ИЗ КНИГИ "БЫЛИ ФИЗИКИ В ПОЧЁТЕ"
В январе 1965 года в Институте неожиданно сменилось руководство. Произошла рокировка: Николай Николаевич стал директором ОИЯИ, а Дмитрий Иванович — директором ЛТФ.
Лаборатория теоретической физики к этому времени уже обрела свои устои. И Дмитрий Иванович не собирался их менять. Он следовал принципу, сформулированному П. Л. Капицей: «Руководить — значит, не мешать хорошим людям работать». А работать Дмитрий Иванович мог по несколько часов кряду, поражая этим своих учеников. Что их ещё поражало, так это способность Дмитрия Ивановича видеть события в микромире в пространстве-времени. И это при торжестве пифагореизма, который воцарился в физике XX века, когда «материя исчезла, и остались одни уравнения», когда предметом гордости стало то, что человек оказался способен математически выразить то, что даже не может себе вообразить.
Особенно это было распространено среди теоретиков. Д. И. Блохинцев (один из немногих) не поддался моде и продолжал верить в физическую реальность. Например, вакуума. Он принимал его не как математическую абстракцию, а как часть материального мира. В 1938 году это помогло ему предсказать так называемый лэмбовский сдвиг; его работа не была понята коллегами, в журнале статью отвергли, и она пролежала в столе у Д. И. девять лет, пока предсказанный эффект не был открыт экспериментально.
Он был из класса двоякодышащих: с одной стороны — рыцарь точного знания, с другой — человек, мыслящий образами и рождающий их. В 60-е годы горячо спорили о физиках и лириках. А для Дмитрия Ивановича такого деления не существовало, он являл собой гармоническое единство обоих начал. Его называли человеком эпохи Возрождения, как будто заброшенным волей случая в XX век, когда все разбрелись по отраслям знаний и приучились узко мыслить.
Он был теоретик и инженер, философ и поэт, организатор науки и художник. Он мог мыслить в масштабах государства, как Ломоносов, Менделеев, Вернадский, Курчатов, Капица. Но и не забывал, что такое узда. Вот, например, одно из его стихотворений:
По синему полю, на солнечной воле
красный конь, по спине огонь.
Красный конь по лужам,
по зеркальным, копытами
дрызг, дрызг, дрызг.
Зеркала на тысячу
брызг! брызг!
Свобода!
Грива на ветер, на ветер хвост,
Скачет под солнцем на облачный мост.
Свобода!
Конь-миляга, быстрые ноги,
в загоне забросил
тяжёлые дроги.
Чудак. Удрал,
Не человек, не знал,
Зубрить не приходилось,
Что свобода есть
ОСОЗНАННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ.
Свои занятия живописью Дмитрий Иванович называл другой ветвью познания. Это были досуги учёного. В такие часы он отключал телефоны, надевал рабочую блузу, брал в руки кисть, подходил к мольберту и преображался в живописца. К счастью, его картины сохранились. Они носят любительский характер, но интересны как окно в его внутренний мир. В них он передавал то, что его волновало, восхищало, тревожило. На картинах ставил символ физфака МГУ, с которым была связана вся его жизнь, начиная с 1926 года, когда он поступил на первый курс, и уже учась в аспирантуре, начал читать лекции студентам, а с 1936 года стал профессором МГУ и читал лекции студентам до конца дней.
Дмитрий Иванович был дипломатичным и решительным человеком одновременно. Яркое свидетельство тому — его выступление на общем собрании ФИАН в 1937 году. Обсуждалось личное дело И. Е. Тамма, заведующего теоротделом, руководителя теоретического семинара и будущего лауреата Нобелевской премии.
Поводом стал арест его младшего брата Леонида, обвинённого в антисоветской деятельности. Тамм просмотрел рядом с собой врага, и это ставилось ему в вину. Припомнили ему и его меньшевистское прошлое, хотя он был из тех, кого Владимир Ильич Ленин называл хорошими людьми. От Игоря Евгеньевича ожидали, что он отречётся от своего брата, но он не отрёкся, и многие поспешили откреститься от него самого. А Дмитрий Иванович, напротив, поддержал учителя, заявив, что много времени общался с Игорем Евгеньевичем, много лет его знает и ни разу не слышал от него ничего антисоветского. Казалось бы, поступок честного человека, но в 1937 году такой поступок мог стоить не только свободы, но и жизни.
Он чувствовал хрупкость нашего мира. Тревога заметна даже в самых спокойных, на первый взгляд, его картинах. Одну из них, «Пляж», предложили даже назвать «Вторжением микромира».
В 1967 году, в канун 50-летия Советской власти в интервью московскому журналисту Блохинцев сформулировал то, что его тревожило: «Земной шар сжимается прямо у нас на глазах... Проблемы у нас становятся всё больше общепланетарными, а мышления государственных деятелей остаётся на уровне вождей кочевых народов». Он сравнивал Землю с космическим кораблём, который летит в леденящей пустоте неизвестно куда, а землян — с его пассажирами: «Представьте себе, что космонавты начали бы ссориться, что бы из этого вышло».
Он был универсальным учёным и универсальной личностью. Как сказали бы сейчас, он был и глобалистом, и патриотом. И членом партии, и глубоко беспартийным человеком. Американский писатель Митчелл Уилсон сделал его героем своего романа, русским учёным во «Встрече на далёком меридиане».
Он был из того поколения, что выросло в условиях мирового братства физиков. Участвовал в I всесоюзной конференции по ядерной физике в 1933 году в Харькове, которую организовал Курчатов; приехали ведущие физики мира, среди них Бор, и на снимке он, 25-летний, — в двух шагах от Бора.
В 1968 году вышла его монография «Пространство и время в микромире», выдержавшая два издания. В середине 70-х ученики уговорили его сделать свод своих работ, своего рода «Автореферат». Он назвал его «Мой путь в науке». Он начал словами: «В детстве я любил фантазировать. Фантазии реализовались в конструктивные игры и игрушки...»
На двадцатилетнем юбилее ОИЯИ он произнёс тост за белых журавлей: «Среди ученых независимо от званий и должностей есть категория людей, одержимых страстью к науке, талант которых лишь изредка доставляет им радость, но причиняет постоянную неудовлетворенность достигнутым. Именно на них подчас держится успех того или иного научного начинания. Они обычно непрактичны, легкоранимы — их нужно беречь, они — “белые журавли”».
Из неопубликованного «Кредо»: «Учёный не должен замыкаться в узкопрофессиональной скорлупе. Наш долг, великий долг учёных и инженеров… — разъяснить, какая угроза висит над миром. Я верю в силу разума и возможность гармонии между ним и эмоциями. Нам, людям, нужна вера в благонамеренность будущего, творимого природой и человеком, потеря такой веры означала бы увядание человеческого рода».
Сердце его отказало на лыжне, в январе 1979 года. «Скорая помощь» застряла, подымаясь по снегу в горку, и люди, видевшие это и ещё не знающие, что и с кем случилось, спешили на помощь, подставляли плечо и толкали машину вверх...