- Весна, - угрюмо пробормотал Воин, с отвращением вытаскивая сапог из холодной жижи в которой непонятно чего было больше: стылой воды, грязи или снега. Скорее всего и того и другого и третьего было поровну, и все вместе они давали такую смесь, что оставалось только матерится сквозь зубы, экономя силы и нужное тепло. Провалившись в очередной раз чуть не по колено, Воин с досады плюнул, выбрал на обочине место почище и развел костер. Вода в котелке уже закипала, когда он вдруг замер и напрягся, прислушиваясь к чему-то. Почудилось то ему или нет?
Положив руку на рукоять Деймура, Воин нырнул в придорожные кусты и пошел на звук. Да и было ли это звуком? Так стонет воздух перед падающим деревом, так кричит сама землю, когда корни столетних великанов вырываются из нее и нелепыми пятернями торчат во все стороны. Воин шел, но звук не становился громче. Он с каждым шагом делался все отчетливее, но был все так же тих и монотонен. Вдруг, совершенно неожиданно, кустарник расступился перед Воином и он очутился на обочине дороги, по которой нескончаемым потоком шли люди. Скрипели колеса телег, кричали на руках причитающих матерей младенцы, ругались погонщики, сипло и отрывисто командовали солдаты шедшие между обозами, мычал гонимый в никуда скот, но все эти звуки сливались в один и тонули в нем. Так стонет земля когда подземные силы рвут ее корни, рвут по живому, не щадя.
Перед Воином проходили сотни лиц, но все они казались ему одним лицом. Он видел сотни пестрых одежд, но они были серы. Он смотрел в сотни глаз, но это были одни глаза. Глаза, в которых тяжелой, стылой водой стояла безысходность.
- Господи, что это?! – воскликнул Воин, но слова его канули на дно людского потока, как тяжелые камни глухо. И как со дна реки до него донеслось:
- Это война…
- Это война, малыш, - рядом с Воином неслышно возник Альбус. Людской поток отпрянул от них, изогнулся дугой, обнажив свое русло, где с грязь были замешаны книги, тряпье, побрякушки и человеческие тела, затоптанные в грязь, размозженные копытами лошадей, колесами телег и ногами шедших по ним людей. Но вскоре поток вернулся в свое русло, милосердно скрыв от глаз Воина то, что но видел.
- Альбус, т можешь остановить это? – спросил Воин, оборачиваясь к магу.
- Нет. Это неизбежно, - маг покачал головой: - И не смотри на меня так. Это война, малыш. Так было, так есть и так будет. Вечно. Кто бы по каким бы причинам не начал войну больше всех будут страдать вот такие мирные, ни в чем неповинные люди. Их вина только в том, что они родились не в то время и не в том месте.
- Как ты можешь говорить об этом так спокойно?! – почти прорычал Воин: - Ты посмотри, посмотри…вон, видишь ту девчонку? Она совсем недавно стала матерью. Посмотри на сверток в ее руках – это ее ребенок, но он уже умер, а она безумна. Она обезумела от горя, а ты…ты…- Воин задыхался.
- Я ничего не могу, Воин. Так же как и ты. Не я начал эту войну…
- Но ты можешь ее закончить! – взорвался Воин.
- Ошибаешься, не могу. – отрицательно мотнул головой Альбус: - Я могу из воздуха сотворить вино или дворец, могу расщепить гору на атомы и заново собрать ее такой же. Но лишать людей их свободы? Прости, малыш, это – прерогатива Богов.
- Но ты можешь образумить тех, кто начал эту вону!
- А ты знаешь кто ее начал? Может быть она началась потому, что два деревенских парня не поделили пиво на пирушке.
- Так не бывает, - отрезал Воин.
- Малыш, войны начинались и по менее значительным поводам, - грустно улыбнулся Альбус.
- Знаю, - буркнул Воин и уже было отвернулся от дороги, но не выдержал и простонал: - Но нужно же что-то делать! Нельзя же просто так стоять и смотреть!
- А что ты можешь сделать? – спросил Альбус.
- Найду того, кто начла эту войну и убью! – мрачно сказал Воин.
- Придет другой, - пожал плечами Альбус.
- Убью и его, - прорычал Воин, - и буду убивать до тех пор, пока никого не останется!
И резко повернувшись, он шагнул в кусты и пошел к своему костру.
А Альбус стоял у дороги и смотрел как человек за человеком, повозка за повозкой неостановимый людской поток появлялся из-за одного поворота дороги и исчезал за другим. О чем он думал? Одни только боги знают, но через минуту тела умерших, втоптанные в грязь, поднялись над дорогой и растаяли в воздухе. Низкие серые тучи разошлись, начавшийся было снегопад кончился, выглянуло солнце и в воздухе вдруг запахло весной, еловой хвоей, проснувшимся лесом. Послышалось даже птичье пение вперемешку с веселым журчанием ручейков. Солнечный свет заискрился на сотнях крохотных капелек и, в воздухе повисла радуга.
- Мама-мама! – мальчонка одетый в одну, забрызганную грязью рубашку, подергал свою мать за рукав и показав на взвившегося в поднебесную высь жаворонка, сказал: - Красота-то какая!
И усталая женщина, в душе которой давно поселилась безнадега, а в глазах – тоска, рано сгорбленная непосильным трудом, вытащившим наружу вены натруженных рук, вдруг распрямила спину, взглянул ввысь и неожиданно улыбнулась, сразу став моложе и красивее.
- Яблоками пахнет, - мечтательно сказала она, еще бережнее прижимая к груди уютно сопевший сверток, свою крохотную дочурку, последнюю память о муже, сгинувшем без вести на этой войне. Горло снова перехватило, к глазам бросились слезы, но она справилась с собой, заставила думать о другом. О том, что у нее есть еще два сына: Юлле и Вилсу, которых тоже нужно сберечь, вырастить, поднять, поставить на ноги. О том, что у нее есть дочурка, ради которой она сама должна жить.
И вспомнилось ей ее собственное детство: босоногое, веселое. Вспомнился запах цветущих яблонь по весне, когда легкие белые лепестки опадали и все вокруг было словно засыпано снегом: белым-белым, мягким-мягкими теплым. А потом, когда созревали яблоки, один их запах пьянил голову не хуже вина. Она любила осень именно за этот запах спелых яблок. Аромат наполненный потаенной силой, скрытой, но так легко переходящей в тебя, переполняющий, кружащий голову и дающий уверенность, что все будет хорошо. Недаром своего первенца они с мужем зачали в яблоневом саду, осенью. Еще до свадьбы, нарушив все устои и запреты. Был первый месяц осени. Вечер того дня выдался теплым и они еще только начинавшие чувствовать, что принадлежат друг другу, пошли гулять в яблоневом саду.
Накануне был заморозок и чтобы сохранить урожай, в саду весь день и ночь жгли костры, дымом и теплом укрывая яблони от жестокого мороза. Они сели подле кострища, Данко расшевелил огонь и сел рядом с ней. А она, подняв голову, смотрела на проступающие в бесконечности неба звезды.
- Вана, тихо позвал Данко, и она взглянула ему в глаза.
Никогда еще звезды не светили так ярко. Никогда еще костер не был столь жарким, а земля, усыпанная палой листвой столь мягка. Никогда еще она не чувствовала себя настолько счастливой.
А через девять месяцев родился Вилсу. Мать плакала, отец ходил как грозовая туча, а сударушки на деревне спешили почесать языки. А она, качая на руках своего первенца, как и все эти девять месяцев не замечала ничего вокруг. Не видела она, как отец порывавшийся наказать упрямую и беспутую дочь, заходил в ее комнату и замирал у порога. Глаза его вдруг начинали блестеть и теплели, кустистые брови расходились от переносицы, а ругань и крик, стоявшие в горле, исчезали куда-то. И отец, тихонько ступая, уходил, осторожно прикрывал за собой дверь. Не замечала она и не слышала ни укоров матери, ни попреков тетушек. Лишь качала на руках своего Вилсу, оказавшегося на диво спокойным и некрикливым. Когда ему исполнился месяц, вернулся уехавший на прииски Данко, которому с родичем уезжавшим туда же передали весточку о рождении сына. Узнав об этом, Данко заплатил нанимателям-гномам неустойку,и, как на крыльях, прилетел домой. Заработанного золота, даже за вычетом неустойки, хватило и на выкуп за невесту и на плату за ее честь и на свадьбе, на которой целую седьмицу гуляла вся округа. И на дом, краше и светлее которого не было на десять верст кругом. Так и зажили они. Данко купил у землячества надел, посадил сад, завел хозяйство. Еще через год родился Юлле, удавшийся голосистым и беспокойным.
- Первым запевалой на селе будет, - смеялся Данко всякий раз когда младенец будил их средь ночи. Потом родилась и Ванна. Это Данко настоял, чтобы она назвала дочь своим именем.
- Будет у меня две Ваны, - сказал он однажды, вместе с ней наклонившись к люльке, в которой гугукал комочек жизни по имени Вана.
Как он произносил ее имя! У нее каждый раз сердце заходилось, когда он то ли говорил, то ли пел: - Вана ты моя, Вана.
А потом все в один день рухнуло. Приехал вестовой их Глиэрна, собрал всех мужчин на деревенской площади, что-то сказал им, раздал каждому по бумаге, в которой имеем короля повелевалось в день получения приказа прибыть в Глиэрн, и вскочив в седло, унесся прочь.
Вана не позволила себе заплакать на глазах у мужа. Лишь собирая его в дрогу, она зарылась лицом в его рубаху и неслышно завыла, сжимая зубы и силясь сдержать слезы. Когда она отняла рубаху от лица, на той остались два мокрых пятна. А потом Данко закинул мешок за спину, вскочил на своего черного, как ночь, и слушавшегося только его, Гургаша. Наклонился, обнял жену, и, взглянув в глаза старшего сына, сказал:
- Храни мать.
И, дав шпоры коню, унесся в Глиэрн. Только ночью, когда накормленные дети уснули, когда притихла, словно пришибленная горем деревушка, она вышла из дома и, прижавшись щекой к яблоне, что укрывала их с Данко в ту, первую ночь, выплакала ей свое горе. Слезы лились и лились, но легче на душе не становилось. Остановиться она уже не могла, когда ее щеки коснулось яблоко. Робко и осторожно, словно бы мудрое дерево дарило ей сою ласку, успокаивало, убаюкивало и давало силы жить.
- Спасибо тебе, милая! Спасибо, родная! – всхлипывала Вана, гладила рукой шершавую кору и прижималась к ней щекой.
Закончилось лето, отплакала дождями осень, прошла зима, а на десятый день весны в деревню пришел отряд мечников. Их командир, дав всем лишь несколько минут на сборы, ничего не объясняя, лишь твердя: «Именем короля, именем короля», повел их. Куда? Похоже они сам не знал. На все вопросы он отмалчивался, отводил в сторону глаза и, вскоре его перестали тревожить. Благо, что и своих забот привалило куда больше. Юлле потерял в расхлюпанной жиже сапоги и, они с Вилсу, меняясь несли среднего на руках.
Вскоре им встретился целый обоз беженцев и, они влились в него, или скорее растворились в нем. Какой-то сердобольный дедок посадил их на свою телегу и они где ехали, а где помогали лошади тащить повозку по грязи. Харчевались они на пару с этим мужичком, спали под его телегой. Вернее спали лишь они, а дедок все чаще ворочался, и когда думал, что Вана не слышит скрипел зубами и шепотом бранился. Или, погрузившись в дрему, тихо стонал. На все ее расспросы он с мрачным видом отмалчивался, но потом рассказал, что жил в предгорьях. Тамошние села часто страдали от орочьих набегов, но земли были плодородными, климат теплым и, люди не уходили из тех мест, как могли отбивались от орочьих шаек. Дедок по молодости был охотником и как-то раз, пойдя на охоту, сам стал дичью Орки устроили на него целю облаву. Спасаясь, он убил троих и смертельно ранил вожака. И потому, орки поймав его, сначала долго били, а потом переломали все кости и вывернули суставы.
Когда его нашли, привязанным за руки над ущельем, он был при смерти. И только вмешательство странствующего волшебника, которого каким-то ветром занесло в их края, спасло его жизнь. Маг целую ночь и целый день творил над ним, погруженным в колдовской сон свои волшебства. А потом, велев укутать его, собрал свои пожитки и, даже не спросив платы, ушел так же внезапно как и появился.
Проснулся он тогда через неделю, ослабленным, но абсолютно здоровым. Спустя полгода он оправился и попытался найти своего спасителя, но так и не нашел: мир велик, а маг, как бы силен он ни был, все же не больше, чем человек. Он женился, вырастил сыновей и ничего никогда не напоминало о том, что когда-то он напоминал раздавленного таракана. Только к старости у него начали ныть болеть кости и суставы. А сейчас от земляного холода они ныли просто нестерпимо.
- Днем-то еще ничего, но вот ночью – хоть волком вой! – закончил свой рассказ старик.
После этого Вана, на сережки, свадебный подарок от мужа, выменяла теплое одеяло из цельных оленьих шкур и подарила деду. Старик сначала наотрез отказался, но промучавшись еще одну ночь, на утро попросил подарок. А на ночь предложил:
- Вы того... ложитесь со мной. Одеяло большое, поместимся.
Вана долго смотрела на него и, дед, сконфузившись, начал заикаться:
- Ты, доча, того…не пойми старика…эта…в плохом смысле. Я того…значит, как лучше хотел.
- Успокойся, отец, - сказала она ему: - Ночи и правда холодные а вместе всем теплее будет.
Ночью, прислушиваясь к сопению спящих детей, Вана долго смотрела на деда.
- Ну и глаза у тебя! – прошептал тот.
- Какие?
- Прости, но как у ведьмы. Или волчицы. Ты поди во тьме не хуже, чем днем видишь. – улыбнулся дед.
- С чего ты взял?
- Да показалось, - пожал плечами старик: - У старухи моей тоже такие были…
- Почему были? – спросила Вана и поняв, закусила губу: - Прости, отец.
- Ничего. Померла она, - прошептал старик и отвернулся. Помолчал, а потом добавил: - Как узнала, что оба сына погибли, так и слегла. Ни пила, не ела. Два денька всего помучилась и отошла. Я вчерась задремал под утро, она мне приснилась молодой. Она ведь самой первеющей красавицей на селе была. Ты что-о-о-о, ходила, как царица – и подойти не смей! Брови дугой, глаза голубые как небо, высокая, стройная. Чем я ей, стручок, глянулся – до сих пор не пойму. Ведь после мага-то, она меня целый месяц выхаживала. Ни на шаг не отходила. Сударушки устали языками чесать, за глаза повенчали нас. На том и успокоились. Нехорошо, конечно, с одной стороны, но, как я думаю, Господу Богу – все равно венчанные мы были или не венчанные. Любили мы друг друга, вот и весь сказ. А вчера она звала меня с собой, знать и я не задолю.
Старик вдруг повернулся к ней и, глядя в глаза, сказал:
- Доча, если со мной что случится, лошадь и телегу забирайте себе, а меня…похороните, где повыше, повольнее. Добро?
Вана, закусила губу, пытаясь удержать брызнувшие слезы, и лишь кивнула.
- Не плачь, - дед сухой, шершавой ладонью оттер ее слезы: - Ведь мы не вечны. Это в молодости жизнь кажется долгой-долгой. А сейчас оглядываюсь и, такой короткой кажется, что удивляюсь: как и успел-то все! Ведь главное не прожить долгую жизнь, а прожить отведенное так, чтобы не было стыдно там, в Рассветном городе. Так, что не плачь. Давай спать, а то разбазарился я что-то, того и гляди деток разбужу. Спи, - сказал он и, Ванна послушно закрыла глаза.
А на следующее утро дед не поднялся. Он лежал тихий, неподвижный. Лишь на губах его лежала чуть заметная улыбка….
Под проливным дождем деревянными сучьями, топором, найденным обломком меча рыли они с Вилсу могилу. Холм выбрали высокий. Только земля была каменистой и лишь к вечеру они положили тело в яму и насыпали могильный холм. Вана попыталась на большом камне, поставленном в изголовье могилы, выбить надпись, но поняла, что так и не узнала имя деда. И только благодаря дождю никто не заметил ее слез. «Прости, дедушка, прости», - беззвучно шептала она, вздрагивая от рыданий.
А мимо них неостановимо текла глухая ко всему река людского страдания. Падал дождь, шли мимо уставшие от боли и потерь и потому безразличные ко всему люди. Раскисшая от дождя земля одинаково принимала в себя и умерших людей, и выбрасываемые за ненадобностью вещи, и слезы, и отчаяние, и мольбы.
Что потом случилось с Ваной неизвестно. Она села в телегу, где дожидались, укрытые от дождя дети, взяла вожжи и, понукнув привыкшую уже к ней лошадку, растворилась в этом людском потоке, идущем в никуда.
Выжила ли она? Сумела ли вырастить своих детей? Встретились ли они снова с Данко? Неизвестно. В любой войне, даже такой незначительной, которую вела Модуя с Мериабаром – жизнь одного человека ценится дешевле хорошего меча или арбалета. Никто не удосужился искать Ванну, разыскивать ее саму, ее детей или их могилы. Да и где их отыщешь, если вдоль дорог, по которым шли беженцы, таких безымянных могил тысячи. А в них через одну покоится не по одному человек, а каждая четвертая – братская.
В приходских книгах каким-то чудом сохраненных священником против ее имени записано: «Пропала без вести. Могила неизвестна». А против скольких имен в подобных книгах стоял такие же надписи!
Никто не считал. Как никто не считал: сколько солдат, вернувшись в родные края, на месте родного дома находили развалины или выжженные пепелища.
Никто и никогда не считал: сколько слез в море людского страдания, сколько капелек крови в тех реках войны, что текли во все времена на земле.
Людского горя никто и никогда не считал.