1
В тот город я приезжал ранними утрами и чуть ли не бежал с вокзала, пропахшего креозотом, залитого резким светом, пронзённого маневровыми свистками. Да, почти бежал синими улочками, возбуждённый и нетерпеливый, и всё понуждал себя: «Скорее! Скорей!..»
Город спал, безлюдный и сумеречный, мои торопливые шаги эхом дробились меж домами. Подойдя к заветному зданию, большой подслеповатой четырёхэтажке, я бросал снежок в знакомое окно, потом ещё и ещё пока там не мелькало смутное лицо и не загорался ночник. Я подбегал к подъезду и с громким сердцем летел на второй этаж. Она тихо открывала дверь, и мы крадучись двигались тёмным коридором мимо комнаты, где спали родители. Запахивая халат, она подносила палец к губам, но я давно знал, что шуметь нельзя, и через три часа они уйдут на работу.
В её комнатке сладко пахло пудрой и духами, в жёлтом полусвете женственно розовело пышное одеяло, круглились подушки; и она, сладостно полусонная, тесно прижималась ко мне. Я терял голову…
После долгих, горячих истязаний мы засыпали и, утопая в чувственном тумане, я успевал-таки прошептать ей любимое место из индийской эротики: «Мужчина лишь до тех пор стоит на верном пути и сохраняет стыд, пока в его сердце не попали стрелы из больших, простирающихся до висков глаз красавицы, на луке бровей натянутые и выпущенные».
Зачем я шептал это, не знаю, – ничего индуистского меж нами не было; нас сжигала воровская среднерусская страсть, и мы предавались ей в старинном русском городе, поставленном над Окой, блиставшем многими церковными куполами, дымившем заводскими трубами. Не проще ли было благодарно выдохнуть в розоватую раковину её ушка: «Люблю тебя»? Впрочем, в полубреду я это и делал, упиваясь её большим белым телом.
Пробудившись, мы пили кофе; по её просьбе я безутайно рассказывал обо всём, избегая подробностей своей не слишком ладной семейственности. Она внимательно слушала, а потом вторила мне. Затем мы расходились по своим делам: она – в экскурсионное бюро, я – на местный завод, куда был от газеты откомандирован.
Случалось, она через несколько часов уезжала. Будучи занятым в городе, я с тоскливою болью провожал её, невольно ревнуя к туристической группе в целом. Если же позволяли дела, радостно ехал с ней, как всегда на заднем сиденье, и целовал, целовал в мягкие губы и в прохладную шею, отчего она уязвлено вздрагивала и умоляюще отстранялась, чтобы через секунду снова прильнуть ко мне и обмякнуть под вороватыми ласками.
В автобусном салоне как всегда был погашен свет, понятливые туристы старались не мешать нам, не отрываясь от прохладных окон, за которыми зыбко уносились тёмные поля и перелески, недвижно нависало воронёное зимнее небо. И где мы пребывали в те блаженные дни? В каком измерении летел погашенный «Лиаз», выхватывая дрожащими фарами нескончаемое льдистое шоссе?..
Шли за месяцами месяцы. С трудом, но добивался я командировок в приокский Энск; правда, не всегда заставал её – турпоездки следовали одна за одной. И особенно больно было, сходя с утреннего поезда, нежданно видеть её садящуюся в соседний состав в толпе турподопечных. Она первой замечала меня, подбегала, торопливо целовала и просила простить, озабоченно поглядывая на часы. Сердце моё падало, но я не показывал вида и всё равно шептал что-то грустно-невразумительное, полуупрекающее. Когда поезд отходил, город мгновенно пустел и отчуждался; я почти сиротел, не зная, зачем и куда идти, что делать и во имя чего…
Это сиротство обострилось, когда она постепенно охладела ко мне. Умозрительно я заранее был готов к этому, хотя душевно оказался безоружен: едва ли не с год Елена снилась мне в некоем неприступном жилище с занавешенными окнами; я знал, я чувствовал, что она – там, только уже никогда не откроет дверь, не раззанавесит тёмного окна, стой я хоть вечность и плачь горючими слезами.
Тих и таинственен дом
С крайним заветным окном.
Штора в окне, а за ней
Солнце вселенной моей.
На беду, энские командировки закончились, иронический редактор сказал: «Баста! Губерния шире твоих приокских пристрастий, давай-ка меняй азимут». Я часто писал в Энск – сначала спокойно, потом иронически, но в конце концов опускался до истерики. Долго ответа не было, но затем, видимо, смилостивившись, Елена письменно призналась: «Прости, я встретила другого. Это произошло неожиданно и бесповоротно...» Дальше следовали некоторые подробности, из которых я понял, что навсегда потерял её.
2
И вот спустя двадцать лет, уже седой и постаревший, с юношеским трепетом вспоминаю давнюю любимую, перечитываю её длинное письмо, все годы оберегаемое, и сквозь сбивчивые, взволнованные строки всё явственней вижу её драму. И неослабимая близость с ней давней снова одухотворяет меня; и возвратясь на два десятилетия назад, в синий заснеженный Энск, я слышу её запоздалую исповедь.
«Ни ты, ни я не виноваты; и всё равно, Бога ради, не сердись на меня – я сама не понимаю, как это произошло…
Я тебе рассказывала о свадьбе сестры, но самое главное скрыла. Не подумай чего дурного, Он только смотрел на меня. Отец жениха – высокий, загорелый, статный – исподтишка жёг меня взглядом, от которого просто заходилась душа. В свадебном гаме, среди хмельных «горько» мы почему-то всегда оказывались напротив, по-родственному чокались рюмками, шутили, хотя было не до шуток… На другой день я трусливо сбежала, сильно обидев сестру и новоявленных родственников.
Районный городишко, где они живут, – в сорока километрах от Энска; на туравтобусе я часто проезжала мимо и, как дура, волновалась, вспоминая тестя. Из-за него я редко виделась с сестрой, налегая на телефонную связь, но в ближайшую Пасху всё равно приехала в гости. Праздник был поздним, установилось летнее тепло, вовсю цвела черёмуха, мы копали грядки, а потом под раскидистой антоновкой накрыли стол. Тесть Анатолий, по пояс раздетый, играя мускулами, разливал вино, а потом мы христосовались – и со мной было неладное, думаю, что догадываешься… А потом всей компанией пошли купаться на местное озеро и он, балагуря, учил меня плавать. Боже мой, как обжигали его горячие руки!.. А на Троицу мы зашли ещё дальше: воровски уединились в малиннике, он безумно мял меня и я уже теряла рассудок… Хорошо выручили девчушки-племянницы, случайно забежавшие к нам. Потом он учил меня косить, крепко прижался сзади, обнял дрожащими руками… А ночью, когда многочисленная родня угомонилась, Анатолий «случайно» оказался рядом с моей раскладушкой и через кого-то круто храпящего дотянулся-таки до моих ног. Какой сон?! – я так и не сомкнула глаз.
В общем, всё грозило бедой. Я что есть сил сопротивлялась, но он писал мне, звал и настаивал. А под зиму, несколько раз не застав меня в Энске, словно ультиматум, прислал телеграмму: «Буду в гостинице тчк жду». Ну конечно, не дождался… А потом была пауза – месяц или два. Я мучилась, корила себя и всё-таки сдалась. На моё просящее письмо Анатолий откликнулся нескоро, ответ вышел вымученным: «Буду, как договорились. Прости, времени в обрез».
Как проклятая, ждала в номере. Было холодно, в окно хлестал дождь, в щелях выл октябрьский ветер. Анатолий опаздывал, я поносила себя последними словами. Чего хочу – воровской любви? Кто я – стерва, злая разлучница? Доигралась…
Он вошёл, с ног до головы мокрый. Встал посреди номера, комкая в руках кепку, с которой капало; не глядя на меня, сдавленно сказал: «Давай на этом закончим. У меня семья, не было б беды»… Повернулся и ушёл. А я белугой ревела и не могла остановиться.
Потом пошли турпоездки, я понемногу отвлеклась, хотя по ночам, сама не знаю почему, вспоминала его, мужественного и влекущего, и плакала, плакала. Наверное, всё к лучшему, думала позднее, всё к лучшему, от греха подальше!
А вскоре нежданно-негаданно Анатолий вошёл в наше экскурсионное бюро. Во мне всё упало…
Больше не могу. Прости...»