К едкой слякоти добавились новые неудобства. Мало того, что улицы захлебывались от снежной каши (не пройти – не проехать), так на тебе! – объявилась московская киноэкспедиция, оккупировала центр нашего городка. Раздраженные шабры, оскальзываясь, месили грязные снега; чертыхались, ожидая увязнувших автобусов; чуть не матерились, пускаясь во все предвесенние тяжкие, дабы добраться кому куда, – но их останавливали строгие приезжие, заграждали путь люди в штатском и в черной форме дореволюционных полицейских с портупеей крест – на крест, с кобурой справа и шашкой слева: «нельзя, господа, не положено!» А тесные деревянные улочки были заполонены аршинными прожекторами, белыми отражателями, съемочными кранами, кинокамерами, тележками, а главное – битком набитыми ненашенскими людьми, ряжеными в допотопные одежды.
Сперва любопытство перебарывало, а потом испарилось (мы знали: снимают картину о революции 1905 года), и теперь вся околокиношная толкотня раздражала, тем более из-за долгой февральской непогоды художественные дела застопорились, так что московские актеры, по большинству знакомые по бандитским сериалам, бездельничали, высокомерно слоняясь по старинным зачуханным улочкам, переулкам и тупикам, а наша простодушная массовка, нанятая за столичные червонцы, смурнела, не солоно хлебамши.
А солнце как на зло почти не появлялось: чуть брызнет покатым светом на унылый городишко – и опять то сокроется в серых тучах, то обморочно стоит в них, слепое и смутное… И все равно в угоду оптимистическому метеопрогнозу в самом центре, на пересечении улиц Ленина и Розы Люксембург, шустро строили баррикаду из нашего домощенного мусора, а ветхие дурно выкрашенные дома нарядили в аляповатые, царской поры вывески с корявыми ятями.
И правда, вскоре на час-другой начало проясняться – и киношная страда закипела! Заметались мегафонные крики, загорелись прожектора, застрекотали камеры, забегали ряженые толпы, гонимые конными казаками и поливаемые холостыми залпами.
Меня, стороннего ротозея, это забавляло – вот он, ловкий обман исторического зрения: на дворе XXI век, а тут, на родимых улицах, кипят страсти допотопного 1905 года, где и хрестоматийными большевиками еще не пахнет, и только провокатора попа Гапона след простыл, а простаки-работяги собственной кровушкой героически пятнают февральскую хлюпь. И черт его знает, то ли по стечению климатических обстоятельств, то ли по метафизическому замыслу режиссера сама природа оплакивает строгую сценарную жертву, вслед за солнечными явлениями обильно сея полуснег-полудождь.
Конечно, слов нет, все это занятно, – только искусство и жизнь рано или поздно непримиримо сталкиваются лбами. Вот и в моем личном случае произошло извечное столкновение: в районе бутафорской баррикады находилась наша единственная аптека, где продавалось по зарез нужное лекарство (у жены крутое обострение гипертонии); но именно сейчас солнце воссияло, и батальную улицу наглухо перекрыли, запрудив ее мнимо дерущимся народом, внепрогляд задымив и внепрослышь заглушив криками и пальбой. Там, видишь ли, стрельба и дым коромыслом, – а у жены голова раскалывается! К черту ваши запреты и липовые полицейские кордоны! Я, коренной кацап, все одно обведу вас вокруг пальца!..
И мне подфартило: из-за Оки, с западной стороны, низко двинулись тучи, а значит через полчасика жди снеговой мокроты, а с ней – перерыва съемок. Тут-то я и воспользуюсь фартом: скрытно, ровно бы вражеский лазутчик, раздобуду энап с рэнитеком, то бишь искомые лекарства.
А техника исполнения проста. Переоденусь в простенькую одежонку, натяну керзуху-выручалочку, чтобы сойти за кино-ряженых, и потайными, мне одному ведомыми путями-перепутьями, чрез заборные лазы и черные ходы с улицы Марата через проулок Энгельса, минуя тупик Клары Цеткин доберусь до баррикады, от которой аптека – в семи метрах с небольшим.
На мое счастье, повалил густой мокрый снег. Любоваться его плавным ниспадением было недосуг – и я кинулся по намеченному пути. Все шло, как по маслу: с детства ведомые лазейки и ходы заговорщически стлались и раскрывались, только в переулке Энгельса, пробираясь через огород, я зачерпнул керзухой, так что пришлось прислониться к сараю и поочередно вытряхивать из сапог липкий, сочащийся водой снегопал. Зато дальше никаких накладок не ожидалось, однако в тупике Клары Цеткин в покосившемся сером домишке номер тринадцать ни с того ни с сего распахнулась кособокая дверь, из проема высунулся незнакомый вихрастый парень и, отчаянно заманивая ладонью, сдавленно зашептал: «Сюда, сюда, товарищ! Мы вас давно ждем»…
– Что за херня? Кто ждет? Тут какая-то путаница, – отмахнулся я и двинулся мимо.
– Товарищ, ты с Заречной?
– Оттуда. А тебе что за дело?
– Прохор Соснин?
– Допустим. И что из того? – с вызовом бросил я.
– У нас все в сборе, ты – последний. Заходи. «Хвоста» не было?
«Черт знает, что! Провинциальный детектив какой-то. Подпольное сборище террористов, недозамоченных в сортире», – в миг подумалось, но странная интрига все равно манила, и я, махнув рукой на аптеку (успеется!), нырнул в темный, пахнущий кошками и кислыми щами коридор. Впереди вкрадчиво шаркал подошвами провожатый, во тьме я его не видел, а потому крался следом, вытянув руки, чтобы не набить шишку. Вдруг передо мной справа открылась новая дверь – и слабый розоватый свет клином упал на затоптанные коридорные половицы и щелистые стены. Вихрастый на мгновение остановился в светящемся проеме, еще раз поманил ладонью и исчез. Я мужественно ступил следом.
В небольшой прокуренной комнате под несвежим розовым абажуром сидело человек десять-двенадцать. На круглом столе, покрытом цветастой скатертью, стоял конспиративный самовар (в том, что он был таковым, сомнений не возникало). Конспираторы, среди которых были три девицы, все разом смотрели на меня.
– Товарищ с Заречной, – пояснил вихрастый.
– Ну наконец-то! – вырвался общий выдох. – Присаживайся, товарищ.
«Ни хрена себе, вляпался! – растерянно усаживался я в сторонке. – Киношный фокус какой-то»…
На удивление, встреча проходила на полном серьезе. В сосредоточенной тишине некий брюнет в черной кожанке и пенсне (чуть ли не Свердлов) встал и, приблизив лист бумаги к свету, стал читать: «Товарищи! Настал решительный час борьбы за наши права. Алчная буржуазия и капиталисты жестоко эксплуатируют нас, заставляя работать по двенадцать часов. Мы надрываем здоровье, получая гроши; нас нещадно штрафуют за малейшие провинности, но чаще – без них. Мы – рабочий скот, униженный и бесправный. Катастрофически растет число детей-сирот, расцветает проституция и преступность, бичом наших дней стал массовый алкоголизм»…
Чтец от голосового напряжения закашлялся и долго сотрясался, закрыв рот платком. Присутствующие тревожно запереглядывались, кратко итожа услышанное. «Сволочи!.. Кровопийцы и мироеды!.. – то и дело слышалось за столом. – Никакой пощады!»… Наконец человек в черном откашлялся, смущенно извинился и продолжил: «Отечество в опасности! Сейчас или никогда восстанем плечо к плечу. Да не устрашат нас массовые аресты и преследования! Да не испугают казачьи нагайки и полицейские пули! Вперед на врагов трудового народа!» – голос его до фистулы взвился, разом оборвался, и новый приступ недужного кашля воистину задушил. Все вдруг завставали, заговорили, занагибались над кашлявшим; и я заметил: все глаза по-комсомольски горели, а кулаки решительно сжимались. И на меня нашел стиш – я тоже вскочил, душа заклокотала праведным гневом, желваки заходили, а руки запросили оружия.
Кроме отдельной терминологии, с услышанным я согласился. Да, нет царского самодержавия, – но чем слаще самодержавие олигархов? А разве наши чиновники, с их бюрократическими издевательствами и наглой коррупцией – не кровососы? А шустрые новокапиталисты – не эксплуататоры трудового народа?!
Я сам до сблева хлебанул их «бизнеса», когда по двенадцать часов, почти без выходных, вкалывал на единственном нашем заводике, когда его купил какой-то Вася Пупкин из губернского города. В чаду, духоте и полумраке мы штамповали металлические изделия; а дореволюционные станки поминутно ломались, отчего наемные мастера орали на нас. Когда приезжал «благодетель», то петухом выступал по цеху, похабно матерился, грозя: «Разгоню к такой-то матери, дармоеды! Я плачу деньги, а вы, растак вашу, бездельничаете!...» И обложил штрафами: за просроченный перекур – 500 рублей; за опоздание – 1000; за повторный административный – 5000. Да что говорить, сволочь он сволочь и есть. А куда денешься? – до пенсии далеко, работы нет: на сто верст – шаром покати. В общем, катись эта «дерьмократия» куда подальше!..
Дольше говорить – короче думать: все это пронеслось в голове за считанные секунды; во всяком случае ничто под розовым абажуром не переменилось. Все так же, не смотря на его протесты, обихаживали человека в черной кожанке; все так же взволнованно ходили по комнате, так же гневно клеймили эксплуататоров и мироедов.
В этой праведной суматохе вихрастый подошел ко мне.
– Товарищ Прохор, вы – с нами?
– Да, – помимо воли согласился я, глядя в его серые с зеленым огоньком глаза.
– Мы в тебе не ошиблись, товарищ! – радостно тряс он мою руку. – Сейчас или никогда! Долой царских сатрапов!..
– Долой! – согласно кивнул я, и желваки мои заходили.
В это время человек в пенсне, окруженный сердобольными дамами в тяжких старомодных платьях, окончательно победил кашель, встал со стула и просто, по-деловому сказал:
– Прошу разобрать оружие.
И в самом деле, в сумеречном углу, на лежанке, покрытой лоскутным одеялом, тускло выблескивали револьверы и пара винтовок. Подпольщики организованно двинулись к лежанке и не спеша, не теснясь – не толкаясь, разобрали смертоносный металл. Мне достался тяжелый квадратообразный маузер. Он приятно холодил горячо дрожащую ладонь.
– А теперь осторожно, по одному выходите. Сбор возле углового дома, – так же по-деловому скомандовал человек в кожанке.
И выходили по одному молча и сосредоточенно: цель была ясна, угроза – тоже. Собранно, чуть пригнувшись, я следовал за новыми единомышленниками и ни о какой хохме не думал – все было до оторопи всерьез, смертельно опасно. На дворе мелко моросило, подслеповатые дома застыли, ожидая развязки. За угловым домом номер тринадцать, к которому мы перебежками следовали, виделось некое свечение; более того угадывалось людское перемещение или даже столкновение – слышались гневные возгласы, крики.
И вот оно, сумасшествие, когда на миру и смерть красна; меня властно тянуло туда, в яростную сшибку, где либо пан – либо пропал.
Я безрассудно бросился в боевую бучу, то ли крича «вперед», то ли матерясь. И все было по фигу: я рвал и метал; расстреляв патроны, наотмашь крушил всех, кто шел на приступ баррикады, а в ближнем бою кусал во что попало, по-звериному воя. Все годами копившееся рвалось из души. Враг был рядом – и я уничтожал его: всенародное отмщение требовало. И плевать на слепящий свет прожекторов, на искусственную задымленность, в которой натурально падали сраженные друзья; начхать на далекий мегафон, который надрывался: «Эй, массовка, еще активней!.. Еще горячей!.. И усмирите того идиота с маузером!..»