабло подошел к ним сзади и перестрелял их всех по очереди — выстрелит одному в затылок и переходит к следующему; так они один за другим и валились на землю. Первый не пошевелился, когда к его голове прикоснулось дуло. Второй качнулся вперед и прижался лбом к каменной стене. Третий вздрогнул всем телом, и голова у него затряслась. И только один, последний, закрыл глаза руками. И когда у стены вповалку легли четыре трупа, Пабло отошел от них и вернулся к своим , все еще с револьвером в руке.