«Дорогая передача! Во субботу чуть не плача,
Вся Канатчикова дача к телевизору рвалась
Вместо, чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться,
Вся безумная больница у экрана собралась…»
(В.С.Высоцкий)
На навигаторе выскочило: « Канатчиковский проезд». Ба! Так вот куда едем. Это ж приснопамятная «Кащенко», «Канатчикова дача». Везу в субботу невеселый экипаж в московскую психиатрическую больницу №1, теперь имени Алексеева (а чем Кащенко-то был плох?), к отцу своего друга, который внезапно и тяжко занедужил головой.
За сто рублей въезжаем на территорию больницы. Впрямь, как на даче: рослые ели в снегу, кирпичные корпуса в сугробах. Погулять тут, отоспаться? Чур меня, чур меня, чур…
Душераздирающ момент встречи. От стеночки длинного коридора, где сидят подмытые и застегнутые «психи» отделяется тень, отдаленно напоминающая юморного Петровича, и семенит к своей седой подруге. Трогает внука, потом протягивает руку мне. Узнал! Из мрака, из норы своего страха, вынырнул и прошептал: «Приветствую». Здравствуй, родной. Как тебя укатало.
Заходим в столовку – основное место свидания-кормления больных. Трясущимися руками бабуля вынимает свои продуктовые заготовки, а ничего не вынимается, и, суетясь, сует и сует ему в рот и в руки пироги и котлеты вперемежку с борщом и соком.
Петрович ест жадно, не отвлекаясь на расспросы. Разум барахлит, а инстинкт не ошибается: тело хочет есть. Внезапно к нашему столику споро подшаркивает персонаж в байковых штанах до подмышек, хватает сок, открывает, выпивает и молча, возвращает бутылку. «Нормальные» больные ржут и беззлобно гонят его: «Вася, иди отсюда! Не пугай людей».
Вокруг происходят похожие на нашу мизансцены. Справа мужские рыдания: «Забери меня! Забери…» Девчачий голос: «Папа, не расстраивай меня,- шепотом,- Уже скоро». Кошу глаз направо. Там вполне импозантный (даже в больничных обносках) мужик при профессорской бородке.
Впереди пара: отец и сын. Сын совсем плох. Совсем. Ничего не говорит, не встает с коляски, бессмысленная улыбка, слюна, текущая на подбородок. Отец принес ему отварные макароны "ракушки". Сын, сделав над ними странные пассы, начинает осторожно, как живых, перекладывать их в руку и потом есть. По одной макаронине. Как живых. Когда сын поел, отец берет его руку и гладит по тыльной стороне ладони. Лысеющий идиот замирает, смотрит в сторону, но улыбка! Сомнений нет – это улыбка счастливого ребенка. Подходит медсестра с намерением укатить, дескать, время вышло. Отец привычным жестом засовывает деньги в оттопыренный карман «милосердной сестрицы». Встает. Немолод, очки в тонкой золотой оправе, свитер под горло. Сколько же, отец, ты передумал за эти годы?
Слева расположилась целая семейка: дед (он болен), сын – плотный мужик с красным лицом, невестка и внук, взрослый парень лет двадцати. «Краснорожий», хоть и старается сдерживаться, всё покрикивает на папашу.
- Это язык, папа! Говяжий язык!
- Редиска?
- Язык, говорю!!!
Кто тут псих? Когда дед накормлен, шум у них затихает. Разговора нет, все сидят, не глядя друг на друга. Долг исполнен?
Наша встреча тоже катится к финалу. Мои "голуби" уже обнимаются. Бабаня тискает Петровича: «Внучка звонила, Леночка. Ты помнишь, Леночку?».
- Помню. Дай мне денег.
- Денег?
- Здесь всё за деньги.
- Но врач сказала, денег не давать.
Услышав пароль, вырастает фигура в сильно несвежем белом халате.
- Больному денег не давайте! (Дайте мне!)
- Может быть вы возьмете. За заботу… (Не обижайте, суки, нашего Петровича!)
- Ну что вы. Это наша работа. (Не жмись) Мы всех любим. (Как достали ваши ссущие под себя ублюдки). Зелененькая переходит в карман халата.
- А где его свитер?
- А у него был свитер?
- Был.
- А какой?
- Серый такой.
Возникает некая суета. Слегка так возникает и быстро умирает.
Всё, пора уходить. Два часа пролетели как… Пролетели? Каждая секунда наждаком проползла. Смотрю прямо в глаза . В мутные, отстраненные.
- Петрович, как ты?
Смотрит молча. Как смотрит! Четко, жестко. Жив ещё там далеко мужик. Не скажет. Ну, держись, родной.