Воспоминания брата и его супруги. Мое отрочество
До войны мы жили большой семьей в деревне в 20 км от ст. Белоостров в подсобном хозяйстве от завода им. Орджоникидзе или еще называют Балтийский завод. В августе 1941 года умерла мать в возрасте 37 лет от чахотки, оставив 5-х детей с отцом, больным человеком. Как помню, он страдал одышкой. Мне тогда было 11 лет. Старшей сестре было 18 лет, потом я, потом сестра Клава 10 лет, Коле – 7 лет, и Толику – около 3-х. Приближалась к нам война, ходили слухи: идут финны, уже близко, режут русских всех подряд. Нас погрузили в спешном порядке на грузовые машины и привезли в Ленинград на завод. Помню, это было в начале сентября, наверное. Мы, все люди, стояли в подъезде какого-то большого дома на Кожевенной линии и наблюдали за небом. Был темный вечер, а небо полыхало заревом от осветительных ракет. В небе летали немецкие самолеты и сбрасывали зажигательные бомбы. Взрослые волновались, с тревогой говорили о близких где-то пожарах, а мы, дети, хоть и боялись, но старались все увидеть,(, В) выбегали на улицу. По счастью около нас ничего не разбомбило и ничего не горело. Потом нас беженцев свезли к Смольному и разместили жить в Смольнинском монастыре, где до войны находился «Дом колхозника». Жили мы в большом зале, где стояло много коек и (где)жило много семей. Все были беженцы из разных областей, занятых немцами. Рядом хорошо помню семью из Смоленской области, 5 человек детей и мать.
Нам выдали карточки на продукты, отец и старшая сестра работали на Балтийском заводе. Приближалась зима. На карточки все меньше стали выдавать продуктов, хотелось очень есть. Перестали ходить трамваи. На работу в гавань стали ходить пешком, наверное, уже не было сил преодолевать такое расстояние, и однажды отец с работы не вернулся. Мы его так и не дождались, наверное, замерз где-то в пути или попал под бомбежку.
Дальше еще было хуже, продуктов никаких не было, кроме хлеба 125 грамм. На человека такой маленький кусочек и то не каждый день выдавали. Дети слабели с каждым днем. Бани никакой не было. Все были грязные, черные от буржуек и очень вшивые. Буржуйка – это такая печка железная, дровами топили и кипятили на ней воду. Пищу никакую не варили, не из чего было. Помню, выходили, кто мог ходить на улицу выкупить хлеб и во двор. Там росли липы и падали на снег семена черные, мы их подбирали и ели. Снегу было много и было очень морозно. Дети сразу замерзали и уходили греться у печек. Так и сидели целые дни, мечтая о хлебе. В нашем многосемейном зале стали умирать от голода, сначала мужчины, почему-то уже в конце ноября, в декабре, говорили, что они хуже всего переносят голод, потом и дети стали умирать. Все люди были какие-то отупелые, безразличные, но все равно жалели друг друга. Умирала рядом на наших глазах днем мать 5-х детей. У неё язык отнялся, она смотрит на своих детей, слезы текут из глаз, а сказать ничего не может. Принес из булочной хлеб старший сын, сует ей в рот, а она уже и жевать не может, умирает.
В нашей семье первыми мальчики стали слабнуть, не встают с постели уже. Помню, как Валя старшая и я решили вымыть их, нагрели воды в корыте, у буржуйки их вымыли, волосы подстригли. Очень жалко братиков. Все хотели есть, а еда была – это только маленький кусочек хлеба 125 грамм за целый день и больше ничего. Маленький Толя меня очень любил, звал меня «няня» и все просил: «Нянинька, дай тебца». Он был маленький и не понимал, что съест свой кусочек и еще просит. Которые побольше дети, съедят свою пайку и не просят, ждут следующего дня. Умер мой братик Толя ночью тихо, проснулись, а он не просит есть. Я очень плакала, жалела его, тяжело перенесла его смерть, ведь я его почти растила, мама долго болела. Валя завернула его тело в простынку и на санках отвезла через мост на Охтинское кладбище.
Вскоре умер и Коля. Он все лежал и лежал, а как-то вечером вдруг встал такой худой, постоял и лег спать. Наутро он был мертвый, и под подушкой лежала пайка хлеба его. Его тоже отвезли на Охтинское кладбище. Говорили, что перед смертью люди уже есть не хотят.
Сколько мы там жили в этом монастыре, не помню, но, наверное, в феврале нас перевели в общежитие от завода на Максимилиановский пер., д. 8. Помню комнату, так же буржуйку и кровать, где мы спали вместе с сестрой Клавой. Спали, конечно, одетыми в зимних пальто и в валенках, в платках. К этому времени сестра Валя была забрана на «Казарменное положение» в войска МПВО. Остались мы вдвоем с сестренкой. Был уже месяц февраль, март. Хлеба немножко прибавили, 200 гр. стали давать и немного давали шоколад, раз в месяц. Шоколад был не в плитках, а в кусках. Иногда Валя доставала где-то, не знаю, дуранды. Это такие куски черные, крепкие, жмых от подсолнечных семечек. Мы его грызли. Это было лакомство для нас. Но этого тоже почти не было. Есть было нечего. Откуда-то достали горчицу-порошок и пробовали делать лепешки. Эта такая горечь, все внутри обжигает, но понемножку ели. Помню и столярный клей, в плитках, из него варили студень – это можно было есть. Но опять же этого было мало. Так и жили мы вдвоем с Клавой пока. Топили буржуйку, кипятили в чайнике снег и пили кипяток вприкуску с солью. Возьмем соли в рот и запиваем кипятком. А так чаще лежали безучастно на кровати и рассуждали по-старушечьи, что скоро умрем.
Мы с сестрой были разные в том отношении, что до войны я была худенькой девочкой, плохо ела, помню, отец даже за это бил меня, а Клава была полной, толстой. Говорили тогда люди, что хуже переносят голод полные люди, они быстрее умирают.
А люди продолжали умирать, мы жили в доме, где было общежитие от завода, там жили ремесленники – ученики ФУ. Так часто на лестнице было слышно нечеловеческие завывающие глухие такие голоса, это умирали от голода, а потом их вытаскивали во двор, складывали, как дрова, и увозили. Говорили на Канонерку. До сих пор не знаю, где это кладбище.
Я больше ходила, чем сестра, ходила в булочную, по улице, еле двигалась, но ходила, а Клава не хотела ходить, больше лежала, спала. Потом она распухла, лицо стало синее, как стекло, это приключилась такая болезнь – водянка, - и однажды утром она не проснулась, умерла. Дворники вытащили ее во двор и вместе с другими трупами отвезли на Канонерку. Морозы стояли еще сильные и еще донимали артобстрелы, но я не обращала уже на них никакого внимания, голод притупил страх, не обращала ни на какую воздушную тревогу внимания, не пряталась в бомбоубежище. И так я осталась одна. Это сейчас по происшествию много лет после войны говорят, пишут, спасали детей, подбирали, выхаживали. На примере своей собственной семьи, и на других также, ничего этого не было зимой 1941 - 1942 года. Кто как мог жил и кто как хотел умирал. Были предоставлены сами себе, никому мы были не нужны, никто нас не спасал, никому не было до нас дела.
И вот осталась я одна в 12 лет. Приближалась весна, это, может, меня и спасло. Чаще стала выходить на улицу, греться на солнышке. Кто мог, вылезли из своих квартир и стали убирать улицы от грязи, от снега последнего. Я навещала Валю вот как. Недалеко от дома по Майоровой улице на площади Исаакиевской проходили ученье девушки в военной форме. Маршировали, среди них была моя Валя. Я наблюдала за ними где-нибудь в уголке. Потом они шли обедать в столовую на Фонтанке. Валя, конечно, видела меня и выносила из столовой в баночке супу какого-нибудь. Было это несколько раз, а потом она сказала, что ее ругают, что от своего пайка она мне отдает, ей запретили это делать. Я больше туда не пошла, ее не видела. Но я продолжала гулять по улице. Нас детей бродячих, беспризорных на улице было много. Дежурили у булочной, когда привозили хлеб – мы стояли около кузова машины и ждали, когда разгрузят. Хлеб возили в открытом кузове. Что оставалось от хлеба на дне кузова – это были почти одни опилки – «крошки от хлеба», мы сгребали руками и ели.
Ходили по улице, смотрели только на землю, под ноги, вдруг попадется что-нибудь съедобное: чечевица, горошина – все в рот идет.
Сейчас вот хожу по улице – валяются целые куски хлеба, булки, даже голуби есть не хотят, и думаю: «Вот в блокаду никто не прошел бы мимо этого хлеба и может этот кусок спас бы человеческую жизнь».
Так и продолжала я жить, днем все время проводила на улице, помню даже пошла в кино в кинотеатр «Аврора» на ул. 25-го Октября, так назывался тогда Невский, шла по улице 3-го июля, так называлась Садовая улица.
Смотрела сказку «Конек-горбунок» и «Волшебное зерно». Очень понравилась сказка «Волшебное зерно», где были крысы Шушера и Кара-Мора. Они хотели съесть волшебное зерно. Точно сказку я теперь не помню. Потом почему-то этот фильм не шел. Если бы его сейчас показали, я бы обязательно пошла его смотреть, вспомнить свое блокадное детство.
Был, наверное, уже конец апреля, стали открываться школы. Меня записали в 4-й класс, собрала я портфель с книгами, положила метрическое свидетельство, не знаю, откуда у меня был портфель, не помню.
Проходила несколько дней, не помню, в какую школу, недалеко от фонарного мостика. Там кормили школьников, а меня нет, потому что я не сдала продуктовые карточки. Не помню, может, их у меня и не было, а на хлеб может раньше выкупила на несколько дней и съела. Так делали, просили продавца на 3 дня вперед и сразу съедали, а потом сидели голодными. Раз не стали меня в школе кормить, я перестала ходить, и опять на улицу. Даже попрошайничала, но мало, кто давал. Много детей таких было.
Я была доверчивой, наивной девочкой, никто мне не мог подсказать, как жить. Однажды меня обманула взрослая девушка. Я выкупила на карточку шоколад кусочком, подходит она ко мне и говорит: «Ты дай мне шоколад, а я тебе дам крупы, рису и еще что-то». Мне, конечно, хотелось крупы, супу сварить такого жидкого из крупы, такой варили.
Пошли мы на главпочтамт, большое здание. Зашли в проходную, там же вахтер стоял. Я отдала ей шоколад, она говорит: «Я сейчас тебе вынесу крупу взамен». Наивная девочка – ждала я ее до вечера, ни крупы, ни шоколада. Плакала, а что толку, обманула она меня.
Еще у меня был в это время случай, только выкупила свой хлеб 200 гр. горбушка, отошла на улицу, а одна женщина выхватила у меня хлеб, и стала его с жадностью есть. Налетели на нее другие люди, отняли остатки, отдали мне. Эта женщина вся черная, в платке, грязная, помню, у ней были густые брови и в них вши шевелятся, и глаза ненормальные, вот что делает с людьми голод.
Всю зиму люди не мылись, бани не работали, не работал водопровод. А еще по весне обстрелы участились. Лежу на кровати и слушаю противный свист снарядов, сначала вой, а потом где-то разрыв, только кровать шатается, страху, конечно, не было, я уже говорила, все притушил голод. По улице раз шла, воет где-то снаряд, где-то разрывы и передо мной осколок шлепнулся на асфальт и вперед покатился. Чуть немного – и в голову угодил бы, я тогда подумала спокойно. Ну и убило бы, мне все равно. Видно, не судьба мне было умереть. Потом все время работала радио-тарелка. Лежу на кровати и все слушаю, слушаю, передавали какую-то постановку, где поднимают бокалы и что-то едят.
Я была глупая еще и думала, это на самом деле там едят, а у меня - есть нечего.
Я много времени проводила на улице и однажды пришла домой, а у меня украли мой портфель с книгами и метриками. Дверь, конечно, никогда не запиралась. Кому-то понадобилось это. Дворник меня увидела и сказала, что меня надо определить в детдом. Я испугалась этого детдома и убежала на улицу. Однажды иду мимо Октябрьского райсовета, ведут две женщины мальчика, слышу, говорят надо его в детский дом отправить, так как он один и у него нет родителей. И я осмелилась и сказала: «Тетеньки, возьмите и меня. У меня тоже никого нет».
Привели нас в одну комнату, записали наши данные и отправили в распределитель на Красную улицу, д. 8. Там собирали детей в карантин, обстригали всех наголо, обмывали, приводили в порядок.
Более-менее и кормили.
В дет приёмнике мы были недели две, потом нас отправили в детский дом. Со мной, помню, были две девочки – Дуся Антипова, Валя Русакова.
Нас отправили в детдом № 99 на канале Грибоедова, дом 90. Что мне запомнилось из жизни детдома? Кормили нас три раза, исходя из нормы, конечно. Но хоть этот скудный паек распределялся на три раза и что-то варили, голод все равно нас мучил. Еще помню, как нас водили всего один раз в баню.
Дали по маленькому кусочку мыла, тряпочки вместо мочалки. В бане мылись все вместе: мужчины, женщины и дети, и никто ни на кого не обращал внимания. А почему так, наверное, чтобы теплее было, тогда в мае еще не везде работал водопровод. Еще нас детей водили гулять на улицу, помню нашу прогулку через Львиный мостик на площади около Кировского театра и консерватории. Там в центре памятник Глинке и скверик был, где росла трава. Так мы эту траву потихоньку, чтобы воспитатели не видели, рвали и с жадностью ели. Некоторым детям это очень навредило, стал понос, и некоторые умерли. Воспитатели нас, как могли, старались отвлечь от вечной думы о еде, а мы, как старички, сидели около печки и вспоминали, кто чего раньше до войны ел, кто чего не любил, и кто сколько бы сейчас съел, сколько бы буханок хлеба. Еще нас заставляли двигаться, чего мы не очень хотели. Давайте, дети, прыгать, сначала на двух ногах, потом на одной, наперегонки бежать.
Нам это с трудом давалось. Я не могла стоять на одной ноге, сразу другая подгибалась. Так жили мы в блокадном детдоме и мечтали, что скоро нас эвакуируют, и поедем мы на Кавказ, где будем есть персики. И вот наступил этот день эвакуации в начале июня.
Смутно помню, куда нас везли вначале. Хорошо помню, как мы плыли на барже, и баржу тянул буксир.
Нас одели во все темное, на голове теплые камилавки, ночью, никакого шума, разговоров среди детей. Мы плыли по Ладоге. Все было спокойно до самого берега. Потом где-то помещение, вокзал, нас стали кормить, дали рисовую кашу, большие пироги, мы просили еще, но нам не дали, сказали нельзя, потому что некоторые поедят побольше и умирают.
Посадили нас в поезд и повезли, как говорили, на юг. Мы все радовались.
Но потом прошел слух, что на юге уже немцы и нас повезут в Ярославскую область. Ехали мы долго, недели две поездом до города Ярославля. В пути нас кормили, часто поезд останавливался в лесу где-нибудь, где было много зелени, и среди зелени заячья капуста или лесной щавель. Мы им объедались (есть все равно хотелось). У многих был понос из-за этого. У меня тоже. Как останавливался поезд, сразу детишки под поезд в туалет. А многих детей с поезда снимали и отправляли в больницу, но многие не выживали.
Доехали до Волги, потом посадили нас на пароход, и плыли опять мы долго. Этот путь совсем плохо помню, помню, что мы были в шлюзе, и поднималась вода вместе с пароходом. Прибыли мы в районный городок Мышкин. Нам предстояло еще добраться на подводах 20 км до села Архангельское - небольшое село. Поместили нас жить в школе, двухэтажной, деревянной, напротив церкви. В нашем детском доме было около 100 детей от 6-8 лет до 4 класса. Я была в старшей группе. Спали на топчанах – козлы деревянные, а на них доски, матрац, подушка, одеяло байковое. Столовая и кухня были напротив дома в маленьком домике.
Поваром была тетя Шура Шкуратова и ее толстый сынок Алик. Так и стали жить в деревне. Есть все равно хотелось, уже июнь, а нам все холодно, топили печки, собирались около нее и вслух думали о еде.
Понемногу начали обживаться, поправляться, поспевали ягоды, ходили в лес, ели щавель.
Одновременно боролись с вшивостью, вытаскивали постельное на солнышко, жарили, ходили в баню, баня была своя, белье проглаживали горячим утюгом, особенно швы. В колхозе поспел турнепс. Мы, особенно старшие, ходили воровать его и ели, ели так же горох всякий мышиный, вику, потом бруснику, постепенно поправлялись. У нас было 7 коров, такие тощие. Ида Филипповна Хвостова, у неё была дочь Лена, с которой я была немного дружна. Иногда тетя Ида разрешала мне доить коров, я выросшая в деревне, все умела делать, и работа мне была не в тягость. Заготавливали дрова для себя. Весь детдом выходил на заготовку хвороста. Идем в лес и тянем, кто сколько может, сухие палки. Осенью ходили работать в колхоз, лен теребить, по 4 часа в день.
Завели свой огород, зелень там, морковка и др. В сентябре пошли в школу, я в 4 класс. Учились вместе с деревенскими детьми.
Вообще, надо сказать, что местное население и особенно наши сверстники нас не очень дружелюбно приняли. Называли «ленинградские дистрофики».
Может быть, что мы совершали набеги на колхозные поля, как саранча.
Жизнь налаживалась, а блокада не забывалась. Наши мальчики хорошо пели, бывало, ложились спать и в койках начинали петь. Особенно хорошо исполнял песни запевала Алик Маржинсон.
Мы девчонки тоже пели, но больше грустные песни, откуда научились, вроде вот «Умру я, умру», про маму. А потом начинаем хором плакать до истерики. Воспитатели бегают около нас, успокаивают и не знают, что и делать.
Воспоминания о голоде, о зиме, о родителях, о семье не давали нам покоя. Но воспитатели у нас были хорошие. Вера Ивановна, Лидия Ивановна, Софья Ивановна, директор наша Лидия Александровна Гречишникова, по-моему, они всю душу вкладывали, чтобы скрасить наше сиротство. Низкий поклон им. Действовали у нас разные кружки, которыми руководил скрипач Кировского театра, не помню фамилии, по-моему, Николай Иванович – уже немолодой. Помню, мы разучивали разные танцы: чардаш, вальс из Спящей Красавицы и другие, делали сами костюмы. И в хоре я пела, и в драматическом кружке занималась. Ставили пьесу про мальчика-партизана. Я играла этого мальчика в пиджаке и кепке. Иду по лесу, а в кустах сидят мои товарищи-партизаны. Встречается мне немец, спрашивает, что тут делаешь. Я говорю, грибы ищу и громко сообщаю своим товарищам, сколько белых грибов нашел – значит, столько немцев. Наивная пьеса, так ведь и мы были такие.
Праздники нам устраивали, а мы давали концерты. У девочек были заведены тетради-альбомы, куда мы вписывали разные песни и свои сочинения-стихи. Была такая у нас Лида Кононирова, у ней были все десны и зубы чёрные от цинги. Вот она сочиняла хорошо стихотворения.
Она даже выступала на концерте. Читала - «Дети Невы на Волге». Хорошее стихотворение, как бы наша общая биография.
Первую зиму прожили тоже голодно. Еды нам не хватало, не было масла, сахара, таких питательных продуктов, с голоду, конечно, уже не умирали, но есть все время хотелось. У мальчишек была песня «Выхожу из столовки голодным и ложусь на кровать, начинаю ужин ждать».
Пришла весна 43-го года. Мы завели свой огород, посадили капусту, гречиху, горох.
Ухаживали за посевами, поливали капусту золотом, возили сами из своих уборных, работали в колхозе, учились.
Летом опять питались кроме столовой, кто чего найдет в поле, в лесу.
Помню, воровали в колхозе капусту кочнами. Принесем в палатку и за вечер по большому кочну съедим, живот большой, а есть все равно хочется. Горох посаженный свой, весь почти съели.
Осенью приходит на поле директор, пора мол горох убирать, а его и нет, только кучки очисток везде. Расстроилась, а мы вокруг ее стоим - так дежурили. Поахала и говорит, ладно, наши дети съели.
И были еще мы большими патриотами. Читали газеты о героических поступках советских людей, о Зое Космодемьянской, Александре Матросове и др.
Старшим ребятам шел уже 15-й год, а мне 14-й. Все готовились в комсомол. Изучали устав, все готовы были совершать героические поступки за Родину, за Сталина. Сталина мы боготворили, пели песни про него, даже колыбельная такая была песня, помню, строки из нее: «Есть человек за стенами Кремля, знает и любит его вся земля, счастье и радость все от него – Сталин великое имя твое».
В 14 лет мы вступали в комсомол, ездили в район Мышкин, нам торжественно вручали комсомольский билет, который мы берегли пуще глаза. В детдоме была комсомольская организация. Секретарем была избрана я.
Был у нас совет отрядов.
Председателем была Дуся Антипова. Помню курьезный случай. Воровали мы морковку у себя на огороде, глупые были. Никто не попался, а Дуся попалась, и на общей линейке нас всех ругали, а Дусю директор объявил «председателем воров».
Один раз была у нас экскурсия старших детей в город Углия. Купались в Волге, только чуть не утонула Зоя Чикмаева, но ничего – спасли. Ходили по городу, в собор, где был убит Дмитрий-царевич, ходили в столовую. Подробностей не помню.
В 1944 году объявили о снятии блокады, и детей, которым исполнилось 15 лет отправили в Ленинград, в ФУ. Как им мы завидовали, просились, но нас не пустили. Не смотря на блокадный голод, на все пережитые нами муки, все равно все стремились обратно уехать в Ленинград. Приезжали родители, кто в живых остался, забирали детей с собой.
Наступил долгожданный 1945 год – день окончания войны. После радости и праздника, весь детдом ревел о потерянных родителях, о братьях и сестрах, что не дожили до этого счастливого дня. Вскоре, уже в начале июня, кому исполнилось 15 лет, уехали в Ленинград. Со всех концов страны возвращались подростки в город. По прибытии в Ленинград нас проводили в школу на ул. Восстания в большой зал. Туда приходили представители из ФУ и ФЗУ. Нашу группу из детдома взяли в ФЗУ при комбинате им. Кирова. Так стала я прядильщицей.
Обнаружил эту запись я, - Рысков Юрий Яковлевич, в декабре 1997 года в книжном шкафу, уже после кончины Рысковой (Груничевой) Серафимы Федоровны – 03.01.30 г. – 24.10.97 г. Подлинность записей рукою Серафимы Федоровны – заверяю.
Детство. Отрочество
Я – Рысков Юрий Яковлевич, родился в деревне Горная Шальдиха, Путиловского с/с, Мчинского района Ленинградской области в 1927 году, 29 октября. Горная Шальдиха по прозвищу «Грабиловка», в прошлом занимала большое место по ремёслам: было две кузницы, одна напротив дома Якова Кабанова, другая - «Парфёнова» стояла за домом Кати Романовой (в прогоне). Дом «Лудило», где лудили, паяли и занимались жестяными работами, находился по обе стороны от дороги, не доходя до часовенки метров 20, если идти от асфальтной дороги на Мурманск.
Сапожники Викуловы, где сейчас живут Черепановы. Двухэтажный дом Огуречниковых, 30 метров от часовенки направо, если идти в Путилово, на первом этаже был продовольственный магазин, «Питейный двор» Тарасовых (впоследствии наш дом). Парикмахерская в доме Морозовых, в начале горы направо. Самая лучшая больница в области. На верху «казёнка» и Народный дом, и другие услуги для народа. Ш.О.? деревня была работящая. Путилово, Петровищина и Г. Шальдиха имели не менее 5 тыс. человек, так что работы всем хватало, потому что за работу нужно было платить, поэтому деревню и назвали «Грабиловкой». Правда, были и знаменитые «конокрады» Козловы. В основном все господские дома были у нас в деревне: Макаровы, Кукековы, Стрижовы, Симоновы…
Помню, еще до школы и образования колхозов, Путилово, Петровщина и Г. Шальдиха имели внешний вид как в сказке – дома все крашеные, окна с резьбой, заборы тоже крашеные, дороги хоть и булыжные, чистые, канавы вдоль дорог и мостики аккуратные, убирались под метлу и воды не было в канавах, вода уходила куда надо, деревья стояли ровными рядами. За порядком очень следили сами жители и не хотели платить штраф. За мостом через речку Рябиновку всё время (каждое лето) ухаживали, т.е. бетонировали вход с тем, чтобы всё время был противопожарный водоём. Жители зимой и летом стирали белье в речке, и не дай бог, какая-либо баба сунет в воду грязное ведро, то получит за это коромыслом. Вода была всегда чистая. Рыбы в речке было всякой: щука, плотва, окунь, хариус, налим и, конечно, тучи раков.
Ну, так вот, сначала мы, года 2-3, жили у деда с бабушкой. Дом деда стоял рядом с господским домом Макаровых, где сейчас стоит новый дом Бори Смирнова, что напротив дома Черепановых (бывший Викуловых). Звали деда – Михайлом Ивановичем Красиковым. Занимался он после революции извозом и имел лошадей, а также приличное домашнее хозяйство. Бабушка – Красикова Александра Степановна – жена Михаила – занималась домашним хозяйством и приторговывала. Было у них трое детей: Красикова Александра Михайловна (моя мать), Красикова Анна Михайловна и Алексей Михайлович Красиков.
Отец мой – Рысков Яков Иванович родился в Путилове. Имел родного брата – Рыскова Дмитрия Ивановича и сестру Марию Ивановну Рыскову.
Родственники: Красиковы, Романовы, Рысковы и Анхимовы.
- Красиков Николай Иванович (брат Михаила), Красикова Анна Федоровна (жена Николая Ивановича)
Сыновья: Иван, Дима, Женя, Сергей и Николай.
Дочери: Тамара и Ольга.
- Красиков Алексей Михайлович (брат мамы), Красикова Мария (жена)
Сын: Юрий
Дочери: Мария и Вера
- Романов Андрей Александрович (муж Анны Михайловны)
Романова Анна Михайловна (сестра мамы)
Сын: Андрей
Дочери: Вера (доброволец В.О.В., убита в 1944 году в Румынии) и Нина.
- Рысков Дмитрий Иванович (брат отца)
Рыскова Александра Андреевна (жена Димы)
Сыновья: Юра и Женя
Дочери: Тамара, Галя, Лида, Марина
- Рысков Александр Яковлевич (мой брат)
Рыскова Александра Ивановна
Дочь: Людмила (Рысков А.Я. не отец)
Сын: Слава
- Рысков Вячеслав Александрович (племянник)
Рыскова Любовь (жена)
Сын: Саша
Когда Алексей женился и завел семью, то мои родители съехали из дома и жили в разных местах по найму: в доме Романовых (где сейчас живёт Катя Романова), в доме Симановых на втором этаже (был такой дом от часовенки метров 70 направо, если идти в Путилово). Правда, родители строили и свой дом в Калиничевой слободке, как раз посредине её, на правой стороне.
Сруб был уже под крышей, там же был и сад, и огород, я это всё сам видел еще, когда и в школу не ходил. Потом они почему-то купили дом у Тарасовой Варвары Митрофановны (т. е. вот этот дом). Он был большой в пять окон и длинный (еще такой как сейчас, но сзади) на кухне была изразцовая, русская печь с плитой, в комнатах стояли три круглые печи, на чердаке летняя комната в три окна. Дом был обшит вагонкой и покрашен в желтый цвет.
Варвара была у царя поварихой, а её сестра Груша – гувернанткой при дворе. Варвара знала и показывала, как надо было готовить для царя.
Например: если хлеб режут в «две руки», то очень тонко, в «одну руку» режут толще. Вино по её словам царь пил «Дуннель-Кюмель». Остальное всё забыл, а вот белые грибы сушили так: имели ящик с чистым песком и палочки строганные чистые. На палочках насаживали только шляпки белых молоденьких грибов (головкой вниз) и сушили их только на солнце. После революции Груша уехала с богатым промышленником золота на Алдан, видимо, во времена НЭПа.
До колхозов каждый житель имел свой надел земли, где он пахал, сеял и растил всё, что хотел. Работала мельница на речке, и кто хотел, тот носил свое зерно туда и брал муку, все умели печь хлеб и др.
Все жили хорошо, однако были и нищие – это либо пьяницы, либо кто не хотел работать. Помню, когда гнали коров вечером после выпаса пастухом «Семенычем» - первыми шли коровы, за ними овцы и козы, каждая хозяйка стояла у ворот с куском хлеба и встречала свою скотину, а скот знал свой двор, и никогда не было путаницы.
В каждом доме был во дворе большой скотный каменный хлев для скота. Одних коров было не менее 800 шт. (Это Путилово, Петровищины и Шальдиха) не считая коз и овечек. Лес был чистый, вырубки для дров и брёвен разрешались только лесником с последующей уборкой места вырубки и, конечно, с оплатой и квитанцией. Болота все выкашивались и там ставились стога, а зимой сено возили в деревню на дровнях лошадьми. Зато грибов всяких и ягод всяких было очень и очень много, и всё чистое. Еще после войны году в 1953 я собирал бруснику на третьей боровине у речки и набрал кошель в 4 ведра, проползав всего, примерно, 30 метров.
Так вот, через час-два после прогона стада, по дороге шла вереница девчонок и мальчишек с бидонами молока в сторону «макаровского» сада для его сдачи на молокозавод, где его сразу перерабатывали на сливочное масло, а обратом кормили свиней. Свиньи были очень большие, и мы на них катались как на лошадях, а пас их Шелька Красиков.
Мать моя до замужества ходила в няньках, например, у Кати «Смоли» (Лукиной) нянчила Зину.
После замужества нигде не работала и растила только нас: Шурика, на полтора года старше, и меня. Вела хозяйство: держала коз, поросят, кур и гусей. Весь подвал был забит всякими заготовками: капустой, картошкой, грибами, вареньем и пр. До школы одевала нас на праздники и в гости очень чисто. Помню, были такие матросские костюмчики на мне и Шурике. Была «чистоплюйка», так как в комнаты мы в обуви никогда не входили, обувь снимали на кухне, полы блестели (крашеные) как зеркало. Отец в ту пору, наверное, зарабатывал прилично. Он работал камнетёсом на 28 км (тогда еще не было станков). Помню, приносил связки кирок и всё их точил, потом от этой работы у него все время болела поясница.
Работал плитоломом в карьере. Перед войной работал на заводе «Большевик», вместе с Алексеем Михайловичем, и хотел нас с матерью в 1941 году забрать в Ленинград на постоянное жительство (на Ивановской улице строились новые дома).
Когда жили у бабушки (Мазлихи), мне было года два (говорят) и я вышел напротив дома на дорогу, где и играл, наверное. Ехала лошадь с телегой, и я попал под нее, то ли от колеса, то ли от копыта лошади у меня была рана на горле. Хорошо, шла Вера Владимировна, она работала сестрой в больнице и быстро меня отнесла в больницу. Однако, шрам на шее у меня остался на всю жизнь. Этого, конечно, я не помню. Вот хорошо помню мое первое слово. Это было так. Мать несла меня на руках, мне было года 3-4, был очень сильный ветер. И вот у дома «Тычихи» (сейчас дом Наконечных) стояла большая и густая берёза, и от порыва ветра она гнулась и качалась. Вот тогда я и сказал: «Мама, смотри, как ветер прижался к берёзке». Помню, когда жили в доме Романовых, мать ушла в Н. Шальдиху за продуктами (особенно за постным маслом) в «Водный магазин», он лучше снабжался (тогда, в 40-х годах, работали два канала «старый» и «новый», там ходили пассажирские пароходы, буксиры и баржи). Мы с Шуриком задумали из швейной машинки «Зингер» сделать пулемет, когда пришла мать и увидела это, она начала нас ругать и с ремнём бегать за нами. Шурик сиганул через окно и на дорогу, она за ним по всей деревне к дому Кабановых. Почему-то Шурику доставалось больше, чем мне.
Малышами, а их в деревне было много, зимой мы собирались в избах и смотрели цветные книжки, особенно у Красиковых, где были большие книги с цветными картинками «Отечественная война 1812 года», а читала их нам Тамара, топилась печь (круглая) и все время дымила, т.к. дрова были сырые березовые, чтобы не горчило, мы сжигали кусочки сахара. Читали при лучине.
На Новогодние ёлки все две недели мы ходили «кучами» ребятишек по очереди от дома к дому, где водили хороводы и веселились, конечно, были угощения, не у всех, правда, одинаковы. Помню, в осенние тёмные вечера малышам взрослые ребята показывали кино самодельное. В нижнем этаже дома Владимировых (место, где живет Вера) натягивалась на стену простынь, метрах в трех от нас ставили свечу, закрывали банкой железной с квадратным отверстием, и вот по очереди в это окно ставили нарисованные от руки картинки на стекле с последовательным замыслом. Мы всегда ожидали следующих сеансов, всё было здорово и интересно. Зимой мы всей ватагой катались с гор на лыжах (это от бочек доски в средине крепился ремень гвоздями, мы эти лыжи называли «бочарами») с утра до вечера. Катались, конечно, и на коньках, у нас они были, но многие их не имели и катались на самоделках. Это было под горой на замерзших болотах. К вечеру на катаниях собиралось человек по 250 - 300 (взрослые и дети).
В праздники катались взрослые на дровнях (лошадиных) с Правленской Горы - это от магазина до часовенки. Мы, пацаны, конечно, всегда успевали сесть на сани и с визгом (так кричали «девки») прокатиться.
Летом мы, малыши, собирались кучами и играли в разные игры: лапту, городки, рюхи, чирки и другие. Однако, помню, что ели морковь, брюкву, турнепс, кислинку, черемуху, орех и так далее. Очень хорошо помню коллективизацию. Было два колхоза – один в Путилове, другой – в Шальдихе с Петровщиной – весьма немногочисленные, основное население работало на Плитых разработках.
Помню усадьбу богачей Макаровых: двухэтажный обшитый резной доской и окрашенный в голубой цвет дом (потом пошел под школу десятилетку), большой двор с каменными скотными дворами, лабазы, вокруг каменные цокольные заборы, высокие, внутри парк с вековыми деревьями и желтые дорожки со скамейками и столиками, посредине – чистейший пруд с зеркальными карпами, дальше слева канавка (ручей) обложенная цоколем, здесь же кусты всяких ягод, на берегу пруда заводик по переработке молока, за ним яблоневый сад, справа постройки и баня, сбоку около дома (к Кубышкиным) был еще малый парк. Вот здесь-то и поселился колхоз, примерно через год от этого места ничего не осталось, всё было разгромлено и сломано – остался дом и дворы под скот, да лабазы. Раскулачивание видел своими глазами, выселяли одного мужика (в доме напротив больницы), у которого было 7-8 детей, дети орали, но всех погрузили на телеги и увезли на станцию ж. д., а дальше в Казахстан. «Кирша», который делал это дело, мне лично говорил в 1995 году, когда ему было годов под 80, что приходила разнарядка на раскулачивание примерно 8-10 семей, вот мы и выполняли её. А как, если мужик нас опоит самогоном, то мы уйдем от него, а кто не поставит ничего, то их и выселяли и не разбирались кулак он или нет.
Было мне годов 5-6, помню, на горе, где сейчас управление совхоза, стояла чайная, длинная такая одноэтажная и темно-красная, а перед ней длинная кормушка для лошадей. Очень бойкое место было. Внутри чайной стоят огромный самовар и столы. Если туда войдешь, то стоял такой гомон, все ели и пили там, а товару было там всякого, вот мужики и веселились. (Это было до колхозов). Первую автомашину я увидел в те годы, она сломалась около Кубышкина дома, колёса были не надувные, передача через цепь «Галя», как у велосипеда, гремела она очень громко. Зато шофер вылез из кабины как летчик или танкист.
Очень хорошо помню, как проходили ярмарки. Малая была у часовенки на лужке. Стояли карусели с бусами, где ребятишки на них катались за деньги. Очень много было всяких игрушек: свистулек, надувных шаров, чертиков и так далее. Для взрослых были всякие товары, как счетные, так и хозяйственные и мануфактуры. Стоял говор, песни, пляски, в общем, кто во что горазд. Большие ярмарки проходили (где сейчас Д.К.) с размахом и всякой распродажей – были организованы на длинных деревянных столах, карусели Якова Кабанова. На эту ярмарку приезжали со всех окрестных деревень и хуторов «Чухна».
Помню, до 1938 года работала церковь и три часовенки. Путиловская церковь была очень красивая, с двумя куполами и башней звонницей (говорят проектировал тот, кто строил Исаакиевский собор). Такой красоты я в жизни не видел нигде. Народ туда валил навалом. Нам школьникам учителя запрещали туда ходить. Однако, лично я их видел там всех. В 1938 году церковь и часовенки были закрыты властями. Церковь вздумали переделать в автошколу, ну как всегда сломать-то сломали, а так ничего и не построили.
Году в 1933 – 1934, когда мы жили у Симановых на втором этаже, Шурик пошел в школу. Вечерами мать с ним при керосиновой лампе делала уроки. Ну, это было сплошное мучение. Шурик учился плохо и до войны окончил всего 5 классов.
Помню, сына хозяйского дома Игоря, молодого человека, он мне все сказки рассказывал, но очень громко и хорошо пел какие-то арии, так, что было слышно на улице. Однажды во время пения к нему пришел милиционер в большой фуражке, где было написано ОГПУ. После этого посещения Игоря я больше нигде не видел.
В 1935 - 1936 гг. мы переехали жить (купили) в дом Тарасовых, оттуда я пошел в первый класс. Школа была в Путилове, каменная, двухэтажная, где сейчас стоят дома от «Плитых». Наш класс был на первом этаже окнами в сад. Классы были очень многочисленные, до 40 детей. Классным руководителем у нас была Ульянова Валентина Михайловна – строгая учительница старой закалки. Помню учеников: Сергей Красиков, Нина Кубышкина, Сергей Пустошкин, Вова Тюкин, Новожилов, отличница Катя Черепанова, Женя Чернышева, Коля Коршунов, Шура «Галя», Шура Афанасьева, Валя Афанасьева, Гена Степнёв, Валя Лукин - «Масаль», Павел Правдин (сосед), Володя Пустошкин - «Соловей», Коля - «Стриж», Женя Шарыпин, Валя Уставщикова, Тоня Макарова - «Базелиха», Шура Эрцена, Боря Косоваров - «Пьяница» (прозвище) и другие. Еще человек восемь детдомовских мальчиков и девочек.
Так вот, ходили мы в школу пешком приблизительно 2 км, Шальдийские всю жизнь дрались с Путиловскими, так было заведено. Поэтому мы ходили кучей и в основном по дороге (машин не было, одни лошади), т.к. около заборов идти было опасно – оттуда в нас летели поленья и камни. В школе, как один, все вступили в пионеры и ходили с красными галстуками. Во время больших перемен в зале под руководством дежурного учителя, водили хоровод с песнями. С четвертого класса у нас была классным руководителем Елена Оттовна Рихтер. Тогда уже многие занимались художественной самодеятельностью. Например, Тоня Макарова, «Талёха», стала артисткой в г. Свердловске после войны, где сейчас и живет. Для меня лично школьные годы – лучшие годы моей жизни, совсем беззаботные, т.к. учёба меня совсем не тяготила. Бегал в библиотеку и много читал детских книг. Думал, что так и было на самом деле, когда читал: «Из пушки на Луну» и так далее. Круглым отличником я не был, однако, помню, перед контрольными по алгебре нас троих: Катьку Черепанову, меня и Сергея Пустошкина из класса удаляли, заведомо ставя нам «5» с тем, чтобы с нас не списывали. Надо отдать должное нашим учителям, их умению и старанию. Это были в основном учителя старой царской школы, да и молодые.
По истории и географии – Заболотскому, по русскому – Валентине Михайловне Ульяновой (заслуженной учительнице России), математику «Семеновичу» и др. Где бы я после не учился – лучше наших учителей не встречал. Чем же мы занимались в школьные годы? Да всем, чем занимались дети. Одно время я дружил с Сашкой Уставщиковым, так мы с ним на лыжах уходили в лес на целый день, брали с собой еды и до самой темноты ходили по «Кукековской даче» - это был строевой сосновый лес с множеством птиц и белок. На «Клещихе» зимой (где сейчас очистная станция) были снежные горки, и очень много собиралось детворы для катания с них. Мы с ним рано утром в «балконе», то есть в горе снега делали квадратное отверстие, этот кусок (толстый) берегли, а внутри делали просторную берлогу – брали с собой книги, свечи, залезали туда, закрывались этим куском снега, там в берлоге и читали книги при свече, а ребятня на лыжах над нами каталась, ничего не замечая. Когда они уходили, мы оттуда вылезали и опять вход заделывали этим куском снега.
В конце марта - начале апреля ребятня очень много пила березового сока.
Летом с Сашкой хотели устроить телефон между моим и его домом, однако это не удалось. На поле мы делали так: брали две бумажные (сами клеили) трубки по 10 см длиной, один конец оклеивали лощеной бумагой, дальше на половине спички привязывали нитку, и эта спичка упиралась в лощеную бумагу – растягивали целую катушку ниток и на другом конце закрепляли ее также. Вот и получился отличный телефон, если один говорит в трубку, то другой в это время на другом конце трубку прижимает к уху и слышно хорошо. Так бы сделали, но перегибов нитки не избежать. Так же делали самолеты из бамбуковых палочек и папиросной бумаги, пропеллер и крученая резинка, однако ни у кого не получилось, а время уходило много. Мы это дело забросили. А вот пароходики получались и ходили по реке сами. Делали из жести бачки и трубки, воду нагревали свечкой, вода циркулировала, и пароход сам плыл. Была и «первая любовь» - это дочка нашего врача из больницы Чернакова Лена, наверное, одногодка. Шел я как-то один по дороге в школу и как раз около дома «Крота» шла она мне на встречу со школы. Не доходя шагов 3-4 до меня – она вспыхнула как красный шарик, что со мной было не знаю – наверное, то же самое. Этим она и кончилась эта любовь.
Вот так и жили.
Был народный дом (по-нашему дом культуры).
Стоял он в начале горы слева (где сейчас берёзы) – одноэтажный, деревянный. Первый зал был, где были газеты, журналы, шашки, шахматы и так далее. Второй зал был под кинозал со сценой. Сначала было кино «глухонемое», потом звуковое приблизительно с 1936 - 1938 гг. На дневные сеансы для детей для этого надо было выпросить у матери денег. А когда денег не было, мы каким-то образом через подвал пролезали на сцену и с обратной стороны полотна смотрели фильмы. А так в зале были длинные и прочные скамейки. Иногда приезжали артисты и цирк. В этом зале устраивали танцы. По выходным дням, иногда около дома, происходили большие драки между взрослыми ребятами и морячками (в Н. Шальдине стояла пограничная морская застава, до финской войны граница шла по Ладожскому озеру, так что мы жили в приграничной зоне). Ну, естественно, моряки дрались ремнями с пряжками, а наши ребята кольями и камнями, дрались жестоко, всё из-за «баб».
Еще была «казёнка» и рядом почта, они стояли, где сейчас братское захоронение (памятник погибшим в ВОВ). Так вот, как я начал помнить и до 1941 года – это место не пустовало. Особенно после получки, рабочие целыми скопищами пьянствовали под сиреневыми кустами, многие валялись и ночами. Да, Путиловские, Пестровские и Шальдинские мужики, да и женщины выпить любили.
Довольно часто я носил отцу обеды в авоське на ломки, когда он работал плитоломом в карьере за Петровщиной. Он всегда мне давал несколько копеек на кино. Помню, как-то летом, мы - дети играли около часовенки, ходили на «ходулях», а рядом сидели «бабы» на скамеечке у дома «Козловых». Ну, сидели, «почесали языки» и ушли, я случайно оказался около скамеечки и нашел комочек из денег, он видно упал из чулка одной из них. Конечно, я сразу показал ребятам (нас было человек 7-8). И мы побежали на вдох в гору в магазин, там отдали эти деньги продавцу, и она нам насыпала каждому по целой шапке всяких конфет. Мы спустились на речку и долго эти конфеты ели и запивали водой из речки. Вот такая была оказия. Очень часто мы играли на медяки в «выбивку» и в «пристенок», мне всегда не везло. Однако был один случай (ходил я, наверное, в 5 класс), когда мне повезло. Возле часовенки собралось много ребят, среди них и старшие, играли в карты в «очко». Вначале я не играл, многие стояли уже проигравшиеся, у меня было копеек 20, не больше, и я взял три карты и выиграл банк, потом еще выиграл, еще и еще раз, пока у всех уже не было денег, а в банке была куча «медяков» и даже несколько рублей. И мне повезло – я выиграл все деньги, сразу начались споры, но так как старшие ребята все проигрались, то сказали, что я выиграл честно. Деньги сложил в шапку и отнес домой. Потом проел их на конфетах и кино.
Мать часто ездила в Ленинград к тете Тане на Мойку, 42, кв. 46 и брала меня с собою, а Шурика почему-то не брала. И таскала меня по рынкам и магазинам, даже и фотографировала меня на Мальцевском рынке (сейчас Некрасовский). Однажды она повела меня в Исаакиевский собор, взобрались мы вместе на 75 метров высоты, и она там села на скамейку, а я полез выше по винтовой лестнице до смотровой площадки, все время держался за поручни и боялся свалиться, потом спустился – и к маме. Еще был случай, когда наш класс под руководством учительницы возили в Ленинград в цирк (по-моему, это было во 2-м классе), мы с собой взяли еды и бутылки с молоком, когда шло представление, некоторые ребята хотели «писать» и это делали прямо в бутылки. Вечером мы были на Московском вокзале, велено было держаться за руки друг друга. А я думаю, куплю в буфете две слоеные булочки бабушке и быстро вернусь на платформу, а когда пришел, то ребят уже не было. Я начал ходить и спрашивать, какой поезд идет на Мгу и дальше. Один дядька мне сказал, садись в этот поезд, он как раз идёт туда. Я, конечно, ревел. И поезд пошел, а я боялся проехать ст. 75 км и все дежурил. Потом уже ночью мне подсказали, что будет остановка на 75 км. Я вышел, темно, снегу много, но были вешки до Валовщины, ну а там по дороге до дому. На другой день говорили, что с группы пропал самый маленький. Однако я пришел домой раньше, так как шел 5 км, а они вышли в Назии и шли 12 км. Так всё и улеглось.
Купались взрослые и детвора на «Клещихе» (где сейчас очистная станция), там речка была широкая и глубокая, дети купались в основном днём, а к вечеру – взрослые. Помню, это было в воскресенье. День был жаркий, купалось очень много молодых парней и девчат. Ну кто барахтается в воде, кто лежит загорает: парни отдельно, девки отдельно, а кругом – смех. Потом парни призывают нас к себе и говорят: «Видите, стоят девки перед тем как залезать в воду». Ну, говорим, видим. «Так вот подойдете к ним незаметно и одернете с них трусы книзу», что мы и сделали. Сколько было крику, погони за нами, но парни нас не защищали.
Другая большая купальня была на мельнице, там собиралось для купания народу очень и очень много. Это сейчас мало людей, а тогда было очень много. За плотиной вода стояла глубокая и длиной на целый километр, места хватало всем, нас и там заставляли с девок сдергивать трусы.
Помню, там Шурик очень хорошо и долго плавал. Вот так и жили. Шурик меня никогда не брал с собой к их кучке ребят, чуть постарше нас, меня отгонял палками и камнями. У нас был заводилой «Масаль» - Валька Лукин. Ходили мы воровать яблоки и дули, выбирали только «сахарные». Наворуем, сколько надо у «Тычихи», «Дыранихи», долго играем в лото и едим яблоки. Когда идём оравой со школы и, если где открыта калитка, то мы не прозеваем – оберем «дули» и кубарем с горы до канавки, а по ней - до часовенки. Ну, дорогой съедим «дули».
Летом на бугре у «Клещихи» подолгу играли в карты. Ходили кучей за грибами, их было много, и все набирали. Году в 1935 - 1936 оравой ходили на рыбалку в ночное (было мелко на Новоладожском канале как в 1996 - 1997 гг.). Жгли костёр всю ночь, лежали на еловых лапках, ставили перемёты и всю ночь их проверяли, безрыбных не было. Мы с Шуриком никаких забот не знали.
Отец зарабатывал хорошо. Мать сажала огород (копала она «подённо», сначала у неё скопают, потом другой и так далее, там была своя команда) и всё у нас было. Держали коз, поросенка, гусей и кур. Была собака такса «Марсик», она ловко давила крыс и клала их в рядок.
Помню, перед Финской войной летало очень много наших самолетов, всё кучами по 20-30 и все типа У-2 (двукрылые), тихоходные, и почему-то часто они падали. Это всё стращали финнов.
1939-й год. Война с финнами. Зима суровая – морозы до 41 градуса. Вороны на лету замерзали и падали. Яблони, груши и кусты все вымерзли, снегу было много.
Дорогу чистили тракторами военные и по ней шли машины с солдатами по 600 шт. сразу и все ГАЗ АА, то есть полуторки. Много раз школа не работала, там стояли солдаты и обогревались. По дороге тягачи «Челябинец» тащили тяжелые 203 мм пушки, танков не видел. Иногда трактора останавливались, их заводили целыми днями, подогревали и заводили ломиками за маховик. Все говорили, солдаты и командиры, что мы финнов «закидаем шапками». В Н. Шальдиху бегал смотреть самолет, он стоял на льду у берега – это был истребитель двукрылый, «Чайка И-17». Потом начали поступать похоронки. Со мной сидел за партой Шура «Галя» и учительница сказала, что у него убит отец.
Всё равно мы все ходили в школу, ходили, не отходя друг от друга, и все смотрели на нос, щёки и уши, как побелеют, так сразу терли эти места варежкой или снегом. Однако, когда я шел до дому один не более 100 м, то успел отморозить нос и уши. Они у меня почернели и надулись. И вот этим я теперь страдаю всю жизнь.
Вот и кончилась Финская война.
Нас всех ребят как будто подменили. Мы стали играть в военные игры. Партия на партию. Заводилы старшие – командиры, мы мелочь – солдаты. Мы с Шуриком на дворе делали ружья. Из доски вырезали форму ружья с желобом, потом дырку для резины, потом курок из проволоки и топором рубили куски ровной ивы (пули). За деревней ползали под кустами, нападали, стреляли, кололи саблями и т.д. Были и посредники, которые говорили кто «убит».
Зимой также катались на лыжах и коньках, но больше было школьных забегов с зачетом.
Осенью ходили пешком в лес между Петровщиной и Валовщиной за орехами «фундук» (правда, не каждый год они урождались). Приносили их по несколько килограммов каждый. Кололи их камнями и ели их до отвалу.
Интересно, как я ловил раков: брал большую лягушку, между камнями её плющил (разбивал), привязывал ниткой за лапу и на длинной хворостине опускал в речку (омут), через минуту к ней устремлялись большие раки и присасывались. Надо только чуть приподнять их с лягушкой ото дна и завести сачок, и вместе с раками вытащить на берег и - в ведро.
Где сейчас моем посуду и стираем, там жгли костёр, на камни ставили ведро с раками, солили, и, когда они делались красными, мы их ели. Нас, бывало, было до 8 - 10 человек, ели мы их, кто сколько может. Ели хвост и клешни, мясо белое с красной оболочкой вкусное, потом начинали кидаться раками друг в друга, на этом всё и кончалось до следующей варки раков.
Когда появились автомашины, у нас появилась мода кататься сзади машины на коньках. Это очень просто: берешь толстую проволоку, делаешь крючок и всё. Однажды около сельмага я стол с этим крючком. Петровский мальчик был, прицепившись за машиной сзади, и она въезжала во двор, через 1 - 2 минуты машина начала пятиться назад, а мальчик видно ногой попал под заднее колесо, и машина на него наехала – был слышен хлопок от раздавленной головы, все мозги и кровь оказались на снегу. Я это лично видел, но все равно ездили и цеплялись за автомашины.
Один раз Шурик не ночевал дома, а дело было так: в старшей группе, видимо, возникла ссора и один парень («Дыран») от погони залез на высокую ольху на берегу речки у бани «Кординых». Ну, наш Шурик с рогатки камнем сделал ему большую шишку под глазом, от испуга куда-то убежал и не явился домой, боясь взбучки от матери, она долго его искала, но так и не нашла.
Курить Шурик начал рано, класса с 4-5-го, как-то раз в окно его с папиросой во рту, он съезжал с горки в расстегнутом пальто, и увидел отец. Отец сказал: «Ну, я ему дам!» - и вышел из дома. Какая там была разборка – никто не знает, однако Шурик продолжал курить.
И вот 22 июня 1941 года нас человек 30 мальчишек, взрослых и средних, пошли купаться на Ладожское озеро, день был жаркий, на средине Н. Шальдихи часов в 12 дня нам сказали, что началась война. Мы, конечно, купались на озере и говорили между собой, что дня через 2-3 немцы будут на их территории, так как были уверены в мощи нашей Красной Армии, насмотревшись фильмов «Если завтра война» и т.п. А до этого нас в школе, после уроков все учили, как оказывать первую помощь. Мы друг другу бинтовали, руки, ноги и голову. Учили нас правильно надевать противогаз, рассказывали, что такое газы: иприт, люизит, хлорацетофенон и т.д.
Оклеивали окна бумажными лентами. Однако, в действительности во время войны всё было не так, т.к. вообще под руками ничего не было. По моему, это оказалось детской забавой. Помню, еще в июне, мы мальчишки и девчонки, ходили в «Кареухту» на болота за морошкой (это км 10 за ж. д. платформу 75 км) с ночлегом, спали на хуторе в какой-то бане, утром рано пошли дальше в лес и набрали морошки, над лесом пролетами какие-то самолеты и строчили из пулеметов. Так я впервые увидел воронку около ж.д. от разорвавшейся бомбы. Она и сейчас еще видна около тропинки, её все обходят. Потом, в конце июля начались налёты одиночных и небольших групп самолетов на Путилово, мы сразу туда бежали и собирали осколки бомб.
Отец был у нас в последний раз примерно 28 августа, попрощался с нами и рано утром ушел на 75 км, вместе с ним убежал и «Марсик». Их поезд последним успел проехать Лугу. 9 сентября 1941 года немцы взяли Шлиссельбург и замкнули кольцо блокады Ленинграда. Отца я увидел уже после войны в Ленинграде, примерно, в 1946 – 1947гг на Синопской набережной, дом 32, кв. 58. Он был трижды ранен и умер в 1949 году.
А у нас началась полная неразбериха, начальство и партийные работники погрузились со скарбом на телеги, и уехали в тыл. Власти никакой не было. Кто имел мужиков и лошадей, те тоже с барахлом уехали в тыл. Все жители с ребятишками и бабами начали рыть окопы, землянки и там жить, т.к. в домах оставаться было опасно, немец все время бомбил. Только по ночам варили еду в печках и чугуны таскали в окопы.
В августе по дороге шло днём и ночью неисчислимое количество людей, кто на повозках с детьми, гнали огромные стада коров. И все эти потоки шли на восток к железной дороге на Войбокало, Волхов и дальше. Этих людей немцы бомбили, стреляли из пулеметов, а помощи никакой. На убитых и раненых никто не обращал внимания, кроме самих беженцев. Потом всё стихло, т.к. дорогу перерезали немцы в районе Синявино. Очень запомнилось 8 сентября, день был безоблачный, все взрослые и дети околачивались около своих окопов и землянок. Мы, ребята, находились на бугре около окопов у «Клещихи». Это было за полдень, вдруг, со стороны Мучихина появились (сначала) 9 больших самолетов и развернулись чуть подальше от нас к «Ёлкам» в сторону Шальдихи и Путилова, кто-то сказал: «Наши», но здесь же Колька «Масаль» закричал, что видит, как летят бомбы от самолетов по 8 - 10 штук от каждого. Мы тоже заорали, что летят бомбы, и все женщины и дети успели забраться в землянки и окопы. Несколько беженцев, Колька «Масаль», я и Толя «Щука» едва втиснулись в окоп с углом, где когда-то стоял зенитный пулемет, и здесь слышу вой, потом шлепок с содроганием почвы, потом взрыв, и на головы нам попадали ветки ивы, срезанные осколками, мы оглохли. Через несколько минут, когда мы оглушенные посмотрели, что край воронки был всего полметра от окопа, а самолеты колошматили Путилово, мы не сговариваясь, убежали, примерно с километр, в другие окопы, где сейчас мост через речку Рябиновку (эти окопы были запасные). После бомбежки мы побежали к своим домам. В наш дом попали две бомбы – одна около печки на кухне, другая – в левый угол к дороге и сорвала половину крыши. В соседний дом бомба угодила в середину, он загорелся, но его удалось потушить. Во дворе бегали очумелые козы, свиньи, куры. Говорят, самолетов было, примерно, 75 штук. Наших самолетов в ту пору я не видел. За мостом (домом Поли Рубцовой) были крики, стоны, вопли – это в больницу угодила большая бомба (в полтонны) и сразу разрушила ее, там было убито, примерно, 250 раненых красноармейцев. Перед полетом кто-то на крыше растянул полотнище красного креста. Надо сказать, что больница у нас был самая лучшая в Ленинградской области, очень хорошие врачи (Лобузко, Варенцов и др.), был отдельный родильный дом и зубной кабинет, чистота была идеальная.
Первая элитная дивизия НКВД, защищавшая Лугу и Шлиссельбург, бежала и укрылась за Невой. Они, видимо, привыкли воевать так: придут к крестьянину человек 8 - 10 с оружием, а у него, кроме вил ничего нет. Тут они «навырели»?.
Помню, где сейчас АЗС, было брошено в лесу винтовок и противогазов примерно 600 штук. Лично видел, как эти безоружные вояки шатались по нашим домам и всё, что мать варила – воровали. Потом с вагонов на немцев пошли сибиряки и с этих пор не отступили ни на метр до 1944 года (я говорю о фронте от Воронова до Ладожского озера). Что делать? Кто бежит на поезда и эвакуируется. В Волховстрое на вокзале в бомбоубежище попала бомба и сразу погибло 500 человек. Все жители начали рыть ямы, закапывать барахло и картошку.
Мать с нами тоже всё закопала в землю. И вот мы: мать, Шурик, я, бабушка Александра Степановна, Мария (жена Алексея), Машенька, Юрик и Верочка (они были еще маленькие) с узлами, что могли унести, «побежали» по дороге через Н. Шальдиху по каналу в Лаврово. Тащили узлы и детей по очереди от телефонного столба к столбу, но к вечеру мы всё же добрались до Лаврова. Прожили мы там у знакомых не больше недели. Варили то, что взяли с собой. Все избы были набиты эвакуированными. Через дорогу в доме была семья из Путилова Романовы: Андрей, Анна, сын Андрей и Вера с мужем. А мы тронулись дальше по лесной дороге в деревню Низово, которая находилась километров в 8 от Лаврова и 3 км от Кобоны, по дороге через деревню Бор на Войбокало. На лесной дороге я тогда поймал руками большого тетерева, он, видимо, был ранен, потом мы его съели. Поселили нас в избу Филантовых, около церкви, сейчас этого дома нет. Там была русская печка с кухней и большая комната, коридора не было. Хозяйка Анна, дочери: Тося, Вера, Катя, Наденька и сын Сашка, отец у них был на фронте. Вот так мы там и ютились, спали на русской печке четыре человека, на лежанке – двое, остальные – на скамейках и на полу, Анна и мать спали на кухне. Мы, ребятишки, всё время околачивались около буржуйки с трубой и таскали на себе дрова из лесу. Лес был рядом. В сельсовете нам, беженцам давали по спискам на каждого немного муки, а хозяйкиным детям не давали. Вместе мы ходили на поля за капустой, морковкой, свёклой, т.к. поля никто не убирал. В общем, мы голодали. Началась зима. Открыли «дорогу жизни», вокруг Кобоны всё забили штабелями с мукой, мясом и др. Но взять было ничего нельзя – расстреливали на месте всех. Мы все сидели вокруг буржуйки, на трубе жарили и пекли лепешки из свёклы, морковки и дуранды. Ходили зимой на поля, ковыряли глубокий снег и брали вместе с мороженой землей морковку и свёклу. У всех был понос, опорожнялись прямо на снег за избой, так как туалета не было у хозяев. Потом – в избу подселили еще человек 6 - 8 шоферов. Здесь с едой стало немного лучше, они умудрились украсть мешка 3 муки, и хозяйка с матерью пекли для них хлеб и лепёшки. Иногда и нам давали. В феврале умерла дочка хозяйки Наденька от голода и туберкулёза.
Один раз моя бабушка что-то забеспокоилась. Ей захотелось посмотреть свой дом в Шальдике. Она взяла меня с собой (это было как раз под Новый 1942 год), вышли мы с ней пешком ранним утром и через Кобону, по старому каналу к полудню пришли в её дом. Там жили 18 человек военных. Она все осмотрела, проверила подпол, там были: перина, швейная машина и так далее. Всё было целое и дом тоже. На кухне вместе с военными мы пили чай и к вечеру тронулись обратно. А на другой день в Новый год самолет сбросил большую бомбу на дом Макарова, там был полевой госпиталь, но промахнулся и попал в дом бабушки. Все 18 человек военных были убиты, а барахло уничтожено вместе с домом. В то время рядом был в своем доме Николай Иванович Красиков, его убило взрывной волной.
Шурик и Сашка часто ездили на машинах по Ладожской трассе до Борисовой Гривы и обратно, т.к. шофёры очень уставали. Ребята переодевались в их форму и были как-будто напарниками шофёров. Одного шофёра в рейс не пускали. Дорога была чёрная и гладкая. Всё время ее бомбили, хотя наши «ишаки» летали очень низко над машинами, а толку не было никакого. Как только начали эвакуацию из Ленинграда, то в первую неделю вся Кобона была покрыта трупами ленинградцев, потому что в кобоне им на руки выдавали паёк, люди сразу его съедали и умирали. Потом им не стали давать паёк на руки, а в школе сделали столовую и каждому давали по 0,5 стакана баланды из муки, но часа через 3 - 4 опять давали баланды, и так же делали в Войбокало и в пути, люди перестали умирать. Часто люди заходили с дороги греться в избы – это были не люди, одни кости и большие глаза. Очень вшивые, и все ели вшей.
Помню, мы на буржуйке размягчали дуранду и ели ее маленькими кусочками, она была желтая и горькая. Вошли в избу греться человек 10 морских курсантов, мы ели дуранду, а они на нас смотрели не отрываясь. Тут мы дали каждому по маленькому кусочку, они с жадностью это сосали и начали нам давать, кто что имеет в карманах: носовые платки и т.п. Мы, конечно, от них ничего не взяли.
Отец часто присылал треугольнички с фронта и сообщал, что Татьяна Степановна умерла, Алексей Михайлович умер (у него украли карточки) и похоронен в братской могиле на Охтинском кладбище. Писал, что три раза был ранен и лежал все три раза на Салтыкова-Щедрина в госпитале, а воевал он на «пятачке». Когда бывал в городе, то помогал скудным харчем Татьяне и Алексею. Писал, что убил из винтовки в 1941 - 1942 гг. семь немцев. Всё просил, чтобы мать прислала немного «харчей». Она посылала посылки через шоферов Татьяне, Алексею и отцу, но ни одна из них не дошла, времена были жуткие.
Зимой Сашку забрали в армию. В марте в избу вошли военные с зелеными погонами из НКВД и нашли в лежанке мешок муки. Хозяйку и мать увезли в Войбокало под суд. Но мать отпустили, так как она не хозяйка, а хозяйку тоже отпустили, потому что у нее была куча детей. Да и всем было ясно, что они нигде и никак, при такой охране, не могли бы достать (украсть) мешок муки.
Пришла весна. Дорога зимняя перестала работать. Видел, как на первое мая был очень большой налёт самолетов на Кобону, примерно 20 бомбардировщиков. Как раз в это время там сгружались с барж люди, в том числе, морское училище. Одних моряков было убито 53 автомашины (их грузили как дрова).
Что было делать?
Так как фронт стабилизировался, мать, Шурик и я пешком пришли в Шальдиху. Бабушка, Мария, Машенька, Юра и Вера тоже вначале пришли в Шальдиху, а потом перешли в Мучихино (Мария была родом оттуда).
Так как наш дом был разрушен бомбежками, то поселились мы в доме Духовых (был такой) у самого моста слева. Ничего нет, власти нет, одни военные кругом в лесах, перелесках и кустах – на отдыхе после передовой на переформировке (на фронте дивизию солдат перебьют, так её отводят на третью линию обороны, и она здесь пополняется вновь солдатами).
Выкопали ямы с барахлом и с картошкой. Мать всю посуду где-то обменяла на хлеб. Мы с Шуриком нашли шкуру от поросёнка, сварили её, ели по кусочкам, т.е. сварили как бы студень, однако было очень много иголок от шкуры. Потом нашли пол ноги от лошади или коровы и долго ее варили и целыми черпаками вылавливали червей, потом остудили, посолили и ели как студень кусками.
Шурик пошел работать на Старую мельницу в подсобное хозяйство. Их там кормили, он нам приносил баланду в пол литровой банке. Тогда у меня были распухшие ноги от голода, я глушил рыбу в речке запалами от гранат, хотя и редко, но все равно была подмога. Этот месяц был у нас самый голодный. С 15 июня Шурик и я пошли работать на аэродром, где нам давали паёк, если выполнить норму (2 кубических метра наковырять ломких камней и сложить их в штабель). Обеспечили ломом, киркой и рукавицами. В это время мы перешли жить к Романовым (был такой большой дом за домом «Корди»). Там жила хозяйка Анечка и её дочь Катя и еще Серега «Тычёк», коммунист, который никогда не выходил на улицу, кроме как ночью, говорят, партизанил?
Посадили картошку очистками в огороде. Мать и Анечка стирали белье военным, а мы с Шуриком работали. Одежда была у нас всякая, в основном – военная. Бомбил немец почти каждый день, но это не страшно, т.к. всё видишь и успеваешь за несколько секунд отбежать в сторону, лечь в канаву, воронку или между грядами. А вот военные, особенно русские, почему-то начинали бегать и орать, их убивало много. Ну и что, немного оглушит и всё, но не убьёт, мы к самолётам приноровились. А вот хуже, когда под снарядами бываешь, тут ничего не знаешь. В первую неделю мы всё бегали в подвал под печку во время налёта, а потом бросили туда ходить, всё равно не спастись от прямого попадания.
Спали мы с Шуриком на русской печке и только убирали ноги, чтобы их не оторвало осколками, вот и всё, привыкли и к этому.
А обстреливал он перекресток дороги у часовенки днём и ночью и в любую погоду, немец был очень пунктуален. Когда шли на работу, то шли около канавки, как обстрел, мы ложились в канавку, потом опять шли дальше. В то время как и мы, многие жители вернулись к своим домам и тоже работали на аэродроме. В Парфёновом доме жили Красиковы: Анна, Тамара, Лялька (приехала из Ленинграда через Ладогу в 1942 году и пришла пешком из Лаврова). Мы с Колькой шли за ягодами, после работы к Шальдихе, и смотрим на канавке сидит какая-то костлявая и лысая женщина, когда подошли ближе, то даже её родной брат Колька и то не узнал, потом мы ее довели до дому. Сергей в 1942 году ушел добровольцем в Армию. Помню, работали вместе: Вася Копылов, Миша Шестернин, Андрей Романов, Нина Романова, Миша Федотов (из Каменки), Коля Черепанов, Витя Степнёв, Федотовы из Валовщины…, в общем, человек 70 - 80 женщин, стариков, подростков и детей. Во второй половине 1942 года после приказа Сталина № 227 («ни шагу назад») и окончательного разгрома 2-й ударной армии под Мясным бором, с прифронтовой полосы, а у нас в Путилове была 3-я линия обороны, всё гражданское население было эвакуировано в тыл. Осталось очень мало, вроде нас, так как мы работали, а мать стирала белье на военных.
Видел, как были сбиты наши самолеты немецкими истребителями, за всё время, примерно, 200 штук, если не больше, а немецких видел, как сбили наши истребители только двух в 1943 году, когда появились Яки и Лавочкины.
Раз шесть мы (пацаны) были забраны заградительными отрядами с зелеными погонами и сидели в подвале церкви в Н. Шальдихе, полковник всё время орал, что расстреляет, но у нас были справки, что мы работаем на аэродроме и после проверки нас отпускали (правда, один раз нас держали там более суток). А за что? Да за то, что мы всегда хотели первыми быть у сбитого самолета и кое-что подобрать (часы, шоколад и т. п.). А сбивали за один бой иной раз по 5-8 самолетов сразу и всё наших. У них были два «асса», мы даже знали их номера. Один только Покрышев с ними мог воевать, но они расходились по мирному, так как кончалось горючее.
Один раз мы, человек шестеро, вздумали глушить рыбу в речке, надо было достать тол или мины, бикфордов шнур, детонаторы, спички саперные, которые горят в воде, и так далее.
И вот мы пошли по канавке вдоль дороги к речке Назия, мы знали, что, не доходя до речки направо (на бугре песчаном в соснах) были землянки (склады) и все это место обнесено колючей проволокой. Долго лежали в траве и кустах, наблюдали, как ходит часовой туда и назад и сколько времени он на это тратит. Когда он ушел, мы подлезли под колючую проволоку, ползком добрались до складов, сорвали пломбы и проникли туда (всё ползком). В трех или четырех складах побывали, затарились всем этим барахлом под рубахи и, когда наш «шухер» дал знать, что часовой ушёл, мы по-пластунски уползли от землянок, опять под колючей проволокой пролезли и еще с полкилометра ползли.
Пришли мы к «Кабану» в сарай и там всё спрятали. Затем приготовили немецкую противотанковую, железную, круглую мину, наделали в ней дырок, чтобы тонула, еще верёвками привязали камень, толовую шашку (как детонатор), вставили запал с бикфордовым шнуром. Взяли сапёрные спички, жерди и пошли к реке, выбрали большой омут, определили откуда дует ветер (это очень важно), чтобы бежать на него, а то окатит всех водой. И вот двое держат мину, один поджигает бикфордов шнур, когда её бросили, все побежали на ветер и легли. Поднялся огромный столб воды. Когда он улегся, мы бросились к реке и, кто чем мог (жердями), ловили ошалелых щук.
А вот с нашей противотанковой миной дело было хуже, так как она деревянная и длинная, ну сделали, что положено – привязали камень к корпусу, но видно малый по весу, подожгли шнур и бросили в воду, а сами за бугор (на Новом канале дело была к Лаврову от Шальдихи). Шарахнула она почти на поверхности. У всех нас лица и руки были черные, однако, рыбы было много всякой.
Один раз утром у часовенки в Путилове мы ждали машины, чтобы их грузить бутовой из сараев и нашли игрушку в виде цилиндра со звёздочками по бокам и резьбой по середине. Мы стали перехватывать её из рук в руки, мне удалось её выхватить, недалеко отбежать и её разобрать – оказалось, это была мина. Я заметил на резьбе отверстие, чем-то тонким (вроде проволоки) нажал в отверстие и отвинтил обе половинки цилиндра, на руки вывалились потроха: боёк с запалом, цилиндрический столбик тола, рубашка с насеченной каленой проволокой и проводок от резьбы – это и было «чека», то есть, я её обезвредил. Мальчишки и взрослые так и ахнули. Оказывается, ночью с самолётов немец их набросал повсюду и очень много. Многие военные от них пострадали, так как пинали эти игрушки, а они взрывались, насмерть не убивало, но ноги ранило.
Другой случай. Зимой мы грузили машины бутовой со дворов у Лобача, а когда был обстрел снарядами, то мы прятались в сарае каменном, где стояли лошади от военных. Потом мы уехали на обед на машинах по домам, через час приехали и увидели, что в сарай попал снаряд, и на стенах висело мясо от лошадей.
И таких случаев было много – значит не судьба.
Видел К. Е. Ворошилова 2 раза, осенью 1942 года мы его легковую машину вытаскивали из грязи между Валовщиной и Поляной. Второй раз в конце декабря 1942 года (он проверял Жукова, как тот готовил Волховский фронт к операции «Искра», то есть к прорыву блокады Ленинграда).
Ворошилов стоял посреди улицы в Валовщине и смотрел, как учатся войска и танки перед прорывом блокады. Он - небольшого роста, в папахе, криволапый и толстый, мы - ребятишки ему козыряли рукой, не снимая рукавиц, он усмехался усами, но ничего нам не говорил.
А фронт все громыхал от пушечных выстрелов и пулеметных очередей ежесекундно, не смолкая ни днем, ни ночью. Ночью от Ладожского озера по направлению к Апраксину была сплошная иллюминация от немецких и наших осветительных ракет. Мы как-то привыкли к этой «красоте» и не обращали никакого внимания - ко всему человек привыкает.
Однажды на 12 января 1943 года комендант Путилова (капитан, контуженный на фронте) сказал Анечке и маме, чтобы рано к утру всё было готово для чаепития в большой комнате, т.к. приедет начальство.
Утром, когда в сумерках всё вокруг грохотало, я вышел на работу с другой половины дома и увидел на дороге много легковых машин, а около тополей, что росли у дома, стояли военные, все хорошо одетые и упитанные. Это были Жуков, Мерецков и другие. Как всегда, отдал честь рукавицей и пошел на аэродром. Потом мать говорила, что поставили и согрели, примерно, 7-8 самоваров для чая во второй половине дома, в большой комнате (самоваров было 2). А мы на аэродроме в эти дни работали и днём и ночью, фанерными лопатами чистили от снега взлётную полосу, рулевые дорожки и ангары. Спали мы в землянках БАО, и нас кормили баландой. Садились на аэродром самолеты, подбитые на фронте, да истребители для «подскока». С 1943 года, так как раньше, немец уже не бомбил деревни, только ст. Жихарево и Волховстрой, но снарядами обстреливал днём и ночью.
Странно, но аэродром он не обстреливал, а бомбил только камне дробилку и технику, и то только в обеденный перерыв, когда нас (гражданских) там не было, после этого мы с БАО заделывали воронки от бомб. Почему так было – не знаю. Начальником строительства у нас был генерал-майор Швабрин, а главным инженером – американец Джонсон.
Еще с 1943 года у нас в Шальдихе стоял особый батальон прорыва – это 900 человек - крепких мужиков, которых очень хорошо кормили, одеты они были в полушубки новые и в белых маскхалатах, белье им стирала мать и Анечка. Они всё время под горой учились ходить за огневым валом. Начальство с горы на всё это смотрело, пушки стояли у высоковольтной линии и стреляли через их головы. Во время учения были и убитые. И вот числа 13-14 января один майор сказал, что во время прорыва передовой весь батальон погиб, в живых осталось примерно человек восемь, но дырку в обороне немцев они сделали. И вот, 18 января 1943 года Волховский фронт соединился с Ленинградским фронтом – все были очень рады: как военные, так и мы - гражданские.
От Поляны до Шлиссельбурга, через Назию и дальше по старому каналу через 16 - 18 дней была сделана железная дорога, и по ней начали ходить поезда. Правда, от Невы до Жихарева немец всё время их обстреливал с Синявинских высот, и я много раз видел, как шли поезда, а вагоны горят, но они никогда не останавливались.
2-я Ударная армия после её окружения и разгрома под Мясным Бором, была вновь сформирована у нас в Путилове, Валовщине, Шальдихе и успешно участвовала в прорыве блокады Ленинграда.
Наблюдательный пункт 2-й Ударной армии был на горе в деревне Каменке (была такая), что дальше Путилова на 2 км, оттуда даже не вооружены глазом очень хорошо видно Ладожское озеро, Бузлы, Липка и Шлиссельбург – как на ладони. Вот там и были во время прорыва блокады Жуков и Мерецков, эти окопы сохранились и сейчас, т.к. они выложены плитняком.
Весной мы переселились к «Дыранихе» (сейчас дом «Корди»), т.к. Анечка болела раком, и там посадили огород.
Ребята с 1926 года и Шурик держались особо и знали, что скоро их возьмут в Армию, однако, уже начали «крутить» с девчатами. У Шурика была такая Нина с Калиничевой слободки.
Ну, а мы с Колькой Красиковым натаскали кучу винтовок, автоматов, патронов и после работы всё стреляли за «Клещихой» по птицам или просто так. Бывало и так, приходишь домой, СВТ - на чердак, открываешь дверь, а там уже капитан с зелёными погонами сидит, и с матерью пьют чай, а он, ничего не говоря, лезет на чердак, берет оружие и уходит, они уже к этому привыкли.
Как-то к нам подселили двух девушек – санитарок, так как часовенка была превращена в дом и там жили военные, а снаряды падали близко и кого ранят, то они должны были делать первую помощь и перевязывать. И вот, придя с работы, я не успел еще поесть, как тут начался обстрел, снаряды рвались рядом с домом. Ну, мать и две девчонки бросились к двери, чтобы выбежать из избы, я мать повалил на пол и успел схватить за ногу одну из санитарок, та упала на пол, а другую не успел уложить, и она открыла дверь. В это время за домом разорвался снаряд, её ранило сразу двумя осколками прямо в две сиськи (титьки), так как она побледнела, мы разорвали гимнастерку и увидели это дело. Сразу, вместе с ней, мы выбежали на дорогу, схватив их санитарные сумки, и на первой попутной машине с фронта они уехали в госпиталь. Больше я их не видел, и как там обернулось дело – не знаю, даже не знаю, как их звали.
Еще вспомнил, что до осени 1942 года с фронта часто шли солдаты в тыл парами и как бы поддерживали друг друга, потом их начали задерживать – это были самострелы, что они делали: где-нибудь в ДЗОТЕ (а их было много и штурмовали они, так как здесь была третья линия обороны), друг другу простреливали руки и ноги через меховые кроличьи рукавицы или через буханку хлеба. Лично видел, как человек 18 было расстреляно перед строем дивизии. Это после приказа Сталина № 227. И самострелов не стало.
Летом с Колькой ходили в лес с котелками за гоноболью. Идём из лесу по дороге к дому, а с полей всё время ездили машины с фронта с ранеными бойцами и они у нас всегда забирали ягоды, а нам взамен совали всякие харчи в кошелки. Вот так и жили. Когда шли бои по прорыву блокады, а их было немало, то перед этим на фронт по ночам гнали очень много солдат на передовую, а оттуда возвращались очень и очень мало. Многие наши бабы погуливали с военными и нажили детей.
От отца всё время приходили треугольнички. Писал, что опять был ранен и лежал на Кирочной в госпитале.
Шурика и весь 1926 год взяли в армию. Никаких проводов не было, только мать всё плакала.
К матери все время приезжал какой-то бравый майор и просил её, чтобы я пошел к ним в часть сыном полка, но мать строго сказала, что не отдаст.
К концу 1943 года аэродром был построен с взлетно-посадочной полосой, канализацией, рулевыми дорожками, ангарами и бомб складами. Он добротный, и сейчас его не трогают, мало ли что может быть?
Да, еще как-то в конце лета немец опрокинул две ж. д. цистерны с постным маслом, и масло заполнило все воронки и канавы, тут наш начальник гаража ск-10-10 направил все бензовозы, и они засосали это масло (солдаты черпали его котелками), а нам давали к пайку его по пол литра. Я приносил его матери, и их скопилось у нас около 15-20 пол литровок, даже на момент моего ухода в армию, у матери осталось 5 - 7 пол литровок с маслом. Правда, оно было с горечью, но ничего – есть можно.
И вот в январе 1944 г. немец убежал с Синявино и Мги, чтобы не попасть в окружение. Боялся второго Сталинграда. Один военный человек сказал, что всю ночь строчили из пулеметов, а утром оказалось, что были прикованы к пулеметам 11 немцев-смертников.
Всё кончилось: и бомбежки и обстрелы, теперь бояться было нечего. Наши войска бросились его догонять.
На аэродром сразу прилетели новые «Яки» и стали не в ангары, а в линию вдоль ВПП. Я насчитал их 54 штуки.
Сразу же появилась власть, и открылись работы на плитных разработках, мы все сразу в январе и перевелись туда на работу. Стали прибывать люди из эвакуации. Надо было восстанавливать разрушенное.
Мы, ребятишки, пошли работать в механическую мастерскую к Орлову Леониду, надо сказать, что он дело свое знал хорошо (но он был еврей и почему-то не служил в армии). Работали хорошо, освоили специальности: автослесаря, слесаря, машиниста мотовоза, шофера, кузнеца, токаря и так далее.
Каждый день нам в обед давали кружку каши с постным маслом и хлеба, платили и деньги, но очень-очень мало. Писал я наряды за проделанную работу («липу») на всех, кто работал в механической под руководством Брагина (он был без руки и числился мастером, а до войны водил мотовоз).
Женщины работали в карьере, добывали плиту и строили «чугунку», т.е. железную дорогу на канал.
Во время обеда Орлов забирался в землянку к себе, он жил здесь с семьей, а мы - пацаны всей оравой шли в балку и там стреляли в консервные банки, особенно любили стрелять из немецких автоматов, благо их было, сколько угодно на передовой, куда мы ходили за «трофеями» и приносили целые ящики патронов.
Было всего машин: ЯГ-5тонный, ЗИС-5, ГАЗ АА и газогенераторная полуторка, работающая на яблоневых чурках. Ездили на них все, кому не лень, т.к. не было ни у кого «прав», но в основном Витька Степнёв, Вова Красавин, Павел Чащин, Толя Павлов. Я, в основном, разбирал моторы от автомобилей, с помощью «ваг», то есть брёвен. Снимали их с машин и ставили отремонтированные, клеил камеры (вулканизировал их на сверловочном станке шт. по 20-30), разбирал и ремонтировал моторы с мотовозов и т.д.
Целый месяц работал в кузнице молотобойцем, где надо было качать меха, греть металл, потом сразу же тащить клещами его на наковальню и бить кувалдой через плечо (навылет) по горячему металлу, под звон ручника кузнеца Володи Шилова, который приговаривал: «С этой публикой «хрен», а не рублики». Да, были мы полуголодные, за целый день так намахаешься, что в глазах темно.
За рельсами мы ездили в Синявино, где разбирали ДОТЫ, в которых жили немецкие офицеры, по 22 ступеньки вниз и семь накатов сверху из рельс, не считая земли и брёвен. Моторы к машинам ГАЗ-АА брали из наших легких танков, развинчивали броневые листы и выволакивали их вагами, затем грузили на автомашины. Танки были новые, но застрявшие в болотах (торфе).
Помню, как брали мотовоз в Павловске на Неве. Поехали на двух машинах, ЯГ и ЗИС-5, Орлов и нас не менее 15 человек. Не доезжая до кирпичного завода километра два, сошли, приблизились к часовому с винтовкой, выждали, когда он скроется в землянке типа ДЗОТА - прочной. У неё одна входная дверь, а за решётчатое окно - с другой стороны от нас и мотовоза. Он вошел в землянку, мы выскочили, закрыли дверь снаружи колом и привязали длинную веревку к колу. Подогнали машины, разобрали на части мотовоз: карету с колесами на ЯГ, прибили сухари под колёса, закрепили всё проволокой с закруткой надёжно. На ЗИС-5 затащили мотор и тоже всё стянули проволокой. А затаскивали все это вагами по слегам, были взяты с собой пилы и топоры. Стояли белые ночи, и комары нас зажрали, так как мы работали всю ночь. Потом отъехали километра на три, и двое пацанов побежали выпускать часового. Ну, они дернули за веревку и бегом к нам, куда там, а часовой долго стрелял вверх, забравшись на верх землянки. Дальше тихим ходом по берегу Невы, по старому каналу через Н. Шальдиху мы привезли мотовоз.
Потом была какая-то свора между начальством, но мотовоз остался у нас. Мы его разобрали, вымыли все детали в керосине, дырки в картере от осколков бомб и снарядов забили сухими яблоневыми тычками. Потом Саша Брагин начал на нем по «чугунке» возить плиту на канал. Ездили мы за трофеями для автомашин в Бор за Кобону, в Сотую за Шум и другие места. Один раз, помню, ездили в Петрушино (Отрадное) за трофеями, где провозились день и остались ночевать в немецких землянках. Землянки были в крутом овраге, чуть ли не у Невы. Только одна дорога вдоль Невы была не заминирована, а кругом были таблички «не ходить мины».
Очень много было трупов в зелёных шинелях, в касках, с противогазами и оружием. Всё немцы, так они и гнили, и никто их не убирал. Мы боялись одной только мины немецкой «эски», которую было очень трудно найти, она закапывалась в землю и торчали только три зеленых усика, ну как травинки зелёные, если наступишь, она подпрыгивала на метра 1,5 - 2,0 м и взрывалась, а в её корпусе было набито шариков штук 200, не менее, которые всё вокруг убивали. Поэтому мы смотрели в оба и двигались очень медленно и осмотрительно (разряжать мы их не умели).
Однако где-то надо было спать, и мы очень и очень осторожно осмотрели шт. 5 - 6 землянок и нашли одну, которая была не заминирована, в ней и переночевали. В остальных были натянуты очень тонкие проводки, как паутина. Однако, они жили добротно, их землянки снарядом было не взять, внутри кровати двух ярусные с пружинами и всякой домашней утвари валялось много и так далее.
Был несколько раз на «Невском пятачке» и видел без прикрас, что это такое: танков разбитых было очень и очень много, как наших, так и немецких. Прямо на дороге стоял развороченный «тигр», ну мы его облазили снаружи и внутри, на лобовой броне был оторван угол, и толщина брони была, приблизительно, 200 мм. Рядом, приблизительно, в 20 метрах стоял разбитый наш «КВ». На взгляд «тигр» был гораздо больше и мощнее. А кругом от берега Невы и до дороги были сплошные траншеи вдоль и поперёк и один песок, песок и песок. Из песка торчали стволы разбитых пушек, пулеметов, винтовок, автоматов и всё трупы, трупы и трупы, а в песке кости, кости и кости. А кругом мертвая тишина и только волны у берега Невы чуть урчали.
Глядели на здание 8-й ГЭС, на скелете которого висели лохмотья из труб и балок.
Однако, как сейчас (и на всю жизнь) вижу панораму перед Синявинскими высотами. Ничего, по-моему, ужаснее в жизни не бывает.
Вот, если свернуть с Мурманского шоссе и ехать на птицефабрику Северная… Тогда (весной 1944 года) дороги не было, а была безлесная песчаная боровинка между болот и топей, по которой проходила фронтовая дорога. Так вот с перекрёстка просматривались Синявинские высоты, как на ладони, нигде даже не было кустов, одни выработки из-под торфа, залитые водой слева и справа, росла трава, мёртвая тишина, одни утки ковырялись в болотах и крякали. Добрались по дороге до станции Подгорная, которая находилась перед сопками. Брать было абсолютно нечего: рельсы изуродованы, вагоны исковерканы, постройки разбиты до основания и везде таблички мины, мины и мины. Налево и направо в воде несметное количество раздутых трупов (серая шинель – наш, зелёная шинель – немец), никто их не убирал, все истлели. Подъехали к сопкам, кругом голо, даже травы нет на сопках, внизу один мох да вода. Дорога у сопок вверх уничтожена, всё перепахано воронками. Наши были внизу, немец наверху. К самой сопке слева подходила узкоколейка. На ней стояли железные платформы, вот за ними и прятались наши солдаты, так как здесь были выложены гранаты в рядки по несколько штук Ф-1 и другое военное необходимое снаряжение. А трупов было не сосчитать: одни лежали, другие – в положении полусидя, у кого в зубах самокрутки, у кого между пальцев. Где не было вагонов, правее сопок, были наши окопы, в них можно было только лежать, так как кругом болото, и все это усеяно неубранными трупами наших солдат, то же с самокрутками в зубах и руках. И вся местность не разминирована.
Внизу, как бы в продолжение дороги, стоит наша 45 мм противотанковая пушка, рядом тлеет её расчет – 4 – 5 человек, все в обмундировании. Чуть выше по бывшей дороге, между сопок, с наклоном вниз стоит Фердинанд, за ним тлеют 4 немца, но раздетые до нижнего белья. Поднялись выше на сопки (правая, помню, называлась Озерная, так было написано на досочке), там были немецкие окопы и ходы сообщения, ведущие куда-то в глубь. Мы дальше не пошли, так как кругом - таблички «мины».
Бруствера немецких окопов (это я точно видел, выложены трупами) высокие в осколках и с торчащими костями. Если в любом месте ковырнуть ногой песок, то сразу вылезали кости. Убитых немцев было очень много, трупы тлели, их никто не убирал. А кругом один песок, осколки от снарядов и мин, и ни одной травинки. Мы быстренько оттуда смотались и, доехав до боровины, начали курочить нашу танкетку, чтобы вытащить из нее мотор (их в танке было два от ГАЗ-АА). Было жарко и воду мы пили из болот, где виднелись и торчали трупы, пропустив её через 3 пилотки, Пили воду таким образом неоднократно, и никто не болел.
Надо отдать должное и земной поклон нашим ребятам, которые до войны кончили десятилетку, они все прошли ускоренные курсы младших лейтенантов и все погибли на фронте: Василий Батецкий, Николай Лукин, Петр Правдин, Коля Колобов и многие, многие другие. Вечная им память!!!
На восстановленных машинах мы развозили зерно по колхозам в Лаврове, Кобоне и так далее.
Карьер начал работать и давать материал для строительства в Ленинграде. Директором был Федоров, «хороший» был коммунист, по ночам подгонял кран на кладбище, снимал дорогие памятники из мрамора и сплавлял их, потом он повесился.
Осенью 1944 года меня, Путиловских и других ребят района, 1927 года рождения, взяли для обучения по 110-часовой программе автоматчиков – это за Войбакало километра полтора в лес, где были землянки от военных госпиталей. Дали нам автоматы, и мы ползали по полям и ели морковку (во время учёбы), потому что нас не кормили, мы должны были харчи везти из дома. Один раз после ползания по полю, мы - Путиловские держались вместе, сели в канаве отдыхать, один человек - Павел Чащин, всё дергал затвором от автомата, ему говорили перестать это делать, однако, ствол был направлен между ног кому-то, и вдруг автомат заработал, хорошо, что пули прошли все мимо, разворотило штаны и оцарапало ляжку. И к чему эти учения были – не пойму, толку от них никакого, наверное, по плану.
Отец и Шурик присылали треугольнички, мама и я их читали и были рады, что они живы и больше ничего. Мать устроилась работать в Сельсовет и разносила всякие бумажки. С/с был в Парфеновом доме. А я всё работал и работал. Питались мы, как и все, очень плохо, всё больше с огорода. Клуба в ту пору не было, ни танцев, ни кино. Так что в любовь-то и не крутили. На Плитных вступил в комсомол, просто выдали билет – и всё.
И вот нас: Вовку Красавина, Павла Тюкина, Вовку Сусорова, меня и других ребят призвали в Армию. Никаких проводов не помню, наверное, их не было.
А вот на всю жизнь помню, как будто это было вчера, мать стоит в белой шали и зеленом пальто, с черным воротником, лицо открытое, никаких слез (видимо, была в «шоке») – уходил из дома последний…
Шагов через двадцать я оглянулся и помахал ей рукой, и она мне помахала рукой. Вот так она осталась одна.
А я с ноября 1944 года стал солдатом.
P.S. Отслужил почти 7 лет в Армии, демобилизовался в 1951 году, на второй день устроился на работу на Прядильно-ниточный комбинат им. С.М. Кирова и сразу пошел в ШРМ № 71. В 1953 году окончил 10 классов и осенью поступил учиться в ЛВМИ и окончил его в 1969 году. На комбинате познакомился с Груничевой и с 17 ноября 1952 года мы стали мужем и женой.
После учёбы в 1969 году работал на Невском машиностроительном заводе им. Ленина. С 1966 года работал на заводе Турбинных лопаток на инженерных должностях.
В 1978 году по болезни (обширный инфаркт) ушел на пенсию инвалидом II группы.
Родились две дочери:
9 октября 1953 года – Лариса
23 февраля 1963 года – Люда
Отец Рысков Яков Иванович родился 9 апреля 1901 года, умер 12 июля 1949 года.
Мать Рыскова Александра Михайловна рожденная 23 апреля 1904 г., скончалась 8 апреля 1961 г.
Оба перезахоронены (с Большеохтинского кладбища) на Южное кладбище по адресу: Зеленая 12, ряд 67, могила 32.
Брат Рысков Александр Яковлевич родился 19 марта 1926 года, скончался 19 октября 1977 года. Захоронен на Южном кладбище по адресу: 1-й зеленый участок, ряд 26, могила 30.
Дочь Батурина (Рыскова) Лариса Юрьевна родилась 9 октября 1953 года, скончалась 2 февраля 1994 года. Захоронена по адресу: Ковалевское кладбище, участок 19, квартал 3, ряд 1, место 16.
Брат отца Рысков Дмитрий Иванович захоронен на кладбище в с. Путилово.
Сестра отца Мария Ивановна Анхимова (Рыскова) захоронена на кладбище в с. Путилово.
Бабушка Красикова Александра Степановна захоронена на кладбище в Лукинском (Мучихино).
Мария Красикова (жена брата мамы и Алексея) захоронена на кладбище в Лукинском (Мучихино).
Татьяна Степановна (сестра бабушки) умерла в блокаду и неизвестно, где захоронена.
Красиков Николай Иванович – убит при бомбежке и захоронен в огороде, около бани в Горной Шальдихе.
Романовы: Андрей, Анна, Андрей и Нина захоронены на кладбище в с. Путилово.
Жена Рыскова (Груничева) Серафима Федоровна родилась 3 января 1930 года, скончалась 24 октября 1997 года. Захоронена по адресу: Ковалевское кладбище, участок 31, квартал 1, ряд 18, место 10 (там же отведено место и для меня).
Старшая её сестра Евстигнеева (Груничева) Валентина Федоровна, скончалась 13-го декабря 1997 года и захоронена на кладбище в г. Валдай, Новгородской области.
Остальные дети Груничевых: Клава 10 лет, Коля – 7 лет и Толик – 3 лет – умерли в блокаду от голода и захоронены в братских могилах.
Серафима Федоровна, хотя и не занимала больших должностей, но была человеком с Большой Буквы. Труженица на производстве, постоянно заботилась о детях, внуках и муже. Выполнила волю Создателя мира, Земли и Природы со спокойной совестью. Она и не умерла, а просто спокойно уснула, ночью в 3 часа 24 октября 1997 года, чтобы не беспокоить нас от этой страшной болезни. Вечная ей память и глубокий поклон от нас.
Сейчас мы живем втроем:
- Я, дочь Люда и внучок Вадим Владимирович. Внучка Наташа живёт в квартире дочери Ларисы.
Вот и всё, пока. Январь 1998 год.
Наш адрес:
Индекс 195176
г. Санкт-Петербург
проспект Металлистов,
дом 25, корпус 3, квартира 8
Автобиография
Рысков Юрий Яковлевич родился в октябре 1927 года в Ленинградской области Мшинского района, Путиловского сельсовета, дер. Г. Шальдиха. В семье рабочего.
Отец, Рысков Яков Иванович, рождения с 1901 года, работал на Путиловских плиторазработках. Перед Великой Отечественной войной работал на заводе «Большевик» в г. Ленинграде. С начала и до конца Великой Отечественной войны воевал на Ленинградском фронте. Умер в 1949 году инвалидом войны в г. Ленинграде.
Мать, Рыскова Александра Михайловна, рождения с 1904 года – домохозяйка. Умерла в 1961 году в г. Ленинграде.
Брат, Рысков Александр Яковлевич, с 1926 года рождения, участник Великой Отечественной войны, умер в 1977 году в г. Ленинграде.
До войны учился в Путиловской полной средней школе, в 1950 году продолжил учение в вечерней школе при доме офицеров в 64-й гвардейской дивизии, с 1951 года по 1953 год учился в 71 ШРМ Смольнинского района г. Ленинграда, где и окончил 10 классов. С 1953 г. по 1959 год учился в Л.В.М.И., где защитил диплом на инженера-механика. Во время Великой Отечественной войны наша семья из деревни Г. Шальдиха с сентября 1941 г. пешком эвакуировалась в деревне Низово (3 км от деревни Кобола) до мая 1942 г. В мае 1942 г. мать, старший брат и я, вернулись обратно в деревню Г. Шальдиха (когда стабилизировался фронт). С мая 1942 г. работал разнорабочим на строительстве прифронтового аэродрома в УАС 1010 до января 1944 года. С января 1944 г. по ноябрь 1944 года работал автослесарем на Путиловских плиторазработках, с ноября 1944 г. по апрель 1951 года служил в рядах Сов. Армии на должностях рядового и сержантского состава в Артиллерии. После демобилизации в 1951 году поступил работать на прядильно-ниточный комбинат им. Кирова в качестве рабочего, где и проработал до осени 1953 года. После окончания ВУЗа с 1959 г. по февраль 1966 года работал на Н.З.Л. в должностях инженера и начальника БЛЛ цеха, с февраля 1966 г. по сентябрь 1967 года работал начальником технологического бюро Л.З.Г.Л., с сентября 1967 г. по ноябрь 1975 года работал начальником БГК КПУ Л.З.Г.Л., с ноября 1975 г. по ноябрь 1977 г. работал зам. Начальника КПУ по подготовке производства п.о. Л.М.З., с ноября 1977 года по настоящее время работал в О.Г. Мет. Л.П. и.о. Л.М.З. на должности конструктора I категории.
Был гл. в ЛИСИ с 1944 г. по 1957 год.
Общественную работу выполнял по роду своей рабочей деятельности – агитатором, комсоргом и так далее.
Имею семью: жену и двоих детей.
Жена, Рыскова (Груничева) Серафима Федоровна с 1930 года рождения, работает на заводе «Арсенал».
Старшая дочь, Рыскова (Батурина) Лариса Юрьевна с 1953 года рождения, замужняя, работает в центральной лаборатории судебно-медицинской экспертизы.
Дочь, Рыскова Людмила Юрьевна, с 1963 года рождения в 10 классе.
Зять, Батурин Юрий Дмитриевич, с 1947 года рождения, работает старшим инженером на п.о. «Адмиралтейский завод».
Я и мои родственники не подвергались репрессиям. Под судом и следствием не были, а также в оккупации.
18.07. 1979 г.