Жалость к ближним… Сочувствие больным животным, обиженным, покалеченным насекомым и растениям… Чувство долга в оказании помощи несчастным… Какие это прекрасные качества, особенно ценные в наше время, в наш безжалостный деловой век. Безусловно, вряд ли найдётся человек, осудивший эти свойства души в других. Но кто способен сам, по-настоящему, почувствовать боль несчастных, а, тем более, прийти им на помощь, если они попали в беду?
С такими благородными мыслями, вспоминая о том, как только что помог большой мухе выбраться из лужи, протянув ей прутик, я направлялся к железнодорожной станции. До поезда оставались считанные минуты, а меня ждали на службе и не могли без меня обойтись в решении сложной проблемы. Сознание моей необходимости наполняло меня многими чувствами – гордостью, радостью и ещё чем-то подобным. Я вдохнул свежий воздух полной грудью и… захлебнулся им. Моё сознание пронзил отчаянный крик воробья. К нему присоединилось громкое верещание других птиц, и я увидел сквозь штакетник серую полосатую кошку, с отчаянно бьющимся птенцом в зубах.
Первым моим импульсом было пройти мимо, а затем я перелетел через забор (вообще-то, я до этого никогда через заборы не лазил), и кинулся по чужим грядкам за кошкой. В эти минуты отчаяние, что к чёрту летят дела исключительной важности, придавало мне силы. Через мгновения уже сама кошка находилась в положении своей жертвы, которую, всё же, не отпускала. Зажав зверя между коленями и содрогаясь от жуткого рычания, я попытался раздвинуть его стиснутые челюсти.
Воробей уже не бился, и я видел его прокусанную грудку. Надо было на что-то решаться, мгновение могло стоить ему жизни. Не видя иного выхода освободить птенца, я с силой треснул кошку головой о кирпичи, выложенные вдоль дорожки. Челюсти сразу разжались, и воробей оказался у меня в руках. Малыш был жив, сердце его делало неимоверные скачки, он очень тяжело дышал, не в силах поднять головку. Кошка, видимо, чувствовала себя не лучше, я тоже. Их, хотя бы, не мучили угрызения совести.
Что делать дальше, я решительно не знал, к тому же, мои мысли сбивал доносящийся со стороны дома женский крик: «Машка, Машка, кис-кис-кис! Ну что это с кошкой, ничего не ест, а теперь куда-то пропала! Ма-а-ашка!» Опомнившись, я сунул уже не сопротивляющуюся Машку в свой полупустой портфель, и, зажав воробья в кулаке, кинулся к забору.
Обратно перелезть с воробьём и портфелем в руках было бы сложнее. Но тут я спиной почувствовал, что кто-то движется от дома в мою сторону, и, быстро засунув воробья в карман пиджака, сам не понял, каким образом очутился на улице. На лицах прохожих читалось большое удивление, но мой солидный вид, наверно, не позволил им подумать что-либо обо мне нехорошее. Во всяком случае, мне бы так очень хотелось.
Дальше уже события владели мной, а не оборот. Я слышал шум удаляющегося поезда, а следующий должен был уходить только через четыре часа. Добраться же до города из этого милого дачного уголка в данный момент не было никакой другой возможности. Да и как я мог об этом думать, когда на моей совести находились два больных существа.
Дома я попытался разобраться в ситуации, одновременно стараясь унять нервную дрожь. Допустим, Машку я схватил сгоряча. Зря, мог бы оставить на месте, и хозяева окружили бы её нежной заботой. Просто тогда я побоялся улик, на случай, если меня застанут врасплох. Но, даже если бы Машка была уже в портфеле, как бы я объяснил, что делал на чужом участке и почему не воспользовался калиткой? Нет, всё-таки, надо было оставить кошку на месте и поскорее ретироваться. Теперь же, мысль отнести её обратно, приводила меня в ужас. Лезть с Машкой через забор, чтобы положить её на дорожку – ну уж нет, хватит! А если оставить её просто под забором со стороны улицы, то могут и не найти, и она погибнет, по моей милости, в полном одиночестве… Прийти открыто к хозяевам с подыхающей Машкой в руках? Рассказать им, что нашёл её на улице в таком вот виде? А вдруг они всё же заметили меня, когда я перелезал через забор? Я вытер лоб и попытался сосредоточиться, набрав глубоко, по йоговской системе, воздуха. Из этого ничего не вышло, воздух вошёл как-то толчками и неровно вышел. Собраться с мыслями не получалось.
Через некоторое время Машка лежала на стола в коробке и хрипела. Воробей лежал на животике в тарелке с ватой и тоже хрипел, только тише. Мне было ясно, что вряд ли чем я смогу помочь воробью, что без меня он бы уже не мучился, а Машка, довольная и сытая, мурлыкала бы на коленях у хозяйки. Если даже птенец каким-то чудом и выживет, не буду же я его выхаживать, я не умею, для этого его надо кормить чем-то особым много раз в день. Моё же сочувствие ни в чём ему помочь не может, как и моё общество, которое в предсмертный час ему абсолютно безразлично. Пить никто из них не хотел, а у меня началась головная боль. Взгляд упал на раскрытый портфель, где лежали помятые, испачканные Машкой, деловые бумаги. Какая начнётся паника через некоторое время там, куда я должен был прибыть!
Я снова посмотрел на подопечных. Плохо было ещё и то, что я, сочувствуя, представлял на месте несчастных себя, и их состояние, естественно, передавалось мне. Я попробовал от этого избавиться, переключить мысли, и, конечно, снова вспомнил о работе. Лучше от этого не стало. Дрожащими руками я вытащил из портфеля документы и стал прикидывать, как бы их разгладить и вывести с них кровавые разводы, чтобы они снова выглядели, как прежде. Сейчас было похоже на то, что в портфеле протекло завёрнутое в бумагу мясо. Это было, мало того, что не солидно, а просто безобразно. Надо же так замазать! Я глянул на изуродованную голову Машки, и тут сообразил, что рана не обработана, туда могут попасть микробы, начнётся заражение крови.
Сунув бумаги обратно в портфель, я стал вспоминать давние занятия по гражданской обороне, на которых говорилось об оказании первой медицинской помощи при ранениях, и поспешил к аптечке. Какого рода у Машки ранение – может, перелом черепа? А может, просто…. Бац! … У меня потемнело в глазах, голову пронзила боль, и я оказался на полу.
Как это всегда и бывает, несчастья наваливались одно за другим. На сей раз, падая, я задел тумбочку с любимыми цветами жены, и они теперь лежали на полу вверх корнями с поломанными стеблями. Горшки были разбиты, и земля рассыпалась вокруг. Я представил себе гнев жены и очередной, наверняка последний, скандал.
Ну, как ей объяснишь, что я не нарочно толкнул тумбочку после того, как не далее, чем два дня назад, в пылу злости, разбил старинную вазу её мамы, а также разорвал её блузку, давая понять, кто в доме хозяин и демонстрируя мужскую силу. При этом я кричал, что ещё себя покажу, что раньше, вообще, мужья били жён, и что это правильно. Но если сейчас не бьют самих жён, то имеются другие способы. И, ведь, как назло, я всегда делал вид, что против этой цветочной тумбочки, хотя она мне совсем не мешала, и, даже, наоборот, когда жены не было, я любовался цветами. Особенно мне нравился один, розовый с тёмно красными крапинками… Ну, теперь, конечно, жена подумает, что я это нарочно отомстил за то, что утром она проспала и не успела до моего пробуждения поджарить мне гренки, как я люблю, с тёртым сыром, а просто подала бутерброды с чаем. У-у-у-у, стерва! Скандал устроит, ещё уйдёт, а ведь не время, совсем не время! Мне её зарплата, ох, как нужна, благо, вдвое больше моей. Я так всё поставил, что она об этом и не заикается, знает, чем кончиться может такое напоминание. Вот так! Жена мне ещё не меньше двух лет нужна. Вот машину купим – как у соседа, да на моей тайной книжке ещё накопится побольше. Тогда, пожалуйста, пусть только пригрозит уйти! Я сразу, потихоньку, лучшую часть имущества к маме вывезу, и в суд - остальные вещи описывать, пока она не ждёт ничего. Мне – машина, половина оставшейся мебели, половина общих вкладов. Квартиру тоже разменять надо будет, я, конечно, согласен только на отдельную. Жаль, на дачу претендовать не могу, она на матери жены записана, но тут уж ничего не поделаешь.
Да, ещё не время разводиться. Где же я найду такую, чтобы столько зарабатывала? Сейчас они все умными становятся. Только мне исключение попалось. Попрекнёшь её в том, что она не в таком почетном учреждении работает, как я, и стыдно ей становится, не то, что о деньгах вспомнить. И о том, что я три года прекрасно жил за её счёт и по своему усмотрению распоряжался её деньгами , якобы, подыскивая всё это время работу, она и не вспоминает. Рада, что, наконец, как-то устроился. Так что авария с цветами сейчас, ой, как некстати.
Ладно, ближе к реальности. Как там мой любимый цветочек поживает? Надо же, только надломился, больно, наверно. Один момент, я сейчас тебе помогу, потерпи только.
Я поднялся и голова закружилась. Дотронувшись до лба, я ощутил что-то липкое. Это оказалась кровь. Картина недавнего происшествия стала проясняться. Второпях, от напряжения и спешки, я просто налетел на угол выступающего шкафа, оставшегося от бабушки жены. Никогда мне не нравился этот шкаф, и как он стоит нелепо. Конечно, в том, что мне с этого шкафа на голову свалился старый массивный молоток, тоже оставшийся с бабушкиных времён, я виноват сам. Решив как-то сделать какое-нибудь мужское дело, я что-то починил. Естественно, мусор и инструменты после столь серьёзной работы я убирать не стал, а жена просто не заметила молотка, лежащего там, где я его оставил – а, именно, на углу шкафа. Если бы я не наткнулся сейчас на шкаф, молоток так бы и пролежал долгие годы, угрожая каждому, проходившему мимо.
Так что же я медлю? Цветы гибнут, что-то надо срочно предпринимать, жалко же, тоже живые!
Я не знал, с чего начать. Убирать ли землю, искать ли новые горшки, подвязывать ли сначала сломанные стебли, чтобы они не сохли. То, что текло мне на глаза и мешало сосредоточиться, я вытирал рукавом, как-то не думая о том, что костюм новый. Главное, что я ещё мог двигаться, а, значит, должен был заботиться о тех, кто слабее, и уже, в последнюю очередь, о себе.
Первым делом, я поставил тумбочку на место, что особого труда не составило. Дальше было сложнее. Гед взять горшки? Надо идти в сарай и искать там. Может, что-нибудь и осталось со старых времён. Направляясь к выходу, я силился вспомнить, куда я так спешил в момент злополучного происшествия. Ах да, кошка! Она ведь истекает кровью! Я снова кинулся к аптечке, на всякий случай шарахнулся от шкафа и наступил при этом прямо на корень лежащего на полу цветка.
Перед раскрытой аптечкой я задумался. Что же взять? В детстве царапины смазывали йодом, это было очень давно, и мама говорила: «Ну, потерпи минуточку, скоро пройдёт, ничего не поделаешь, надо так!» Воспоминания детства согрели мне сердце и утвердили меня в выборе средства. Правда, и мне не мешало бы смазать голову тем же йодом, но при мысли об этом меня передёрнуло, и я решил пока с этим подождать.
Машка лежала всё так же, но, как мне показалось, дышала спокойнее. Я осторожно дотронулся ваткой, смоченной в йоде, до раны. Она дёрнулась несколько раз и вцепилась когтями в подложенную под неё тряпку. Больше я её трогать не стал, также, как и не решился обработать ранку птенца.
Вид животных навёл меня на грустные мысли о том, что вот, теперь, из-за них я теряю жену и, скорее всего, работу. Такие вещи, как неоправданные прогулы, да в столь горячее время, даром не проходят.
На миг я почувствовал к моим питомцам жгучую ненависть, но тут же устыдился. Тем временем, воробышек пошевелился, пискнул, встрепенулся, и сел, втянув голову в плечи. Зачем-то он открыл один глаз. Я возликовал. Но тут же меня охватило беспокойство - ведь он - птенец, и ему надо всё время что-то есть! Мне довелось читать о том, как родители беспрерывно, целыми днями таскают еду в гнездо. А вдруг он погибнет от упадка сил? Чем его кормить, я попробовал догадаться. Скорее всего, надо раздобыть живых насекомых. Имея перед собой эту цель, я отправился во двор на поиски.
В обычное время от насекомых нет человеку прохода. Сейчас же все они как в воду канули. Попадались явно непригодные – жужелицы с твёрдой, как железо коркой, крупные дождевые черви. После долгих поисков я уже стал подумывать о том, чтобы выпотрошить жужелицу и накормить птенца её внутренностями, как вдруг мне повезло. Большая бабочка спокойно села передо мной на петунью, развернула хоботок и опустила его в чашечку цветка. В другое время я полюбовался бы чудесными красками, которыми она была разрисована. Но сейчас нельзя было терять ни минуты. Быстрое, как в детстве, движение – и бабочка в моих руках. Чтобы она случайно не улетела, я сразу оборвал ей крылья. Убить её совсем я побоялся - вдруг воробей не обратит тогда на неё внимания, ведь они, кажется, не клюют мертвечину.
Торжествуя в душе, я вернулся в дом и положил насекомое перед воробьём. Воробышек не шелохнулся. Оба глаза его были закрыты. Взяв бабочку двумя пальцами, я поднёс её к клюву птенца. Глаз снова открылся, но воробей никакого интереса е еде не проявил.
И тут я почувствовал страшную слабость. Отвалившись на спинку стула, я в каком-то оцепенении, наблюдал, как беспомощно ползало по столу то, что только что было бабочкой и летало, наслаждаясь жизнью, как тяжело дышала и, время от времени, вздрагивала птичка. В голове что-то шумело и ныло, кожу на разбитом месте пощипывало. Я боялся дотронуться до раны, чтобы узнать, что же с головой. Надо было бы убить бабочку, чтобы избавить хотя бы её от мучений, но, почему-то, именно на это у меня не хватало духа, и я только мысленно казнил себя за необдуманный глупый поступок.
Можно ведь было сообразить, что бабочка – слишком крупное насекомое для маленького птенчика, даже, если ей и оборвать крылья. К тому же, сам птенец, вероятно, кушать ещё не умеет. Ведь читал я недавно в «Науке и жизни», как птенцов попугаев люди кормят изо рта, и только тогда эти птенцы выживают. Я прикинул, как бы покормить воробья бабочкой таким способом, и мне стало нехорошо. Да и, вообще, воробей слишком уж маленький для такого кормления. Во всяком случае, человеку тут необходим навык, привычка разжевывать насекомых…
А ведь бабочек осталось мало. Многие виды, вообще уникальны, даже в нашей полосе. А вдруг это – последний экземпляр какой-то редчайшей породы, и теперь, по моей милости, больше никогда … То есть, страшно подумать, на протяжении миллионов лет, когда меня уже и в помине не будет, ни одной такой бабочки люди не увидят. А воробьёв много. Их и мышей больше всего на Земле. Как я об этом не подумал? И каково ей теперь без крыльев? Ведь она тоже что-то чувствует, у неё нервы и мозг, как у меня. Конечно, только в смысле ощущения боли, но всё же…
Так просидел я довольно долго, вероятно, не меньше часа, а может, и больше. Бабочка упала со стола и шевелилась на полу, но уже как-то вяло. Наконец, до меня дошло, что так делу не поможешь. Аккуратно взяв бабочку, я вышел на воздух и посадил её на тот цветок, на котором я её и поймал. Может, она хоть сумеет попить нектара и отложить яички. Конечно, судя по тому, как она слабо зацепилась за лист, вероятность эта была ничтожна, но я сделал, что мог, и совесть моя, в этом отношении, была удовлетворена. Цветы вокруг заставили меня вспомнить о растениях, лежащих в комнате. Как было можно потерять столько времени?
Я поплёлся в сарай и стал обшаривать углы. Под слоем пыли, действительно, лежал один горшочек. Взяв его, я заметил у самого дна гнездо паука с яичками. Самка сидела тут же. Не желая больше никому причинять неприятностей, я положил горшок на место, не преминув подумать о том, какой же я, в сущности, добрый человек. Больше горшков не было, но зато навалом было пустых железных банок и старых кастрюль, в которых когда-то разводили краску. Делать было нечего, я выбрал три наиболее чистые банки и две кастрюльки. Затем крупным гвоздём с помощью лежащего здесь же молотка (не того, что упал мне на голову), продырявил им дно, и на дворе насыпал в них землю.
Со всем этим я провозился довольно долго, потому что был, как бы, в полусне, а назойливая мысль о жене стальным гвоздём пронизывала всё моё существо. Наконец, эта работа была завершена. Чтобы больше сюда не возвращаться, я кое-как захватил сразу всю тару с землёй, и, балансируя, направился к дому.
На пороге, толкая дверь, я чуть было всё не уронил. Каким-то чудом удержав равновесие, я заметил на себе взгляд кошки, о существовании которой совсем забыл. Она сидела в своей коробке и пристально смотрела на меня. Кончик хвоста её как-то нехорошо подёргивался. Но, поскольку мои мысли путались, я это событие про себя отметил, но никаких выводов не сделал, а пошёл туда, где лежали цветы.
Растения привяли, ведь на улице было уже жарко, и имели совсем жалкий вид. Я стал их засовывать в землю и нечаянно обломал стебель моего любимого цветка, что меня совершенно расстроило. К тому же, я знал, что ещё придётся подметать пол, и это приводило меня в ужас. Дело в том, что я только один раз в жизни держал веник, а именно, когда, второпях, много лет назад, собирал мамины любимые чашечку и блюдечко со всех углов комнаты. К подметанию у меня осталось глубокое отвращение, и я всячески его избегал, так же, как и мытьё полов, посуды, окон. Сейчас же, казалось, мне никуда не уйти от печального жребия, выпавшего так неожиданно на мою долю. Глубоко над этим задумавшись, я растерянно собирал пальцами землю и клал её в банки, где лежали, будучи не в силах стоять, цветы.
Вдруг меня как током ударило. Ещё не понимая, в чём дело, я кинулся к выходу и у самого порога столкнулся с соседом по даче, моим сослуживцем, который должен был сегодня вместе с другими ждать меня там, на работе. Это он купил машину и мог теперь ездить на ней сюда в любое время. Но мало было его одного – за ним стояла моя жена!
Трудно представить объявший меня ужас! Совершенно остолбенев, я чувствовал себя, почему-то преступником, которого неожиданно застала милиция на месте преступления.
Сосед с женой тоже какое-то время смотрели на меня широко раскрытыми глазами, а затем жена закричала с отчаянием в голосе: «Что с тобой?»
Желая объяснить, как всё случилось, я обернулся к столу, где недавно сидел воробышек. Но его не было. Кошка исчезла тоже. Положение было глупейшим – объяснять, что либо, без вещественных доказательств, не имело смысла. Никакой здравомыслящий человек мне бы не поверил, и, не разобравшись, мог бы подумать, что у меня неладно с головой.
И тут я услышал слова соседа, лившиеся на мою душу, как бальзам.
- Александр Николаевич – говорил он взволновано - да что же с Вами такое случилось? Вы весь в крови! Голова… она вся разбита. Глаза-то больные. Сейчас же обработать рану и в постель! Мы с Галиной Ивановной всё организуем. Я съезжу, привезу врача.
Итак, всё разрешилось само собой. По своей доброте, я так живо представил страдания бедных животных, что, можно сказать, заболел сам. Известно же, что стоит человеку вообразить, что у него что-то болит, как, действительно, начинаются боли. У меня, как выяснилось, поднялась температура, меня лихорадило. При этом, ранение головы оказалось, как нельзя, кстати. Проходя мимо зеркала, я убедился, что вид у меня очень больной. Было бы грехом не свалить все мои беды на жену, что я тут же и сделал.
Замечательно, что при этом находился сосед - было приятно и выставить при нём себя в лучшем виде, и попутно унизить жену. К тому же, это было очень кстати и на тот случай, если через несколько лет я надумаю разводиться. Пусть все знают, как мне приходится страдать из-за прихотей супруги.
Пока жена промывала мне рану каким-то раствором и помогала раздеться, я слабым голосом рассказывал, как было дело, прерывая речь тяжёлыми вздохами. В моём голосе звучала горькая укоризна, рассказ сплетался сам собой.
Я ведь всегда просил убрать цветы с этого места. Пусть бы росли на веранде. Но я не умею настаивать, а к моим просьбам никто никогда не прислушивается. И вот, сегодня, торопясь на поезд, я споткнулся о тумбочку, чего и следовало ожидать. И бабушкин шкаф тоже стоит. Сколько я просил его выбросить! Ведь можно было стенку сюда купить (вот и предлог приобрести новую мебель). А так углы сплошные получаются, повернуться человеку невозможно. Только в себя пришёл после потери сознания от падения из-за тумбочки, сразу на шкаф головой наткнулся, потому что она закружилась, стоило подняться. И, вообще, как это можно не убирать молоток? Я стараюсь, работаю целыми днями, не могу же за каждым молотком усмотреть! Он мог и на кого угодно упасть, даже на гостя. Что бы тогда было, а?
Теперь вот у меня озноб, может быть заражение крови. Ещё не ясно, чем это всё кончится. У меня в детстве ведь уже был сепсис. И, вообще, всё это произошло потому, что дома беспорядок, ничего на месте не лежит. Бегаешь, всё ищешь… Вот галстук, и тот пришлось искать, вместо того, чтобы о деле думать.
Но я, всё же, великодушен, самоотвержен. Когда на меня всё это свалилось, я без сознания, не знаю сколько, пролежал. Наверно, и сотрясение имеется. Но я, как очнулся, первым делом подумал не о себе, а о том, как дороги эти цветы моей жене. И я стал их спасать, хотя это мне стоило, сами понимаете, невероятных усилий. И теперь я чувствую такую слабость…
Упиваясь своим рассказом, я возводил на жену всё новые обвинения. Она не возражала, подавленная тем, что случилось. Ведь, как выяснилось, ей позвонили на работу, что я не приехал, и она, бросив все дела, в предчувствии недоброго, кинулась на электричку. Но на железной дороге был перерыв, и ей пришлось добираться попутками. И теперь, когда её худшие опасения оправдались, она тоже винила во всём себя, не замечая несправедливости моих слов. Я же торжествовал, что всё так ловко обернулось.
Сосед поехал за врачом в близлежащую поликлинику, а жена всё убрала и приготовила ужин. Я лежал в чистой постели и блаженствовал.
Приехал сосед с врачом, и тот, обманутый температурой, наговорил невесть что и, даже, предложил мне, на всякий случай, лечь в больницу. От больницы я отказался, и он сделал мне перевязку, выписал больничный и ушёл, не захотев выпить чай. Сосед отвёз его на станцию и вернулся. Жена стала угощать соседа, а он рассказывал, как все меня на работе ждали, волновались, звонили жене. Затем, видя, что меня нет, и что ими, в свою очередь, никто не интересуется, стали звонить начальству. И тут выяснилось, что никакой проблемы решать не нужно, так как её сняли с повестки дня. Все на радостях тут же разъехались по домам. Сосед, приехав на дачу, решил зайти ко мне, чтобы узнать, что же со мной случилось, и у калитки столкнулся с женой.
То, что на работе тоже всё обошлось благополучно, меня очень порадовало, потому что, кроме всего прочего, уже не нужно было никуда представлять испорченные документы. Теперь я мог без зазрения совести отдохнуть от злоключений сегодняшнего дня, и по моей просьбе, меня оставили одного.
На меня напало блаженное состояние, и я думал о себе, о замечательных качествах моей души, которые, в полной мере, проявились сегодня. Ведь я – добрейший человек, способный оказать помощь несчастным животным, насекомым, и, даже, растениям. К ним ко всем у меня такое тёплое чувство! Я всегда готов их защитить и им помочь. Жаль только, что Машка опять утащила воробышка. Но ничего, ему так лучше, не будет мучиться. Сама, видно, через открытую дверь убежала.
А, вообще, среди людей такие, как я, редко встречаются. Ведь никто бы не стал ни воробья спасать, ни с кошкой возиться. Так что любовь, большая любовь во мне живёт. И к животным, и к насекомым, и к растениям… Только ещё что-то, вроде, есть. Ах, да! Вспомнил. Ещё любят говорить о любви к ближним… Да! У меня она тоже, безусловно, имеется! Мне от души жаль хозяев Машки! Подумать страшно, сколько они пережили. Ведь, каждый знает, как привязываешься к любимому существу, живя с ним бок о бок, деля с ним горести и радости…. Пусть даже это кошка. А тут, вдруг, зовёшь, зовёшь, а её нет… Ужас какой-то.
Но теперь хозяева Машки, конечно, рады. Кошки легко находят дорогу домой. А я молодец, оказался в трудную минуту на высоте. Даже сам не ожидал, что обладаю столь высокими чувствами. Жаль только, что нельзя так, вслух рассказать о случившемся, чтобы все могли оценить по заслугам мои душевные качества. Придётся их скрыть, так как есть человек, не способный оценить ничего хорошего. Да, такой человек – жена. Куда ей, не по интеллекту. Может даже осудить, если правду узнает. Наверняка осудит. Вот в ком чёрствость сидит, вот кто всегда всё наоборот вывернет. Видно, мозги у неё так устроены. Вот и досталось ей сегодня от меня по заслугам. Надо быть более чуткой. Сослуживцы теперь узнают через соседа, что за «сокровище» мне досталось!
Тут я ощутил сожаление, что не могу, по милости жены, посидеть ещё пару лет на её иждивении. Вот было бы здорово! Но, что поделаешь, в реальной жизни не всегда всё получается так, как должно быть в идеале. Но, в общем, удачный сегодня день, в конечном счёте, получился! Редкий день. Ещё бы парочку таких. Пусть через год, через два, торопиться некуда. И тогда все вокруг будут сами советовать развестись, меня жалея. И моя совесть чиста будет.
Лето 1978 года.