Перед исходом. Быль из времён царя Бориса

 

1
 Петр Глухов голодал.
 Не для того, чтобы «чудесно излечиться» или по-даосски воспарить и даже не затем, чтобы обыденно похудеть – ни то, ни другое, ни третье; Петр Глухов голодал оттого, что нечего было кусать.
 С последней работы его с треском турнули по случаю полного банкротства завода, новую кормежку он не нашел – ищи нынче свищи! – и к тому ж он не слишком спешил, скорее наоборот…
 Петр Глухов чертовски устал, и страшнее утробного голода жёг его голод духовный. Проще сказать, Петру всё обрыдло: семья, работа, новоявленный «рынок». Когда стихал скрежет зубовный, Глухов сумрачно размышлял, и было ясно, что виной всему – эта грёбаная «переходная эпоха»: она усугубила неразбериху, она коварно саданула в пах и кинула в вонючие помои; и теперь жалко и противно смотреть на злобно-измызганных шабров, не говоря уж о записных «вождях» и, бери выше, на весь белый свет. К тому ж по закону подлости этот свет вовсе не бел, но в затяжной зимней оттепели мутно-сер и промозгл, так что ни тебе солнца, ни высоты, ни свежести; и заплатно желтеют за окном кургузые хрущёбы, придавленные провисшим небом; нищенски чернеют иссеченные мокротой сараи и бездомно мотаются над ними голенастые тополя.
 Петр безвылазно сидит дома – идти ему некуда и незачем. Загашник, утаённый от жены, пропит; конторы окрестных заводов и мелких шарашек исхожены, и везде – «нет»; а праздно слоняться по улицам и месить раскисшие снега, задыхаясь от прогорклой сырости, нет охоты: и слепые безликие дома, и битком набитые автобусы да и всё остальное гнилосно-совковое давно приелось и опротивело, и плевать на это – едучей слюны не хватит!
 Вот и сидел он сиднем, чадил одолженной у соседа махоркой и часами цепенел у мутного окна, либо, «протестуя», потерянно валялся на диване, ровно какой-нибудь литературный герой из «лишних людей».
 Самым спокойным был отрезок с восьми утра до пол-четвертого, когда жена и дочь отсутствовали. Но появлялась «семейственность» – и начиналась распиловка, капитальная перемывка костей. Суть была проста и язвительна: ты – недотёпа, лодырь и нахлебник, каковых свет не видывал.
 Кусок не лез в глотку после этаких аттестаций! Матюгаясь, Петр злобно хлопал дверьми и затравленно метался по типовой нищете и грязи захолустья. И чего только не входило в его дремавший ум: спиться, уехать к чертям собачьим, cгинуть раз и навсегда и даже самое радикальное – разбить башку, и дело с концом!..

2
 В тяжелейший четверг всё к тому и шло. Под вечер Глухов покинул дом с опасной смутой в голове. Не то, чтобы он твердо хотел рассчитаться с маетой через повешенье, однако была решимость совершить нечто резкое.
 Зэковски горбясь под ветровой мокротой, едва удерживая дрожащие кулаки в карманах, Петр шел вдоль длинного унылого забора с колючей проволокой, за которым аспидно топорщились сады. Метров через триста нужно свернуть направо, спуститься в скользкий овраг, загроможденный разномастными железными гаражами, затем подняться на укатанную пацанвой горку – и будет загородный лес.
 Ходока била лихорадка; ватная гриппозная мокрота затыкала глотку, и он не мог говорить с собой, вопреки давней привычке. С трудом оторвал взгляд от водянисто-грязного снега, по которому хлюпал в керзухе, и выругался: в глазах стояла какая-то лобуда; он остервенело протер их – и против воли замедлил шаг.
 Над жалкой чернью и серостью захолустья, в ненастном небе вздымались полуявственные громады; они парили чуть наискось, справа налево, и были переливчато сиренево-розово-голубыми…
 Петр тряс головой, дабы избавиться от выморочного виденья, однако нездешние надстройки не исчезали и только подрагивали, неоново переливаясь. Тогда страдалец перестал сопротивляться и разиня рот начал рассматривать их. Постепенно глаза привыкли к зыбкому свечению и переливам, да и огнистая невидаль, судя по всему, несколько прояснилась, так что остолбеневший Петр начинал различать размашистую «разноэтажность» видения, его эфемерную конусообразность – словно бы некие инопришельцы загромоздили мутный окоём циклопическими елями и включили дерзновенную иллюминацию.
 Над грязно-желтыми домами, над воронено-мокрыми сараями и сырыми садами взвывал серый ветер, а небесные возведения нависали почти неколебимо, хотя и казалось, что над мотающимися садовыми кронами они чуть зыблются, подобно тому, как летом стеклисто переливается раскаленный воздух. Чем дольше длилось завораживающее видение, тем отчетливее видел его Петр. Помимо основных, «несущих», он уже различал конструкции дополнительные – своего рода лоджии и балконы, а так же причудливый «декор». Эти детали и светились пронзительно голубым звездным светом, дробя и разбивая широкие сиренево-розовые горизонтали, что придавало немыслимому граду небесному новогоднюю ослепительность…
 Петр начинал коченеть – нудно выходило похмелье да и сырость пробирала до костей, – но он не мог оторваться от внезапной невидали, хотя от постоянно задранной головы немела шея; трясущимися ладонями он стал разминать ее, чтобы, не дай бог, не упустить ни секунды созерцания. И страдальческая одержимость вознаградила его! Среди циклопического сплетения «балок» и «пролётов» он стал различать подвижные пульсирующие точки; перемещались они плавно и скачкообразно, а то и вовсе исчезали, чтобы вспыхнуть в другом месте холодной зелено-фиолетовой звездочкой – и всё это без единого звука, без дуновения…
 – Ты чё, земляк, шлёпнутый, что ли?
 Петр Глухов очнулся; это знакомый мужик, шедший из гаража, подмигивал ему.
 – Да нет, закемарил маленько, – отмахнулся Петр, глядя в опустевшее небо.

3
 Глухов и раньше слышал о параллельных мирах – в них издавно живало всяческое начальство, и чем крупнее, тем недостижимо параллельней. Этаких миров набиралось с десяток: административный, партийный и профсоюзный, милицейский, исполкомовский и министерский, кэгэбэшный, цековский, генсековский и еще чёрт те знает какие, хоть умри, плебею недоступные.
 Но тут было что-то другое… А было ли? Не с пьяни ли так навязчиво привиделся мираж? Не весточка ли о белой горячке? А пускай! Абы как, лишь бы оборвать похабную маету!..
 До темноты мусолил это разгоряченный мозг, покуда Петр, как сомнамбула, маячил меж деревьев, украдкой взглядывая в небеса. Увы, они были пусты и, как в прорву, тяжко неслись куда-то, сырыми лохмотьями корябаясь о ветки. За плоской чернотой садов липко светили огни окраинного поселка, где сиротски выли собаки.
 Глухов вздохнул и понуро побрел восвояси, хрипло повторяя постылый девиз: «Ничто нас не выбьет из говённого седла»… И снова давила безысходность, не только от ветра обильно слезились глаза. Окрестности жидко растекались, превратившись в мутную мешанину огней, снегов и заборов; Петр почти ослеп и, оскальзываясь, шел наугад; дважды упал, больно ударившись головой и чуть не подвернув ногу. В овраге приостановился – там было тише; прислонясь к мокрому гаражу, стал вытирать глаза, но слезы текли и текли, и он был бессилен сдерживаться. Как ни говори, природа брала своё: в покойную мать, он частенько «переживал» по любому поводу, в сердцах костеря себя за мягкотелое бабство.
 Так хорошо в овражной немоте! Это ли ни конец его мытарств? Что ж, справедливо, хотя и неприглядно; но какая разница, где гнить?..
 От спокойной готовности ко всему как-то легко приоттаяло внутри, сами собой перестали трястись руки; замызганную шапку Глухов обронил, падая, и теперь сквозь затылок, прижатый к холодному металлу, в мозг просачивалась студеная ясность. Петр открыл горячие глаза.
 Нездешние стогны снова нависали над захолустьем, но теперь они были еще величественней и, казалось, пронизывали дома, деревья и самую землю с ее чахлыми снегами и слабо прихваченной почвой.
 «Параллельные миры! Так это не блажь аномальщиков?» – заколотилось в мозгу, и прежде чем Петр додумал внезапную догадку, слепящий фиолетово-зеленый шар с тонким электрическим треском возник подле него. Всё произошло так неожиданно, что Глухов загородился вымокшим локтем, но тут же ощутил некую теплоту, пронзившую всё тело. Конечно, локоть был опущен – и вмиг не стало расхристанного «совка», и странно! – Петр был как бы единым зрением, слухом и обонянием. Более того, внезапно включились какие-то неизведанные рецепторы мозга или той самой мистической «души», в которой испоконно светилась, увы, полузабытая вера в изначальное чудо.
 А светоносный шар, паря и переливаясь в нескольких метрах от Глухова, стал как бы раздваиваться, и грязно-сизый снежок и буроватый лед стали, дымясь, подтаивать. По мере раздвоения объекта выявлялась его золотисто-розовая содержимость и в ней, словно полурасплавленная, подрагивала серебристая фигура инопришельца.
 Вероятно, он материализовывался в человекоподобное существо: в переливчатом полыхании кабины уже выявлялась его узковатая голова, стройная шея, плечи… Не успел Глухов моргнуть, как тот выплыл из корабля и зыбко завис над снеговой кашицей, не смотря на атлетический рост, такой легкий и сребристо-полупрозрачный.
 Петр испуганно цепенел у кургузого гаража, лихорадочно сглатывая горловой ком, и вдруг услышал – нет! – ощутил обволакивающий голос:
 – Я прибыл за тобой.
 – Н-н-но как же… Я… я … – глупо залепетал Глухов.
 – Мы давно видим тебя. Ты нам нужен, – властно-монотонно продолжал инопришелец.
 – Я? Кому?
 – Витам. Пятой цивилии.
 – Так вы всегда с нами?
 – Всегда. Мы – раньше вас. Вы не знаете Времени и утонули в Нем. Мы – над Ним, Оно служит нам. Хочешь быть у виттов?
 – Да… то есть… – вконец растерялся Петр и от непосильного напряжения вспотел.
 – Скоро мы придем к тебе. Жди.
 – Когда?
 – Завтра.
 – Но я не решил. Нельзя так, с бухты-барахты… И потом, как я к вам – на время?..
 – Навсегда! – Иногость медленно поклонился и вплыл вовнутрь полыхавшего шара. Сперва пропала сдвоенность, потом слабый треск – и объекта как ни бывало. Чере секунду небесные постройки угасли.

4
 «Уйти, уйти! – играл желваками Глухов. – Я не тварь дрожащая!..» Он решительно шел к дому; и, наверное, от судьбоносной встречи на низкие, невзрачные двухэтажки, отороченные костяным вишенником, пал космический отсвет: в липкой темени, опустившейся на посёлок, их стен не было видно, лишь парили разрозненные окна, таинственно испуская зыбкое телевизионное свечение.
 Дома заплаканные жена с дочерью безотрывно смотрели «долгоиграющую» латиноамериканскую мелодраму, от которой лично Глухову хотелось тошнить. Однако на сей раз заморский телешедевр увиделся иллюминированным фоном для решающей смейной сцены. «Решающей» не столько для женщин: ведь они обыденно утомлены и подавлены – одна унылой заводской неразберихой и скотской гонкой за дорожающей жратвой, а другая – крутой школьной бестолковщиной и неутолимыми тряпичными завидками…
 Может быть, впервые за проклятые «переломные» годы Петр так ясно увидел это, и ему стало нестерпимо жаль своих надорванных домашних, беспутного сына, по глупости не вылезающего из зоны; но не менее жаль и себя грешного, без руля и ветрил выброшенного в протухшие житейские хляби.
 – Явился, не запылился! – не оборачиваясь, укоризненно бросила жена.
 «Что, плешь переел? Мешаю?! – еще вчера грубо взорвался бы он. – Потерпи, скоро сдохну, освобожу!..» Но теперь Глухов смолчал, тихо разделся и присел на край дивана. В загроможденной мебелью семнадцаимметровке было непродыхаемо-душно, из кухни пахло жареной картошкой, хлебом и помоями, – но это успокаивало (вековечный аромат).
 «И всё это ОНИ видят – всю нашу нищету, серость и бестолковщину?» Глухов прикрыл глаза и мысленно «раздел» весь Краснозаводский поселок с его жалкими постройками и затюканными земляками… Боже, что он увидел!
 Тем временем очередная двухзначная серия закончилась, и как всегда – навзрыд. Расстроенные телезрительницы стали разбирать постели, потом насуплено-заплаканная жена вошла в кухню, где за потертым столом уже сидел Глухов, и долго гремела посудой. Он почти неузнавающе глядел на ее толстую спину, туго обтянутую несвежим халатом, на лоснящийся горбик под шеей, на жидкие полуседые волосы. «Боже, во что она превратилась!» – резануло его по нутру.
 – Не знаю, что с вами делать? – как всегда, безымянно обратилась жена к Петру. – Одна вот-вот в подоле принесет, лишь бы передом вертеть; другой бездельничает за чужой счет. А на что жрать будем? Хоть воровать иди…
 – Послезавтра всё наладится, – рассеянно ответил Глухов.
 – Чего у тебя «наладится»? Я твоим послезавтра во как сыта! – полоснула она ладонью по горлу.
 – Иди отдыхай, ты устала…
 – С вами отдохнешь, когда сдохнешь.
 – Правда, скоро всё наладится, я обещаю, – робко подтвердил Петр.
 Ритуально ворча, жена ушла, то ли нарочно, то ли по рассеянности выключив за собой свет; как сурок сидя в темноте, он услышал, как тяжко охнули под ней постельные пружины. Не шелохнувшись, он оцепенело сидел в одиночестве, дымя спасительной махоркой. За окном случайно не разбитая пацанвой лампочка печально освещала пятак сикось-накось раскисшей улочки: облезлый угол соседней халупы, щербатый, заваленный набок забор, грязные, развороченные колеи.
 «А ведь кинуть всё это – значит умереть. Для семьи, для всех… А для себя? Чем Виты лучше? Ну, город, корабли – и всё. Не блеф ли?»
 – Ты ошибаешься! – Вдруг вполне явственно послышалось ему. Глухов заоглядывался, и в черном кухонном проёме увидел полуразличимую, словно дымящуюся фигуру; она не помещалась в стандартных габаритах, и чуть ли не половина торса пронизывала потолок. – Мы реальнее вас, мы были и всегда будем.
 – Но почему вас никто не видит?
 – А ты?
 – И все равно тут какое-то недоразумение, случайность. Всё слишком загадочно…
 – Простое всегда загадочно, знай это. Нас видят только те, кого мы хотим. Они уходят к нам. Мы берем только молодых. Ты – молод, но не знаешь этого.
 – Так они что, умирают?
 – Они уходят к нам. А смерти нет. Прощай.
 Жена с дочерью крепко спали, ибо ничто не потревожило их; даже Глухов не знал, что диалог был безмолвным.

5
 Назавтра ноги сами собой привели его на кладбище. Оно находилось недалеко от Краснозаводского поселка, на закрайке загородного леса; точнее говоря, последний был кладбищенским тылом: местные могильщики давно практикуют попутный лесоповал и продают хлысты по окрестным деревням.
 День был тих. Из серых небес валил мокрый снег. Закухтевшие кусты и деревья скорбно клонились над запорошенным некрополем. Глухов с большим трудом протаптывался меж тесных оград, вглядываясь в овальные фотографии; сколько молодых парней и девушек, сколько жизнерадостных детей улыбалось ему! «Неужели они – у Витов? Вот и загробная жизнь! Какой великий, всепронизывающий параллелизм существования!» У Глухова навернулись слезы, но теперь он не стыдился их – наступали высочайшие минуты жизни.
 Где-то за снеговой пеленой картаво свирелили свиристели и дзинькали синицы. «Скоро весна – всё сходится!» – просветлел Петр перед материнской могилой. Деревянная оградка за зиму полуоблупилась, так же, как и стволы двух забелевших берез, некогда посаженных им в изголовии; а матушка по-прежнему улыбалась, клоня голову набок, «А вдруг она – у Них? Ведь и в семьдесят пять у ней была душа тридцатилетней…»
 Сняв шапку, он думал о том, как они вновь могут обрести друг друга там, в ином мире. Но только ли с матушкой ему доведется встретиться?

6
 Почему его влекло запредельное? Отчего манили умершие? По чьей недоброй воле обрывались связи с живыми близкими и дальними?..
 Замедленно скользили снега, смазывая видимость; исчезли обыденные очертания – и не было простых ответов.
 Петр словно парил в плавном снеговом ниспадении, в обильной белизне умягчились городские шумы, стихли голоса. Плотный снегопад скрывал средние и дальние планы – и, казалось, улицы обезлюдели, Он был один на один с городом, где почти всё Глуховым поисхожено; вот тлько эти бедные приземистые дома, эти аспидно-сизые заборы и заброшенные дворики с кособокими сараями, помойками и столетними тополями – всё это ныне словно затаилось. Оно и понятно: родное треклятое захолустье осенено Тайной и, пронизанное невидимой цивилизацией, каким-то образом «вложено» в нее, раз мы, простые и приземленные, столь необходимы загадочным Витам. Не доноры ли мы? А раз так, почему это не возвышает нас?.. Выходит, дело в слепоте: некая сатанинская эпидемия подкосила многих, застила небесное зрение и загнала в тараканий угол – сиди, быдло, не выступай! И сидим себе, сложив ножки, литрами испивая суррогаты, с голодухи не закусывая, и горько зубоскалим над собой…
 Во что превратился Глухов? Да в бича замызганного! Куда позаброшены былые книги? Где главное дело в жизни? Столько работ и «шабашек» перебрано за последние годы, и все как бы шутейные, за ради куска нищенского. А как же самостояние – не это ли всю жизнь томило и мучило его, не это ли будоражило околопитейные дни и ночи? Правда, Петр всегда знал, что найдет силы подняться с колен, что наконец обретет главное… И вот она – параллельная цивилизация! Скажи «да» – и всё преобразится…
 Снег усилился, загустел; и эта отвесная лавина вмиг погребла полуявственные фрагменты обыденного. Ноги сами собой стали. «Вот и конец света, вздохул Петр. – Завтра всё погаснет». Острая прощальная тоска резанула по сердцу, и он спохватился: «Идти, идти, пока есть время!»

7
 В квартале от потонувшей в снегу улочки жил друг детства, с которым Глухов не виделся почти год. Да, со времени похорон сына Виктора Леснова: в двадцать два скрутил того рак, до костяной худобы иссосал светловолосого красавца. Жуткой была та предрешенная тризна: наплакались и напились они до полного затмения, с трудом оклемался тогда безутешный Виктор и всё твердил, твердил, стеклянно глядя в никуда: «Зачем я тут, зачем?..»
 Конечно, захандрил, запил напропалую, и однажды, на девятый день, можно сказать, вынул его из петли; как-то он сейчас?
 Старинный каменный дом с покосившимся парадным парил в снегопаде. Петр обстукал ноги о ступени и по затхлой, скрипучей лестнице поднялся на второй этаж. Дверь открыл сам Леснов. Честно говоря, Петр не сразу узнал его: Виктор дико, чуть не до глаз, зарос бородой, она обильно седела и курчавилась, но была достаточно черна для того, чтобы придать коренному кацапу странное сходство с израильским раввином.
 Наверное, и Леснов с трудом узнавал Глухова – слишком долго всматривался в его мокрое от непогоды лицо: то ли оно лоснилось в тусклом свете прихожей, то ли разительно постарело от бешеного житья-бытья.
 – Ты чего, Витюха, не признаёшь, что ли? – удивился Петр.
 – Я, старина, часто себя не узнаю… Ну, не дуйся, проходи.
 Они дружески обнялись.
 Комната была душна и прокурена; как встарь, заставлена бутылками, банками и коробками с красками; от двери к столу и от него к продавленной тахте вели узкие «тропки», остальное – упаси бог! – не передвигалось, не мылось и не протиралось. Единственное мутное окно отбрасывало вялый боковой свет на живописные работы, висевшие в простенках меж книжными стеллажами, старым шкапом и шифоньером, на стоявшие вприслон к стенам.
 Виктор придвинул гостю единственный «передвижной» стул с мятым тряпьём на спинке, сам же сел на тахту – точнее, утонул в продавленной ямине, опершись спиной о стену и выпятив острые колени. Сколько Петр ни помнил, эта посадка была коронной: в таком положении Виктор мог часами курить, пить или рассуждать о самом возвышенном или низком; в этом же положении мог читать, писать или хандрить, а когда уставал, мягко заваливался на бок, где у засаленного простенка годами лежала тощая, сплющенная подушка… А чего взять с одинокого бобыля, брошенного деловой супругой?
 А между тем разговор стопорился, хотя Петру нетерпелось о многом расспросить; но вскоре всё объяснилось: Леснов, побледнев, потянулся рукой в угол, к тумбочке, извлек оттуда несколько упаковок лекарств.
 – Дожил, старина, – конфузясь, складывал он в пригоршню таблетки, потом разом сглотнул их, поморщась. – Ем горстями, нервы ни к чёрту!
 – М-да, от такой жизни… – сочувственно вздохнул Глухов.
 – Жизнь как жизнь. Другой не будет… Ну да соловья басни не кормят, сейчас по членам растечется, чайку поставлю. Хорошо б вина, да финансы поют романсы.
 – И не надо, лишнее это…Ну как ты?
 – Да так… – неопределенно отмахнулся Виктор. – Сын часто снится, зовет. Веришь, ни черта не могу делать, какая-то апатия, будто соки последние выжали.
 – Я и сам… – осекся Петр и почувствовал, что краснеет.
 – Видно, старина, таскать нам не перетаскать! Я вот сижу, как сыч, носа не высовываю, чтобы не вляпаться, как в эту «дерьмократию», мать ее так! Не наследить – вот что сейчас главное для честного человека.
 – Ну а как же всё это? – показал на Викторовы работы Глухов.
 – Это? А оно только для внутреннего пользования. Да и кому это нужно? Никому не на …! – Виктор занервничал. – Всё предрешено, старина.
 «Скорее всего», – про себя согласился Глухов, пристально рассматривая холсты. В самом деле, кому нужны все эти нервно написанные анатомически изломанные мужики и бабы – теперешние бомжи и бомжихи; все эти собаки и кошки с вопиющими человеческими глазищами, то роющиеся в отбросах, то сиротски сидящие подле обшарпанных домов и заборов; даже обыденные натюрморты – чайники и стаканы, селедки и хлеб – и те немо кричат о жестокой житухе: так угловато и контрастно написаны, так наглухо «одеты» в серо-коричнево-синее с трагическими всплесками кармина.
 – Но знаешь, какая чертовщина? – вывел его из краткой задумчивости Виктор, – Иногда… Как бы это сказать?.. Иногда так сожмет нутро и будто бы кто за шиворот рванет: ну что скис, протри зенки! Бывает, неделями не спишь, сердце бухает, а башка вот-вот лопнет…Очнешься, взглянешь в себя, а там – звездная бездна…Вчера как-то само собой выстроилось, я едва успел записать. И он задекламировал замедленно и монотонно:

Кромешна тишь…
От лиц и рук досужих,
От полуслов и полудружб чужих
Опустошен, обобран и обужен,
Я распростерт у жизненной межи…
Но умирать – то ль рано, то ли поздно…
И миг от мига глуше гам дневной
И громче, громче голос бездны звездной:
«Услышь меня. Соединись со мной!»

 Петр был сражен. Взволнованно и сбивчиво он заговорил о достоинствах стиха, о его точности и лапидарности. Вечный зов звезд! Наша святая и проклятая неудовлетворенность. Это и страшно и живительно…
 Петр вскочил со стула и, жестикулируя, стал описывать видение небесного града, его невесомость и колдовскую красоту. Петр горячился – и нужных слов не хватало; тогда он еще размашистей жестикулировал, сгоряча матерился, но эти «связки» слов удачно проясняли сбивчивый рассказ, добавляя смаку – ну какой русский не оценит словесного «перца», когда его распирают высокие эмоции?
 – Не может быть! – потрясенно восклицал Виктор.
 – Нет, твой Андрей не умер! – вдохновенно убеждал Глухов, – Он ушел к Витам.
 – Ну ты даёшь! – бледнея, изумлялся Виктор, обеими ладонями шебарша в бороде.
 – Они нас пронизывают насквозь, – наступал Петр. – Они вездесущи. Может, сейчас с нами и твой Андрей. Понимаешь, он всё видит и всё слышит, он приходит к тебе во сне, чтобы подготовить к скорому свиданию…
 Виктор беззвучно плакал, а потом вдруг запрокинулся и закатил глаза. Глухов осёкся на полуслове, опрокинув стул, бросился к тахте и стал бешено хлесать больного по щекам. И Виктор пришел в себя, виновато усмехнулся и хрипло успокоил:
 – Ничего, это не смертельно. Спасибо старина, утешил… А знаешь, об этом всегда догадывались. Вспомнит хотя бы Лермонтова. Я сегодня утром наткнулся у Карамзина. Послушай, помню почти дословно: «Бог – великий музыкант, вселенная – превосходный клавесин, мы – лишь смиренные клавиши. Ангелы коротают вечность, восхищаясь божественным концертом, который именуется СЛУЧАЙ, НЕИЗБЕЖНОСТЬ, СЛЕПАЯ СУДЬБА»… Каково! Может, твои Виты – это неизвестные подголоски-музыканты?..

8
 «Поверил ли?» – пытал себя Глухов, когда, расставшись с Лесновым, шел по вечерним улицам. Их нельзя было узнать : чистые, свежие снега мягко укрыли раскисшие было тротуары, дворы, палисады; невесомо-нежное оснежье стыдливо припорошило грубо зиявшие крыши, сараи и мусорки; казалось: чья-то заботливая рука запеленала эту недужную землю, безболезненно сокрыв озонной белизною всё злое, чуждое, уродливое.
 И стало легко и празднично, будто некое сверхзрение осенило Петра, и он словно с высоты и вместе с тем сострадательно облюбовывал каждый домишко, насупленный сарай, сонно поникшее дерево. Тускло и как-то незащищено светили оранжевые и розовые оконца, и за каждым теплилась чья-то жизнь. Не больно ли? – почти никого с этих улочек Петр не знал и, неверное, никогда не встречал!
 «Чем не параллельные миры? – с просветленной грустью думалось ему. – Живем, дышим рядом, и все-таки по отдельности! И что там, за душой, – тайна сия велика…»
 Пожалуй, как никогда затосковалось по любви и пониманию, и так захотелось вернуть незряче прожитые годы, чтобы заново, минута за минутой, процедить их сквозь чуткое сердце и ни звуком, ни взглядом, не дай бог, не обидеть тех, кому доведется быть с тобою в этот миг…
 – Эй, земляк! – вдруг послышалось сзади. – А ну притормози-ка.
 Глухов оглянулся. Из-за угла, который он только что обогнул, вышли четверо. Косые оконные отсветы вылепили в сумеречной синеве троих одетых в кожаные куртки парней и спортивного вида девушку.
 – Ты чего ж не здороваешься, а? – вызывающе продолжил один из них под гнусный смешок остальных.
 – Ну здравствуйте, ребята, всех вам благ, – дружелюбно ответил Петр.
 – Кстати на счет благ… Не подкинешь нам «кусок» – другой?
 – Да вы что! Ей богу ни гроша, гол, как сокол.
 – А мы щас проверим! – гоготнули они и в три шага поравнялись с ним.
 И он не понял, что произошло. То ли дубиной саданули его по голове, то ли прыснули какой дрянью – только он кулем упал и потерял сознание. Правда, откуда-то издалека слышался злой мат и в некоей длинной тьме его грубо тормошили. Затем всё стихло…
 Глухов очнулся в подворотне. Голова странно гудела, но боли не было. Всю одежду его расстегнули, местами порвав, но, понятно, ничего денежного не нашли; видно поэтому вотместку помочились на Петра – и лицо его и пальто кисло воняли молодеческой мочой.
 – Мудаки «параллельные»! – беззлобно выругался Глухов и, умывшись снегом, поднялся. Затем он долго оттирал одежду, подсмеиваясь над недавним душевным воспарением. А куда денешься, если всё в этой буче – одновременно: ты воспаряешь, а тот звереет; ты – в звездности, а тебе потрошат карманы… Капитализм есть капитализм – терпи и не трепыхайся, коли привелось жить в проклятую эпоху перемен!... Но он до нитки промок, не ровен час простудится: стало подмораживать. Петр поднял голову и в провально-синих промежутках меж снежных ветвей увидел первые звезды.
 Приподняв жиденький воротник и плотней запахнувшись в вымокшее пальто, Петр решительно вышел из подворотни. Улицы полностью обезлюдили – грянула очередная серия «мыльной» латиноамериканской мелодрамы. Редкие слезящиеся фонари как бы растягивали скученное пространство, и не смотря на глухую заснеженность, этот старый район казался выше и просторнее – наверное, из-за распахнутого неба, где зыбко серебрилась похожая на одуванчик луна…

9
 Дома было бесприютно. Вконец измотавшаяся жена спала перед включенным телевизором, наверное, так и не досмотрев сотую серию. Заневестившаяся дочь отсутствовала, – впрочем, к этому не привыкать.
 Глухов долго стоял в темноте, глядя на известного экранного политика, многодумно морщившего лоб и заученно говорившего о бессилии на что-либо реально повлиять, потому что всеведущий рынок всё расставит по местам. «Вот так же и я, – подумалось Петру, – ничего не могу изменить в этих стенах. И не поможет никакой «рынок»… А впрочем, скажи он «да» — и завтра же ухнет в иное измерение, где всё возвышеннее, мудрей и человечней.
 – Ты прав! – услышал Петр. Оглянувшись, в проеме между шифоньером и платяным шкапом он увидел знакомое серебристое видение. – Ты прав. Мы всесильны духовно, но есть высокие обязательства пятой Цивилии перед земной: впротивовес одряхлению человечества поддерживать его, омолаживая и пополняя банк духовных ресурсов.
 – Но почему? – недоумевал Глухов. – Кто вас обязал?
 – Бог и единые космические корни. Мы были раньше вас и всегда будем вместе… – Голос инопришельца постепенно угасал и затих раньше, чем растаял видимый образ. Некоторое время Петр стоял, додумывая услышанное; сейчас оно поразило его, и теперь это не слишком уютное семейное пристанище с сиротски спящей женой как бы раздвинуло утлые стены и расширилось почти до размеров поселка.
 В зыбком теле-свете Глухов осторожно, дабы раньше времени не разбудить Анну, застелил диван; затем, выключив телевизор, осторожно растормошил жену:
 – Слышь, Ань, иди ложись, ты устала.
 Полупроснувшись, она обняла его жаркой рукой и угарно шепнула, как в далекой, почти неправдоподобной юности:
 – Сладенький мой…
 И словно бы теплым духом обволокло его, и Петр легко поднял жену с кресла, бережно уложил, сонно лепетавшую, мягкую и податливую… Нежное, полузастенчивое соитие произошло, и они блаженно забылись, умиротворенные.
 Он проснулся, когда воровато вернулась дочь. Долго и сколь возможно тихо она ковырялась ключом в замочной скважине (в коридоре света не было), потом медленно отворила дверь, отчего та протяженно пискнула; вероятно, зверски изголодавшись на дискотеке, Маринка еще с полчаса украдчиво позвякивала посудой.
 Как это знакомо! Не так ли и он семнадцатилетним ночным «лазутчиком» сумерничал когда-то на тесной коммунальной кухонке, равнодушно слушая озабоченный мышиный писк? М-да, вековечные повторения… Многослойность житейского времени. Наверное, всякий «возделывает» собственный слой, и лишь гении всеохватны.
 Дочь по-кошачьи шмыгнула в постель и затихла. Петр благодушно улыбнулся – давно ему не было так покойно. Он лежал на спине, закинув руки за голову; Анна по-девичьи прильнула к нему, чуть не прожигая мужнину грудь ладонью. Петр вдыхал пресноватый запах ее волос и душную сласть подмышек, ощущал легкую щекотку ее сонного дыхания, пахнувшего хлебом, и думал об обманной простоте обыденного.
 Полная, красноречиво молчавшая луна заглядывала в окно. Грубые кубы мебели зеленовато серебрились лакированными плоскостями, затопленные невесомым светом. На призрачной скатерти и на полу обозначилась полуразличимая тенева от заоконных ветвей – Петр видел, как в предвесеннем томлении они зачарованно тянулись к небесной пришелице. «Тоже чувствуют!» – осенило его; он тихо обнял по-детски сопевшую жену и благодарно вспомнил обо всех женщинах, когда-либо согревших его странную, по сути мальчишескую жизнь.
 Луна заметно передвинулась, тени сместились – Глухов чувствовал медленное вращение земли: слишком явственно вместе с постелью он ниспадал вперед-вниз.
 «Как же они меня заберут? Просто исчезну, и всё? А как же тело – ведь оно лишнее? Несуразица. А вдруг я умру? Телом, конечно… Каков «подарок» Анне с Маринкой! Нет, только не это!..– от волнения Глухов вспотел. – Что за идиотская суета на пороге вечности?»

10
 Субботнее утро весело слепило солнцем.
 Петр проснулся в девять. Жена, что-то напевая, домовито хлопотала на кухне: оттуда уже накатывал слюногонный дух жареной картошки, квашеной капусты и еще чего-то почти праздничного.
 Глухов был свеж и легок, но так не хотелось терять ни капли постельной теплоты, в ленивой истоме никак не желали подниматься пронизанные золотом веки. Но вставать надо было – ждало самое судьбоносное!
 «Сейчас, сейчас, еще немного», – мальчишески улыбаясь, будто бы клянчил он у кого-то великодушно-всесильного...