На гарнизонную гауптвахту нас с Саньком повел сам старшина в сопровождении двух автоматчиков, словно мы были бандиты какие. Но так было положено, потому что с момента объявления командиром полка наказания нам в виде ареста на десять суток каждому, мы были уже не воины, а арестованные воины, и нас следовало охранять, чтобы
мы не замыслили чего дурного или сбежать.
Гарнизонная гауптвахта располагалась километрах в двух от нашего полка, поэтому по пути к ней, нам было время поразмыслить и вспомнить предыдущий день и окончательный итог его. Мы, было, принялись обсудить его между собой, но грозный рык старшины: «Разговорчики отставить!», быстро остудил эту затею. Поэтому шли молча, каждый погружен был в свои думы.
А предыдущий день, тринадцатого января тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, начинался как обычно, как и многие предыдущие дни, которым мы из-за их однообразия потеряли счет. Днем, закончив дежурство на армейском узле связи, нас повели строем по городским улицам в полк, чтобы пообедали, отдохнули после смены, а потом после ужина снова шли на смену в ночь. И так каждый день изо дня в день. Разница была лишь в том, что в казарме мы ночевали через ночь.
Мы с Саньком служили телеграфистами, работали на направлении с округом, а здесь всегда было много работы, поэтому все телеграммы удавалось передать только глубокой ночью. Если перепадало вздремнуть час другой перед утренним затишьем, то было очень хорошо. Людей, как всегда, не хватало, поэтому вместо трехсменной работы, работали в две смены. От такого однообразия: сон-смена, опять сон, опять смена, ночь спишь, другую на смене, голова стала чугунной, всякий интерес к жизни потерялся, и мы как автоматы шли на смену и с нее. Не хотелось ни читать, ни писать письма, ни смотреть фильмы, которые показывали по субботним и воскресным вечерам в полковом клубе.
Сразу после новогодних праздников, Санек получил бандероль от мамы, которая очень беспокоилась о своем сыне, в отличие от своего отца. Отец Сани служил в Германии, в группе Советских войск, в звании генерал- майора войск связи. Своего непутевого сына он отправил служить в Уссурийск на перевоспитание, несмотря на отчаянные попытки матери спасти сына. «Пусть послужит, может ума наберется», - решил строгий генерал.
В бандероли было шесть белых футболок германского производства. На груди красовались яркие розы с порхающей бабочкой над ними. «Зачем они мне, все равно старшина отберет, сославшись, что по Уставу не положено носить гражданское белье под гимнастеркой. Тем более такие красивые. Продам их женщинам», - рассудил Санек.
И сколько мы его не отговаривали, но он все-таки их продал. Вольнонаемные женщины, которые тоже обслуживали узел связи, с удовольствием их быстренько раскупили, потому что отечественные футболки не выпускались с рисунком, а всё украшение их составлял синий кант на рукавах.
- Ну, Коля, устроим праздник, денежка есть, - потирая руки и сияя как начищенный медный таз, сообщил мне Саня при построении отделения для возвращения в полк на обед.
- А как мы его сегодня устроим?
- Было бы на что, а праздник всегда придет, - заверил Санек.
По заведенному порядку, после обеда мы должны спать до семнадцати часов. Потом подъем, приведение себя и одежды в порядок, в девятнадцать ужин, затем сборы на смену.
Как только сержант дал команду: « Отдыхать!», Санек подошел ко мне и сказал:
- Пойдем в тамбур.
В тамбуре стоял земляк Санька, Виктор Миронов с банным свертком под мышкой. Миронов служил каптенармусом во втором батальоне.
- Все в порядке?- спросил Санек.
- Полный! Пойдем к нам в каптерку во второй батальон.
Мне тоже захотелось какого-то разнообразия, потому что вымотался от беспробудных смен, поэтому, не сопротивляясь, последовал за ними. Мы, не надевая шинели, пробежали метров пятьдесят по морозцу во второй батальон. В батальоне никого, кроме дневальных не было, так как все были на различных занятиях, поэтому беспрепятственно прошли в каптерку.
В ней сидели два «старика», так мы звали служащих третий год, мы же были «фазаны», так как служили второй год, а первогодок называли «салагами». «Старики» никогда не будут иметь дело с «салагами», но с «фазанами» уже идут на контакт.
Виктор развернул сверток на столе и разложил колбасу, сало, банку огурцов, селедку, хлеб и что-то еще, что успел купить в киоске за территорией полка. Потом стал выуживать из карманов брюк и шинели бутылки белоголовой «Московской». Всего четыре штуки.
- Не многовато? - спросил я.
- Что? Испугался «фазанчик»? Давай знакомиться, Сергей, - произнес один из «стариков», сунув мне руку.
-Илья,- произнес второй, тоже подал руку.
- Коля, мы только по-маленькой, заверил меня Санек.
Познакомившись, мы кое-как разместились за некоторым подобием стола.
Первый тост, как всегда, был за тех, кто в море. Это своеобразная дань тем, кто сейчас служит и тем, кто служил.
После третьего тоста, Сергей взял гитару и запел: « Не жалею, не зову, не плачу…»
Голос у него был очень приятный и пел он задушевно. Мы молча слушали, и каждый был по-своему задумчив. Наверно, всем вспомнилась гражданская жизнь и родной дом.
Потом опять были тосты, опять песни. Куда-то постепенно исчезли Илья и Виктор. Сергей тоже хотел уйти, но мы с Саньком его не отпускали. За разговорами и совместным пением, время быстро пролетело. Дверь, неожиданно распахнулась, и Виктор выдавил:
- Все, ребята вытряхивайтесь. Скоро батальон возвратится.
А мы были в блаженном состоянии, поэтому слабо сопротивлялись. Но, Виктор был неумолим и много трезвей нас, поэтому нас двоих вытолкал из каптерки, а Сергей остался там. Мы, обнявшись, побрели по центральному проходу между двухъярусных кроватей к выходу. Тут дверь распахнулась и в казарму по одному стали забегать солдаты, а следом вошел молоденький лейтенант. Увидев нас стоящих в стороне и пьяно качающихся, он подскочил к нам:
- Откуда здесь посторонние люди?
Мы в ответ что-то лепетали заплетающимся языком, но он не слушал, а может, и слушал, но нам это было уже не интересно, так как все они были сами по себе, а мы сами по себе.
У нас был праздник! Нас в сопровождении двух дневальных, лейтенант повел по морозу в
нашу, отдельно расквартированную роту. Там лейтенант вызвал старшину и, указывая на нас, сказал:
- Принимай своих забулдыг, старшина!
Нам это показалось оскорбительным, и мы бурно запротестовали, чем привели в ярость старшину, который заорал на нас:
- Молчать, смирно!
Но где там смирно, если мы едва стояли на ногах. Нам бы упасть в кровать, а не стоять по стойке смирно. Мы опять обнялись, чтобы не грохнуться перед ним на пол. Старшина, начал было нас шумно воспитывать, но, видя тщетность своего мероприятия, схватил трубку телефона у дневального и стал кому-то звонить, наверно, докладывал командиру роты.
Командир приказал отправить нас в полковую гауптвахту, но как выяснилось позднее, шел ремонт клуба, поэтому клубные принадлежности свезли в помещение гауптвахты. Это в корне меняло дело, и нас решили оставить в помещении роты, дав нам, возможность выспаться на своих койках, что естественно нас устроило, и чем мы не преминули воспользоваться, плюхнувшись до утра.
Все это я вспоминал как в тумане, шагая на гарнизонную гауптвахту или проще, «губу» как мы ее звали в армейском обиходе.
Гауптвахта встретила нас железными воротами и высоким трехметровым кирпичным забором, поверх которого в два ряда была натянута колючая проволока на стальных штырях высотой еще в полметра. По углам забора виднелись сторожевые вышки, в которых, правда, никого не было, но на ночь, вероятно, выставлялись караульные. Так оно и оказалось. «Серьезное заведение»,- подумалось мне.
Старшина нажал кнопку звонка. Лючок в калитке железных воротах отворился и раздался голос:
- Что надо?
- Сидельцев к вам привели, - ответствовал старшина.
Из люка высунулась рука:
- Документы!
Получив необходимые документы, лючок захлопнулся. Примерно через полчаса отворилась железная калитка, и мы втроем вошли на территорию гауптвахты, оставив своих охранников снаружи. Нас встретил сержант- начальник караула, рядом с которым стояли два автоматчика. Он отдал какие-то бумаги нашему старшине и, выпроводив его за калитку, впился колючим взглядом в нас. Потом, вдруг, заорал:
-Смирно! Обыскать их!
Охранники подскочили к нам и начали нас ощупывать, заставили вывернуть карманы брюк и гимнастерки. Все содержимое карманов забрали, сняли с нас ремни. Закончив эту неприятную процедуру, нас повели под конвоем к приземистому каменному одноэтажному зданию. На входе стоял вооруженный часовой, а за ним железная и далее решетчатая дверь под замком. Проверив документы, часовой не спеша, открыл дверь, за которой был коридор направо и налево тоже с решетчатыми дверьми и под замком. Тут был еще часовой, который опять проверил документы, потом отворил дверь в левую часть коридора. Мы пошли по коридору. Справа и слева были железные двери. Как потом выяснилось, справа были две большие камеры, где отбывали срок арестованные общего режима, а слева были камеры для одиночного содержания.
Нас втолкнули в камеру номер два.
Дверь за нами сразу захлопнулась. В камере находилось человек восемь арестованных солдат, которые сидели на длинных скамейках вдоль стен. В слабом свете лица были едва различимы. Мы прошли и тоже уселись на скамейки, не проронив ни слова. В камере
стояла какая-то зловещая тишина, словно все чего-то ждали. И это что-то не заставило себя ждать.
Минут через десять, дверь распахнулась, и часовой гаркнул:
- Выходи строиться!
Солдаты нехотя стали подниматься. Он, видя такую медлительность, заскочил в камеру и закричал:
- Бегом, бегом!
Если кто замешкался, то его бесцеремонно толкал прикладом автомата в спину.
Мы выскочили на улицу.
Последовала команда:
- В одну шеренгу становись.
Все построились по ранжиру. Перед нами появился старший сержант. Не представившись, он прошелся перед строем, явно красуясь перед нами.
- Это старшина «губы»,- прошептал рядом стоящий солдат, - азиат злющий… - добавил он.
- Равняйсь! Смирно! – раздалась его команда.
Все застыли, а он стал подходить к каждому солдату и осматривать его с головы до ног. Когда он появился передо мной и уставился немигающими черными глазками на меня, то стало как-то не по себе. Но зная нехитрую солдатскую премудрость: « ешь глазами начальство», я тоже немигающим взглядом уставился ему прямо в глаза. Так мы молча и ели друг друга глазами. Он ничего не сказал, и перешел к следующему. Обойдя строй, он приказал:
- С правой ноги снять сапог! Портянки развернуть! Ногу вперед! Стоять на левой!
Такой команды я не ожидал совсем, ведь мы стояли на двадцатиградусном морозе!
- Сейчас будет шмонать, – произнес сосед, - у кого носки, того заставит снять, потом заставит снять с левой ноги сапог, а потом и гимнастерки. Все носки, майки, тельняшки, свитера, перчатки заставит носить в кучу перед строем. А потом заберет себе новое и хорошее.
-Ты, что бывал здесь?- спросил я соседа.
-Приходилось,- простодушно ответил тот.
Старшина подходил к каждому воину и приказывал задирать повыше штанину брюк и кальсон, которые были под ними, а мы все стояли с вытянутыми голыми ногами. Когда последний солдат был осмотрен, он приказал надеть правый сапог, и снять левый. Вся процедура повторилась. Потом старшина заставил всех снять шинели и стал задирать каждому гимнастерку, чтобы выявить наличие неуставной одежды в виде свитеров и тельняшек. Все, что он находил неположенное, сбрасывали в общую кучу перед строем. Я уже изрядно продрог из-за затянувшейся процедуры досмотра.
Вдруг он вытянулся во фрунт и рявкнул:
- Равняйсь! Смирно! Равнение направо!
Мы вытянулись и повернули головы направо. К шеренге подошел старший лейтенант.
- Товарищ старший лейтенант, вновь принятые арестованные для проведения досмотра построены, старшина Азимов.
Старший лейтенант начал обходить строй, не обращая внимание на то, что часть людей была полураздета.
- Начальник гауптвахты, - прошептал мне сосед. - Сейчас посыпятся добавочные сроки.
Все так и произошло. Тем, у кого нашли неуставную одежду, он приказал выйти из строя и каждому объявлял трое или пять суток, в зависимости от того, сколько с кого сняли неуставной одежды. За носки трое, за тельняшку пять. Он бы и добавил больше, но у него было во власти только пять суток.
Завершив осмотр, старшина повел нас опять в камеру. После долгого стояния на морозе, она нам показалась теплым раем, хотя в ней было, от силы, градусов пять – шесть тепла. Мы уселись на скамейки, расставленные вдоль стены.
Около нас с Саньком сел и мой сосед по строю. Санек был несколько ниже меня, поэтому он в строю стоял дальше от меня, и нам не пришлось перекинуться даже парой слов.
Мы познакомились. Он назвался Юрием.
- Самые трудные дни здесь первый и последний, - рассказывал Юра. – В эти дни человек находится здесь, на «губе», целый день. В первый день его приводят, а в последний ждет, когда заберут. Он весь на виду у начальства и есть большая вероятность схлопотать добавочный срок. Здесь карают за всякую, даже малую провинность. В остальные дни солдат уводят утром на работы в город, приводят обратно только в восемнадцать часов. Утром приезжают покупатели дармовой силы и забирают на объект. Работы, как правило, тяжелые, но там за глазами и есть какое-то разнообразие.
Сейчас придут за нами и каждому дадут объект для работы и, если не справился или сделал не во время - жди добавку. Лейтенант лютый и беспощадный, но настоящий волк - это подполковник Сташук, заместитель начальника гарнизона, которому подчиняется гауптвахта. Время от времени он посещает «губу». Тогда держись - он раздает «десятки» направо и налево.
Не успел он это проговорить, как дверь открылась, и часовой громогласно скомандовал:
- Встать! Смирно!
В дверях показался подполковник в парадной шинели. Вслед за ним в камеру вошли старший лейтенант, старшина, начальник караула и двое автоматчиков.
Хоть в камере и был слабый свет, но я разглядел черные петлицы и автомобили на них.
«Автомобильные войска, - отметил про себя, - наверно, выпускник местного автомобильного училища».
- Легок на помине, - тихо проговорил Юрка.
Подполковник, ни слова не говоря, подходил к каждому, останавливался и смотрел на него. Когда он подошел ко мне и выпученными, немигающими глазами уставился на меня, было очень сложно выдержать этот взгляд рыбьих глаз. Но, благодаря солдатской премудрости, я устоял и выдержал. От подполковника разило перегаром. Видимо, он, как и мы, хорошо встречал старый Новый год, с той лишь разницей - мы оказались в камере, а он нет. И будет нас воспитывать, как не надо встречать старый Новый год.
Когда подполковник подошел к крайнему солдату, он вдруг скомандовал:
- Кругом!
Солдат повернулся. Вот тут начался спектакль.
- Ты что пришел сюда воровать известку! - заорал он.
На спине солдатской шинели было огромное пятно от побелки кирпичного цвета. Видно солдат прислонялся спиной к стене, когда сидел на лавке и испачкал шинель этой известкой, которой были побелены стены, и которая легко приставала к одежде. Подполковник, вероятно, знал об этом, поэтому сел на свой конек. А настроение у него, с «бодуна» было скверное.
- Лейтенант, у тебя воруют известку, а ты ни ухом, ни рылом, - между тем разорялся подполковник. - Куда смотришь?!
Старший лейтенант молча вытянулся перед ним.
- На улицу всех, на свет. Там посмотрим на воров, - скомандовал подполковник.
Нас погнали на улицу. Когда бежали, я успел у Санька вытереть на шинели небольшое пятно. Я никогда спиной не прислоняюсь к стене, поэтому знал, что спина у меня чистая, поэтому бежал спокойно. Нас опять построили в шеренгу, подполковник подошел и скомандовал: «Кругом!» У трех человек спина была испачкана. Он долго их воспитывал криками, потом объявил по десять суток дополнительного ареста. Насладившись своим спектаклем, он удалился вместе с начальником гауптвахты в сторону деревянного корпуса, окрашенного в зеленый цвет.
- Пошел в офицерскую гауптвахту, наводить там порядок, - сказал Юрка.
За нас принялся старшина. Он раздал наряды на работы каждому на целый день. Кому чистить территорию от снега, кому чистить туалет, кому носить воду и уголь для котельной, кого-то увел собой. Начался первый день пребывания на гауптвахте.
Нас с Саньком послали чистить снег вдоль забора. Нас было четверо, Юрка тоже попал в нашу команду.
- На « губе» первый и последний день, трудные и непредсказуемы, - опять сказал Юрка. – В эти дни всегда можно схлопотать себе добавку. И тут уж как повезет – все зависит от настроения начальников. Но лучше от них держаться подальше.
Целый день мы сметали снег в кучки. А потом, уже вечером, в сопровождении автоматчика, на носилках выносили его на улицу в овраг. На обед нам дали жиденький суп, овсяную кашу и чуть тепленький чай в алюминиевой кружке.
После восемнадцати часов стали появляться группы из трех, четырех воинов. Каждую группу сопровождал автоматчик.
- Возвращаются с объектов, – прокомментировал Юрка.
- Это нам еще сегодня повезло, что мы снег чистили, - сказал он, когда после работы нас загнали в камеру. - И начальники что-то не показывались. Наверно первый день старого Нового года отмечают. Лютовать будут завтра, но нас уже разведут по объектам, а новичкам достанется,- заключил он.
Перед отбоем, старшина провел вечернюю поверку, построив всех в камере и выкрикивая:
- Арестованный Артемьев!
- Я! - ответствовал тот.
Убедившись, что все на месте, он все же пересчитал нас по головам. Потом скомандовал:
- Вертолет!
Мы с Саньком переглянулись, не понимая команды. Но народ, по одному побежал на выход. Мы следом.
- «Вертолет» - это две доски, сколоченные поперечинами, переносные нары, - пояснил Юрка. – Их не на всех не хватает, когда обе камеры забиты арестованными. Поэтому торопятся.
- Надо выбрать с нормальными досками, а не сбитые горбыли, на которых спать невозможно, - учил нас Юрка, когда мы подбежали к контейнеру, где хранились «вертолеты».
Мне достался «вертолет» из двух узких, не строганых досок. Зато Юрка, растолкав толпившихся перед дверью контейнера, ухватил себе «вертолет» из широких и строганых досок.
«Вот, что значит опыт», - подумал я.
В камере мы расставили скамейки друг перед другом, на длину «вертолета», положили на них наши доски рядами и построились в шеренгу. Старшина опять нас пересчитал и объявил отбой.
Каждый стал устраиваться на своем лежаке.
Правильно мне мама говорила в детстве: « Для солдата шинель – и матрац, и простынь, и подушка, и одеяло». Расстелил одну полу шинели на доски, предварительно расстегнув хлястик, я положил один рукав ее и шапку-ушанку под голову, и улегся, накрывшись второй полой. Сапоги не снимал, да и бессмысленно было их снимать. Сначала мне
показалось, что так спать, более- менее, комфортно, но когда тело не двигалось, то камерный холод стал пробираться под шинель. И вскоре застучали зубы. Чтобы хоть как-то согреться, я укрылся с головой. Стало немного теплее. Рядом Санек тоже мерз, поэтому прижался ко мне спиной, я же к своему соседу справа. Сверху мы, наверно, были похожи на поросят, которые вот также, чтобы не мерзнуть, прижимаются друг к другу.
Как бы то ни было, но сон сморил нас, и мы продремали до крика: «Подъём!»
Все соскочили, как ошпаренные будь-то, давно его ждали. Конечно, спать на голых досках совсем не в радость – бока-то болели.
Нас погнали на мороз делать зарядку и бегать вокруг корпуса с камерами. Гоняли долго минут тридцать или сорок, точно время было определить невозможно, так как часы у всех отобрали. Потом умывание из большого умывальника с металлическими сосками, но это было только ритуалом, данью выполнения Устава, потому что вода в умывальнике замерзла, и сосок невозможно было продавить. Между тем, действие считалось выполненным и нас повели на завтрак в соседнюю камеру, где дали жиденькую пшенную кашу с горохом и кружку тепленького чая. А вскоре нас вывели опять на улицу, построили.
Рядом со старшиной стояли «покупатели». Нам зачитали разнарядку, и мы под конвоем пошли вместе с нашими хозяевами на сегодняшние работы. Перед уходом, нам выдали наши ремни для подпоясывания шинелей. Я попал в одну команду с Саньком, Юркой и долговязым Игорем с саперными эмблемами.
Нас направили копать траншею под телефонный кабель. На месте будущей траншеи был пожог, который оставили вчерашняя смена. Мы убрали пожог и начали копать. Часовой, сначала смотрел за нами, но потом, замерзнув, ушел в будку для строителей, которая находилась неподалеку. Периодически он приходил и уходил, нам же не разрешал удаляться.
Когда наступило время предполагаемого обеда, Юрка подошел к часовому и о чем-то с ним пошептался.
Потом сделал мне знак рукой, чтобы я подошел.
-Пойдем за колбасой: жрать охота.
- У меня нет денег, да и у тебя тоже, - возразил я, зная что его как и всех нас обыскивали и ничего не оставили в карманах.
- Мы же солдаты, тем более арестованные. Пойдем, - уверенно сказал Юрка.
- А он?- спросил я, указывая на часового.
Тот, вместо слов, моргнул обоими глазами. Я удивился его покладистостью, но ничего не сказал и пошел вслед за Юркой. Мы пересекли улицу и по каким-то закоулками подошли к длинному забору из железобетонных плит. Пошли вдоль его. Плиты были хорошо подогнаны друг к другу и стояли плотно к земле.
- Мясокомбинат, - коротко сказал Юрка на мой недоуменный взгляд. – На него пойдем.
- Как же попадем?
-Попадем,- усмехнулся он, - как же мясокомбинат и без дыры? А как же работники мясо таскать будут? Его же через проходную не прут!
И, точно через пятьдесят метров мы нашли дыру, прокопанную под забором.
-Лезь в нее, - сказал мне Юрка.
- А ты?
- Я тебя здесь подожду, мне нельзя.
- Почему?
- Я уже ходил, меня узнает старшой и ничего не даст. Он по два раза в одни руки не дает – принцип у него такой. Ты как пролезешь под забором, на тебя набросятся сторожевые собаки. Они очень злые, но ты их не бойся. Они бегают по периметру забора по проволоке на цепях. А длина цепей сделана так, что одна собака до другой не достает как раз на ширину человека, не больше не меньше, поэтому шаг влево, шаг вправо – расстрел, - пошутил он. - Проскользнешь, иди по тропинке прямо на дебаркадер, где грузятся машины для магазинов. Ты влезай на дебаркадер и стой молча, ничего не проси, и ничего не говори. Будет командовать погрузкой рябой низкий дядька, с виду свирепый, но мировой мужик, – добавил он.
- Давай свой ремень, без ремня он сразу поймет, что ты с «губы», а просто солдатам он может и не дать, - заключил Юрка.
Я полез в дыру. Как только моя голова оказалась по ту сторону забора, на меня с двух сторон с громким, злобным лаем набросились две овчарки. Но, как и говорил Юрка, длина цепей была такая, что между ними можно было проскочить, если идти с ювелирной точностью, что я и проделал, удивляясь самому себе. Свирепые собачьи морды в каких- то сантиметрах были от моей шинели, в которую я плотно запахнулся, не давая тем самым им схватить меня за полу. «Если схватят- разорвут», - мелькнула мысль.
Потихоньку и аккуратно я миновал собак и, по натоптанной тропинке, пошел на дебаркадер. Все было, так как говорил Юрка. Командовал погрузкой и отпускал товар металлическими корзинами низкий дядька. К эстакаде подходили крытые машины, тетки-товароведы выскакивали из кабин и бежали к нему с накладными. Он их тщательно изучал и давал команду грузчикам, чтобы те ставили на напольные весы корзины с товаром.
Машины подходили одна за другой. До меня не было никому никакого дела. Меня просто не замечали, но никто и не прогонял. «Буду стоять до победного,- решил я, хотя и изрядно окоченел. - Юрка, наверно был неправ, советовав мне скорбно стоять в сторонке. Тут меня просто не видят, надо подойти ближе». Но какая-то сила меня удерживала на месте, да шевелиться от холода уже не хотелось.
И вдруг, минут через пятнадцать, ко мне подскочил рябой дядька и заорал:
- А ты чего здесь делаешь? Почему посторонние люди здесь? – кричал он. – Пошел вон!
Я от неожиданности опешил и, не зная, что сказать, просто стоял и молчал как истукан.
А он, громко еще что-то выкрикивая, вплотную приблизился ко мне и незаметно для остальных сунул мне в руки батон вареной колбасы, который я быстренько спрятал под шинель и дунул с дебаркадера.
-Вояки чертовы, - презрительно кричал мужик мне в след.
Но это меня уже не трогало - самое главное я выполнил хорошее дело и мои друзья по несчастью поедят колбасы, которая не числилась в рационах солдат нашей армии.
Тем же путем я благополучно выбрался наружу и злые собаки мне уже показались не такими злыми.
- Порядок, - одобрил меня Юрка, как только увидел батон.
Назад мы возвращались веселые, и мороз был уже не мороз.
В будке строителей, куда нам разрешил зайти часовой, мы разделили батон на равные части для всех с хлебом, который на удивление нам купил часовой в ближайшем киоске. После обеда и короткого отдыха, мы принялись докапывать траншею до отметки, которую установил часовой утром. Невыполнение задания, грозило добавлением срока каждому от суток до трех, в зависимости от того, сколько останется недокопаной траншеи к моменту возвращения на «губу».
Но нам добавки срока не хотелось, поэтому мы вкалывали на совесть.
Когда мы опять очутились в камере, Санек тихо сказал мне:
- Что-то ночевать в этом холоде мне совсем не хочется.
- А куда ты денешься? Нам еще с тобой куковать девять суток.
- Я тут разведку произвел. Можно договориться с ребятами-кочегарами и переспать у них на котле. Там тепло, даже жарко.
- Кто ж нас из камеры выпустит?
- С часовыми я уже договорился. Они нас выпустят после отбоя.
- Как это?
- Здесь все продается и покупается. Я закурковал три рубля. При обыске не нашли. Я им трояк и пообещал. После ужина пойдем, посмотрим, как там ночевать.
- Нас же все время обыскивают.
-Надежное место надо знать,- улыбнулся Санек.
После скудного ужина, мы заявили часовому, чтобы он отвел нас в туалет, который находился на улице. Набралось еще несколько человек.
Все пошли по назначению, а я и Санек в кочегарку. В кочегарке, действительно, было тепло, а на обмурованном кирпичом котле, вообще было жарко. Мы забрались на котел и разлеглись. По телу растекалось приятное тепло. После постоянного холода, это было сверх блаженства. Но через полчаса мне стало совсем жарко, и я покрылся липким потом.
- Ты знаешь, Санек, я здесь не усну, слишком жарко.
- А мне благодать. Жар костей не ломит.
- Если котел так сильно жарит, почему тогда в камере холодно?
- Все тепло они гонят в офицерскую гауптвахту, а нам что останется, мы ведь не «белая кость».
Пора было возвращаться в камеру. Часовой на входе ничего не спросил, а только молча открыл нам двери.
После отбоя Санек ушел в кочегарку. Он звал меня с собой, но я отказался.
Ночью, вдруг, прозвучало:
- Подъем! Тревога!
Мы соскочили со своих нар и нас погнали на улицу. Там выстроили в шеренгу и сделали перекличку.
Одного не хватало. Нас пересчитали по головам. Результат был тот же. Санька не хватало. Старшина что-то кричал, но я его не слушал. В голове сверлила мысль:
« Подняли нас из-за Санька, часовой наверно проболтался. Как же его предупредить?» Но это было сделать невозможно, так как мы стояли под прожектором, а перед строем бегал старшина и у каждого выпытывал, где Синюхин. Все знали, где он, но никто не отвечал старшине.
Откуда-то появился начальник «губы». Старшина доложил об отсутствии одного арестованного. Тот пришел в ярость и начал нецензурно орать на старшину, на часовых и на всех нас. Немного остыв, он приказал обыскать всю гауптвахту. Весь личный состав гауптвахты бросился исполнять, а мы стояли в строю. Минут через пятнадцать привели Санька. Старший лейтенант его и часового с дверей выставил пред строем. Саньку объявил дополнительные пять суток ареста содержания в одиночной камере, а часовому трое суток общего режима. Когда их увели, он скомандовал нам:
- Направо, на выход шагом марш!
За воротами стоял бортовой грузовой автомобиль с деревянными лавками в кузове.
Нам приказали грузиться. Каждого из нас сверлила мысль: «Куда повезут?» Но спрашивать было бесполезно, потому что никто никогда ничего не скажет.
- Их в камеру, а нас на расстрел,- пошутил кто-то, когда мы расселись по лавкам.
Везли долго. В открытом кузове нас пронизывал ветер, который, казалось, выдувал все до самых печенок. Наконец приехали на какой-то завод и остановились около грузового вагона.
- Бойцы, - обратился к нам гражданский, когда мы выстроились вдоль вагона, - надо разгрузить вагон цемента. Это надо сделать как можно быстрее, чтобы не допустить простоя вагона, - добавил он.
« Ну, вот все и прояснилось. Никто Санька не сдавал. Просто стечение обстоятельств. Саньку не повезло» - подумалось мне.
В вагоне оказался цемент нагружен навалом, без мешков.
« Гражданские не хотят такой цемент разгружать из-за пыли, а арестованным деваться некуда», - подумал я.
Нам выдали телогрейки, подборные лопаты, носилки, рукавицы и мы приступили к работе. Построили настил для входа в вагон. По настилу выносили носилки с цементом и высыпали в железные ящики, которые потом краном грузили на машину и увозили на склад. Я носил носилки. Работа была очень пыльная, особенно у тех, кто грузил носилки в вагоне.
После окончания работ, мы были седые от цементной пыли. Долго выбивали ее из нашей одежды. Потом нас повели в заводской душ. О! Это было блаженство! Мы смывали въевшуюся пыль, но она намокла и не хотела смываться. В носу и ушах образовались цементные камни, которые прочно цеплялись за тела арестованного солдата.
А после душа нас ждал не менее радостный завтрак. Покормили отменно. Заводчане не поскупились и на мясо, и на наваристый борщ, и на блины со сметаной. По залу заводской столовой ходил какой-то начальник и все спрашивал: «Вкусно?» Знал бы он, чем нас кормили на «губе». А заводские поварихи приговаривали: «Ешьте, родненькие, вон как отощали». Таких слов мы уже давно не слышали и уплетали все за обе щеки. Мы уже, было, расслабились, но хлесткое: «Подъем, на выход бегом марш!», быстро вернуло всех в действительность. Нас погрузили опять в тот же грузовик и повезли сразу на очередной объект.
Сегодня нам предстояло ставить столбы на хлебозаводе. Мы не доспали. Поэтому хотелось спать. Но, наверно, положенные по Уставу четыре часа мы все же проспали, поэтому нас и отправили на работы. А, впрочем, в открытом кузове, под морозным ветром, из нас сон быстро улетучился.
Забор был уже частично разобран, старые деревянные столбы вытащены, поэтому нам предстояло копать новые ямки и устанавливать железобетонные столбы, на которые крепились и железобетонные плиты нового забора.
Когда мы сложили штабель из старых столбов, к нам подошел мужчина лет тридцати под явным «градусом».
- Привет « губарики», - приветствовал он нас, - долг отдаете народному хозяйству?
- Угу, - буркнул я ему в ответ.
- Я тоже отдавал несколько лет назад.
- Неужели? - с некоторой иронией вопросил я.
- Точно, - утвердительно закивал он. – В этом районе города служил. На этот хлебозавод мы бегали за свежим хлебом.
-Ты, вот сбегай и в крайнее окно постучи, - несколько помолчав, обратился он к одному из нас.
Тот вопросительно посмотрел на нас, потом на часового. Часовой едва заметно кивнул. Он не боялся отпускать, потому что окно с наполовину закрашенными краской стеклами, находилось в пределах нашей видимости. Двое бойцов сорвались с места и побежали к указанному окну, а мы стали с интересом наблюдать. Через несколько минут после их стука, форточка отворилась, и на улицу полетели три буханки хлеба. Солдаты ловко их поймали и весело побежали к нам.
- Значит, продовольственные посылки еще летают,- заключил мужчина. – На вот тебе, купите что-нибудь к хлебу, - добавил он и сунул мне в руку пять рублей, а сам довольный собой пошел своей дорогой.
Это была неслыханная щедрость с его стороны, потому что месячное жалование солдата срочной службу составляло три рубля восемьдесят копеек.
С общего согласия, мы вдвоем побежали к киоску около проходной хлебозавода и купили несколько банок сгущенки, а на оставшиеся копейки конфеты «подушечка». Штыком от автомата, мы пробивали в каждой банке две дырочки и по очереди сосали сгущенку, закусывая еще горячим белым хлебом. Это была давно забытая вкуснятина.
« Милосердие и сострадание у русских в крови,- думал я.- Кто мы для этих людей: для дядьки с мясокомбината, для этого мужчины, для женщин выбросивших хлеб в окно? Никто. По сути, мы отъявленные хулиганы, а хуже того может и бандиты. Ведь на гауптвахту правильных мальчиков не сажают, а те, кто сидит здесь, никогда не скажет, за что сидит. Уссурийск полон воинских частей. И мирному населению достается от солдат: у кого с полей выкопают картошку, у кого из курятника украдут курицу себе на жаркое, у кого с бельевых веревок стянут белье для продажи. Бывает, даже стреляют и насилуют, конечно, очень редко, но есть и такие случаи. Но народ не отворачивается от солдат, значит, все-таки нас любят и мы им не безразличны».
От этой мысли теплей стало на душе.
Ночью я спал как убитый. Мне показалось, что стало как-то теплей в камере, и от «вертолета» уже не болели бока. А может, уже привык - ведь человек ко всему привыкает.
На следующий день нас отправили на армейский автомобильный склад. Я впервые увидел столько автомобилей в одном месте. Это было огромное поле, сплошь заполненное автомобилями разных марок и разного предназначения. Они стояли ровными рядами, все на деревянных колодках, колеса у всех окрашены « серебрянкой», сами же автомобили были окрашены в зеленый, защитный цвет. «Вот это порядок», - мысленно восхитился я.
Нас заставили убирать снег между машинами и между рядами. Но это была уже работа не работа - так детская забава. Сюда же пригнали еще одну роту солдат. Не арестованных. Правда, их разместили вдалеке от нас, чтобы мы их не смущали в несении службы. Снег мы сгребали и грузили в железные короба, а потом их автопогрузчик вывозил далеко за забор. Работа была хорошо организованна, поэтому дело спорилось.
Вечером, после ужина, я постучал в смотровой лючок дверей камеры.
- Слушай, земеля, мне бы переговорить с товарищем, он сидит в пятой камере, - обратился я к часовому. Но он ничего не сказал, а громко захлопнул лючок. Я еще раз постучал. Охранник грязно выругался и опять затворил лючок. Сокамерники посоветовали ему что-нибудь пообещать. Я опять постучал и, прежде чем он, что либо сказал, пообещал отдать ему кожаный ремень, если он проведет меня к Саньку.
- Нет его. Увезли, - буркнул тот в ответ и опять захлопнул лючок.
- Куда увезли? Кто увез? – забарабанил я в дверь.
Через некоторое время лючок отворился, и часовой снова буркнул:
- Умер он.
Это для меня было как гром среди ясного неба.
- Как умер? Не может быть! Врешь ты! – барабанил я в дверь.
- Слушай, будешь стучать, позову старшину, он тебя посадит в ту же камеру, - сказал мне часовой.
От такого известия мне стало не по себе. Ночью я плохо спал. И камерный холод меня уже продирал, и от « вертолета» болели бока, а голову сверлила мысль: «Санек умер. Санек умер».
На следующий день нас повезли на танкоремонтный завод, где мы чистили гусеничные траки от осенней грязи перед ремонтом танков. Все последующие дни были для меня бесцветные и пустые - я не мог отойти от шока. Нас возили или мы ходили строем на разные работы и строительные, и, даже однажды, нас заставили расконсервировать от пушечной смазки ПВК новые автоматы. Мы их опускали в ванну с кипятком, где они хорошо прогревались, а густая смазка скатывалась с автомата. Мы доставали автоматы, разбирали их, детали протирали чистой тряпочкой, раскладывали на столы, просушивали, смазывали маслом, потом собирали автомат. Все работы я выполнял автоматически, безо всякого интереса.
«Зачем я согласился на празднование старого Нового года, - думал я - не согласись, и был бы Санек сейчас живой. Праздника захотелось!» - корил я себя.
Как-то незаметно наступил последний день моего пребывания на гауптвахте. После утреннего развода, когда «покупатели» разобрали остальных сидельцев, нас троих, отсидевших положенный срок, старшина распределил на внутренние работы. Одного послал чистить туалет, одного в кочегарку носить уголь, а меня повел с собой в корпус офицерской гауптвахты.
- Будешь убирать во всех комнатах. И чтобы чисто убирал, а то еще здесь останешься, - определил он мне задание.
Не знаю, чем я заслужил такую работу, но это было намного лучше, чем морозиться на улице. В офицерской гауптвахте отбывал срок только один старший лейтенант. Камеры были похожи на комнаты, только с решетками на окнах. Было три камеры на два человека. В комнате-камере стояли две солдатские койки, аккуратно застеленные солдатскими одеялами, небольшой столик с двумя табуретками. На стене висела книжная полка с книгами. Было тепло, не то, что в солдатских камерах.
Я взял ведро и тряпку и начал уборку в той камере, где отбывал свой срок старший лейтенант, который молча удалился в коридор. Никаких часовых ни в корпусе, ни снаружи не было. Спешить мне было некуда - раньше двух часов пополудни все равно меня не заберут, поэтому я все делал медленно, но тщательно.
Когда я закончил уборку в камере старшего лейтенанта, он вошел и спросил:
- Боец, играешь в шахматы?
- Играю, но сейчас не буду.
- Старшину боишься?
- Не боюсь, но пребывание здесь мне что-то разонравилось. А вам, товарищ старший лейтенант, скучно одному?
- Скучно, боец, скучно.
- Так вы у старшины попросите к себе подсадить кого-нибудь из наших камер. Нас там много. Наверняка кто-нибудь играет в шахматы, вот и будет напарник.
- В правильном направлении мыслишь боец. Попробую уговорить старшину.
В это время появился старшина и ключом открыл запертую комнату. Потом подозвал меня и приказал в ней тоже навести порядок. Это была комната, где проживал сам старшина. В ней тоже стояла одна армейская койка, стол, два стула. На столе стоял граненый графин с водой, стаканы и радиоприемник «ВЭФ–Спидола». На стене была вешалка, на которой висел тщательно отутюженный парадный мундир и шерстяная офицерская гимнастерка с погонами старшего сержанта.
« До первого патруля в городе», - подумал я, зная, что в городе нещадно пресекалось появление рядового и сержантского состава в офицерской полевой форме.
Я начал уборку. Протер пыль и начал мыть полы. Под койкой находились два огромных чемодана. Я таких даже не видел, и с трудом их вытащил, чтобы промыть пол. Когда я хотел их засунуть обратно, то старшина сказал, указывая на один из них:
- Этот, пока, не надо.
Потом, совершенно не стесняясь меня, открыл его. Я увидел, что он набит полностью одеждой и бельем. Здесь были и тельняшки, и свитера, и футболки, и шерстяные носки – все то, что он отбирал у новичков. Все было выстирано, отутюжено и тщательно уложено.
« К дембелю готовится, - подумал я, - ишь, сколько барахла домой привезет, то-то родные будут радоваться – кормилец приехал».
О! Как я ненавидел этого барахолистого и жадного старшину. Сгубил моего друга. Чужие вещи себе присваивает! И как мне хотелось поскорее отсюда выбраться, чтобы не видеть все это. Но приходилось мыть полы и молчать, молчать, чтобы не застрять здесь надолго.
После обеда нас загнали в камеру ждать своих освободителей. Прошло примерно полчаса, когда дверь открылась, и раздалось долгожданное:
- Рядовой Курбасов, на выход!
Я вскочил и ринулся к дверям. На выходе из корпуса, я взял свой кожаный ремень, подпоясал шинель и вышел на улицу. За мной пришел старший сержант Петров, веселый беззлобный парень. Он поздоровался со мной за руку. Это меня немало удивило, потому что «старики», обычно, ни «фазанам», ни «салагам» руки не подают.
Когда за нами закрылась калитка железных ворот, я спросил Петрова:
- Где Санька похоронили, здесь или родители забрали в Москву?
- Как похоронили? Что-то я не слышал об этом.
- Как не слышал – он ведь, здесь, на гауптвахте умер.
- Ну, ты даешь Курбасов. Дружок твой Синюхин лежит в госпитале с тяжелым воспалением легких.
-Но люди видели, как вывозили труп на носилках.
- А он и был труп. Его привезли в госпиталь с температурой за сорок. Еще бы маленько здесь продержали, и не было бы Санька. Он еще в реанимации лежит, считай, вытащили с того света.
Вот это была новость так новость! Только сейчас я заметил, что день был солнечным, а мы идем вдвоем без всякого конвоя. Ура! Санек жив, хоть и болен, но это поправимо. А я уже не арестованный!
- Как он загремел в госпиталь?- спросил Петров.
- Он ночевал в кочегарке, на котле, а там жарища - распарился. А ночью нас подняли по тревоге и его сразу в холодную одиночку отправили и добавили пять суток ареста.
- А ты что, не в кочегарке спал?
- Не пошел я, не люблю жару.
С хорошим настроением я шел в свою роту, и мне было неважно, как меня встретит начальство.
- Рядовой Курбасов с гауптвахты прибыл,- доложился я по Уставу командиру роты, когда мы прибыли в ее расположение.
- Вот что, Курбасов, иди на помывку в баню со вторым батальоном, сегодня у них банный день, а завтра с утра заступишь на смену - сказал тот, не проявив никакого интереса ко всему, что было со мной, будто я вернулся из увольнения с городских гуляний.
«Вот и кончился мой новогодний отпуск, - подумал я – начинаются опять монотонные армейские будни».
- Есть!- бодро ответил я и, повернувшись кругом, пошел выполнять приказ.