Антирелигиозная политика СССР, вторая половина 60-х - первая половина 80-х
***
Колокола
-Дмитруша, неси чай, у нас гости – раздался неспокойный бас Отца Порфирия, который отозвался в стенах маленького каменного храма.
Старая женщина, укутанная в старые черные платки и шали, перебирая свои слабые ноги, как будто они совершенно ее не слушали, подогрела холодную колодезную воду, трясущимися пальцами набрала небольшую горсть различных трав и бросила их в алюминиевую кружку. Быстро по маленькой комнате распространился тонкий запах мелисы, мяты, липы и зверобоя, заменяя собой устоявшийся воздух, пропахший ладаном.
Дмитруша взяла аккуратно кружку за горячую ручку, придерживая ее снизу платком, и вошла в маленькую комнатку с большим деревянным столом, за которым сидел сам Отец Порфирий и некий немолодой человек с закинутой ногой на ногу.
Первый, худой, немного сгорбленный, с большой проседью и длинной тонкой бородой смотрел на гостя, который в свою очередь, поправляя круглые очки, рассматривал небольшую рябинку, которая виднелась в узком окошке.
Дмитруша поставила кружку перед гостем , учтиво взглянула на него и вышла, закрыв потрескавшуюся дубовую дверь за собой, оставив маленькую щель, и присела рядом на табуретке.
- И до которого часа, товарищ Чернов, я по вашим бумажкам должен освободить церковь – спросил Отец Порфирий, облокотившись на стул.
- По моим бумажкам – до четверга- но я бы посоветовал вам не медлить и собираться как можно скорее. – тот взглянул лукаво на старика, ухмыльнулся и сказал – Сами знаете, что может случиться.
- К моему большому сожалению, я прекрасно знаю, что может произойти. – тот встал и подошел к окошку, открыл его и, опираясь на стол, стал размышлять.
В практике Ибрагима Чернова, к его большому удивлению, это был практически первый случай, когда закрытие очередной церкви происходило тихо и спокойно, без криков и слез. Еще больше его удивляло даже не то, что два этих старых человечка: Седой священник и Сгорбленная помощница были готовы к встрече, а то, что сами открыли дверь, проводили его в эту холодную каменную комнатку и дали ему горячего травяного чая для согрева. Он, приятно удивленный, хотел взять эту алюминиевую кружку, однако моментально отдернул руку от кружки, так как та была до невозможности раскаленной, и взять ее было практически невозможно.
- Не понимаю, совершенно ничего не понимаю, - снова заговорил священник, - чем же мы стали так неугодны и отвратны.
- Это спрашивать стоит определенно не у меня. Спросите кого-то повыше, поглавнее. Они-то и скажут вам точный ответ. Я же делаю то, что они мне говорят.
- И вас это не смущает?
- Простите? – удивился Чернов.
- Почему вы занимаетесь этим?
- Потому что это моя определенная работа, мое место, мое призвание в конце концов.
- Вы уверены, что ваше призвание – забирать у людей последнее, что у их есть? Зачем вы Веру забираете? Уничтожаете ее, искореняете, совершенно уверенные, что станет от этого жить намного лучше и безопаснее, хотя даже не разобрав этот вопрос. Я вас понять не могу.
- Вам меня понимать не надо. Вот бумага, вот сроки. Хотите ли вы этого или нет, но приказ есть приказ. Перед этим все равны.
- Если это все, что вы хотели мне сказать, то вы свободны, господин Чернов. Свое дело вы сделали. – возвращаясь к своему стул, прежде подобрав черную мантию с маленьким крестиком сверху, Отец Порфирий сел.
Гость был ,как ему показалось, оскорблен священником и со словами “всего доброго”, вышел из комнаты, не обращая внимания на рядом сидящую Дмитрушу у двери.
Было тихо тогда. Оба понимали, что в любом случае те добьются своего, и церквушки здесь больше не будет, здание это будет использоваться как какой-нибудь музей, экспозиция, или в конце концов склад всякой бесполезной утвари.
Дмитруша встала, держась за деревянный бортик , томно и глухо зашла в комнатку. Руки ее потянулись за кружкой, уже остывшей, что ручку ее можно было спокойно держать в руках. Подобрав ее, она присела на стул, на котором сидел Чернов, и протяжно вздохнула. Отец Порфирий с опущенной головой сидел спиной к ней, так, что свет из окошка падал ему на затылок и слабо попадал ей прямо в глаза.
- Собирай вещи, Дмитруша. Все самое важное, что сможем унести. Наш колокольный звон затихает теперь над этой землей.
На следующее утро они стояли уже у маленьких почерневших ворот маленькой церквушки, посреди огромного золотого поля и маленькой рябиной у самого окна. На ней уже виднелись слабые красные гроздья, а поле вокруг шелестело волнами качающейся пшеницы.
Они оба смотрели на это все: На небо и церквушку, на ее опять же почерневший ворота, местами подбитые металлом, на ее скрипящие ставни у окошка и на крышу, маленький крест которой светился от на редкость яркого солнца осенней погоды.
Дмитруша тогда, с коротким узелком на плече и наполненными мешками в руках, стояла, облокотившись на плечо ее давнего друга, именно того человека, которого она знала , вероятно, лучше, чем саму себя.
Но час идет, и стоять уже было тяжело, и вечно вглядываться в опустевшие стены было невыносимо тоскливо и больно.
- Вы сказали тогда, что наш колокольный звон затих, - неуверенно и тихо сказала Дмитруша.
- Да, я сказал. – ответил Порфирий.
- Вы действительно так уверены в этом?
- Наш с вами колокол уже свое отзвенел, - он положил тогда свою руку на ее плечо, прижал ее к себе, и так шел с ней. - Но не бойтесь. Пройдет время, и все больше колоколов будут звенеть здесь. Иногда – печально, Иногда – звонко и резво, Празднично и важно. Если наши затихнут, то поверь, еще тысячи загорятся в ответ.
Дмитруша остановилась и достала из небольшой тканой сумки маленькую кастрюльку и ложку.
Поднялся ветер, заиграло блестящее море свежих колосьев.
Зашелестели деревья вдали, заметались облака, иногда закрывая осеннее солнце.
И жизнь шла, как шли эти 2 человека, без цели и направления, под ударами кастрюльки маленькой ложкой. И уносился этот прощальный звон далеко, подобранный ветром.
И казалось, что забили вновь колокола над этой золотой землей.