Г Л А В А Ч Е Т Ы Р Н А Д Ц А Я
Д Е Р Е В Н Я С И М О Н О В И Ч И
В деревню Симоновичи мы приехали, когда солнце уже было близко к закату. Сразу мне очень трудно было разобраться, откуда начинается деревня и где она заканчивается. Собственно говоря, это были в одних местах несколько сгущены, в других - реже, или совсем одинокие хутора.
Мы въехали в средней величины, неогороженный двор, где впритык с идущей мимо него не то улицей, ни то дорогой стояла небольшая, покрытая соломой хата. Во дворе лицом к лицу к хате такая же под соломенной кровлей стодола (амбар), а слева от нее, почти рядом с хатой длинный сарай.
За всю дорогу, а также по приезду в деревню Симоновичи волостной староста проронил лишь несколько слов. Он слез с двуколки и принялся распрягать лошадь, а я, стоя рядом молча, наблюдая за последовательностью его действий, ясно осознавая, что вскоре мне предстоит заниматься тем же делом.
Он отвел коня в сарай, увязал его у желоба с овсом и яслей, наполненных сеном. Упряжку уложил на двуколку. Закончив все это, он сказал:
– Підемо до хати,– и он направился к небольшой, покрытой соломой хате.
Но не успели мы подойти к хате, как на ее пороге появилась женщина. Она подошла к солтысу, обняла его, поцеловав в щеку. Затем, резко оторвавшись от него, посмотрела на меня в упор, от чего мне стало не по себе, спросила:
– А це хто такий?
– Взяв в поліції хлопця, буде працювати в нашому господарстві. Йдемо до хати…
– Ні! Хай він залишається на подвір’ї й почекає трохи,– перебила она его.
Они скрылись за дверью хаты. Оставшись один, я стал рассматривать все то, на чем останавливался мой любопытный глаз. Постройки были добротными, двор чистый, ухоженный. Из сарая долетал гусиный гогот, хрюканье свиней, забравшийся на дверную калитку петух пел свою заученную песню.
Сравнивая белорусский крестьянский двор с украинским, знакомым мне с детства, я находил в них ряд различий. Здесь отсутствовали многочисленные постройки, ограда вокруг двора, ворота, калитка и многое другое.
Очевидно, хуторные поселения имели преимущество перед густонаселенными украинскими селами. Такая система позволяла крестьянам Симоновичей не ограничивать свободу оградами.
В дверях появилась хозяйка. В ее руках была табуретка со стоявшей на ней глиняной миской, наполненной, как мне показалось дранниками, крынка молока и кружка. Принесенное она поставила передо мной, отвернулась и мигом схватила стоявшее под хатой пустое ведро, и, повернув его вверх дном, поставила у табуретки.
– Сідай та їж. Звати мене будеш пані Хвылына -26, а про інше поговоримо потім,– и скрылась за дверью.
Дранники оказалась очень вкусными, с наслаждением съел их все, запив молоком. Когда Хвылына вышла из хаты, день уже совсем угас и говорить мне с ней не пришлось. Она отвела меня к амбару (стодоле) и, распахнув двери, сказала:
– Отут будеш спати на сіні. Якщо буде холодно, то візьмеш оту ряднину, – рукой показала она, на лежавшее в стороне рядно. Я не стал дожидаться ее ухода и, схватив рядно, по прислоненной лестнице забрался наверх уложенного сена, зарывшись в него, тут же уснул.
Ночь прошла спокойно. Проснулся ранним утром, услышав голос Хвылыны, кормившей курей.
– Тютеньки! Тю… тю… тю… то тью! – не то, что созывала, а прямо таки пела пани Хвылына.
Заметив меня, выходившего со стодолы, крикнула:
– Що, виспався? Це сьогодні, перший день, завтра та в другі дні цього не буде. Не в гості тебе взяв пан солтыс, а в наймити. Ось закінчу годувати курей, я тобі все розкажу, що ти повинен виконувати кожній день й вчасно. Зрозумів?
Я махнул головой. Да, подумал я, «круто яйца сварены», не сладкая мне жизнь предстоит, и тут же вспомнил, что меня ждало в лагере, от которого, как не говори, спас меня солтыс Василий Кожух.
Закончив с курами, Хвылына открыла сарай, выпустила из него стаю гусей, кормя их зерном. Покончив с гусями, она ушла в хату, возвратившись с двумя ведрами корма для свиней. Затем, вымыв руки и сняв с тына ведро, отправилась доить коров.
Я ходил за ней, присматриваясь ко всему, чем мне предстоит заниматься в ближайшие дни.
Хвылына была среднего роста, полноватая, с красным лицом, лет сорока женщина из тех сельских молодиц, которые, не то, засидевшись в незамужестве, не то, не ужившись с очередным мужем, сами себя восхваляли: «Бабий век – сорок лет! Сорок пять – ягодка опять!». Конечно, ягодкой Хвылына не была.
В хозяйстве Хвылыны имелось две лошади, одна из которых использовалась солтысом в служебных целях, две коровы и телка, три свиньи, несколько овечек, домашняя птица. У дома был небольшой приусадебный участок и в поле клин земли.
Хата – обычное для тех мест строение, состоящее из сеней, кухни и небольшой комнаты, Во дворе амбар (стодола), вместительный для животных сарай. По соседству с хатой Хвылыны, в новом, но недостроенном доме жил с семьей ее младший брат Каленик. У его дома колодец, обеспечивавший водой семью и соседей.
Позади хаты Хвылыны жили состоящие в родстве с солтысом Анна Кожух с детьми – сыном Андреем и лет десяти дочкой Полей и, кажется, в этой семье был совсем подросток-мальчик.
Несколько ниже, на противоположной стороне улицы был пришедший в упадок приусадебный участок и хата Тины (Харитины) Кожух – жены солтыса, от которой он ушел к Хвылыне.
Со всем окружающим и жившими здесь людьми мое знакомство состоялось в разное время нахождения в Симоновичах. А пока что, на второй день своего пребывания в деревне с раннего утра, руководимый Хвылыной трудился в ее хозяйстве.
Правда, несколько присмотревшись, моя хозяйка нашла, что я очень грязный, к тому еще вшивый. Когда мы несколько управились по хозяйству, Хвылына сказала:
– Тепер ти трохи відпочинь, а я піду до хати та нагрію в печі воду. Тобі треба помитися, та переодягнутися…
Действительно я был очень грязный, повторю – к тому еще вшивый.
Предложение хозяйки воспринял с радостью. Через какое-то время Хвылына вышла из хаты, держа в руках небольшой кусочек хозяйственного мыла, полотенце и, как мне показалось, что-то из одежды.
– Митися будеш в стодолі. В сінях візьми цебер –27, занеси його в стодолу. Потім принесеш із криниці два відра води, а як зігріється вода в печі виллєш її в цебер та розбавиш холодною водою. Як помиєшся й переодягнись в те, що я тобі принесла, а своє старе віднесеш в поле та спалиш…
Отмывшись и переодевшись в поношенные, несколько великоватые штаны и такую же сорочку, я почувствовал большое облегчение, как бы сбросив с себя тяжелый груз. Убрав все за собой, стал дожидаться появления хозяйки. Она появилась с миской дранников и крынкой молока.
– До кухні й світлиці забороняю тобі заходити. Якщо захочеш їсти, то скажеш. Дам тобі глечик з нього будеш пити, а воду візьмеш з відра, що біля криниці. Зрозумів? – повелительно закончила она.
Да, я все понял из сказанного Хвылыной. И потекли день за днем с раннего утра до захода солнца. К занятиям по хозяйству прибавилось еще занятие со льном. По соседству с хатой Хвылыны жила семья, у которой имелась чесальная машина, приводимая в движение ручным приводом.
У моей хозяйки накопилось несколько десятков снопов льняных стеблей, которые следовало обработать вручную, а затем расчесать так же вручную на кустарной чесальной машине.
Иногда, управившись с хозяйственными делами пораньше, я выпрашивал у Хвылыны разрешение отлучиться. Мне хотелось присоединения к симоновической молодежи, собирающейся на вечерки в хате одного из хуторян.
К этому времени я успел уже познакомиться с некоторыми юношами и девушками, а с Володей и Нюрой, доводившимися родственниками солтыса, подружился. Отец моих юных приятелей Филипп (по-местному Пылып) был в неладах со своим родственником Василием Кожухом.
Пылып состоял в браке с Ульяной, доводившейся сестрой его покойной жены – матери моих друзей. Отношение Ульяны одновременно доводившейся теткой и мачехой Володи и Нюры, были искренно материнские, в чем мне довелось, не раз убедиться. В этой семье я находил то тепло и сочувствие, в котором крайне нуждался.
И начались мои походы на вечерки, где часами выслушивал мелодичные белорусские песни, исполняемые на полесском говоре в Белоруссии. Удивительно был схож этот говор с котюжанским говором Украины. Иногда, исполняемые песни ставили меня в тупик. Как же так, ведь редко какое слово мне не понятно, а подавляющее большинство – дословно совпадают.
Наблюдая за моим любопытством в деле сравнения песен на двух говорах, девушки часто повторяли для меня четверостишие:
Чырыз гору да в долыну –
В Сымоновыч ны загину:
В Сымоновыч добры людэ,
Добрэ було, добрэ будэ.
А я переводил на котюжанский говор:
Через гору та в долину –
В Котюжанах не загину:
В Котюжанах добрі люди,
Добре було й добре буде.
Еще на допросе в Дрогиченской полиции я допустил грубейшую ошибку, которая в устном изложении моей легенды имела немаловажное значение. При повторенном рассказе ее можно было еще как-то исправить оговорками, но записанные мои слова на бумаге могли быть лишь свидетельством тому, что мой рассказ есть ни, что другое как плохая легенда, следовательно, рассказанное мной неправда со всеми исходящими из этого подозрениями и последствиями.
Согласно легенде я был родом из Тернопольщины, что повышало доверие ко мне, так этот край относился к бывшей Польше, т. е. Западной Украине. В таком случае я должен был владеть польским языком и западно-украинским наречием и орфографией, смененной на территории советской Украины в 1929 году.
Ни польским, ни западно-украинским наречием я не владел. Перевод выше приведенного четверостишья на украинский говор одного из сел Винничины свидетельствовал далеко не в мою пользу. Но кривая жизни есть то, что мы называем судьбой, и то, что на ней начертано, никто не в силах изменить, и на сей раз, такая кривая сопутствовала мне. Другого объяснения не нахожу.
Заводилами на симоновических вечерках, были мои друзья Нюра и Володя. Все начиналось с моего прихода в их хату. Заботливая тетя Ульяна сразу же осведомлялась, спрашивая меня, не голоден ли я, и независимо от положительного или отрицательного ответа, тут же предлагала мне что-то вкусное поесть.
Вообще у этой женщины были очень повышены чувства, свойственные любящим матерям. Любили и очень уважительно относились к ней приемные дети – Володя и Нюра. Мы шли полями от хутора, к хутору собирая молодежь. Иногда нас собиралось так много, что усесться не было где. И начиналось песнопение, в котором красной нитью воспевалась любовь, верность и надежда.
Ой чый то кынь стойіть,
Ёго сыва грыва?
Сподобалася мні, сподобалася мні
Молода дівчына.
Ой ны так дівчына,
Як йійі лычынько.
«Подай мні, дівчыно, подай мні дівчыно,
На коня ручыньку».
Ручыньку подала,
Тры словы сказала:
«Ой лучшэ б я була, ой лучшэ б я була
Кохання й ны знала.
Бо тое коханне
З вэчора до рання;
А сонычко зыйдэ, а сонычко зыйдэ –
Коханне розыйдэ» –28.
В украинской школе помимо родного языка и литературы, мы изучали русский язык и литературу. Язык соседней Белоруссии, столь близкий и обоюдно понятный, мы не изучали. Мы очень мало знали о произведениях Янка Купалы, Якуба Коласа и других классиков белорусской литературы.
В среде собирающейся на вечерках симоновической молодежи не было ни одного юноши или девушки, окончивших наполно-среднюю школу, не говоря уже о чем-то большем. Кое-кто из них учился два-четыре года в польской школе.
До осени 1939 года в этих местах преподавание в школах велось только на польском языке. Родной белорусский язык существовал в фольклоре, в говоре в деревенском быте.
Симоновичам не был широко знаком украинский язык, по сути, наполнен их говор однозвучными, как по смыслу, так и по содержанию словами.
Первые вечера я внимательно слушал песни девушек, мысленно переводя их на украинский язык с учетом котюжанского говора и всегда оставался удовлетворенный результатом. Слова как бы сами становились на свои места, были понятными.
Но мне было еще интересно наблюдать за бытом тех, кто населял симоновический край, их фольклором, побывать на праздничных или свадебных обрядах, послушать народные песни. Как-то меня спросили:
– Які пісні дівчата співають в твоєму селі?
– Багато в чому схожі з вашими піснями, але ж не всьому.
– Заспівай нам якусь.
Певец из меня был неважный.
– Співати гарно я не вмію, якщо хочете, то розкажу дещо.
– Давай, а ми послухаємо…
В хате стало тихо. Не заставляю себя упрашивать, пересказываю фрагменты из того, что учил на уроках Украинской литера¬туры. Героями моих рассказов литературные образы из сочине¬ний П. Мырного, И. Нечуя-Левицкого, М. Вовчка Л. Украинки И. Франка, Ст. Руданского и других.
Слушатели удивлены открывающимися перед ними образами героев, говоривших на понятном для них языке. Перехожу к рассказам о религиозных праздниках, свадебных обрядах и обычаях.
Слушателей интересует более подробно узнать о том или другом, задают вопросы, кто-то спрашивает, справляют ли в неизвестном им крае рождение и крещение младенцев. Вспоминаю то, с чем был знаком с малых лет в детстве и части юности, прожитых в крестьянской среде, и досконально слово в слово передаю своим слушателям.
Иногда то, о чем говорит молодежь на вечерках, становится известным и обсуждается в семьях их родителей. Однажды приемная мать моих друзей Володи и Нюры – тетка Ульяна, спросила меня:
– Що в церкві сказала бабця попові, як вона там свічки святим ставила?
Я сразу понял, о чем меня спрашивают. Накануне на вечерках я позволил себе пересказать запомнившееся мне содержанием стихотворение незаслуженно забытого украинского поэта-классика и врача, Степана Руданского –29.
Стихотворения я не помнил, поэтому изложил его пересказом произвольно:
Прийшла стара бабка в церкву –
Свічок наліпила й чортові свічку теж ставить…
А батюшка узрів що та бабця робить, та й питає її:
Бабцю! Що ти здуріла – то тож чорт!
Бабка глянула батюшці в очі, перехрестилася, та й каже:
Не знаю що зі мною буде, але приятеля треба всюди мати!
Тётя Ульяна, выслушав мой пересказ, на какой-то миг задумалась, а затем, тяжело вздохнув, сказала:
– Ні! Бабка з глузду не з’їхала, але грішки в неї водились, от вона заздалегідь приятелів в пеклі вишукувала. Хитра була бабуня …
Не так часто разрешала мне Хвылына ходить на вечерки.
Световой день заметно уменьшался, а работы в ее хозяйстве, несмотря на глубокую осень, не убавилось. Солтыс Василий Кожух приезжал домой только вечерами, а утром следующего дня покидал его.
Не в каждый воскресный день он бывал дома. В ведении хозяйства он не только не участвовал, но им почти не интересовался. К его приезду вечером домой в стойле конюшни для утомленного коня должно было быть чисто, в желобе насыпана порция овса, а в яслях сено. Ранним утром мне следовало коня напоить, насыпать ему овса и почистить загрязненные на животном места. Запрягал Василий лошадь в двуколку сам.
Очень редко мне приходилось быть свидетелем разговора между Василием и Хвылыной. Не помню, от кого я узнал, что у Василия есть своя хата с приусадебным участком и в ней оставленная бездетная его жена. От нее он ушел к Хвылыне незадолго перед тем, как привез меня в хату своей сожительницы.
Как-то утром, после того как солтыс уехал, я несколько замешкался в своих обязанностях по хозяйству и запоздало зашел в кухню с тем, чтобы вылить из кадушки неизрасходованную воду и наполнить ее двумя ведрами свежей, принесенной из колодца.
Мне Хвылына вообще запрещала заходить в кухню, но в этот раз, надеясь не застать хозяйку у печи, нарушил запрет. Сразу же, еще не подойдя к кадушке, я услышал не то вопли, не то возгласы неразличимых женских слов.
Молодость, неопытность, а лишь скудная информация от одногодков позволяла мне догадаться о том, что происходит за дверьми светлицы. Я не стал прислушиваться а, быстро ухватив кадочку, вынес ее из хаты, вылив во дворе из нее воду. Затем, взяв ведра, я направился к колодцу за свежей водой.
Колодец был всего лишь в нескольких десятках метров от соседней хаты, в которой жил брат Хвылыны – Каленик. Опуская в колодец второе ведро, мой взгляд отвлек в сторону переулка, примыкающего почти вплотную к стене с двумя окнами светлицы хаты моей хозяйки. Там в декоративных подоконных кустарниках мелькнула спина мужской тени.
С наполненными ведрами я возвратился к хате, но не нашел там перевернутую верх дном кадушку, из которой ко времени моего возвращения должна была истечь до капли вода. На пороге хаты стояла, кисло, улыбаясь, раскрасневшаяся, как ягодка, Хвылына.
– Неси до хати,– посторонившись, сказала она.
Я внес ведра в кухню, вылив в стоявшую на своем месте кадушку воду, направился к дверям
– Мені ніколи. Сам в печі дістанеш дранники й молоко, поснідаєш. Не забудь пательню й горщик поставити знову в піч! Я пішла!– закрывая на висячий замок двери светлицы Хвылына.
При таких обстоятельствах мне было оказано доверие в самостоятельном доступе не только к кухне, но и к печи, к тому еще в отсутствии хозяйки. Меня это несколько озадачило: что произошло с Хвылыною? Она никогда так внезапно не уходила из дому, а если уходила, то закрывала на замок входную дверь хаты. С этого времени я почувствовал какую-то непонятную мне напряженность со стороны Хвылыны.
Мне не было дела до того, что происходило в жилье приютивших меня людей. Никаких злых умыслов или намерений я не вынашивал. Мои мысли вращались вокруг ближайшего будущего. Места в хате для меня нет, зимовать предстоит в стодоле. Однако, как мне казалось, что-то приближается, которое повернет мою жизнь в другую сторону.
Стояла ясная, относительно теплая погода, предстояло выполнить последние работы в приусадебном участке, собрав на нем грядки капусты, моркови, свеклы и несколько десятков рядков все еще остававшегося в земле неубранного картофеля.
Хвылыне помогали две пожилые женщины из местных хуторян, которые выкапывали лопатами корнеплоды, очищали их от остатков земли; срезали ножами головки капусты, очищая их от лишних листов.
Мне казалось, что я все знаю об уборке картофеля. На деле оказалось не так. В этих местах посадка, окучивание и уборка картофеля обходится без лопатки и сапки. Посадка картофеля, его прополка, окучивание и уборка осуществляется при помощи одноконного плуга-распашника.
Вначале лошадь, упряженную в такой плуг, проводят вдоль первого рядка, подлежащего уборке картофеля, а плуг, углубившись на 15-20 сантиметров, выбрасывает на поверхность корнеплоды.
При развороте в обратном направлении, необходимость в сопровождении коня отпадает: приученное следовать бороздой животное идет вдоль нее, а плуг выбрасывает на поверхность земли очередной рядок корнеплодов. В первом рядке коня вела Хвылына, я же ухватившись, обеими руками за чапыги –29. Сбор плодов производится вручную.
– Якуб! Ти же ще зранку нічого не їв. Піди до хати та візьми в печі дранники, молока…
Последнее время что-то подобное уже как бы стало привычным. Я не стал переспрашивать, направился к хате а, зайдя в кухню, почувствовал тяжелый запах вареной свинины.
Несколько дней тому назад, когда солтыс оставался дома, он и еще какой-то мужчина вытащили со свинарника откормленного борова и зарезали его. Опалив соломой тушу животного, они его тщательно очистили, а затем расчленили. Какую-то часть мяса и сала на другой день солтыс увез в Дрогичин, а оставшееся мясо Хвылына замариновала, а сало засолила.
Внутренний свиной жир Хвылына загрузила в два 6-8-литровые чугуны, растапливала его в печи. Печь еще не успела остынуть, окутав руку какой-то тряпкой, убрав горячую затулу– 30, я заглянул в печь.
Передо мной стояла преграда. Два наполненных растопленным жиром чугуна словно приросли к поду печи, заграждая собой доступ к сковородке с дранниками и глиняному горшку с молоком.
Что же, не впервые беру стоявший в углу ухват, медленно подвожу его под один из чугунов, пытаюсь оторвать его от пода печи с тем, чтобы переместить на припичек –31 и получить доступ к сковородке с дранниками и к горшку с молоком.
Все прошло благополучно, достал сковороду и извлек из нее в миску величиной в ладонь несколько дранников, а затем, налив из горшка в кружку еще неостывшее молоко, и принялся за еду, которая день в день почти не менялась.
Покончив с едой и вымыв миску, я взял ухват, и как мне казалось, привычными движениями задвину в печь чугуны. Но я переоценил свои возможности, мне никак не удавалось приподнять его, явно недоставало сил.
Заупрямившись, я пытался найти точку опоры, упершись ручкой ухвата в этот проклятый припичек. Ручка ухвата в моих руках резко повернулась, от чего накренился чугун и по припичку мгновенно стал растекаться ручей вылитого на него раскаленного свиного жира.
Пытаясь остановить растекавшуюся по припичку жидкость, я принялся незащищенными от ожога руками отгребать ее. И тут я взвыл от боли: ладони медленно стали краснеть, а я, испугавшись, окунул их в наполненную водой кадушку, от чего боль несколько отступила.
Схватив какуюто тряпку, я стал растирать ей остававшийся на припичке жир. Мои усилия скрыть происшедшее оказались напрасны. Размазанный припичек, и торчавший на нем злосчастный чугун дополнял учиненный мной беспорядок, что неминуемо бросалось в глаза.
Я осмотрел свои покрывшиеся волдырями руки, вышел из хаты. Разумеется, продолжать работу я не мог, поплелся в стодолу, улегшись на сене. Прошло несколько времени, до меня доносился женский разговор, из которого следовало, что они работу окончили и уходят. Я ожидал, с минуты на минуту окрика Хвылыны и он прозвучал.
– Якуб! Де ти? Йди до хати…
Я вышел из своего убежища, направившись к хате, на пороге которой стояла со сверкавшими и метавшими молнии глазами Хвылына. Не помню последовательности, но в считанные минуты я оказался в кухне, а она, отрезая мне путь к отступлению – у входной двери, с ухватом в руках.
– Пся крев…– истерически кричала Хвылына, сопровождая свою брань еще другими непонятными мне, скорее всего, польскими бранными и нецензурными словами. В этом порыве Хвылына мне казалась волчицей, готовой совершить прыжок. Подняв поверх головы ухват, она кинулась на меня.
Направленный на голову удар, от которого я успел уклониться, пришелся по моей спине. Ударился плечом о двери светлицы, от чего они распахнулись, открыв моему взгляду «святая-святых», куда вход мне был строго запрещен.
– Ще вдариш – пожалієш, все розкажу пану солтысу…
– Що розкажеш? – несколько ослабшим голосом отреагировала она.
– Все те, что тут діється в часи відсутності його,– указал я рукой на неубранную постель…
Хвылына и впрямь совсем обмякла.
– Покажи руки,– заметив, как я прилагаю одну за другой обожженные ладони к другим частям своего тела, от чего мне чувствовалось облегчение, – да ти справді їх пришкварив. Потерпи трохи, зараз я найду гусячий смалець та помажу ним долоні, зразу полегшає, – примирительно сказала она и вышла, направившись в кладовую, а я, улучив момент, пробкой выскочил из хаты во двор.
Вернулась Хвылына со стеклянной банкой с торчавшим в ней гусиным пером. Открыв банку, она стала вращать пером поверх гусиного жира, достаточно обмакнув его, сказала:
– Протягни руки долонями до мене, щоб мої очі бачили, що з ними трапилося, й потерпи трохи…
С осторожностью, слегка прикасаясь пером, она смазывала один за другим, вздутые волдыри, причитывая:
– Сьогодні майже закінчились всі осінні господарські заботи, вже сама зможу справлятися. Ще тижнів зо два, або зо три мине поки заживуть твої долоні, я буду хлопотати у пана солтыса, щоб відпустив тебе до мами.
Дам тобі дещо з одежі, харчів в дорогу, та йди собі з богом. Але ж ти мусиш не плінтати всяку брехню про мене. Якщо хто спитає тебе що трапилося з долонями, то можеш розказати правду. Про нашу сварку ні пану Василю, ні кому другому не розказуй. Зрозумів?
– Зрозумів,– согласился, примирительно, улавливая смысл ее наставлений и понимая, что вряд ли повторится подобный случай добиться добровольного моего освобождения.
И тут мне ударила в голову мысль добавить к нашему примирительному соглашению еще одно, очень важное для меня – получение от солтыса документа, который удостоверял бы мою личность, позволял мне легализироваться в предстоящем пути на Украину.
– Зрозумів,– повторил я, – але пан солтыс мусить видати мені довідку, що я він добровільно відпускає мене йти додому…
– От й добре. А як же, обов’язково дамо тобі довідку й напишемо гарно про тебе,– оживленно прервала меня Хвылына.
При таких обстоятельствах между нами было заключено устное соглашение, и с этого дня Хвылына резко изменила свое отношение ко мне. Она проявляла заботу о моих обожженных ладонях, прикладывая к ним какие-то листья трав, смазывая волдыри гусиным жиром, от чего наступало облегчение.
Текли день за днем, работ по хозяйству значительно уменьшилось, исчезли с ладоней волдыри. Я выполнил обещанное, ни перед кем не проронив ни одного слова о происшедшем, одновременно все чаще и чаще напоминал Хвылыне об исполнении ее обещания.
Где-то, как мне помнится, в начале декабря 1941 года, приехавший несколько раньше домой солтыс Василий позвал меня в хату. Я вошел в кухню, где у печи хозяйничала Хвылына, и поздоровался.
– Сідай,– показал он мне на табурет, – я тебе покликав до хати для того щоб тобі сказати що з цього часу ти вільний. Ось тобі довідка, в ній написано все те, що потрібно для того, щоб ти дібрався до свого дому,– сказал он, вручая справку, от чего мне стало не по себе и я взволновано ответил:
– Щиро дякую, пане солтыс!
– Хвылына ніколи на тебе не скаржилася. Навпаки, хвалила, що працюєш справно, скотину любиш й послушний. За все це вона подарує тобі щось з одежі. Сьогодні можеш йти на вечерки трохи раніше. Все…
Сейчас Хвылына сияла слово ягодка.
Без оглядки я выскочил из хаты, помчавшись к друзям: Володе и Нюре, но дома был лишь их отец Пылып и приемная мама, она же им тетка Ульяна. С ними я разделил свою радость.
Вскоре подошли Володя и Нюра, и мы вместе стали обсуждать происшедшее.
Первым рассуждал Пылып, объясняя мне предстоящий путь по знакомым ему местам. В годы польского правления этому немолодому, но еще в силе мужчине приходилось бывать в соседнем Волынском воеводстве, куда он по каким-то надобностям ездил на лошадях.
Он советовал мне следовать к Днепровско-Бугскому каналу тем же путем, который меня уже однажды привел к деревне Осовцы, где я был арестован и препровожден в Дрогичинскую полицию.
Теперь же мне надлежало, как твердил Пылып, безбоязненно дойти до злополучной деревни, а далее по дороге идти до канала.
Там где-то имеется переправа и, перебравшись на противоположный берег, спрашивать у местных жителей дорогу на город Каменец-Каширский. Этим исчерпывались его рекомендации.
Истекали считанные дни моего пребывания в деревне Симоновичи. Володя предпринимал попытки найти у кого-то из хуторян карту, но его усилия оказались безуспешными.
Хвылына подарила мне поношенное нательное белье и мешковатый, так же несколько поношенный пид¬жак ее покойного мужа.
Мои покровители: тетя Ульяна сшила мне рукавицы, а дядька Пылып смастерил четыре пары лаптей –32, добавив к ним две пары онучей –33, одновременно научив меня правильно обматывать ими ступню и голень ноги завязками лаптей.
Хвылына собрала мне в дорогу узелок, положив в него буханку подового хлеба, кусок свиного сала, десяток круто отваренных яиц, десяток-полтора величиной в ладонь дранников, несколько головок чеснока и луковиц.
Тетя Ульяна, просмотрев содержимое узелка, добавила в него кусок вареной курицы, буханку хлеба и еще что-то.
Узелок превратился в узел и, поразмыслив, тетя Ульяна из мешковины сшила что-то наподобие рюкзака со шлейками, чтобы я смог его нести на спине.
В один из декабрьских вечеров солтыс Василий Кожух не приехал домой, что в последнее время участилось. Еще за неделю тому назад мной было намечен день, в который я покину Симоновичи, и произойдет это пораньше, так как световые дни заметно стали короткими.
Ранним утром еще до наступления рассвета я вышел из стодолы, направившись хате, где на кухне у печи хозяйничала Хвылына.
– Доброго ранку! – переступив порог, поздоровался я.
– Доброго… Що вже зібрався? То ж пан Василь чомусь не приїхав додому, може відкладеш на день? Завтра підеш.
– Ні! Намірився сьогодні, міняти не буду…
– А де ж те, що я тобі дала?
– Все у Пылыпа. Піду до них прощатися, тоді й заберу…
– Без них ніяк не можеш? – ревниво, с укором бросила она.
Я молчал, зная, что перечить ей бессмысленно, так как она с первых дней моего пребывания была против дружественных отношений не только с Володей и Нюрой, но их отцом, особенно Хвылына неоднократно резкими словами высказывалась в адрес тети Ульяны.
– Ладно, йди з Богом! Нехай твій шлях приведе тебе до твого дому, до рідних матері й батька,– перекрестив меня, прослезилась Хвылына.
– Дякую вам й пану солтису за відношення до мене й притулок, який знайшов в вашій хаті,– откланялся я ей.
Хвылына, вытирая глаза, тихо промолвила: – Щасливої тобі дороги!
Светало. Я вышел из хаты, повернул вправо к соседней хате, в которой жили покровительствующие мне Андрей, его сестра – Поля и их мать Ганна. В этой семье, чья хата почти примыкала к хозяйству Хвылыны, я часто находил не только отдушину, но и понимание.
Жили они очень бедно, но никогда не отпускали меня без того, чтобы не угостить чем-то. В те годы я курил и, разумеется, у меня не было никакой возможности достать не то что простой махорки, но лист табака.
Андрей также курил. Вот, улучшив момент, когда моей хозяйки дома не было, я уходил к соседям, и у них проводил много времени. Вечерами шестнадцатилетняя Поля появлялась с другими девушками на вечерках. Андрей был несколько старше нас и на вечерках появлялся редко.
– Я прийшов до вас, щоб попрощатися, – с порога начал я от крывшей мне двери тетке Ганне. Услышав мой голос, проснулся Андрей, а затем Поля. Они обступили меня, возбужденно напутствуя пожеланиями. А, тетка Ганна, обняв меня, поцеловала в лоб, сказала:
– Щастя тобі дитино, від всієї душі бажаємо тобі безпечної дороги!
Я поблагодарил этих людей, ответно пожелав им благополучия и здоровья. В хате моих молодых друзей Володи и Нюры, их родных, как это было обусловлено накануне, уже ждали моего прихода.
Тетя Ульяна, надевая на мои руки сшитые ею рукавицы, совсем разрыдалась. Володя и Нюра заботливо укладывали все то, что было подарено и подготовлено для меня. Я надел на плечи «рюкзак», стал прощаться.
До выхода из пределов хуторов, близлежащих вокруг усадьбы Пылыпа Кожуха, меня провожали мои юные друзья Володя и Нюра. Там я с ними простился, а когда я несколько отошел от хуторов и оглянулся, позади лишь виднелись макушки симоновических тополей
__________________
26 Хвылына - полесский вариант синонима имени Акулины. Происхождение – древнеримское; характер страстный, влюбчивый, решительный и настойчивый. Для нее важнее всего успех в любви, а не в делах. Людей оценивает слишком положительно, из-за чего иногда страдает. Она вспыльчива, неотходчива, несколько высокомерна и заносчива, недобра. Она влюбчива, пользуется успехом у мужчин, окружена поклонниками, но замуж выходит поздно. Не умеет приспосабливаться, всегда выскажет свою точку зрения и одновременно легко поддается чужому влиянию (из http://www.1name.ru).
27 Цеберь, цыбарь м. южн. кур. тамб. (В. И. Даль.) - в данном случае деревянная наподобие обычной кадушки емкость, высотой около 30-40 см, диаметром 70-80 см, вместительностью 4-5 ведер воды.
28 Песня была исполнена уроженкой и жительницей деревни Симоновичи 18-летней Полей Кожух в 1957 г., ныне Поле за 80! (2010). Записано уроженцем деревни. Симоновичи историком-филологом Ф. Д. Климчуком,
29 Руданский Степан Васильевич (1833 (1834), село Хомутинцы, ныне – Руданское Винницкой области – 1873, Ялта), украинский поэт. Окончил петербургскую Медико-хирургическую академию. Работал врачом в Ялте. Печатался с 1859 г. (стихи: «Над колыбелью», «Пьяница», «Заседатель», «Студент», «Гей, быки!»). Перевел на украинский язык «Илиаду» Гомера, «Слово о полку Игореве» и др.
29 Чапыги – ручки плуга (см. в Орфографическом словаре русского языка). Слово «чапыги» имеет однозначное значение и произношение в симоновском и котюжанском говоре – Я. М.
30 Затула – не совсем правильной полукруг из листового железа с ручкой, соответствует размера передней части печи, служит заслонкой, чем самым длительное препятствует остыванию печи. (В. Даль – заслонка печи).
31 Припечек (укр. и идиш) – специальная площадка перед устьем печи; встречается в поэзии на идиш, например в стихотворении «Ойфн припичeк» – «У припичка».
"Сы фрэйлэх ба дэм припичек, – И весело у припичка,
Сы шмэкт аф ганцэ штиб, – И пахнет на весь дом.
Ди бобэ бакт ди кнышыкэс, – Бабушка печет кнышики,
Вус их об эеер либ – в которые я влюблен.
(Из http://www.berkovich zametki.com/Forum 2/viewtopic.ph;перевод мой– Авт.)
Примечание.
Сами кнышики представляют из себя небольшие круглые пирожки, могут быть начиненными: картофельным пюре,гречневой кашей, соленой капустой или чем-то другим во всех случаях добавляют мелко изрезанными лук и круто сваренное куриное яйцо. Тесто дрожжевое, выпекается на растительном масле – Авт.
32 Лапти — плетеная обувь из лыка, крепились к ноге с помощью длинных верёвочных «завязок», которые несколько раз перекрещивались на голени, прихватывая онучи. Имели малый срок службы. В зимнее время они пронашивались примерно за две недели. Собираясь в дальний путь, с собой брали не одну пару запасных лаптей.
33 Онучи (укр. устар.) — портянки (рус.) — кусок мягкой ткани для наворачивания на ноги перед тем, как надевать сапоги, лапти или др. обувь. Широко практиковались среди рядового и сержантского состава Красной армии.