Я в детстве любил посидеть с удочкой на речке, к большому неудовольствию матери. Она почему-то считала, что я непременно утону на рыбалке. Речка протекала где-то в полукилометре от нашего дома. Ходил всегда на одно и то же место. Поясню почему. Однажды я был свидетелем, как на этом месте незнакомый мне рыбак поймал огромного леща. Меня этот трофей так впечатлил, что я спал и видел повторить этот успех. И лещ однажды клюнул. Это был роскошный экземпляр. Он долго сопротивлялся, но мне удалось подтащить его к берегу. Берег был обрывистый, и когда я стал поднимать рыбину над водой, леска не выдержала, оборвалась, причем у самого удилища. Поплавок, периодически ныряя, стал удаляться от берега. Я начал быстро сбрасывать с себя одежду. Пока судорожно расстегивал пуговицы, снимал обувь, поплавок пропал из вида. Было море слез. Без особой надежды, что удача посетит меня вновь, я по-прежнему ходил на это место. Ходил не часто – раза два в неделю, так как были определенные обязанности по хозяйству, которые необходимо было исполнять. Рыбалку мои близкие считали бездельем и не поощряли. Тем более, что я, как правило, ничего домой не приносил.
Однажды, придя на свое место, я увидел незнакомца, сидевшего почти там же, где обычно сижу я. Сев чуть поодаль, размотал снасти, насадил червяка, но забросил наживку все же в то место где ловил раньше. Наступило вынужденное безделье в ожидании клёва. Пользуясь этим я оглядел соседа.
Это был немолодой, но очень крупный мужчина, складного стульчика под ним почти не было видно. «Иван Поддубный» - промелькнуло в голове. Книжку о русском богатыре я как раз недавно прочел. Лицо незнакомца с крупными чертами – о мелкой доводке создатель не позаботился, тем не менее, оно не выглядело отталкивающе, скорее наоборот. Волосы были совсем редкие и бесцветные, но равномерно покрывали голову, без лысины. Глаза имели цвет выстиранной синевы. Обращал на себя внимание большой подбородок. Но больше всего впечатляли мощные покатые плечи, могучая шея, крупные руки с еще более крупными кулаками, обильно поросшие такой же бесцветной растительностью, что и на голове.
Удочка у него была бамбуковая, в отличие от моей ореховой. Не клевало. Обменялись несколькими малозначительными фразами. Разговор иссяк. Посидели. Незнакомец время от времени посматривал в мою сторону. «Хочет со мной поговорить» - мелькнуло у меня. И я сделал первый шаг. Назвался, познакомились. Его звали Павел Михайлович. Он спросил кто мои родители, я объяснил. В нашем небольшом городке многие друг друга знали. Родители мои были людьми известными, но оказалось, что новый знакомец их не знает. Из этого я сделал вывод, что он приезжий и недавно в нашем городе. На вопрос: «Откуда Вы приехали?» - он помолчал и сначала как-то скупо, затем охотнее стал рассказывать. Мы подружились. Я познакомил его с моими родителями, он бывал у нас. Отец его очень уважал. Это был удивительный человек, удивительной, но, увы, печальной судьбы. Светлая память о нем подвигла меня на то, чтобы спустя несколько десятков лет, изложить его рассказ на бумаге. А также и то, что его судьба схожая с судьбами обоих моих дедов. Дед по матери, как белый офицер, был расстрелян, а дед по отцу, как кулак, оказался в ссылке.
Павло! К тебе.
Догорал осенний день, рабочее время подходило к концу. В горне тлели последние угли. Солнце косыми лучами, через закопченные окошки освещало такую же закопченную кузницу. За импровизированным столом, сооруженным прямо на наковальне, накрыв ее деревянным щитом, кто, на чем сидели трое. На столе лежала традиционная закуска – соленые огурцы, кусок сала, хлеб, ну и конечно луковица. И среди этой снеди возвышалась солидная бутылка со слегка мутной жидкостью – видимо самогон. Мужчины, получив магарыч за какую-то услугу, решили после работы слегка расслабиться. Для современного читателя необходимо пояснить, что в то время почти все поделки из металла и ремонт проводились в кузнице. Там и засов на двери скуют и плуг наладят, а умелый кузнец даже мог сварить детали между собой. Так как детище Потона тогда до российской глубинки еще не дошло. Речь ведь идет о лихом 37-м годе прошлого столетия. Описываемая кузница принадлежала вагонному депо станции Опочка. Работали там трое. Среди них выделялся кузнец – мужчина около 30-ти лет. Немного выше среднего роста, широк в плечах, нетороплив в движениях. Все в нем напоминало матерого медведя. Лицом он не был писаный красавец, черты его были несколько грубоваты. В наше время подобные лица называют почему-то брутальными. Хотя в переводе с латыни «Брут» - это скот. Так что это весьма сомнительный комплимент. Видимо наложила свой отпечаток профессия. К слову сказать, он был кузнецом в третьем поколении, т.е. дед его был кузнец, отец кузнец и он унаследовал это ремесло. При общении с ним привлекали глаза – взгляд спокойный, открытый, слегка ироничный, как бывает у людей большой физической силы и уверенных в себе. В этой же компании был молотобоец – мужчина лет 45-ти и подсобник-горновой – молодой парень лет 25-ти. Выпили по первой, закусили. Между первой и второй промежуток небольшой. Пошел неспешный разговор. Молотобоец с уважением глядя на кузнеца спросил:
- Павло, ну что ты не женишься? Такой видный и при ремесле – первый кузнец на всю округу.
Кузнец не успел ответить, встрял горновой:
-Ему не выбрать – девки вешаются наперебой.
В словах горнового сквозила легкая зависть к старшему товарищу. Сам-то он не вышел ни внешностью, ни умением. Павел взглянул на говорившего:
-Вынеси-ка на улицу бадью со шлаком, а то чадит, тут и так дышать нечем.
Горновой легко поднялся, взял бадью и вышел на улицу.
Вернулся он уже не один. Вслед за ним вошел, слегка пригнувшись, человек в военной форме. При недостаточном освещении кузницы, можно было разглядеть только фуражку с красным околышем и синей тульей.
- Павло, к тебе! - сказал почему-то сразу присмиревший горновой. Головной убор выдавал в пришедшем сотрудника НКВД, организациии, которая внушала людям ужас своими действиями. Вошедший огляделся и, обратившись к кузнецу, спросил:
- Ты будешь Михайлов Павел?
- Ну я.
У Павла зародились мысли, чем вызван к нему интерес НКВД. Ну побил на гулянке двоих, не в меру расходившихся молодцов. Но ведь слегка, да и потом помирились, даже мировую распили. Вроде претензий нет.
Служивый еще раз огляделся, куда бы присесть – ничего не нашел и остался стоять.
- Ребята! - обратился он к молотобойцу и горновому,
- Сходите погуляйте, мы с Михайловым немного побеседуем.
Те, к кому обратился представитель власти, охотно выскользнули за дверь. Павлуха сидел перед ним на своем месте.
- Да, нелегкая у вас работа – начал уполномоченный – небось тяжело – устаете.
- Да не, мы привыкли – не первый год.
- Да тяжело, тяжело - тянул свое собеседник - да и в стране жизнь тяжелая, есть недовольные.
Павел молчал, соображал, куда клонит блюститель закона.
- Слушай, а у вас в депо есть недовольные? Может кому действия советской власти не нравятся?
Внезапно возникшее возмущение, усиленное двумя стаканами спиртного, ударило в голову:
- Ты, начальник, не туда пришел. Не ищи врагов народа за наковальней, а ищи их у себя в кабинете.
Инквизитор опешил:
- Ну, кузнец, ты об этом пожалеешь!
Но кузнеца уже было не остановить:
- А что ты мне сделаешь? Я честный работяга, люди уважают, начальство тоже – не придерешься.
- Ну, вакула, ты дурак – взбешенный пришелец выскочил наружу, сильно хлопнув дверью.
Вошли коллеги и молча смотрели на кузнеца. Тот схватил бутылку и матерясь наливал оставшееся в стаканы. Бутылка в руках слегка дрожала:
- Собачья морда! Хотел, чтобы я начал клепать на своих товарищей по работе. Я честный работяга, меня все знают. Ничего он мне не сделает!
Выпили, разговор не клеился:
- Сволочь, испоганил вечер, пошли по домам – поднялся Павлуха.
Они вряд ли догадывались, что видятся в последний раз. Вышли, закурили и разошлись, как оказалось навсегда.
Ночью Павлу захотелось пить, сказывалось видимо влияние выпитого вечером. Встал, зачерпнул кружкой воды из ведра, выпил, хотел закурить, но передумал. Только лег – раздался стук в окно, пока вставал, настойчиво заколотили в дверь. Скинул крючок, в дом ввалились, гремя сапогами, трое:
- Гражданин Михайлов? Вы арестованы! Вот ордер на арест и обыск.
Пока один из вошедших, видимо старший, произносил эту короткую речь, двое других уже начали выбрасывать на пол вещи. Из соседней комнаты вышла мать:
- Пашенька, что случилось, что им надо? Кто вы такие?
- Что случилось? Что случилось?- выпрямился один из гостей – Родину твой сынок продал.
Одет он был в новенькую форму, видимо недавно был принят в НКВД и старался больше других. Мать не расслышала:
- Что продал? Кому?
Старший спокойно пояснил:
- Ваш сын арестован по подозрению в антисоветской деятельности, соберите ему вещи.
Мать стояла, прислонясь к косяку двери – на лице ни кровинки. Стояла молча. Короткий обыск ничего не дал и старший скомандовал:
- Выводите!
Мать рванулась к сыну. Старательный уже было замахнулся, но старший спокойно отстранил обезумевшую женщину:
- Не положено мать, не положено.
Арестованный в дверях обернулся:
- Не плачь, мама, молись – и повторил – Молись, мама.
Он не был набожным. За всю взрослую жизнь он и церковь-то не посещал. Да, в детстве бабушка водила его в храм, объясняла значение той или иной иконы, но самостоятельно посещать церковь, слушать длинные и не всегда понятные службы его не влекло, равно как и многих его сверстников. Но так уж, видимо, устроен русский человек, что в тяжелую минуту он неминуемо обращается к Богу.
Допросы начались на следующий день, велись корректно, на Вы:
- Нам достоверно известно, что Вы являетесь членом антисоветской организации, одна из ячеек которой окопалась на железнодорожном узле. Вы, как сын кулака, попали под влияние враждебных элементов, но это можно исправить, покайтесь, назовите главарей и сообщников и наши гуманные органы учтут Ваше раскаяние при вынесении приговора.
По своей наивности, бедолага принимал эту игру всерьез. Клялся и божился, что ничего не знает, что он просто работяга и вообще честный гражданин, ни в чем не замешанный. Следователь терпеливо втолковывал, что им и без него все известно обо всех членах организации. Но терпение было не безграничным:
- Не хочешь по-хорошему? – били так, что от напряжения лопнули браслеты, которыми были скованы руки за спиной. Когда руки освободились, у арестанта мелькнула мысль показать им небо в алмазах. Силенка еще была, следователь далеко не здоровяк – вид скорее чахоточный, а второй покрепче, но ничего и не таких бивали. Сдержала боязнь быстрой расправы, ведь застрелят, а так, может, еще выпутаюсь. Надежда всегда умирает последней.
В одиночке свет не выключали ни днем, ни ночью. Допрашивали по два раза в день и били, били, били… Пришло отупение. Единственное желание, чтобы прекратились побои. Мастера знали что делают. На очередном допросе подсунули протокол.
– Подпиши.
Подписал, не читая. Бить перестали, а спустя две недели состоялся суд. Судила так называемая «тройка»: старший оперуполномоченный НКВД, секретарь районной парторганизации и начальник районной милиции. Суд занял всего несколько минут. Зачитали заранее приготовленный приговор – десять лет лагерей и пять - поражение в правах за антисоветскую агитацию, статья 58 пункт 8.
Вскоре нашего героя отправили в пересыльную тюрьму в Себеж. Он сильный, уверенный в себе человек был настолько ошарашен происходящим, что никак не мог придти в себя и трезво оценить происходящее. Он знал, что в стране идет чистка, борьба с врагами народа. Их, этих врагов, во множестве выявляли, сажали, а порою и уничтожали. Народ на митингах и собраниях одобрял действия партии и правительства, требовал покарать врагов народа, очистить страну от нелюдей. Но что такого сотворил он, что его осудили на долгих десять лет? Голова шла кругом. А каково матери, старшему брату – их ближайший родственник - враг народа. В депо, наверное, тоже провели собрание – осудили, заклеймили.
На пересылке попал в общую камеру. Камера большая, нары в два этажа, но разделена незримой границей. В одной половине блатные, в другой политические. Последние подавлены, растеряны. Зато блатота, как рыба в воде. Только Михайлов появился в камере, к нему, вихляясь, подошел фиксатый:
- Давай вместе посмотрим твой мешочек.
Пашка сжал кулаки и поднял на фиксатого тяжелый взгляд. Тот молча удалился в свой угол. После короткого совещания подошли уже трое:
-Ты что, вражина, трудовой народ не уважаешь?
-Это ты-то трудяга?
Первый удар Павлуха парировал удачно – руку перехватил, вывернул и дернул на себя. Что-то хрустнуло, пострадавший взвыл. Но тут набросились остальные. Чем-то ударили сзади, просекли кожу, кровь начала заливать глаза. Махался вслепую, по кому попадало, тот падал как подкошенный. Тем не менее, сила одолевала силу. Притихшие политические вдруг как опомнились: - Братцы, чего сидим? Они всех нас поодиночке передавят.
Все смешалось. Политических было больше. Блатняки начали спасаться под нарами, некоторые лежали без движения. Все время схватки надзиратели контролировали через глазок, и лишь когда верх взяли политические, дверь открылась и в дело пошли дубинки правосудия. Били всех, били с удовольствием, но больше досталось политическим.
Зачинщиком признали вновь прибывшего Михайлова и отправили на трое суток в карцер на хлеб и воду. Карцеры описаны много и подробно. Видимо, все они примерно одинаковы. Но моральные страдания нашего героя значительно превосходили физические.
Но как ни странно, в карцере арестант почувствовал некоторое облегчение. Один, есть возможность собраться с мыслями, оценить все произошедшее, что свалилось на него в последнее время. Неотступно сверлила мысль: «За что?». Он не принадлежал к числу недовольных нынешней властью. Да, был он сыном кулака, да, жалел отнятого при раскулачивании имущества. Но почти смирился с новыми реалиями. Внезапно нахлынули воспоминания о крестьянской жизни. Дед пришел с первой мировой с «Георгием» на груди и отравленными легкими – «понюхал» немецких газов. Телом был крепок, но мешала одышка. Как Георгиевскому кавалеру выделили надел земли. Поскольку семья была работящая, быстро встали на ноги. Тем более, что рождались парни – новые работники. В кузне дед работать не мог, передал свое ремесло сыну Михаилу. Так и трудились, летом в поле, зимой в кузнице. У Михаила, в свою очередь родились два сына. Один из них Павлуша – герой нашей повести. Жили зажиточно. Бог давал по трудам их. Односельчане уважали и за мастерство и за умение ладить с людьми. Михаиловы с готовностью откликались на чужую беду, помогали, как могли. Вдовам и многодетным делали скидку на кузнечные работы. Когда у бобыля Егорки сгорело жилье, одни из первых пришли на помощь. Всем миром поставили горемыке избенку. Егорка этот примечателен тем, что олицетворял собой образец совершеннейшего бездельника. Жена у него умерла, а сам он целыми днями сидел на завалинке с самокруткой или шлялся по селу. Заходя в дом, нарочито глубоко вдыхал ноздрями воздух и гнусаво тянул:
- У вас суп сегодня с турятиной.
Его жалели, кормили, а в праздник подносили и чарку. Поскольку мужичок был далеко ниже средней упитанности, то быстро пьянел. Затем с трудом поднимая отяжелевшие веки, упирался в хозяина взглядом совершенно бесцветных глаз, скрипел зубами: «Мироед». Это слово тогда, с благословения властьимущих, активно входило в обиход. Захмелевший Егорка валился на ближайшую лавку и безбожно храпел к неудовольствию хозяев. Терпели – убогий. У русских видимо национальная черта – сочувствие к обделенным судьбой. А вот к успешным отношение другое – зависть, мать многих пороков. Помните как у Есенина: «Но люди все грешные души, у многих глаза как клыки…». Михайловы богатели. Прикупали землю, планировали строить новый дом – надо же отделять сыновей. Завели выездного жеребца. Это тоже самое что сейчас заиметь престижную иномарку. Подумывали о постройке молокозавода, чтобы перерабатывать не только свое молоко, но и других сельхозпроизводителей. Много хорошего для себя и своей страны могла сделать описываемая семья и ей подобные. Но счастье – продукт скоропортящийся. Опять же у Есенина: «Скатилась со счастья вожжа…». Сначала умер дед – глава семейства, а затем пришел «гегемон», началась коллективизация. К тому времени Павел уже поднаторел в кузнечном деле. Сначала работал у отца молотобойцем, чем приумножил физическую силу, доставшуюся по наследству, а потом и сам освоил мастерство кузнеца.
В селе, под руководством приезжего уполномоченного, создали комитет бедноты – сокращенно комбед. Во главе местного комбеда, искушенный читатель, думаю, догадался, стал Егорка. Остальные члены были ему под стать. Составлялись списки на раскулачивание. Семья Михайловых одна из первых. И началось. Представьте себе, что к вам в дом пришли грабители и под угрозой лишения жизни забирают все, что нажито многолетним нелегким трудом. Выводили со двора все, вплоть до последней курицы. Бабье валилось в ноги инквизиторам: «Оставьте хоть коровку». Егорка щерился: «Будя, пожили». В соседнем селе зажиточный мужик из ружья застрелил всех коров и лошадей. Ни мне, ни вам. В нашей семье узурпаторы нашли запасы соленого творога – сырницы и меда. Дед держал пасеку. С голодухи подналегли и обожрались. Больше всех пострадал Егорка. Чуть не представился. Спасла бабка Акулина. Три раза горшок набрасывала. Михаил, глава семейства, обошел опустевшие скотники и конюшни, оценил разор, лег и третий день умер от удара. В колхозе, вместо легких прогулочных линеек на жеребце стали возить тяжелые возы. Проходя мимо своего дома, животное издавало жалобное ржание и все норовило повернуть в родные ворота. Семья, видя это, рыдала. Бедолагу нещадно били: «А, кулацкое отродье». Потом затеяли тащить на нем волоком мельничный жернов, надорвали и жеребчик окалел. Пока вновьиспеченые командиры спорили чья очередь доить коров, те стояли недоеные и непоеные. Тоскливое мычание разносилось над селом, вызывая слезы бывших хозяев. Правда вскоре власть поняла, что с руководителей подобных Егорке толку не будет и стала присылать на село по партийной путевке рабочих из городов, так называемых «двадцатипятитысячников». Один из них, Нагульный в «Поднятой целине», чудесно описанный Шолоховым. Братья не стали дожидаться высылки и, по совету умных людей, уехали в город. Там, на припрятанные деньги и продав, так же утаенные ценности купили домик. Подремонтировали, работы не боясь. Павлуха устроился в кузницу на железной дороге, а старший брат аж в потребкооперацию – был пограмотнее младшего. Крыша над головой есть, жизнь налаживалась и здесь. Тот, кто не считает слово труд ругательским, не пропадет ни при каком режиме.
Труд – основа всего, этот тезис необходимо всячески внедрять в сознание современной молодежи. А вот зариться на чужое – грех, Бог наказывает. Вот и в нашей истории: Егорку нашли в сточной канаве – захлебнулся по пьянке. Правда хоронили с красным флагом и пьяными речами – цирк. Конечно Михайловых нет-нет да и посещали мысли о потерянном хозяйстве, жалели – нелегко все доставалось. Но при встрече братья, вспоминая, прежнюю жизнь сопоставляли с нынешней. Там работали от темна до темна, здесь по часам. Свое отработал – свободен, да еще и часовой перерыв на обед. Конечно отдача в виде получки не та, так и работа не та. В клуб ходили, радио слушали, старший газеты читал. Перед киносеансом показывали киножурнал, где разворачивались грандиозные стройки, колосились тучные нивы. Веселая, счастливая молодежь шла на демонстрации, субботники, смело ехала в Сибирь, где росли заводы-гиганты. К слову сказать, в 1937 году СССР по выпуску валовой продукции машиностроения, тракторостроения и производству нефти занял первое место в Европе и второе в мире. Армия на парадах демонстрировала выучку и слаженность. Особенно поражали своей мощью и кажущейся непобедимостью танки.
Под влиянием всей этой информации невольно закрадывалась, а со временем крепла мысль о том, что нынешние поводыри твердо знают дорогу к светлому будущему. Оно не за горами. Было необходимо отринуть старое, чтобы создать новое счастливое бытие. Так что идейным врагом новой власти ни он, ни брат не были, как и подавляющее большинство тех, с кем пришлось отбывать незаслуженное наказание долгие, долгие и невероятно трудные годы.
Тяжелая дверь карцера с противным скрипом отворилась:
- Выходи, лицом к стене, руки за спину.
С момента ареста Павел совершенно разучился улыбаться. Поводов не было – скорее наоборот. Но войдя в общую камеру, откуда его переселили на более жесткое содержание, он расплылся в улыбке. Перед ним на краешке нар, жалко скукожившись, сидел следователь, который недавно вел его дело. Как вел – об этом рассказывалось ранее.
- Гражданин начальник, от тебя и здесь нет спасения.
- Это недоразумение, – буркнул бывший сотрудник НКВД и отвернулся, затравленно озираясь.
Наверно ожидал, что сейчас на нем выместят все обиды. Но его не трогали, более того, даже сдержанно сочувствовали – опять же черта русского характера, милость к поверженному врагу.
- Слушай начальник, здесь половина камеры подобных недоразумениев.
В голове нашего героя стало кое-что проясняться. Твориться нечто ужасное, истребляется народ, причем лучшие его представители, особенно интеллигенция.
Михайлов постепенно постигал азы тюремного бытия. По пустякам не возникал, старался любые трения разрешать миром, но на наглые посягательства отпор давал конкретный. Зауважали. К весне составили этап и ждали безвинного каторжника новые испытания.
Ночью на станции Себеж арестантов погрузили в скотские вагоны, наскоро оборудованные нарами в три яруса. Теснота и духота были невыносимы. Во время остановок на крупных станциях, когда меняли паровозы, строжайше запрещалось разговаривать и выглядывать в малюсенькие окошки, оставленные под потолком вагона для вентиляции. Значение этого запрета прояснилось только в Новосибирске, когда стали перегонять в другие, такие же вагоны. Мелом крупно, по всему вагону, было написано: «Крупный рогатый скот». Пайки бросали в вагон только на маленьких полустанках, а с водой было и того хуже. Воды не хватало, так как ее просто забывали пополнять, а жажда мучила – душно. Не все через две с половиной недели достигли очередной пересылки – Ванино. Когда поток каторжан увеличился после 34-го года и пересылка под Владивостоком перестала справляться, построили еще две – в портах Ванино и Находка. В июне, в начале навигации, очередную партию заключенных погрузили на пароход. Грузили ночью. Этап был большой, около трех тысяч. Пароход «Дальстрой», ранее называвшийся «Ягода», был предназначен для перевозки грузов, но его как и ряд других пароходов Купр, Джурма, Советская Латвия и Феликс Дзержинский (ранее Ежов) переоборудовали для перевозки людей. Хотя, строго говоря, люди в таких условиях перевозиться не должны. Трюмы разгородили на отсеки толстыми решетками. Соорудили нары в несколько этажей. Установили пулеметные гнезда. Открытым оставался только один люк, возле которого дежурила охрана. Та же скученность, та же духота, и что хуже всего – постоянная качка. Воду в трюм опускали в бадье на веревках. Тяжелая бадья постоянно раскачивалась. Захочешь, не попьешь - издевательство. Время от времени бросали пайки, но мало кто мог есть – качка выматывала. Людей тошнило. Весь низ трюма был перепачкан испражнениями. И в довершение ко всем бедам, блатной террор. Бедовый народец обосновался на верхних нарах – ближе к люку, подальше от людских мерзостей. Они совершенно нахально отбирали у подавленных людей все, начиная от сухарей и кончая одеждой. В одну из ночей, в соседнем отсеке, обнаружили троих с перерезанным горлом. Врачу приказали дать заключение о естественной смерти из-за сердечной недостаточности. Этих троих, как и всех остальных умерших, а их было немало, хоронили просто – за борт. Правда акты составляли – учет необходим.
Путь до бухты Нагаева составил около пяти суток. На берег вышли не люди – тени. В трюмах остались тела тех, кто этот отрезок пути не перенес.
А далее пеший этап. Дорога вилась между сопок, то на подъем, то на спуск. И вот с очередной возвышенности открылся вид на лагерь. Размеры впечатляли: большая жилая зона, состоящая из множества бараков и зона производственная. Большое пространство встревоженной земли с какими-то постройками промышленного назначения и высокими терриконами – отвалами. Здесь невольники добывали золото для страны Советов. Почти впритык к лагерю был расположен поселок, где проживали вольнонаемные, так же задействованные в добыче драгоценного металла. Масштаб удивлял. А вот природа, человека из средней полосы России не впечатляла. Чахлые елочки – словом тундра. Единственное на чем задерживался взгляд это сопки. Большие и поменьше сменяли друг друга. Равнины нет – непривычно и пугающе.
Небольшая справка: 11 июля 1929 года вышло постановление правительства «Об использовании труда уголовно заключенных». Предстояли большие стройки, значит нужна дешевая рабочая сила. К тому же в 1928 году на Колыме нашли большие запасы золота. И вскоре, в 1931 году началась промышленная добыча золотого тельца. Для этого постановлением правительства 13 ноября 1931 года был создан трест Дальстрой. В задачу этой организации входила разработка и добыча полезных ископаемых и строительство дороги от Магадана до места разработок. 4 марта 1938 года трест был передан непосредственно в ведение НКВД СССР.
К моменту прибытия этапа в котором находился наш герой, процесс добычи золота был мало механизирован. Взорванную породу, в которой должно содержаться золото, на профессиональном языке песок, на обогатительную фабрику доставляли тачками. Прииск считается рентабельным, если в тонне породы содержится три грамма золота. Содержание 10 граммов считается очень богатым. Нетрудно понять, сколько нужно перевезти тачек, чтобы обеспечить работу обогатительной фабрики. Норма была восемьдесят тачек в день на человека. При невыполнении задания, норма продовольственного пайка снижалась. Полуголодный человек уже физически не мог выполнить норму. Конец был очевиден – человек погибал. Морозы, голод, болезни, расстрелы и изнуряющий труд, постоянное чувство несправедливости, очень быстро уничтожали людей. Зимой, чтобы экономить взрывчатку, трупы складывали штабелями за территорией лагеря до наступления лета. Летом бульдозером копали ров, укладывали туда тела и засыпали отработанной породой. Так что труд и смерть синонимы для Колымы.
Руководителей бригад и участков за невыполнение плана расстреливали. Особенно в этом преуспел капитан Гаранин. Он объезжал прииски, выявлял не справившихся с заданием, допрашивал:
«Золото припрятал, чтобы Троцкому в Мексику отправить?» - и вершил самосуд. Но еще раз обращаю внимание читатель, что есть Высший Суд. Гаранина арестовали, дали десять лет за нарушение социалистической законности. Странно, что в лагере его сами заключенные не убили. Он пустился в бега с группой осужденных. Все его товарищи, побродив по тундре, сдались, наткнувшись на один из лагерей, а Гаранина нашли разорванного зверьем и опознали по сохранившейся записной книжке. В побег иногда уходили и другие группы заключенных. Убежать было не так сложно, но уйти никому не удавалось. Их ловили, или они погибали в тундре. Для поимки иногда привлекали и местных охотников-следопытов, рассчитываясь с ними порохом, патронами, а чаще спиртом. Тела беглецов, обезображенные песцами и другими зверями, привозили и бросали возле вахты в назидание другим. Там они лежали несколько дней, а затем захоранивались.
В довершение надо сказать, что в войну расстрелы прекратились. Постоянную убыль рабочей силы с завидной регулярностью пополняли корабли, курсирующие между Ванино и Магаданом.
Прибывший этап сортировали: выкликали поваров, механиков, медиков, учителей в школу поселка для детей вольнонаемных, и других специалистов. Остальных – гонять тачки. На тачки пошел и Павел.
Прошло около года. Из молодцеватого, богатырского склада мужчины он превратился в старика. Походка шаркающая – это когда при ходьбе ноги от земли не отрываются, взгляд потухший, лицо землистое и совершенно поседел. Многих прибывших с ним по этапу уже не было в живых. Были люди, которые, не выдержав мучений и не видя будущего, кончали жизнь следующим образом – кричали охраннику на вышке: «Стрелок, я пошел» - и направлялись к проволочному ограждению. С вышки равнодушно отвечали: «Иди». Звучал выстрел и мучения заканчивались. После окончания смены, когда усталый народ возвращался из промышленной зоны в жилую еле волоча ноги, колонна часто растягивалась. Осатаневшие конвоиры, которым скорее хотелось сдать надзираемых лагерному конвою, давали команду: «Садись». Зимой стужа, летом гнус жрет нестерпимо. Стоило поднять руку, чтобы согнать надоедливую мошку, как звучал выстрел – приравнивалось к побегу. Ни от одного, так от другого сгинул бы в этом кошмаре и Михайлов. Но, уходя из дома, его последняя просьба была: «Молись, мать, молись». И, судя по всему, она молилась.
Однажды, такой же доходяга, как и он сам, опрокинул ему на ногу тачку, нога разболелась. Неохотно, но поместили в больницу. Он настолько отвык от белых простыней и подушек, что чувствовал себя неуютно. Отдыхал, много спал, сознавая, что это не вечно. Сосед по койке пару дней приглядывался к нему, потом заговорил. Расспросил откуда родом, за что сидит, кто по профессии. Вечером во время ужина угостил Павлуху бутербродом с настоящим сливочным маслом. Вкус был нереальный. Хлеб с маслом прямо таяли во рту. Павел к тому времени был уже опытным сидельцем и знал, что лишних вопросов задавать не следует. Сосед заговорил сам: «Я родом из Красногорска, что в тридцати километрах от Опочки, то есть земляк ближе некуда. Такой же заключенный как и ты. По профессии горный инженер, здесь работаю начальником участка. Харчи это благодарность от бригадиров за хорошее закрытие процентовок» - и потом, испытующе подняв глаза, в упор спросил:
- А ты вправду ковать умеешь, не подведешь?
Сидящий напротив с некоторой обидой твердо ответил:
- Умею, никто не обижался.
- Тогда сделаем так: поправляйся и я переведу тебя в кузницу, а там посмотрим.
Земляк через два дня ушел, оставив запас харчей, и главное твердое обещание облегчить бытие нашего страдальца. Харчи, отдых и какое-никакое лечение делали свое дело. Нога стала заживать, а организм начал набирать силу. Однажды ночью ему даже приснилась одна из подруг, с которой на воле у него были довольно близкие отношения. Пожилой врач, также из заключенных, осмотрев перед выпиской больного, произнес: «Вы, батенька, были запроектированы на сто лет, но нынешние условия сократят ваше земное пребывание наполовину».
Кузница была просторной, неплохо оборудованной. Основная операция, которую должен был производить кузнец – заправка и закалка буров. Ведь буры сверлили вечную мерзлоту и быстро садились. Работы было много, но она не шла ни в какое сравнение с той, что называлось «гонять тачки». Прежде всего, не угнетал мороз, который в здешних местах доходил до минус пятидесяти градусов. Не было изнурительных переходов из промышленной зоны - в жилую. Иногда из поселка вольнонаемных приносили заказы, за которые рассчитывались едой, что было весьма кстати.
Кроме кузнеца штат кузницы составляли: молотобоец и горновой, ну все также, как и в начале повествования. Горновой был ничем не примечательный деревенский парень, получивший свой «червонец» за то, что в туалете оказалась газета с портретом Сталина. Пресловутая 158 пункт 10. Он преданными глазами смотрел на кузнеца и старательно исполнял все его указания. Тем более, ему как равному перепадала часть продуктов из приносимых вольнонаемными. Своим положением он дорожил. А вот о молотобойце надо рассказать поподробнее. Звали его Николай, он был роста выше среднего, худощав, нет не отощавший, просто таков склад фигуры. Обладал Колька огромной физической силой. В начале совместной работы Павла удивляло то, что в кузницу несколько раз за день забегали блатные и докладывали его напарнику о том, что кто-то проворовался, кто-то за дополнительную пайку, ссучился (т.е. пошел на сотрудничество с лагерной администрацией). Ответ, как правило, был: «Вечером поговорим».
- Слушай, а что они к тебе бегают жаловаться?
Молотобоец усмехнулся:
- Потом поймешь.
Он оказался смотрящим лагеря. Это наивысший авторитет среди блатных. Обычно люди такого положения не работали. Даже администрация смотрела на это сквозь пальцы. А этот вот любил постучать кувалдой. Наверно силу было некуда девать. В столовой Колька шел к раздаче первым и перед ним все расступались, а за ним шли кузнец и горновой. Однажды привезли новый этап, люди голодные, обозленные возмутились тем, что кто-то идет к раздаче без очереди. Авторитет бил кулаком сверху и люди падали как снопы. Вмешались местные блатные, завязалась солидная драка. Охрана стреляла в воздух, всех положили на пол, били прикладами и правых и виноватых, но авторитета тронуть никто не посмел. Так что в лагерной жизни нашего сидельца произошли весьма позитивные перемены. Радикальные изменения условий труда, кончилось систематическое недоедание и он был гарантированно защищен от произвола блатных. Он не знал, чем объяснить столь резкий поворот к лучшему, но по вечерам, перед сном стал молиться, старательно вспоминая известные ему с детства молитвы.
С приходом в руководство НКВД Берии условия содержания в лагерях Дальстроя несколько улучшились. Видно, властители поняли, что голодный и раздетый человек в минус пятьдесят – не работник. Кормить стали лучше. Вместо полугнилой капусты стали давать крупы и бобовые. Особенно ценилась среди каторжан фасоль - белок как никак. Сократилось количество расстрелов, а в войну самочинные расстрелы запретили, только по распоряжению начальника лагеря. Тех, кто этим злоупотреблял, пересажали. О Гаранине я уже рассказывал. Сверху иногда звучали грозные окрики о том, чтобы заключенным предоставлять время для сна не менее восьми часов и один выходной каждую неделю. В директивах разъяснялось, что в противном случае заключенные теряют работоспособность. Но местное начальство, которое также ходило под статьей за невыполнение плана, самовольно увеличивали продолжительность рабочего дня, иногда до глубокой ночи – до выполнения нормы. С началом войны требования только возросли. Труд по двенадцать часов в день с часовым перерывом на обед стал нормой. Любопытно ознакомиться с приказом начальника одного из лагерей, в котором говорилось о том, что в последнее время увеличился падеж лошадей. В связи с этим строго регментировался режим труда и отдыха лошадей, система ухода, чтобы суточный пробег лошадей не превышал тридцатидвух километров. О людях в этом приказе речи не шло. А потом и с питанием произошли изменения к худшему. Доходяг летом отправляли на заготовку грибов, ягод, шикши, исландского мха и ложечной травы. Последние - как противоядие от цинги.
Страна остро нуждалась в драгоценном металле. Кстати сказать, в начале войны, один из приисков Дальстроя посетил никто иной, как вице-президент США Генри Уоллес. Он побывал на съеме золота, оценил потенциальные возможности добычи, следовательно платежеспособность Советского государства. Дружба дружбой, а кошелек врозь. В войну США и СССР были союзники. Высокопоставленный американский чиновник пробыл в Магадане три дня, посмотрел, оценил и улетел в Вашингтон. Вскоре в Союз пошла помощь по лендлизу. Поставки начались в марте 1941 года. Наши экономисты говорят, что поставки составили 4-5 процентов от произведенного в СССР за годы войны. Западные специалисты называют цифру около 15%. Как бы там ни было, наши отношения с Америкой были близки как никогда. Вот бы и сейчас так.
О войне заключенные узнали только через месяц-полтора после ее начала. Шило в мешке не утаишь. Так или иначе, но слухи о катастрофических неудачах Красной армии доходили. Народ в лагере был разный, но открытого злорадства по поводу поражения Красной армии в первые месяцы войны не было. Может быть, наученные горьким опытом, таились.
День сменяла ночь, ночь прерывалась гудком извещавшим подъем. Спустя полтора часа после подъема давался еще один гудок – строиться на вахте для отправки на работу. Полтора часа давалось на туалет и завтрак. И то, и другое при таком скоплении народа, требовало времени. Развод на работу – всегда суматоха. Полусонные и малограмотные конвойные постоянно ошибались со счетом. Мат, крики, иногда удары прикладом. Наконец пошли. При возвращении – то же самое, с тем отличием, что народ предельно устал, замерз и всем хочется скорее в барак, к печке, сделанной из большой железной бочки и обложенной камнем. Печка зимой топилась круглосуточно, и все равно в дальних углах барака было зябко. Под угловыми нижними нарами лед не таял. День похож на день. Но у нашего героя появилась надежда, и со временем крепла все больше, что ему удастся выйти на свободу по окончании срока. Такие случаи были, когда люди плыли на пароходе не из Ванино в Магадан, а наоборот – из Магадана в Ванино. Но случаи эти были единичными. Выживал только тот, кто хорошо устроился: повар, медработник, ну и другая обслуга. Остальным совершить обратный рейс, было не суждено. Иногда, в минуты редкого покоя, закрадывалась мыслишка: «А как же я, выйдя на волю, покажусь в родной Опочке, где все знают, что я враг народа. Да с таким клеймом и работать-то никуда не возьмут. Даже улицы мести не доверят». И как будто читая его мысли, как бес искуситель, подкатились двое блатных:
- Сделай ключи от складов, если попадемся, ну немного добавят, но статья уголовная покроет политическую. И будешь ты равный среди равных.
А склады, о которых идет речь, были с американской продовольственной помощью предназначавшейся отнюдь не для лагерных обитателей, а ждала своей очереди отправиться на материк, на фронт – бойцам Красной армии. Ключи сделал, еще бы не сделать, замки-то сам ковал. Лихие люди сходили на склад два раза, принесли тушенки, печеного американского хлеба упакованного в целлофан, больше там ничего не было. На третий раз попались, кто-то настучал. Людишки отчаянно хотели жить и исправно стучали за лишнюю пайку, хотя блатные за это карали смертью.
Следствие было коротким: всех троих, двух урок и нашего героя приговорили к расстрелу. Урок расстреляли, а Павлуху выручил все тот же земляк, начальник участка и по совместительству Пашкин ангел-хранитель. Кому и как он доказывал, что без такого кузнеца участок встанет, не известно, но ему это удалось. Желание «врага народа» удовлетворили - Статью заменили на уголовную, правда стоило ему это дополнительных десять лет. Земное существование продолжалось, ибо жизнью это назвать никак нельзя.
При таком количестве народа, собранного на ограниченном пространстве, можно было наблюдать всякое: от рафинированной порядочности до вопиющей мерзости. Однажды, горновой утром разгребая кучу угля для горна, обнаружил тело человека с обрезанными мягкими тканями. Быстро сообразили, что завелся каннибал. По приказу смотрящего, блатные вычислили любителя человечинки. Ночью исполнители тихо подошли к нарам, где он спал, накрыли с головой и истыкали ножами. Палачей никто не искал. О плохом много писать не хочется. А вот упомянуть добрым словом врачей заключенных, которые в нечеловеческих условиях самоотверженно стремились облегчить страдания катаржан, сказать стоит. Вполне понятно, что находясь в таких условиях, человек не мог долго оставаться здоровым. И врачи, не боясь вызвать недовольство лагерного начальства, настаивали на переводе больных или травмированных в более щадящие условия. Не имея достаточного количества лекарств и оборудования, они, тем не менее, спасли многие и многие жизни.
Были среди заключенных и ученые, даже профессора. Тачек они конечно не гоняли. Были работы менее утомительные, что позволяло им в свободное время читать лекции для желающих пополнить свои знания. Павел с удовольствием посещал подобный ликбез. Не все понимал, но что-то откладывалось. А еще он пристрастился играть в шахматы, и это у него неплохо получалось.
После войны, подтаявший за счет естественной убыли, контингент каторжан стал быстро пополняться. В заключении оказались пособники, предатели и все так или иначе сотрудничавшие с немцами. Были этапы с выходцами из западных присоединенных областей. И что совсем труднообъяснимо, появилось в лагере много фронтовиков, прошедших войну. Сажали в первую очередь побывавших в плену. Мороз по коже, когда представишь состояние человека с надеждой дождавшегося освобождения из концлагеря и тут же угодившего в такой же, ничуть не лучше, лагерь страны Советов. Справедливости ради нужно отметить, что не всякий плен был наказуем. Привожу выдержку из статьи 193-14 УК РСФСР: «Однако, в известных случаях обстановка на поле боя может сложиться так, что сопротивление по существу представляется невозможным, а уничтожение бойцов бесцельным. В этих случаях сдача в плен является актом допустимым и не могущим вызвать судебные преследования». Так что утверждения, что все сдавшиеся в плен были осуждены – неправда – была фильтрация. Но, на мой взгляд, для тех, кого осудили, это было второе наказание за одно преступление. В лагерях оказалась взрывоопасная смесь: фронтовики, их звали автоматчиками, предатели всех мастей, в том числе и власовцы, бандеровцы, блатные, разделившиеся на истинно блатных и сук, и всем известная 58-я – политические враги народа. Все эти группировки, кроме политических, между собой постоянно враждовали. Дело доходило до открытых столкновений. При этом все названные фракции дружно ненавидели власовцев. Фронтовики держались, как правило, дружно и были способны дать отпор. Были лагеря, где власть брали военные и они даже сохраняли звания. Блатные и те были вынуждены обращаться по званию: капитан, майор и т.д. Прошедшие горнило войны с презрением относились к военнослужащим охраны, которые всю войну отсиделись в глубочайшем тылу. Вертухаи в свою очередь при каждом удобном случае были рады поиздеваться над беззащитными победителями. Правда делалось это осторожно, так как были случаи бунтов и восстаний выведенных из терпения людей, которые знали себе цену. Где-то в 46-м охрану, как рядовой состав так и офицерский, частично стали заменять фронтовиками, как правило получившими серьезные ранения на поле боя. Это опять пагубно отразилось на жизни заключенных. Зверства тех, кто по Солженицыну делал «псовую работу» усилились. К заключенному кроме как «падла» никто не обращался. Объяснение этому простое: те, кого заменяли, цеплялись за свое положение – выслуживались. Вновь назначенные также выслуживались, чтобы оправдать доверие руководства. Фронтовиков можно понять, они воевали, рисковали, получали ранения, а «враги народа» всю войну провели в тылу, ничто им не угрожало. Внушали воину, что перед ними враг, не лучше фашиста. Срок убывал неспешно. Человек торопит время в детстве, чтобы скорее стать взрослым, и в неволе, чтобы скорее обрести свободу. И вдруг все резко изменилось. Разительно резко. Слово «падла» из лексикона исчезло. Открытые издевательства над заключенными прекратились, и вообще охрана казалась какой-то растерянной и притихшей. В столовой хлеб лежал на столе без ограничений, питание значительно улучшилось. Появилась в рационе соленая кета – рыба все-таки красная. Недоумение каторжного народа прояснилось быстро – умер Сталин. Слез естественно не было, как не было и открытого ликования – ученые. Я дошкольником мартовским утром стоял с бабушкой в многочасовой очереди за хлебом. Народа было много. Все были подавлены, как будто похоронили близкого родственника. И вдруг в конце очереди раздались рыдания. Женщины и дети дружно подхватили. Меня обуял ужас: «Наверно наступил конец света, а мне и пожить не удалось». Скорбь была искренней – результат работы умелой советской пропаганды.
Уже 27 марта был опубликован указ об амнистии, говорят, что инициатором был Берия. На волю вышли более миллиона заключенных. Не искушенный читатель будет поражен узнав, что все они были уголовниками. Политические составляли 4-5%. Похожую ситуацию в нашей российской истории мы можем наблюдать в феврале семнадцатого года. Тогда временное правительство во главе с Керенским также сделало амнистию для преступников всех мастей. И сейчас и тогда Россию накрыла волна бандитизма. Правоохранительным органам стоило больших усилий чтобы возвратить криминал на заслуженное место – в лагеря. Амнистия шпаны возмутила политических. В лагерях начались массовые забастовки, отказ от работы. Каторжный народ выражал недовольство, и руководство не знало что делать. Вот как за короткое время поменялась ситуация. Политических стали амнистировать в апреле-мае 1954 года. Попал под амнистию и наш герой. Он вышел на волю раньше, чем ожидал. Была некоторая растерянность, что делать, куда ехать. На родину, за все время заключения он не писал, боясь бросить тень на родных за связь с врагом народа. И третий раз, последний, принял участие в его судьбе все тот же земляк, который как мы помним дважды спас ему жизнь. Он посоветовал Павлу остаться на калыме вольнонаемным, чтобы заработать пенсию и тогда вернуться на материк. Дело в том, что учитывая профессию будущего пенсионера и районно-климатические условия, ему пенсия полагалась с сорока пяти лет. Он так и поступил. После двадцатого съезда КПСС дела начали пересматриваться. Всех политических, за малым исключением, реабилитировали. Сняли обвинение и с Михайлова. Время отсидки ему зачли год за три, то есть стаж у него стал больше чем возраст. И вот в возрасте около пятидесяти лет, довольно крепким мужиком, с максимальной пенсией, он явился в Опочку. Мать к тому времени умерла, а брат встретил довольно прохладно, в то время как жена брата – откровенно враждебно. Я в начале повести писал, как мы с ним встретились. Я стал бывать у него, меня тянуло к этому человеку. Мы играли в шахматы и беседовали. Говорил в основном он, видно ему нужно было выговориться. Я был благодарным слушателем. В шахматы он меня обыгрывал – я обижался, иногда до слез. Жил мой старший товарищ на съемной квартире. И вот однажды забежав к Михалычу, я застал у него женщину. Они засмущались как застигнутые семиклассники, я не о современных семиклассниках. Вскоре эти немолодые и потрепанные судьбой люди узаконили свои отношения. Звали ее Александра Ивановна, внешне неброская, худенькая, смотрелась рядом с ним подростком. У нее отец был также арестован и по решению тройки расстрелян. Есть ли на Руси семья, которой не коснулся бы большевистский произвол. Среди моих знакомых таких семей нет. Жили они очень дружно, трепетно дорожили друг другом. Я его ревновал к ней. Одно время даже прекратил заходить к ним, но потом все наладилось.
Ему, как жертве репрессий, выделили квартиру, куда они переехали из съемной. Время шло. Я уехал учиться, но на каникулах непременно бывал у них в гостях. Павел Михайлович много читал. Иногда, по поводу прочитанного, он приводил мнение ученых, которых он слушал будучи в лагере. Память у него была великолепная. Я отслужил в армии, стал работать, но бывая в Опочке, обязательно захаживал к дорогим мне людям. Мне всегда были рады. Мы с хозяином немного выпивали, играли в шахматы, беседовали. Настало время, когда выигрывать начал я, он притворно сердился. Чаще всего наши разговоры сводились к теме взаимоотношения людей в обществе. Ему ли этого не знать. Он внушал мне, что к людям нужно относиться с уважением, кто бы перед тобой ни был. Приводил примеры из своей непростой жизни. Этот немолодой повидавший виды человек не был толстовцем. Если человек по недомыслию, случайно сделал тебе плохо, сам того не желая и повинился – ты прости его и относись к нему как будто ничего не было. Он больше никогда не подведет, объяснял мне старший товарищ. А вот если кто-то специально подставил тебе ножку, зная, что ты упадешь и расшибешься – вычеркни этого человека из своей жизни. Предав раз, он с такой же легкостью предаст и впредь, несмотря на клятвы и уверения. Дядя Паша расспрашивал о работе, удивлялся техническому прогрессу, ну и конечно вспоминал свою трудовую деятельность. Однажды меня показали по телевизору – он был в восторге. Звал он меня, как и в детстве – Юрка. Время шло, он заметно дряхлел. На рыбалку, к радости тети Шуры, он больше не ходил. Вел камерный образ жизни, т.е. мало выходил на улицу и по-прежнему много читал. При встречах еще охотнее рассказывал о своей жизни, как будто боялся, что все это уйдет вместе с ним. Повествовал он без всякого надрыва, без желания вызвать жалость к себе. Мне иногда казалось, что это было не с ним, что он пересказывает прочитанную книгу. Я однажды спросил, обижен ли он на кого-нибудь за все с ним произошедшее. Он с какой-то детской, мне показалось даже какой-то виноватой улыбкой, сказал:
- Да нет, так получилось.
Эта святость меня потрясла. Велик духом был этот русский мужик. После нечеловеческих условий, мытарств и унижений, он не проходил какую либо реабилитацию, тогда и слова такого не знали. Однако не озлобился, не кинулся в другую крайность – пьянство. Он как-то очень доброжелательно, можно сказать, ласково смотрел на мир и на людей.
Умер он прямо за столом, поперхнувшись хлебной крошкой. Если вспомнить, сколько возможностей у него было расстаться с жизнью до этого, то невольно подумаешь о том, что судьбы пишутся на небесах. Я каждый год езжу в Опочку на Троицу, и каждый раз бываю на его скромной могиле. У меня остались его фотографии, глядя на них, понимаю, что всю жизнь мне хотелось быть на него похожим. Быть таким же крепким телом и духом.
Георг Андреев