1
Угасал свет, наступала тьма – так было; и с теплом возрастал свет, а с холодом – тьма. И так было, было и было… Они упорно выживали: охраняли территорию, ели и спали, обитали возле свалки, а когда приходили чужаки, кидались на них с рыком, рвали зубами и всегда прогоняли вон – шумный, сытный, тесный от людей и машин участок города был безраздельно их!
Они – это шестеро бездомных; седьмой, кровяня асфальт, уполз в темноту: так нужно, если тебя победили. Когда было светло, Рэкс схватился с вожаком Черным – яро, намертво; сцелившись, они бились о столбы, стены, углы, катались в липкой грязи и отбросах, рыча и задыхаясь; при том испуганно визжали кутята, а самка Белка с подчиненными самцами, приникнув к стене, ждали. Мощь Черного иссякала – Рэкс рвал резче: молодая, ходкая кровь бурлила, переполняя от железных челюстей до буйного хвоста; изловчась, Рэкс схватил Черного за глотку и сдавливал, сдавливал, пока вожак жалко не завизжал…
Зато сладка была Белка, когда Рэкс бешено соединялся с ней и блаженно обмякал, только их хвосты переплетались. И жадно покрывал ее опять, и она хотела того – ведь только вожак имел полную власть над телом, истекавшим истомой.
2
В городе нет полной темноты. Даже когда уходят люди, а с ними – опасная теснота, чреватая злобными пинками или обжигающими палками, – и все равно свет остается: сторожко горят огни домов и фонарей, не потухают многоогнистые вывески, грозно проносятся машины, слепя яростными глазами и обдавая тошнотной гарью. Собаки задыхаются, вертят мордами, кашляют, и в слезливых глазах зыбко дрожит и растекается резкий черно-белый город, покрытый мутной высью…
Но глаза шестерых должны быть острыми, а нюх – чистым: на сытную, околобазарную территорию повадились чужаки. А еда – главнее всего, и значит, драться насмерть! Черный научил нападать: пусть пришлые принюхиваются, они – пропали: шестеро со злобным лаем налетят со всех сторон, вгрызутся в бока и морды, и кинутся враги кто куда – не от боли, от жуткого страха.
Рэкс всегда настороже: он – вожак. Его глаза, уши и ноздри, все мускулы, жилы и когти – это нацеленное оружие, но и надежная ласка для пятерых кровных подзащитных; и когда плавная Белка, приветливо повиливая хвостом, ластится к нему, Рэкс обмякает – он сам чувствует, как теплеет глазами, как сладко покалывает в горячем паху, и вожак начинает лизать самку в мягкую спину. Когда он лежит, возле него весело возятся кутята, потявкивая, катаются кубарем, дурашливо перегрызываются, то и дело наваливаясь на Рэксовы бока и лапы, но вожак закрывает на это глаза – ему так теплей и покойней. Благоволит он к младшим самцам – они знают свое место, покорно повинуются, валятся перед ним на спину, когда он строго глянет, униженно поскуливают, подставляя его пасти свой уязвимый живот. Все в полном порядке – и Рэкс уверен в себе.
Врагов – немало, но почти все они наказаны. Собачьи стаи с соседних дворов, пусть не без потерь, но отучены. Злобный, крикливый дворник по кличке Хасан, который метлой отгонял их от базарных отходов, крепко укушен самим Рэксом; минуют и минуют свет и тьма, а дворник так и не появляется. Правда, пришел еще один чужак – заросший, сутулый старик в темных, лохматых одеждах – но когда он роется в заветных ящиках, полных собачьей еды, Рэкс его не трогает: так успокаивающе знаком запах этого беззлобного человека. К тому же он всегда угощает Рэксову стаю то хлебом, то сыром, то кислыми колбасами, и все норовит погладить Белку с ее пугливыми кутятами. Рэкс держится поодаль, но почти ненапряжен – он точно знает: от чужака зла не будет.
3
Рэкс отлично знает дело. Ему кажется, будто он различает злобный запах – горячий и горький, как от громко проносящихся машин. Он почти уверен, что помнит этот запах с детства, хотя младенчество растаяло в зыбком свете. И все равно изредка видится некая женщина, громкая и сердитая, она избивает его, вот только за что, Рэкс не помнит. Зато явственней его детское состояние: туман неотступной слабости и даже среди света наплывающая темнота…
Он ясно помнит темноту, обостренную пронзительным холодом, когда он очнулся не дома, а на травянистом дворе, возле черных сараев, что-то легкое падало и падало с высоты, тонко шуршало, как хозяйкина бумага, и покрывало дрожавшего от страха и холода Рэкса – и ему становилось теплее. А когда пробился свет, его, скулящего от боли и заброшенности, кто-то взял на руки, гладил, укрывая чем-то. Когда было опять светло, сквозь серую пелену слабости Рэкс различил большое волосатое лицо с яркими глазами и впервые услышал: «Рэкс, Рэкс… Ты будешь собачьим царем, едрена вошь!..» Этот негромкий, ласковый голос всегда обволакивал и, казалось, гладил, как теплые руки, пока Рэкс выздоравливал. Волосатый человек осторожно тыкал его мордочкой в холодное белое молоко, в мутноватое теплое пойло, пахнувшее мясом; большие пахучие руки давали кисловато-сладкий хлеб, липкий, отдававший застоялым молоком сыр, хрумкий слюногонный сахар…
Рэкс набирал силу. Он свыкся с темным, тесным закутком, где они жили; его не стесняли резко пахнувшие узлы и котомки, из которых волосатый человек извлекал еду; он привык к едкому запаху дыма, который испускал хозяин, к горькому запаху его питья, лившегося из блестких бутылок. Рэксу было покойно с тихим, ласковым человеком, который называл его царем, и говорил, говорил о чем-то теплом, памятном и далеком. Когда питье заканчивалось, человек еще гуще дымил, откинувшись на спину, уложив Рэкса к себе на живот, и длинно говорил одно и то же:
Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду.
Дай, Джим, на счастье лапу мне.
Пожалуйста, голубчик, не лижись,
Пойми со мной хоть самое простое.
Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,
Не знаешь ты, что жить на свете стоит…
А после почему-то замолкал и потом трясся, всхлипывая и утирая волосатое лицо.
4
С новым хозяином Рэкс многое повидал. Постепенно он освоил травянистый двор с черными сараями, вольно вынюхивал все его закутки и лазейки; с волосатым человеком они выходили на соседние улицы, которые пахли по-другому, на широкие серые дороги, по которым неслись пугающие глазастые существа, пахнувшие чем-то удушливо-сладким. Хозяин встречался с такими же, как и он, волосатыми людьми в оборванных одеждах, и они вместе обходили запашистые помойки; а потом Рэкс впервые увидел дымные загородные развалы: тучи орущих птиц, рокочущие грязные трактора и много черных людей, добывающих еду. Хозяина все знали – и это радовало Рэкса: ведь каждый из знакомцев его ласково трепал по загривку, называл по кличке и всегда угощал вкусным. Там же попадались женщины, такие же темные и пахучие, как и хозяин, только с голыми лицами. И хотя, помня о ранних побоях, Рэкс сторонился женщин, – но они были непохожи на первую хозяйку: пахли и говорили проще, а главное – даже не замахивались.
Тогда-то Рэкс и услышал кличку своего хозяина – Иван. «Слышь, Иван, откуда эта собаченция? Давай-ка пустим ее на шашлычок!» «Я те пущу, едрена вошь! – резко откликался хозяин, и от непривычки Рэкс вздрагивал. – Позаткни едалку. Это – собачий царь, и быть сожранным – не царское дело…» А потом успокаивался, привычно улыбался и протягивал грязную ладонь:
– Дай, Рэкс, на счастье лапу мне!..
И Рэкс запросто давал – к тому времени он научился делать это. За Иваном ладони дружно протягивали другие, говоря что-то ласковое, и Рэкс никому не отказывал. «Наш человек – собачий бомж!» – смеялись вокруг, но Рэкс не понимал, над чем они потешались, и только радостно носился среди черных людей, заливисто лая.
5
Угасал свет, наступала тьма – так было, и опять возгорал свет и тушила тьма; менялась земля, а с ней и родной Рэксов двор, но все так же был надежно ровен Иван – ласкал, кормил и оберегал. Рэкс постепенно матерел, и мог постоять за себя и хозяина. Чужой ли человек грозно повышал голос, чужая ли собака с лаем набрасывалась, Рэкс кидался рыжей молнией, чтобы разорвать на куски. И всякий раз Иван удерживал за самодельный ошейник:
– Фу, Рэкс, остынь, едрена вошь! – и потом долго трепал по взнявшемуся загривку. – Что ты, дурачок? Меня же не убивают…
Значения этих слов Рэкс не понимал, но успокоительную интонацию чувствовал, и не в силах ничего ответить, обильно лизал хозяина в жесткое волосатое лицо.
Рэкс лизал его и в тот же день, когда двор стал белым, но Иван не двигался, не гладил его и ничего не говорил. И наступила тьма, а потом свет – и хозяин был неподвижен. Непонятный ужас охватил Рэкса – и он завыл. Пронзительным, высоким был вой, и все заключалось в нем: любовь, боль, тоска и страх – неуправляемый, незапамятный страх, какого Рэкс еще не испытывал…
Потом в темный подвал, где они обитали, выломав дверь, ввалились какие-то люди, от которых по-чужому пахло городом, грубо подняли хозяина за руки и ноги и куда-то понесли. Рэкс с задышливым лаем кинулся на них, чтобы за¬грызть, но его испинали, и он забылся от боли…
И снова следовали свет и тьма – и так было, было и было, – но Иван не появлялся! Рэкс с горько поджатым хвостом потерянно ходил по улицам, едва волоча лапы от усталости, возвращался на родной двор и отлеживался за черными сараями, и когда накатывала острая тоска по исчезнувшему хозяину, завывал в глухую холодную темноту. Но это не помогало.
6
И свет сокращался, а тьма возрастала. Рэкс видел только ее, когда за сараями поднимался на лапы и стряхивался от мутной, липкой мокроты, слетавшей с низких небес. Голод выгонял его из укрытия в черный дворовый угол, где у забора пестрела помойка. Когда он подходил, с влекуще воньких отбросов нехотя взлетали черные птицы; усаживались на рябивший забор и, казалось, злобно выхаркивали на голодного пса свои хриплые голоса. Рэкс не обращал внимания, давясь слюной, рылся носом и лапами в теплых, липких недрах, находя скудную еду. Иногда птицы в нетерпении слетали с забора и, угрожающе каркая, набегали на жалко жующего Рэкса, тогда он оборонительно рыкал, а то и кидался на них, норовя поймать голодной пастью…
Но птицы – не в счет: главным врагом был крупный дворовый кот с пестрой шерстью, и светящимися глазами. Он часто ходил или лежал возле помойки, не обращая внимания на Рэкса и даже презирая его: когда пес ел, высокомерный кот норовил чуть ли не из-под носа выхватить лакомый кусок; и когда Рэкс с лаем бросался на кота, тот грозно выгибал спину и шипел. Вконец отощавший пес отступал; но однажды, когда темень особенно густо рябила ненастьем, изловчился и разорвал наглеца, хотя есть так и не стал: враждебный кошачий дух вызвал тошноту.
А после того, в слабом утреннем свете очнувшись от громких голосов, едва успел вымахнуть из-за сарая: двое злобных людей, размахивая палками, бежали к нему и задышливо кричали: «Сволочь! Бомжачье отродье! Кишки из тебя вон!..»
В ужасе он несся по чужим улицам, по живот увязая в чем-то мягком, сером, ярко слепившим под фонарями, и чувствовал, как убывают силы… Так не хватало хозяина!
7
В городе были дома и люди – много холодных людей, всегда бежавших (так мельтешили их ноги с низины собачьего взгляда!). Среди домов и людей висели и неслись запахи – враждебные, пустые, зовущие. Город полнился звуками, очень разными – резкими, пугающими, родными.
Когда нависала тьма, город пустел, а Рэкс лежал в случайном укрытии, вслушиваясь в запахи и звуки. Ночной город пахнул и звучал по-особому. Рэкса почти не влекло человеческое – длинные машинные рыки, сирены, газовое удушье и печные дымы – больше волновал далекий собачий лай: сокровенная затерянность, призыв и жалобы заключались в нем. Дальнему голосу отвечал другой дальний, тем – чей-то ближний, еще и еще; переполненный одиночеством, к ним присоединялся Рэкс. И едва ли не до света меж кварталами, улицами и проулками разносилось собачье разноголосие – снеговые и бетонные пространства не мешали изливать боль и упования.
Однажды, когда небеса были черны и смотрели на город пристальным глазом, Рэксу отчего-то стало особенно тоскливо; он завыл, полусложив уши и зажмурясь, но даже не открывая глаз, чувствовал пронзительный небесный свет, и что-то неодолимое изливалось через бесконечный вой, почти выворачивая сиротскую душу. Он выл, оглушенный собственным голосом, и свет становился еще пронзительней, а вой безутешней…
И ему ответили: другое завывание – сильное и сострадательное – заставило вслушаться, и чем внимательнее Рэкс слушал, тем призывнее становился вой незнакомца. И Рэкс побежал на него; а голос звал, ободряя и успокаивая, – и Рэкс бежал все быстрее.
8
Он увидел их между тесных построек, под фонарным столбом, на светлом круге. Большой черный самец выл, задрав крупную голову, а остальные, сидя вокруг, молчали; и Рэкс заметил, как горячо выблескивали их глаза. Увидев пришельца, Черный замолчал и, благожелательно поводя хвостом, двинулся в сторону Рэкса. Лихорадочное ожидание и затаенная опаска сковали, но Рэкс ответно заприветствовал хвостом, хотя с места не двинулся. Они обнюхались, и Рэкс почувствовал, как угрожающе пахла влажная пасть самца; Рэкс покорно склонил голову, а грозный вожак повелительно рыкнул, тесня широкой грудью. Повинуясь силе, Рэкс опрокинулся на спину – полное подчинение состоялось. Когда успокоенный вожак отошел, новенького окружили самка с молодыми самцами; они приветливо размахивали хвостами, дружно обнюхивали и пытались заигрывать, и Рэксу сделалось легко – в стаю его приняли.
Сообща выживать легче. У стаи была своя территория, строго помеченная Черным, – сытный привокзальный пятачок. От света до темноты здесь толкались люди, и самые завлекательные, самые слюногонные запахи возмущали тощие собачьи желудки. Стая сновала между мельтешащих ног, то и дело поднимая бесприютные морды вверх, навстречу озабоченным людским лицам, и словно говоря: «Ну что же вы не замечаете? Мы – голодны! Подайте, не обеднеете!..»
Изредка им подавали, чаще презрительно проходили мимо, а то и отпинывали, особенно приезжие, кого легко было отличить по чужому запаху.
И все равно они выживали. Дожидались той темноты, когда людей становилось меньше, и лазили по опустевшим торговым палаткам и помойным закуткам, внюхивались в запахи продуктовой гнили, горьких человеческих напитков, испражнений; ели почти все, что попадалось. Но главное пиршество наступало, когда дворники – крикливые мужчины и женщины – уходили с собачьей территории, оставляя бесценные горы мусора, свезенного в темные углы подле высоких заборов. И чего там только ни было! Хрустящие хлебные корки, полузагнившие овощи, полуобглоданные кости, остро пахшие какими-то приправами, шелестящая яичная скорлупа почти сплошь выложенная холодным белком, и много чего другого, неузнаваемого в темноте, но до головокружения пахучего.
Собаки блаженно зарывались мордами в слоистые ворохи отбросов и жевали, жевали, сладостно закрывая глаза. Наевшись, долго вылизывали испачканные морды, ложились на студеный асфальт и забывались в сторожком сне под дальние и ближние сирены, тепловозные гудки и летучие моторные взрокатывания.
9
И свет сменял тьму, и наоборот – так было, было и было. Лютовали холода, а с мутных высот обильно падало легкое, белое и ровно устилало территорию. Когда собаки просыпались, они чувствовали, что укрыты этой белизной; под ней было теплее, хотя со светом она подтаивала, и когда собаки отряхивались, с шерсти летели блесткие брызги.
А свет был ярче и небеса – выше. Днем выпавшая белизна становилась холодной сладкой водою, которую было вкусно пить. Когда смеркалось, эта вода делалась твердой, собаки и люли на ней оскальзывались, и тогда сердитые дворники тюкали светлыми лопатами, а пригревшаяся стая жадно хрумкала студеными осколками.
Город становился светлее и звонче. Раскатистее орали надоедливые черные птицы, густо восседавшие возле съедобных отбросов; пугающе визгливо выкрикивали большие белые птицы, при свете прилетавшие на собачью еду; неумолкая звенели мелкие завсегдатаи окрестных крыш и деревьев, звонче и переливистее становились людские звуки…
И Рэкс затомился: его властно влек запах Белки. Сладкий, неодолимый и всепроникающий, он мутил голову, вызывал тугое трепетание жил. В темноте Рэкс ложился подле Белки, почти рядом с вожаком, который бывал недоволен такой близостью и всякий раз огрызался. А однажды, когда Рэкс, вытянув морду, уже не владея собой, устремился к истекающей соками самке, Черный набросился на него и жестоко покусал. И во тьме, зализывая кровянистые раны, Рэкс затаил сокровенное зло, хотя в дальнейшем никак его не выказывал. Ни тогда, когда соединенные Белка и Черный отрешенно вытаптывались посреди стаи; ни тогда, когда разъяренный вожак изгонял самцов-чужаков; и даже наоборот, – как подчиненная особь Рэкс с остервенением бросался на непрошенных женихов: честь стаи – превыше всего!
Мало-помалу любовная болезнь ослабевала. Рэкс остывал и бок о бок с собратьями длил строгое дело выживания. И сменялись тьма и свет, беспрерывно толкались люди, мельтешили их ноги вперемежку с клюшками и перевозными, на визгливых колесиках, сумками. Собаки сновали среди прохожих, вынюхивая съестное, и то кусок перепадал им, то ожесточенный пинок – это было привычно.
10
Солнце припекало – и выживать становилось легче. Кучи съестного, сваленные у дальних заборов, оттаивали, и выбирать их них самое лакомое стало удобнее – не надо было вы¬скребать когтями ледяные куски и грызть их, обжигая холодом пасти.
Белка огрузла и ходила, тяжко переваливая отвислый живот, а потому чаще лежала, греясь на солнце. И Черный, и Рэкс, и остальные самцы строго оберегали ее: древний инстинкт сохранения рода двигал ими. А значит где бы самка ни лежала – на разогретом проходе, у стены или столба, – вокруг нее или поблизости зорко дежурили самцы: ни рассеянная клюшка, ни агрессивная дворницкая метла, ни тем более угрожающая нога не должны достичь беременную Белку.
Это напряженное охранение ужесточилось, когда самка стала щениться. Один за другим из-под нее появлялись липкие попискивающие комочки со слепыми мордашками, и пока они беспомощно копошились около ее сосков, Белка самозабвенно вылизывала их, от удовольствия смежив глаза. Озабоченная праздничность осенила стаю. Черный как истинный вожак был величаво возбужден, невольно, пусть и на расстоянии, ему следовали остальные самцы: надо было совместно подкармливать Белку и оберегать кутят. И в этом наряду с Черным особенно усердствовал Рэкс.
11
Когда свет стал выше, а густые деревья закрывали дома, Белка, переставшая вскармливать, снова сладко запахла. Взбудораженный Черный опять заогрызался на собратьев, он неотступно следовал за самкой, вылизывая ее сочащийся зад. И тогда взбешенный Рэкс не выдержал: первым набросился на вожака, чего Черный не ожидал.
Грязные и всклокоченные, они катались по асфальту, ударяясь о стены и столбы; намертво сцепясь, выкатывались под ноги прохожим, то шарахавшимся от них, то чем ни попадя колотившим. И были крики, женские визги, дворницкие матюги, захлебистое собачье рычание… И Рэкс стал вожаком. И замелькали свет и тьма, продолжилось суровое стайное выживание.
Как-то перед рассветом, когда сон был длинным и Рэкс видел полузабытого Ивана, их закуток наполнился машинным рыком. Резко взнявшийся Рэкс был ослеплен лобовым светом, но различал черных растопыренных людей, раскинувших что-то серое, зыбкое, перегородившее проход. Люди угрожающе двинулись на стаю – собаки в ужасе заметались. Завизжали пойманные кутята, отчаянно залилась Белка, яростно зарычали оборонявшиеся самцы. Рэкс остервенело кусал, царапал когтями, слепо колотился в чьи-то ладони, локти, колени. В диком озлоблении он порвал чью-то одежду, кинулся к стене, перемахнул через человека и понесся, понесся от страшных людей, удушливых машин с ужасными глазами.
Бежал безоглядно через улицы, проулки, дворы, перепрыгивал через турникеты, палисады, заборы; бежал неизвестно куда – только подальше, подальше!..
Обессилив, отлеживался на пустыре под прохладным кустом. Очень хотелось пить, но оставить укрытие не решался.
12
На рассвете проснулся от назойливого запаха съестного, осторожно высунул голову из-под куста и принюхался. Теплый ветер дул со стороны отдаленного леска и доносил сладкий дух гниения. Рэкс оставил укрытие и, путаясь в густых травах, побрел туда, где можно утолить голод.
За широко шелестевшим леском дымилась свалка. Рэкс направился к ней, но был жестоко отогнан тамошней стаей: злобные, всклокоченные и, судя по запаху, больные собаки накинулись и долго гнали Рэкса по травяным дебрям к окраинным домам. Там от него отстали, и это спасло – их ядовитые укусы уже саднили на задних лапах и левом боку.
Рэкс понуро шел пыльной улицей, облаиваемый домашними собаками, ярившимися во дворах. Злой серый кобелек выметнулся из подворотни и надоедно заливался, трусовато кидаясь в сторону уходившего Рэкса, наконец был спугнут рявкнувшим Рэксом и, поджав хвост, убежал к своему дому. В конце улицы в осиротевшего вожака кто-то кинул камень, Рэкс от боли взвизгнул и побежал куда глаза глядят.
Видимо, они глядели в недалекое прошлое, поскольку он очутился подле двора с черными сараями, где жил с Иваном. Там все было по-старому: тот же двухэтажный дом, окруженный высокими деревьями, та же тропа, ведшая к заборным воротам, та же беленая мусорка в тенистом закутке и те же покосившиеся сараи, некогда приютившие Рэкса. Но было и новое: веселый и гладкий пес черно-белого окраса, с которым азартно играла детвора. Дети бросали мяч, а собака, радостно лая, носилась за ним, норовя ухватить зубами. Сколько визга, восторга, сколько безмятежной сытости и довольства!..
Рэкс долго глядел сквозь забор и чувствовал, как слезятся глаза.
13
И его повлекло родное. Рэкс хорошо знал город и без труда нашел привокзальную площадь. Перед тем, как идти на свою территорию, он приглядывался из соседнего проулка. Все было привычно: так же толпились люди и пестрели торговые ряды, так же взрокатывали машины и тонко свистели поезда. Возможно, и его стая была на месте? Осмелев, Рэкс пошел. Ловко петляя меж прохожих, он двигался к заветному закутку. Нет, там никого не было, хотя и родной запах Белки, и молочный дух ее кутят, и скупой запах самцов – как без этого прожить? – все еще витал над опустевшим асфальтом.
– Ты опять здесь?! – услышал он хриплого дворника Хасана. – Пшел вон, шайтан! – и едва увернулся от размашистого удара метлы.
Но далеко Рэкс не убежал, схоронился за торговой палаткой, поставленной у высокого забора. И опять такой привычный запах подгнивших овощей, мочи и еще чего-то человеческого: дух одежды, пота, мешков. И загнанный в городскую щель, он загрезил: во тьме закрытых глаз видел Ивана, ласково дающего еду; Белку, ждущую сильного слияния; черных растопыренных людей, источающих ужас, и пахучие развалы недоступной свалки…
И все видения прерывало, а потом и затмевало неодолимое желание есть, есть, есть…
14
И снова были свет и тьма, и всегда сменялись, а Рэкс обрастал собратьями – такими же, как и он, одинокими, с окрестных улиц, проулков, дворов. Встречи случались по-разному. Бывало, что незнакомец при виде Рэкса приветливо махал хвостом и припадал на передние лапы, приглашая играть; и тогда они весело носились друг за другом, дурашливо лаяли, понарошку кусаясь. Бывало и так, что Рэкс первым подходил к собаке, что ослаблено лежала в каком-либо углу, голодная и холодная; тогда он сочувственно обнюхивал ее и вел за собой. Но бывали и злобные схватки, когда встречный враждебно вздыбливал загривок и оскаливал зубы; тогда все решала сила, которой у Рэкса оказывалось больше.
Так возникала стая, и Рэкс стал вожаком. Вместе было проще: отбиваясь от чужаков, они дружно опустошали все съестные завалы; если ж голод был затяжным, ночами прогрызали стены торговых палаток и уничтожали все, что там оставалось. Потому стая крепла и матерела; ей ничего не стоило совершить опустошительный набег на соседнюю территорию, распугивая тамошних собак и наводя ужас на изнеженных домашних питомцев.
Подвластное пространство расширялось, а с ним – и число врагов. Кроме собак, это были люди: нервные и всполошные, они то и дело гоняли Рэкса с собратьями, кидались камнями, норовили окатить кипятком, ударить всем, что попадалось под руку. Правда, были доброхоты – сердобольные старушки, аккуратно выносившие то зачерствелый хлеб, то остатки супа и макарон… Но врагов было больше, и собаки им мстили. Они едва не загрызли дворника Хасана, замахнувшегося метлой; до полусмерти перепугали школьников, решивших испробовать на собаках точность своего глазомера: и камни были брошены, и стрелки поразбежались…
Никому не давали спуску полуодичавшие собаки, и только местных бомжей не трогали: в каждом из них Рэкс видел Ивана.