Свет вечерний. из записок провинциального богоиска

 



Для существа нравственного
нет блага без свободы; но эту свободу
дает не Государь, не Парламент,
а каждый сам себе, с помощью божиею.
 Карамзин

Прости мне; я нищ и уничижен грехами;
и пиша сие, стыдом покрываю
лице мое в сердце своём.
    Авва Исайя

 Сокрушаюсь по высокому примеру Аввы Исайи, и все-таки отваживаюсь говорить о самом насущном, что уязвляет, тревожит, а в последнее время понуждает к исповеди. И дело не в возрасте, когда жизнь день ото дня вечереет и кончина из понятия философского становится делом вполне житейским, – нет, суть не в возрасте, но в том, что бытовая стезя, шесть десятков длившаяся по исхоженным гатям, внезапно оборвалась, уткнувшись в тонкую, но неодолимую преграду неведомой ДУХОВНОСТИ.
 Я не оговорился: действительно это препятствие тонкое, физически неощутимое, почти эфирное, однако неприступное, как Эверест. Впрочем, были и есть отдельные подвижники, покорившие эту вершину – их имена в анналах духовной истории; но таковых – единицы, а труднейший опыт их восхождения потрясает и одновременно уничижает: столь отвесен путь, и столь я бессилен!
 Если бы заранее знать о духовной вехе, моё поприще было бы иным; так нет, с младых ногтей почти внушалось: бытие определяет сознание, жизнь даётся один раз и ее надо прожить в полном наборе благ и удовольствий; радость и только радость возвышает! А потому борись, добивайся, обустраивай свое место в жизни подобно комфортному гнезду, над которым никогда не каплет, но незакатно блистает солнце сытости и довольства.

*  *  *
 Я рос в барачной нищете и проголоди, но скудные послевоенные времена высветлялись всеобщей надеждой на скорое улучшение всенародного бытия; при том зоркая ленинская партия вела твердым курсом к справедливому социализму, где от каждого по способностям и каждому по труду; от социализма – к райскому коммунизму, вековой мечте человечества.
 Юную душу закаляли пионерия с комсомолией, по мере возмужания крепчал светлый советский патриотизм, а с ним – вера в безоблачное будущее, в неоглядные творческие горизонты, в братские отношения со всеми ближними и дальними. Я работал, учился и вновь работал, незаметно обретая зрелые года, но обещанный коммунизм отдалялся, а социализм «с человеческим лицом» скалился воровской усмешкой. Я мучительно освобождался от иллюзий, расплачиваясь за юношеский максимализм и легковерие; я стал догадываться: мир грознее, чем думалось, а человек – противоречивее плакатного строителя светлого будущего. Вскоре это подтвердилось: СССР, заветный колосс на глиняных ногах, рухнул, и миллионы осиротели…

В разгуле бесовском небыстро
Подёрнулся пепел и выстыл
Крутых большевицких кострищ.
Умылся милениум малый
Кровавой водицею талой,
С пелёнок всеведущ и нищ,
А вскорости – щёголь и хлыщ…
Кромешно в растлении века:
Я – смирный советский калека
С мечтой о счастливой стране,
Не бывшей, не будущей – вечной…
За сим и тоскую, сердечный,
Во мгле и базарной лайне,
От коих кромешней вдвойне.

*  *  *
 Боже упаси, я не плюю в прошлое: ведь будущее за это испепелит!.. И все-таки жаль, что по чьей-то вине у меня украдена ДРУГАЯ жизнь – истинная, по моим нынешним понятиям. Куцый материализм, приправленный бескрылым атеизмом, затмил мироздание, упростил его, сделал одномерно-плоским. На седьмом десятке до горечи очевидно: из мира изъяли душу, вытравили дух, почему бедная Россия пустилась во все тяжкие; общественные институты малосильны, кучка миллиардеров обогащается, а миллионы нищают.
 Видимо, в силу аскетического воспитания я равнодушен к деньгам, а потому вдвое тяжелее от массового потребительства, циничного практицизма и жестокости. Как не потонуть в ядовитом потоке бесчеловечности? Как выстоять на тлетворных сквозняках? Где спасительная опора?! В «демократических преобразованиях»? В высоколобой Госдуме? В сомнительном плане «общенационального лидера»? Ни в том, ни в другом, ни в третьем… Бедная душа, сто раз обманутая, вопиет о самостоянии, о духовном посохе, уповая на который она восстанет и ступит на стезю самосохранения и возрастания.

Не обвиню – бегите за благами!
Я – в столбняке, как будто яд приняв,
И слушаю в зубодробильном гаме
Как зов судьбы – несбыточную явь.
Пусть внемлет слух, пускай не видит око
Неведомые, светлые поля,-
Но я люблю до горести глубоко
Несбыточное, душу опаля.



*  *  *
 А ведь в свое время душе предлагалась детская клюшечка! Моя православная бабушка Павлина Ивановна, урожденная Пичугина, раз или два водила меня в церковь. Боже мой, как неуютно там было! Помнится, я плакал от душной тесноты и приторных запахов, меня пугал сводчатый полумрак с мерцающими глазами свечей, я то и дело вздрагивал от громких возглашений священника и внезапно пронзительных распевов хористов; я горько плакал и просился домой…
 Так и осталось во мне тёмное детское воспоминание, надолго отвратив от религиозных помышлений; тем более в боевые комсомольские года (я был цеховым секретарем) приходилось получать публичные порицания за крещение новорожденных дочерей, выговоры и даже преследования.
 Позднее, когда появилась тяга к изобразительному искусству, я заинтересовался иконописью; но это был отстраненный познавательный интерес, уступка запоздалому стыду «безродного» россиянина по поводу незнания своего, исконного. Однако иконы иконами, а в храмах бывать приходилось. Умирала деревенская родня, покойных отпевали, и я при этом присутствовал. Помнится, это происходило днем, церковь бывала полупустой; потрескивая, горели свечи, наш покойник сиротски лежал почти у входных дверей, а нарядный священник, позвякивая кадилом, долго длил панихиду… Меня уже ничто не стесняло, и вместе с жалостью к умершему родственнику исподволь трогали высокие слова молитвы: выходило так, что каждый из нас живет не сам по себе, но включен в нескончаемое сообщество единоверцев; и все они, в каких бы веках ни жили, скорбят об усопшем, молят Господа о его прощении и заранее приемлют покаянную душу на том свете.
 Отпевание заканчивалось, следовали похороны, затем поминки с крепким винопитием – и зыбкие воспоминания о высокой молитве бледнели…Продолжалась обыденная жизнь с бедно оплачиваемой работой, с надоедливыми семейными распрями… Словом, множились и множились грехи, сгущалась тяжкая духовная непроглядность.
 Но что-то изнутри тревожило, не давало покоя, словно некий душевный нарыв бесконечно ныл и ныл, заставляя внутренне метаться меж огнем и полымем; это усугубляло одиночество, а с ним – неизлечимое уныние.

Всегда хотелось безоглядно сметь, –
Зато судьба тускнеет неуклонно.
А жизнь моя – отсроченная смерть,
Замысленная так во время оно.
О, как скудны вседневности дары!
Запретные плоды бесстыдно манят.
Хоть запираешь душу до поры, -
И все ж утонешь в дьявольском обмане.
Как дольний мир искусом плодовит!
Ведь не напрасно сказано поэтом:
«Несбыточное в бедном мире этом»
Вовек не отпускает и язвит…

*  *  *
 Долго не отпускало недовольство собой, оно отбрасывало губительную тень на отношения с близкими и дальними. «Любовная лодка» дала течь; приятели-неофиты, после краха Союза «по комсомольскому призыву» поспешно воцерковившиеся, вызывали недоумение: слишком показно они молились, поминутно завидуя, всячески возвышая себя и походя осуждая соратников-коллег. При этом позиционировали себя православными, воспринимая это как пожизненное звание, раз и навсегда даденое, словно родовое имя. И никакого смирения, никакой брани с грехами явными и тайными; словом, тишь и гладь и божья благодать…
 Вот тогда-то и возвысилась в памяти покойная Павлина Ивановна! Вспомнилось ее естественное смирение, незлобимость, сердечная потребность делать добро, утешать и поддерживать, при том безутешно самоуничижаясь и скорбя о прегрешениях своих. Как она хотела приобщить меня к вере и как тайно страдала, видя, что я безнадежно плутаю…
 Пора государственной перестройки совпала с переменой духовной. Когда почва уходит из-под ног, когда нет работы и денег, когда привычный мир меркнет, а связи меж людьми истощаются, на кого надеяться? На политиков, этих самозваных «князей человеческих»? Нет, прибегаешь к самому насущному, многовековому, что подспудно пребывает в тебе, с кровью переданное предками, – к вере. Но как ее обрести на пустом месте? Понятно, без мудрого наставника не ступишь на безошибочно узкий путь, ведущий к Высокому Свету; и все же обретение веры, как я понимаю, – дело личное, интимное, не для посторонних, пусть и доброжелательных глаз.
 Через приятеля священника, бывшего художника отца Леонида (Новикова) я приобрел Библию, позднее в церковной лавке купил кое-что из Святых Отцов. Но как ни важно Священное Писание, оно, поверхностно принятое во внимание, не гарантирует духовного возрастания: нет мало-мальских задатков умного делания, нет навыков постоянной духовной работы. А значит вновь предстоит плутание на бытовых путях, неизбежные падения, нередкое отчаяние от потакания бесовским уловлениям…Но лучше падения на путях узких, чем залихватское марширование по широченным путям, ведущим в никуда.

А ведь всему виной –
Сей волосатый чепчик костяной
Над студнем завитым дурного мозга!
Так вне смирения постыло и промозгло,
Безангельно, безбожно –
Волком вой!..

*  *  *
 Я не богослов, а всего-навсего маловер, и отваживаюсь говорить о Господе не из гордости, но по насущной необходимости. Что есть Бог? Это не иконный Пантократор с белой библейской бородой и не рублевская Троица; Бог есть Дух, пронизывающий и одухотворяющий мироздание; Он есть Закон, имя которому – ЛЮБОВЬ. И при всём том Бог – это и Пантократор, и Троица, и Спас как зримые человеческие интерпретации для вспоможения в молитве и других духовных отправлениях.
 Всё впопыхах сказанное – мой провинциальный конспект веры, а что проистекает из нее – воистинно необъятно и, пожалуй, невыразимо. Духовный идеал недостижим – и насущен хотя бы для того, чтобы в его немеркнущем отсвете увидеть свою бренную жизнь; чтобы наконец-то понять, что она лишена всего случайного; что всё в ней – либо от Бога, либо – от дьявола, и ты, лично ты волен выбирать. В минуты просветлений твоя биография приобретает законченный вид: всё в ней соподчинено, продиктовано волей Божьей, даже те помышления и поступки, которые, как тебе казалось, ты осуществлял по капризному произволу.

Как высоки, Господь, твои дела!
Не по Твоей ли воле в миг невинный
Меня земная Анна родила,
Чтоб пестовала кроткая Павлина?
Не Ты ль премудро наделил отца
Ко мне суровой, скрытною любовью,
Чтоб я страдал, не потеряв лица,
И, поседев, предстал самим собою?
Не Ты ль, Всеблагий, бедностью крестил
И захолустной красотой взлелеял?
И не в Твоей ли трепетной горсти
Пылает дух, чтоб смерть была светлее?..

*  *  *
 С большим запозданием я осознал: путь к Господу лежит не через разум, но через дух – подобное постигается подобным. Ежедневная, ежеминутная борьба за духовного себя, неустанная душевная работа, сопровождаемая смиренною молитвой – это, по-моему, единственная стезя, ведущая в жизнь вечную. Именно на ней, на этой спасительной стезе, тебя и ждут бесконечные преткновения и соблазны. Вряд ли их возможно избежать – не существует пути легкого и всепобедного, всё иное – от лукавого. Это не мои доморощенные догадки, свидетельством тому – бесценный духовный опыт Святых Отцов.
 «Духовное действие Божией благодати совершается великим долготерпением, премудростию и таинственным смотрением ума, когда и человек с великим терпением подвизается… Ибо открывается какая-то сокровенная и тонкая сила тьмы, пребывающая в сердце. И Господь бывает близ души и тела твоего, и смотря на борьбу твою, влагает в тебя сокровенные, небесные помыслы, и в тайне начинает упокоевать тебя». (Святой Макарий Великий).
 «Господь желает, чтобы мы терпели поношения и удручали себя; дьявол же хочет противного… Превозносящийся не знает себя самого; Ибо если бы он видел свое безумие и немощь, то не превозносился бы, а незнающий себя как может познать Бога?» (Марк Подвижник).
 «Неизбывная брань плоти и духа! Ибо часто безопасность и счастие низвергают того, кого не  могли победить несчастия. Не внешнего врага надобно нам бояться; враг наш заключен в нас самих». (Святой Иоанн Кассиан).
 «Будем непрестанно памятовать о смерти, ибо от этого рождается в нас отложение всех забот и сует, хранение ума и непрестанная молитва, беспристрастие к телу и омерзение ко греху и почти всякая добродетель». (Преподобный Исихий).
«Время покаяния коротко; Царствию же небесному нет конца…Как здесь каждый возрастил крылья свои, так там воспарит горняя; как здесь очистил ум свой, так там увидит славу Его, и в какой мере возлюбил Его каждый, в такой там насытится любовью Его.» «Се скончался; не стало его; отжил свой век, и лежит недвижим, бездыханен и безмолвен. – Что же есть человек? – Сонное видение и тень…» (Святой Ефрем Сирианин).

Ефрему Сирианину внемли:
Промеж пиров и похотливых скачек
Глянь в пропасти кладбищенской земли –
Ты в персть отыдешь так же, не иначе.
Или не так?.. Намерен вечно жить,
Вкушая наслаждения и брашна?
Ты – сонное видение во лжи.
Ужель тебе за будущность не страшно?
Проснись, проснись пока не пробил час –
Ведь время покаяния коротко –
И ужаснись греховности сейчас,
И преклонись пред небесами кротко.
Ты – странник и пришелец в мире сем,
И дни твои подобны зыбкой сени;
И коль страшишься адских потрясений,
От мзги бесовской отрекись совсем.


*  *  *
 Легко срифмовать – много труднее достичь. Даже беглое цитирование Святых Отцов дает представление о многотрудности духовного делания; а ведь они наставляли своих монашествующих соратников. Во сколько раз сложнее самосовершенствоваться в «нашей буче, боевой кипучей»! Такое чувство, будто страна сорвала нравственные «тормоза». Музыку заказывают циничные толстосумы – и учинен на частных телеканалах истовый шабаш: разлагающие ток-шоу, похабная «развлекаловка», публичная перетряска постельного белья скороспелых «звёзд» шоу-бизнеса, а главное – двадцатичасовая пропаганда наживы и успеха любой ценой.
Признаюсь, когда я прикоснулся к «Добротолюбию», представление о действительности разительно изменилось; мир, в котором я существовал, предстал во всем несовершенстве, малозначительности, даже ложности, словно некая рука сдернула с него обманное покрывало, до поры декорировавшее неприглядность реальности – псевдоцели, псевдоценности, псевдоотношения.
 Трезвение, постоянное трезвение и строгий самоанализ на основе смирения – вот что необходимо для того, чтобы не погибнуть в пустосвятии, в показной религиозности, которой грош цена… Боже упаси, я этого не хочу! Лучше розовощекий атеизм, чем порочная «вера».
 Да, Христос – это Свет, но стези к нему пролегают сквозь нагромождения мрака. Об этом предупреждает «Добротолюбие», но и просветленно уверяет: Господь призрит всех смиренных. Но смирение из-за нашей гордости – за семью печатями, выставленными сатаной!

Не возвращу угасшую зарю
Напрасной юности – печально вечереет…
Я стал трезвее духом, не старее,
И выстраданно это говорю.
Великим грезил – малое обрел,
И в будущем – страдание большое…
Зато сроднился с собственной душою,
Что в юности плыла, как ореол.
Сиянья нет. Но греет костерок
Укромный вопреки ветрам отравным.
И впрок прошу: «Помилуй, Боже Правый,
И обогрей, покамест не продрог».

*  *  *
Болезненно осознаю свою духовную ничтожность, свое маловерие и «шаткость ума нетвердого», а потому покорно принимаю заслуженную неустроенность в мире сем: нескончаемую нищету, творческую неудовлетворенность, затяжное безвестие и одиночество. Возможно, это усугубляется тем, что по рождению и образу мыслей я – пожизненный провинциал со всеми вытекающими последствиями. Но, как ни странно, я никому не завидую, не комплексую из-за отсутствия служебной карьеры, общественного положения и многого другого, что во времена дикого первокапитализма считается престижным «джентльменским набором».
 Правда, в часы отчаяния, на беду столь нередкие, нечто тёмное наваливается, давит долу, и ты панически мечешься: «Что это? За что? Для чего?..»
 Дабы опереться на родственное плечо, в приступах одиночества идешь на встречу с давними друзьями и соратниками по литературному делу. Однако успокоения не находишь: один в еще большем смятении; другой беззаботно полонен винопитием; третий в ореоле самомнения вызывающе утверждает, что напрямую говорит с Богом… Острое сочувствие и почти бабья жалость полнят болящую душу, и ты грустно удаляешься в свое окраинное пристанище. По-видимому, в друзьях и соратниках действенного Бога маловато, а потому, как всегда, скрываешься под сень пригородных лесов, выходишь в ширь полей и лугов – к счастью, здесь Господа в преизбытке: Он – душа природы, а всё тварное в ней – Его блистательные «одежды».
 После продолжительных мук душевный горизонт проясняется; возможно, в силу стихописания, обильного во дни смуты; и ты ощупью, шаг за шагом, близишься к робкой надежде: «Господи, неужели Ты окончательно отвернулся от меня? Не Тобою ли сказано: Азъ ихже аще люблю обличаю и наказую?..»
 И наступает краткое душевное равновесие; в редкие минуты я почти ощущаю, как Господь ведет меня меж соблазнов; но вот наказание! – стоит чрезмерно успокоиться, уверовать в свою непреклонность, как позорно падаешь через винопитие или необдуманный поступок. И начинаются новые мучения: немилосердно грызет совесть, унижает собственное ничтожество, ужасает катастрофическая удаленность от Вседержителя, похабная близость беса.

О, Господи, Ты пробудил меня
От сумерек сознанья… Святый Отче,
Так жгет греховность отжитого дня,
А тщетность дел – жесточе и жесточе!
Мельчаю не по дням, а по часам:
По слабости иль по внушенью беса
Злу площадному уступаю сам,
И на распыл в самоуступках весь я…
О, Господи, карая, укрепи!
Давно не грезю сластью Парадиза –
Не потеряться бы в мирской степи,
Где горизонт остудою пронизан…
Лежу среди безлюдной широты
В юдольной темноте и бесприютстве,
А надо мной – недостижимый Ты…
А рядом бесы свищут и смеются.

*  *  *
 Не обольщаюсь скорыми духовными обретениями, но стараюсь не унывать: ведь стезя определена, сума – за плечами, а посох вполне по деснице.
 Не дано знать своего поприща, но с Божьей помощью ступаю, отряхиваясь от очередного падения; сквозь низкие житейские тучи нет-нет да проблеснет далекий просвет – надо идти, ведь сказано: каков дух таковы и плоды. По отношению к себе я скептик (слишком язвим грехами!) – и всё равно надо идти, в этом я непреклонен, чем бы ни угрожало грядущее. По счастью, теперь я знаю (и не только разумом): «Ропот и негодование при скорбях и напастях есть отречение от креста…Скорби были от начала века знамением избрания Божия». В этом проникновенно убедил меня Святитель Игнатий Брянчанинов. Он же внушил веру в благое воздаяние: «Без скорби человек не способен к тому таинственному утешению, которое дается ему соразмерно его скорби».
 Надо идти, надо идти!..

Сквозь серый мрак непониманья
И сквозь безвестия пласты
Всесильный зов ко Свету манит,
Где обретения чисты;
Где светозарные знаменья
Иных глубин, иных высот;
Где вдохновенье не изменит
И к Правде мира вознесёт…